Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890

д умер Пушкин. Он уверял ее, что завтра перед ее окнами будут демонстрации, что в час кончины нашего знаменитого поэта будет отслужена панихида в церкви конюшенного ведомства, где было совершено отпевание, и на том месте, где он был ранен Дантесом. Напуганная обер-гофмейстерина хотела писать обер-полицеймейстеру генералу Грессеру и просить у него защиты. Мне кажется, ей следовало бы отслужить панихиду в той комнате, где скончался Пушкин. На доме прибита мраморная доска с роковой датой "29 января 37 г.". Очень меня удивляет и то, что назначенный на завтра при дворе бал в концертной зале не отменен; это означает весьма мало считаться с национальным трауром, а ведь мы в России!

   Четверг, 29 января

   Посылаю во дворец записку с извещением о том, что по болезни не могу сегодня вечером быть на балу. Газеты, по крайней мере большая часть из них, появляются в черной рамке по случаю годовщины смерти Пушкина. Перед дворцом должен был состояться парад, но он отменен.

   Поднимаюсь к министру, с которым помимо дел много говорим о приготовлениях к его вечеру. В канцелярии узнаю из телеграммы Моренгейма, что известие о письме Буланже верное, но Флуранс в последнюю минуту помешал его отправлению, что несколько пошатнуло положение французского военного министра. Эта телеграмма, как и полученная вчера, в которой передаются доверительные сообщения графа Мюнстера барону Моренгейму по тому же поводу, возвращаются от государя без каких-либо помет. Говоря с Гирсом во вторник во время доклада об этом письме Буланже, Его Величество сказал: "Посмотрим". Значит, эти попытки не были ему неизвестны, а находящийся теперь в Париже генерал Богданович, друг Каткова, мог тут что-нибудь состряпать. Жомини даже полагает, что предстоящий приезд сюда Катакази имеет целью содействовать возвышению Ферри. Все та же мысль передать правительство Республики в твердые руки и поставить во главе его того, с кем можно было бы говорить, имея в виду союз.

   Пятница, 30 января

   Когда я поднимаюсь сегодня утром к министру, он мне сообщает, что вчера на балу не мог говорить ни с государем, ни с государыней и не знает, таким образом, какой день будет наиболее удобен Их Величествам для его вечера. Государыня еще танцует. Великий князь Михаил отвел Гирса в сторону и говорил с ним по поводу инцидента в Государственном совете. Его Высочество тоже получил, по-видимому, головомойку от своего августейшего племянника. Великий князь выражает Гирсу сожаление по поводу того, что министр назвал имя Мартенса, потому что Его Величество в бешенстве на последнего. Он просит Гирса поспешить с его ответным объяснением Совету, потому что государь желает насколько возможно ускорить ход этого дела.

   Суббота, 31 января

   Встаю немного раньше, но не успеваю, однако, побриться, как меня уже зовут к министру. Он занят исправлением записки, которую ему написал Сакен, чтобы мотивировать его заявление в Государственном совете. После категоричных заявлений монарха я не считаю для Гирса возможным или удобным возвращаться к сущности вопроса, но советую ему указать на опасность того, что вследствие изменения порядка судопроизводства государства, заключившие с нами соглашения о выдаче преступников, могут счесть себя свободными от обязательства выдавать политических, ввиду чего необходимо обратить на это внимание Совета. Мы изменяем редакцию в этом смысле, и я спускаюсь уже к завтраку.

   Около 9 часов приходит Шишкин; он рассказывает ужасы по поводу очень, кажется, серьезных арестов. Между тем говорят, что захватили известного убийцу Дегаева, который, кажется, жил все время на Лиговке, тогда как считали, что он в Америке. Эти события должны отразиться на настроении нашего монарха. Сегодня он возвратил написанное по-французски адресованное князю Лобанову сообщение нашего генерального консула в Пеште со следующей пометой: "Кому он пишет - французскому послу или князю Лобанову, русскому послу; вообще как прекрасно ваши подчиненные исполняют министерские циркуляры". На проекте инструкции назначенному в Тегеран князю Долгорукову, против слов, где говорится о трудности вступать в переговоры о железнодорожных и торговых концессиях со столь первобытной и мало в этом отношении развитой страной, как Персия, Его Величество написал: "С этим я не согласен".

   Я было испугался, не являются ли эти две пометы симптомом монаршего неудовольствия по адресу министра.

  

   Воскресенье, 1 февраля

   Пакет возвращенных сегодня государем бумаг содержит только одну помету, а именно на телеграмме Нелидова, где идет речь о комбинации Алеко-паша Вогоридес в качестве регента; он желателен для военных властей Софии, истинных держателей власти. Вогоридес склонен, по-видимому, согласиться при условии, что это желательно для России и она тотчас же пришлет в Болгарию своего дипломатического атташе. Его Величество помечает: "Подобной личности доверяться невозможно". Относительно Болгарии дела обстоят не лучшим образом. Все более и более приходят к заключению, что влияние наше может восстановиться только со временем. Попытки восстания, которым государь придавал такое значение, терпят одна за другой неудачу. В Софии только что арестовали г-жу Поногоглу, которая должна была попытаться побудить болгарских офицеров предпринять энергичные действия против регентства. К счастью, кажется, наиболее компрометирующие бумаги были не при ней.

   Понедельник, 2 февраля

   Утром вижу по обыкновению министра. Он говорит мне о своих политических заботах и о предполагаемом вечере. Предлагаю ему перенести на несколько дней его кабинет в мою квартиру.

   Вторник, 3 февраля

   Придя к министру, нахожу его несколько обеспокоенным тем, что Владимир Оболенский не дал еще ответа о желании государыни относительно ужина; есть и еще неприятность - суфлер не свободен во вторник вечером. Дамы имеют безумие просить министра обратиться к Их Величествам с просьбой о назначении другого дня. Я умоляю его не делать этого; обещаю ему добиться у Всеволожского освобождения на этот день суфлера за счет изменения порядка спектаклей.

   По возвращении меня зовут к Гирсу, который говорит, что очень доволен своим докладом в деловом отношении, но испытывает некоторые сомнения касательно отношения Их Величеств к его вечеру. Когда собрались к завтраку, государь и государыня сначала удалились в соседнюю комнату и там пошептались. Государыня вышла нахмуренная, не дотронулась до еды и имела недовольный вид, тогда как государь был весел и любезен. Министр подумал даже, что произошла какая-то перемена, и, чтобы выяснить этот вопрос, заговорил о ежедневных репетициях. Тогда государь подтвердил обещание быть и назначил съезд в 8 1/2 часов. Вопрос об ужине все еще не выяснен, и я хочу просить Олу узнать у его брата ответ. Но министр чувствует какое-то недоброжелательство со стороны государыни, и Гирсу тяжело при мысли, что приглашение его неприятно Их Величествам. Он не хочет говорить об этом жене, чтобы ее не расстраивать, и никому вообще, но, раскаиваясь в том, что все это затеял, твердо решил никогда больше ничего подобного не повторять. В отношении дел государь был очень разумен и одобрил посланную министром в Государственный совет объяснительную записку.

   Влангали говорил вчера, что ее будто бы нашли очень слабой, но ведь он не испытывал бы особых сожалений, если бы министр принял на себя обязанность таскать для других каштаны из огня.

   Четверг, 5 февраля

   Министр присылает за мной ранее обыкновенного. Он собирается посетить великих князей и пригласить их на вечер, он советуется со мной по поводу записок, которые хочет им оставить. Я рекомендую ему повидать цесаревича или по крайней мере Даниловича и через них пригласить великого князя Георгия. Сегодня заседание Государственного совета, и министр отправляется туда тотчас по возвращении со своей прогулки.

   Завтракаю с Олой. Он мне рассказывает, что вчера государь остался недоволен парадом, а принц Ольденбургский вынужден был даже посадить нескольких военных под арест. К чаю приходит Зиновьев и рассказывает, что имел беседу с Семеновым из Св. Синода, который в прошлом году писал брошюры по финансовым вопросам; тот ему признался, что Вышнеградский не внушает ему особого доверия, так как непоследователен и не имеет определенной системы, а просто является ловким и крайне смелым человеком. Новый министр финансов будто бы признался Семенову, что в случае непредвиденного дефицита он не задумается произвести разверстовку на различные министерства, а в случае европейской войны найдет вполне естественным прекратить уплату процентов по внешним займам, чтобы наказать Европу. Будь что будет!

   Гире просит меня подняться около 3 часов. У г-жи Гире только что была княгиня Кочубей и уверяла ее, что послы должны непременно ужинать за столом государыни, а государь никогда там не сядет; обер-гофмейетерина намеревается поговорить об этом с государыней сегодня вечером на балу в Аничковом дворце. Так как все это противоречит тому, что сообщил князь В. Оболенский, министр боится, чтобы не произошло какой-либо серьезной путаницы и чтобы государыня, которая, кажется, и так не вполне довольна, не была раздражена настоятельностью, с какой старая княгиня навязывает ей общество дипломатов. Я предлагаю поручить Оле перепоручить все эти заботы его брату.

   Обедаю один. Посылаю министру план распределения мест за пятью столами в комнате, где должен состояться высочайший ужин, советую написать обер-гофмейстери не до ее отъезда во дворец и просить ввиду новой комбинации отложить ее переговоры с государыней. Гире следует этому совету, и записка застает княгиню еще дома.

   Пятница, 6 февраля

   Утром, когда я прихожу к министру, он говорит мне о своих приготовлениях к вечеру и очень меня просит не приводить в исполнение моего намерения уехать на несколько дней, потому что я бываю ему ежеминутно полезен и придаю ему бодрости. Я выражаю ему свою признательность за его доброту, но добавляю, что сомневаюсь в хорошем отношении ко мне двора. Он говорит, что я ошибаюсь, что государь наилучшего мнения о моей особе и моем характере, только считает меня оригиналом и дикарем; то же следует сказать и о государыне, и я не должен удивляться предпочтению, оказываемому ею Оболенскому, так как она сама признается в том, что питает слабость ко всей этой семье.

   Николай Карлович рассказывает мне также, что на последнем докладе государь опять подчеркнул ему необходимость настаивать на том, чтобы переписка министерства велась, насколько возможно, на русском языке; он заметил, что если Жомини не умеет писать по-русски, то у него для этого имеются я и Оболенский. Министр сообщает мне, что государь проявляет к нему все больше и больше благосклонности и доверия, но заметна большая перемена со стороны государыни, которая стала гораздо холоднее и сдержаннее. Он приписывает это какой-нибудь сплетне и подозревает, что это произошло не без участия Владимира Оболенского. Прежде государыня общалась с министром по-дружески, шутила с ним и т.п. Теперь, с осени, совсем не то.

   Моренгейм пишет, что отправка письма Буланже государю не состоялась вследствие протестов других министров. Подробности и особенно жалобы г-жи Флуранс графине М... создают грустное впечатление о республиканском правительстве. Государь делает помету: "Что за плачевное правительство".

   Суббота, 7 февраля

   Жомини приходит около 3 часов, застает у меня Зиновьева и очень интересно передает нам политическое завещание графа Нессельроде, который рекомендовал политику монархическую, антипольскую и союз с Пруссией и Австрией как самый выгодный для России. Попытки Горчакова прийти к соглашению с Францией никогда не были успешными, и когда в своем отчете о 25-летней деятельности министерства Жомини упомянул о завещании Нессельроде, князь просил eго этого не говорить, чтобы не сказали потом, что старый граф был пророком. Вечером у Гирсов репетиция русской пьесы.

   Воскресенье, 8 февраля

   Министр недоволен вчерашней репетицией; французская пьеса, напротив, по его словам, идет превосходно. Когда около 3 часов приходит Жомини, я говорю о нападках Татищева и Молчанова на министерство с резкостью, за которую себя потом горько упрекаю.

   Понедельник, 9 февраля

   С раннего утра ко мне переносят письменные столы и другие предметы из кабинета министра и расставляют их в моей красной гостиной. Министр уезжает в Государственный совет; мы завтракаем с Олой в одной из моих внутренних комнат, и я окончательно готовлю кабинет для своего дорогого министра; около 3 часов он возвращается и устраивается в нем. Его посещает Швейниц, который в восхищении от моей квартиры. Обедаю один. Вечером министр сходит вниз только на минуту, чтобы собрать бумаги, предназначенные к посылке государю.

   Вторник, 10 февраля

   Утром министр принимает князя Имеретинского и только что приехавшего Катакази. Последний начинает с заявления, что Германия готовится с нами воевать, и уверяет, что имеет тому верные доказательства. Когда министр ему говорит, что у него есть доказательства совсем другого, он меняет тон и начинает восторженный панегирик сыну Гирса Николаю. После 11 часов министр едет с докладом и возвращается, как обыкновенно, около 2 1/2 часов. Их Величества были очень любезны и казались очень довольными предстоящим вечером. За завтраком государь, смеясь, замечает: "А что скажет Катков?"

   Отвечаем запиской великой княгине Ольге Федоровне, известившей перед самым докладом, что не может приехать. После чая в 4 часа - обсуждение с Жомини и Зиновьевым вопроса о том, как распределить между мной и моим Олой обязанности сегодняшнего вечера, связанные с приемом гостей. Жомини находится под сильным впечатлением привезенных Катакази слухов о войне. Обедаю у себя один раньше, чем обычно. Около 7 часов заходит на минуту министр. С 8 часов начинается съезд приглашенных и членов царской семьи; в 9 часов прибывают Их Величества. Стоя у своего окна, я вижу, как приближается их большая четырехместная карета с казаком на запятках. С Их Величествами - цесаревич. Жду, когда они войдут, затем поднимаюсь. Вечер очень удачен. Разъезжаются около часа ночи. На лестнице встречаю своего дорогого министра, который благодарит меня взволнованным голосом и говорит: "Вот кому я обязан". Я очень доволен этим успехом.

   Среда, 11 февраля

   Рано утром приходят за вещами министра, который должен принимать в своем кабинете наверху. Поднимаюсь к нему. Он еще раз меня благодарит и рассказывает разные эпизоды вчерашнего вечера. Государыня спрашивала, почему меня не видно, и предположила, что я и на этот раз не захотел явиться. Гире уверил ее, что я руковожу всем. Перед ужином великая княгиня Александра Иосифовна с сыновьями и великий князь Николай-отец уехали, и за императорским столом оказались пустые места. Государь, смеясь, выражает свое неудовольствие по поводу отъезда Их Высочеств. Лишние стулья убирают, и ужин проходит en famille. Великий князь Владимир говорит также комплименты министру и выражает надежду, что положено хорошее начало приемам. Гире едет с супругой благодарить за посещение. Я беру назад портреты императора Павла и императрицы Марии Федоровны, которые давал для маленькой угловой гостиной, и мне кажется, что на портрете великой императрицы подпись Левицкого.

   "Le Nord" и "Politische Korrespondenz" крайне несвоевременно поместили статьи, внушенные Жомини корреспонденту Жаконе, который этим очень горд. Министр очень недоволен и собирается принять строгие меры. Действительно, говорить теперь о нашем расположении к Франции и о препятствиях, которые в случае войны встретила бы с нашей стороны Германия, неполитично и отнюдь не средство водворить спокойствие, столь желательное нам во всех отношениях.

   Все отзываются с похвалой о том, как был устроен праздник у Гирсов. Боюсь, что это стоило ему бешеных денег. Вспоминаю телеграфный ответ Бисмарка Швейницу во время коронации на его вопрос о том, до каких пределов могут быть доведены расходы: "Wenn schon - denn schon".

   Четверг, 12 февраля

   Вчера мой министр не успел принять дипломатов и делает это сегодня. Все они в восторге, хотя и ужинали не за царским столом, а только в той же комнате. Жомини приходит в 4 часа. Мы говорим о Жаконе, Татищеве и Катакази, против которых я высказываюсь, не стесняясь. Барон сообщает мне, что видел уезжающего в Москву Циона и поручил ему сказать Каткову, что во многих отношениях разделяет его мнения, но заклинает не поверять их прессе ввиду огромного вреда, который это причиняет, а ограничиваться подачей государю докладных записок в этом смысле. Удобный старший советник посольства! Обедаю у Гирсов, которые осыпают меня любезностями. В 8 часов ухожу, потому что они едут на бал в Эрмитаж. Я имею приглашение, но не еду - устал, нездоров и чувствую непреодолимое отвращение к этому двору, имеющему характер кабака!

   Пятница, 13 февраля

   Получаем любопытную личную телеграмму от Моренгейма о попытке прислать Вогюэ с поручением прозондировать почву в смысле намерений императорского кабинета. Посол пишет: "В Париже ожидают со стороны Берлина попытки выяснить ввиду возможности некоторых обстоятельств отношение Франции в целях приобретения гарантий ее миролюбивых намерений по отношению к Германии. Флуранс конфиденциально сообщил, что Гогенлоэ уведомил его официальным путем о своем скором приезде в Париж. Из вполне верного и авторитетного источника я слышал, что французский кабинет будто бы имеет намерение при посредничестве особо доверенного лица переговорить секретно с императорским кабинетом и выяснить, найдем ли мы удобным в случае надобности согласовать в некоторых точно определенных случаях наши взаимные отношения. Выбран с этой целью должен быть Вогюэ, вдохновитель Шодорди (Chaudordy), тайное влияние которого сказывается с каждым днем все сильнее и сильнее. Прошу абсолютного молчания, особенно в отношении имен".

   Министр решается послать эту телеграмму государю только на другой день, в субботу, сделав на ней надпись: "Смею думать, что это несвоевременно и не оправдывается обстоятельствами". Государь: "Может быть", затем против строк "По моему глубокому убеждению подобная миссия принесет скорее вред, чем пользу, и сохранить ее в тайне едва ли окажется возможным" государь помечает: "Желательно знать что-нибудь более обстоятельное - что, собственно, желало бы французское правительство. Все это пока слухи и весьма неясные; пусть Моренгейм напишет более обстоятельно". Наш августейший монарх не отдает себе ясного отчета в том, что единственной целью всех этих выступлений является желание испортить наши добрые отношения с Германией и что барон Моренгейм играет на руку французам, думая угодить этим двум Величествам - государю и Каткову.

   Министр решает, однако, ответить следующее: "Ваша телеграмма от 12-го была передана на благоусмотрение государя императора. Ввиду неясности относительно предполагаемой миссии Гогенлоэ в Париже не видим оснований входить в переговоры по неопределенным вопросам, особенно при посредничестве тайных агентов. Если получите более точные сведения, благоволите нам их сообщить".

   Эта ответная телеграмма отправляется в воскресенье, 15-го, вечером.

  

   Среда, 1 апреля

   Чудная свежая ночь; на Неве медленный ледоход. В подъезде встречаю своего дорогого министра, который намеревается пройтись. Ходим немного перед зданием министерства, он передает мне свой разговор с Бюловым, которому поручил прозондировать почву у Бисмарка по поводу урегулирования болгарских дел назначением князя Мингрельского регентом и способов водворения его в качестве такового в Софии. Пирс говорит также, он только что послал мне пакет от государя и среди возвращенных бумаг перлюстрацию Йессена, касающуюся революционных махинаций Циона, друга и корреспондента Каткова из Парижа. Его Величество просит составить ему по этому поводу записку для памяти, чем я и занимаюсь по возвращении.

   Четверг, 2 апреля

   По окончании службы вижу на главной лестнице своего министра; он просит меня зайти к нему взглянуть на вторую перлюстрацию, касающуюся Каткова и Циона, который якобы стремится довести дело до войны с целью вызвать в России потрясения. В этом документе Бюлов рисует довольно верный, но ничуть не приукрашенный портрет Каткова и говорит о безнравственности его приспешников, в том числе и Татищева. В этой бумаге есть ссылка на предыдущую и на очень оригинальное письмо Йессена министру, в котором наш поэт-перлюстратор выражает уверенность в том, что Катков метит не только в председатели парламента, а и в президенты "Всероссийской Республики". Мы смеемся над наивностью этого сообщения. Министр тем не менее решает послать сегодня вечером , государю немецкую перлюстрацию и письмо Йессена.

   Пятница, 3 апреля

   Узнаю из газет, что Катков уехал в Москву. Придя к министру, слышу от него, что исполняющий уже несколько дней из-за отсутствия Швейница обязанности поверенного в делах Бюлов передал ему от имени князя Бисмарка, что ввиду постоянных нападок со стороны нашей прессы он думает об отозвании германских консулов из Болгарии. Он советуется с министром или, скорее, предупреждает его об опубликовании того, что уступка Боснии и Герцеговины состоялась до Берлинского трактата, что Германия тут ни при чем, что уступка эта была сделана князем Горчаковым непосредственно Австрии еще до войны 1877 г. Германский поверенный добавляет, что, раз секретный договор 1877 г. стал известен прессе, надо было ожидать того, что он перестанет быть тайной. Это обнародование в некоторых отношениях, да и с точки зрения личных интересов Гирса, может оказаться даже благоприятным, но министр просит, чтобы ему дали время поговорить с государем и чтобы германское правительство задержало, если возможно, до тех пор опубликование.

   По выходе из церкви меня опять приглашают к министру; нахожу его в сильнейшем волнении. Он только что получил от государя "На прочтение для вас одних и немедленного возвращения записку Каткова, писанную дляменя одного, а не для чужих". Записка эта гнусная, настоящий донос. Министр просит меня не говорить о ней никому - "Даже Оболенскому", - добавляет он, - но прочесть ее и помочь ему сохранить в памяти главные места, относительно которых он должен говорить с государем. На этом документе нет никакой высочайшей пометы. Я записываю главные пункты, выделяя подлые обвинения, которые следует опровергнуть. Записка эта подписана Катковым 31 марта 1887 г., в момент его отъезда в Москву, и, очевидно, доставлена государю после последнего доклада министра во вторник, 31 марта. Эта моя работа затянулась, пришел Оболенский. Пьем чай, и мне приходится ждать его ухода, чтобы закончить свое извлечение и вложить его в отдельный конверт, который далеко запол-ночь отправляю в Гатчину с небольшой запиской Гирса государю. (Оставляю это извлечение в моих бумагах и воспоминаниях.)

   Суббота, 4 апреля

   Государь возвратил перлюстрации сообщений Бюлова касательно деяний Циона, Каткова в Париже и письмо Йессена; последнее только с красной чертой, а на перлюстрированном документе Его Величество пометил: "Страшно немцы не любят Каткова; впрочем, оно и понятно".

   Около 11 1/2 часов меня просят к Гирсу. Я говорю ему, что приостановил телеграмму цензуры, сообщающую, что вследствие распространившегося слуха о том, что он получит одобрительный рескрипт, курс поднялся. Гире говорит мне, что сомневается в этом, что записка Каткова, вероятно, произвела впечатление на Его Величество, что государь опять побоится вызвать неудовольствие этой партии и что последние пометы свидетельствуют о новой перемене в направлении действий нашего слабоумного монарха.

   В 4 часа, как обычно, собираются у меня к чаю. Тысячи предположений по поводу того, какой знак отличия получит министр. По словам Влангали, ему известно, что это будет орден Св. Владимира 1-й степени при кратком, но очень лестном рескрипте. Вечером томительное ожидание фельдъегеря, который должен привезти столь желанную награду министру. Ничего! Гире отправляется пройтись. Вернувшись около 10 часов, он меня вызывает и говорит: "Ну, что же! Разве я был не прав?". Я отказываюсь верить; два пакета, принесенные одни за другим от государя, все еще заставляют меня надеяться. Около 10 часов Их Величества приезжают из Гатчины не в Аничков дворец, а прямо в Зимний. Я отказываюсь идти к заутрене во дворец, чувствуя себя слишком огорченным и даже возмущенным тем, что происходит. Воскресенье, 5 апреля

   Около 11 часов поднимаюсь к министру, и мне почти неловко на него глядеть - он принимает это с большим достоинством и говорит, что ничего лучшего и не ожидал, он совершенно равнодушен к тому, что не получил никакого проявления монаршего благоволения. Только после этого будет еще труднее говорить в желаемой форме с иностранными послами и правительствами и пользоваться в их глазах достаточным авторитетом. Выход во дворце вчера был холоден и невесел. Их Величества казались очень печальными и озабоченными и, вопреки всем обычаям, тотчас после церемонии уехали опять в Гатчину. Дело в том, что очень опасались нового покушения. На заутрени были только великая княгиня Елизавета Федоровна и принцесса Ольденбургская Евгения; все великие княгини-тетки отсутствовали. Никаких сколько-нибудь заметных проявлений милостей, кроме как по отношению к монахам.

   Оржевский покидает свой пост ввиду хаоса, который грозит такому управлению. Генерал Шебеко, единственной обязанностью которого было составлять партию графине Толстой, Бог весть почему назначается товарищем министра внутренних дел и начальником отдельного корпуса жандармов на место Оржевского. Нечаев, Мальцев и три молодых человека, для которых министр не просил придворных должностей, назначены камергерами и камер-юнкерами; те, о которых мы ходатайствовали годами, не назначены! Одним словом...

   Министр говорит мне, что вчера все выражали негодование по поводу того, что он ничего не получил. Он хочет отправиться во вторник с докладом и своих чувств не выказывать, а затем сказаться через неделю больным и при первой возможности выйти в отставку.

   Вчера мы получили парижскую почту, которую министр мне передал перед отъездом во дворец. В донесениях барона Моренгейма нет ничего особенно нового; три письма Катакази, напротив, очень любопытны. Он настаивает на необходимости во всяком случае заменить тройственные соглашения дуэтом с Германией и дает очень верное, но почти отвратительное описание анархической, богохульствующей и дезорганизованной Франции, с которой желают связать Россию Катковы и им подобные. Мы готовим все эти документы для 4-часового пакета.

   Ола приходит завтракать. Вслед затем я делаю несколько визитов в обоих домах министерства, оставляю при этом и его карточки. Около 2 часов мы поднимаемся на минуту к г-же Гире, затем Влангали и Зиновьев приходят пить чай. Все спрашивают себя, и никто не может понять, чем объясняется отсутствие ожидавшегося отличия для Гирса. По-видимому, рескрипт был даже заготовлен, а государь передумал в последнюю минуту. Вечером министр просит меня подняться на минуту; он желает показать мне отвратительную статью в "La Patrie" и передать несколько бумаг и телеграмм, ответы на которые надо приготовить для Их Величеств.

   Понедельник, 6 апреля

   В полученном утром пакете возвращенных государем дел находится посланная вчера парижская почта; на письме Моренгейма, в котором тот говорит о совпадении интересов на Ближнем Востоке и о добрых отношениях, которые обещают установиться между нами и Францией, государь сделал пометку: "Все это очень утешительно".

   На депеше, гласящей, что Флуранс отнесся почти одобрительно к нашему отказу принять участие в выставке 1889 г., потому что он противник заполнивших французский кабинет радикалов, против места "Тем более, вероятно, что г-н Лакруа и его присные будут не слишком удовлетворены тем, что они оказываются дискредитированными отказом нашего августейшего монарха" государь пометил: "В этом он ошибается, вот уж им все равно и начихать на всех".

  

  

   Воскресенье, 1 января

   Выехав из Москвы 31 декабря с курьерским поездом в 9 1/2 часов вечера, встречаю с комфортом Новый год в своем маленьком купе спального вагона.

   В Петербурге нахожу на станции своего слугу Павла, который ждет меня с каретой. Погода холодная, но очень хорошая. Снега нет, и ездят на колесах. Яркое солнце, и разукрашенные флагами дома придают городу праздничный вид. Возвращаюсь домой в самом лучшем настроении. В подъезде, расписываясь в книге министра, встречаю молодого Червинского. Нахожу у себя целую коллекцию присланных государю телеграмм, на которые Его Величество просил составить ответы. Переодевшись, готовлю их.

   Понедельник, 2 января

   Отправляясь в обычный час к своему министру, я опять совершенно спокоен; ночные тревоги мои рассеялись. Гире говорит со мной о своем завтрашнем докладе; английские газеты много пишут о предстоящем приезде в Петербург великого герцога Гессенского и его младшей дочери принцессы Алисы, внучки королевы Виктории, и трубят о браке с наследником-цесаревичем, залоге сближения России с Англией. Это вопрос, требующий большой осторожности, коснуться которого министр считает необходимым ввиду связанных с ним политических последствий. По-видимому, великий князь Сергей уже два года работает над осуществлением этих матримониальных планов.

   Долгоруков вчера опять отравился к месту своей службы и недели черед две может быть в Тегеране. Посмотрим, как у него пойдут дела; министр недоволен отношением Зиновьева и его манерой завладевать делами, с тем чтобы затем не давать им ходу, считает его почти больным, действующим бессознательно, мечтает для его блага и для пользы министерства о перемещении, при котором во главе Азиатского департамента встал бы Шишкин с двумя вице-директорами, а Зиновьев отправился бы отдохнуть и освежиться в Стокгольм.

   Вернувшись, застаю Влангали, к которому затем присоединяются Зиновьев, Никонов и Ону; последний бывает очень интересен своими рассказами, но он очень сдержанный и осторожный человек и предпочитает, по-видимому, говорить лишь в присутствии Оболенского и меня, а в случаях, когда собрание бывает более многочисленным, пользоваться исключительно своими ушами.

   Меня вызвал Деревицкий'. Оболенский же, побыв очень недолгое время, снова ушел, не сказав, когда вернется. Между тем, министр присылает бумаги для государя и несколько подготовленных мной для Его Величества ответных телеграмм с просьбой отослать пакет тотчас; я в затруднении; около 11 часов отправляю бумаги и ухожу, но беспокойство о том, что делается в канцелярии, мешает мне лечь. Наконец около полуночи возвращается Ола. Министр просит подготовить еще несколько ответных телеграмм, которые я немедленно пишу и затем ложусь.

   Вторник, 3 января

   Около 11 часов поднимаюсь к своему дорогому министру, который только что попросил меня составить еще несколько ответных телеграмм; я посылаю просить Деревицкого их переписать, а сам занимаюсь телеграммой из Тегерана, которую Приселков никак не может закончить. Все готово вовремя, я прихожу к министру, как раз когда он собирается ехать. Зиновьев у себя. Гире рассказывает, что барон Моренгейм, только что приехавший со всем семейством, заявляет всякому встречному, что 31 -го декабря, когда он представлялся в Гатчине, государь говорил с ним в течение 1 часа и 6 минут. Я замечаю, что это признак, внушающий опасения, так каккрамольность бедного Фойгта именно в том и проявлялась, что он требовал от чиновников, чтобы те делали работу за 7 минут; подобный учет минут несколько подозрителен.

   Среда, 4 января

   Гире вынес самое приятное впечатление от своего вчерашнего доклада. Государь был необыкновенно милостив и дружествен. Министр коснулся щекотливого вопроса матримониальных проектов, о которых говорят английские газеты. Его Величество был, казалось, удивлен: "Об этом я в первый раз слышу; великий герцог действительно собирается сюда с дочерью постом, но о свадьбе я и не думал". Затем речь заходит о принцессе прусской, младшей сестре императора Вильгельма, и государь подтверждает Гирсу, что во время проезда цесаревича через Берлин в ноябре прошлого года, за ужином у Шуваловых, германский император громко сказал, что очень бы желал этого союза. Великий князь этого не слышал, но графиня Шувалова имела бестактность ему это передать. Гире замечает, что в принципе государь ничего не имеет против этого брака, но Его Величество признается, что его немного пугает болезнь отца, императора Фридриха.

   "Я навел справки; император сам болен и, может быть, кровь всего семейства заражена, а это было бы ужасно; и, потом, вообще для Никсамне больно и тяжело подумать о браке единственно с политической точки зрения"; тут государь приводит ряд примеров, когда браки, заключенные при аналогичных условиях, оказывались неудачными, как союз датского наследного принца со шведской принцессой. Министр очень тронут нежной и сердечной заботой государя о сыне. Он говорит: "Конечно, я вполне понимаю чувства Вашего Величества: с одной стороны, семейное счастье сына, любимого как великий князь-цесаревич; с другой стороны, интересы громадной России, которые в некоторой зависимости от его выбора. Тут решение слишком трудное, и лучше предоставить его Провидению, которое внушит Николаю Александровичу самый подходящий выбор".

   Государь уделил также много внимания успехам Долгорукова, который, кажется, очень ловко преувеличил трудность своей миссии и дал понять об опасности, которая ему угрожает со стороны Зиновьева. Его Величество говорит: "Я его очень обнадежил (ободрил)". По улыбке государя министр заключил, что тому известно недоброжелательное отношение Зиновьева к посланнику в Персии; не называя его, государь при разговоре с Гирсом имел вид, как бы говоря: "Мы же понимаем друг друга".

   Пятница, 6 января

   Только встал и сразу же получаю от министра записку, где он вчера доложил государю, что 9/21-го король Оскар шведский будет праздновать свое 60-летие; сообщая об этом; шведский посланник, очевидно, хотел, чтобы и с нашей стороны событие это было как-нибудь отмечено. Его Величество возвращает министру эту записку с пометой: "Можно утешить этого фигляра депешей от нас обоих; приготовьте ему пофразистее". Не могу удержаться от смеха. В 11 часов мой министр и Оболенский отправляются во дворец к большому выходу.

   Вечером приезжает Муравьев с депешами, не имеющими особого значения, но которые он отправляется лично вручить Гирсу; последний еще за столом. Пишу Николаю Карловичу, чтобы выразить ему мое сожаление, что не видел его перед этим, сказать ему, что мое нездоровье нимало не мешает моим занятиям. Он отвечает мне запиской, в которой говорит, что просто хотел меня повидать и пригласить на вечер для подростков, который он дает завтра для своей младшей дочери.

   Суббота, 7 января

   Около 11 часов иду, как обычно, к министру; обращаю его внимание на то, что 15/27 января день рождения императора Вильгельма: будут его отмечать торжественным обедом вроде тех, которые давались в честь Вильгельма I, или дело ограничится телеграммой? Гире полагает, что государь склонен как можно менее чествовать этого монарха, Его Величество уже сказал однажды, что обеды 10 марта кончатся с окончанием царствования старого императора и не возобновятся в дни рождения его преемников; министр просит меня, однако, напомнить ему об этом вопросе перед его докладом во вторник.

   В связи с поездкой принца Александра Баттенбергского в Вену.и оказанным ему там приемом мы говорим о возможности его возвращения. Мне все кажется, что мы могли бы договориться с этим бесспорно ловким и популярным в Болгарии человеком, по отношению к которому мы не были вполне безупречны, так как сделали невозможным его существование в том княжестве, куда сами же его водворили. Государь мог бы его вызвать сюда по случаю понесенной им недавно утраты - смерти отца, принца Александра Гессенского, откровенно и основательно с ним объясниться, договориться, помиловать его и направить в Болгарию, откуда Фердинанд был бы изгнан, как он того и заслуживает. Министр полагает, что государь на это едва ли согласится, но можно бы было попытаться, сговорившись с принцем Александром, удалить Кобургского, дела которого идут все хуже вследствие разногласий со Стамболовым и болгарским духовенством и выдвинуть своего кандидата. Гире вспоминает при этом о стеснительном для нас условии относительно принца Александра, без какой-либо пользы внесенном графом Шуваловым в наши тайные соглашения; я отвечаю, что пункт этот, признаваемый благоприятным исключительно для нас, можно будет по соглашению с Германией всегда устранить, что отсутствие его даст нам более свободы действий при возобновлении соглашений в июне 1890 г., если таковое состоится.

   Более всего я боюсь, чтобы австрийцы не опередили нас и не использовали князя Александра в целях укрепления положения Кобурга и сохранения теперешнего, столь для них благоприятного, положения в Болгарии. Недаром же в Вене расточают столько ласк князю Баттенбергскому.

   Завтракаем немного ранее 12 часов, потому что Оболенский торопится в Мариинский театр, чтобы присутствовать на генеральной репетиции "Купца Калашникова"; последняя состоится при очень малочисленном собрании для Их Величеств, которые должны решить, можно ли давать эту оперу для публики. Государь, государыня и двор будут присутствовать в креслах партера.

   В 4 часа посещение Ону, который обедал вчера у великого князя Сергея; он полагает, что Его Высочество, может быть, на что-нибудь способен, потому что интересуется кое-чем серьезным, не как другие великие князья. Он рассказывает нам различные эпизоды путешествия в Иерусалим. Великий князь проявил много такта, большую осмотрительность и некоторую выдержку во всем, что он делает; хорошенькая великая княгиня Елизавета производит впечатление личности малоразвитой, бледной и бесцветной; она почти не говорит и, кажется, мало о чем думает. Степанов - ни в чем не сомневающийся смелый интриган. Ону вынес, кажется, приятное впечатление о Германе Стенбоке.

   Воскресенье, 8 января

   Министр встает поздно, и я вижу его только после 11 часов.

   Вечером приезжает Ваксель с очередными донесениями, которые я вскрываю, вношу в книгу и посылаю Гирсу. Из всего привезенного интересно только письмо Лобанова, к которому приложена заметка персидского посланника в Вене; последний говорит, что все достижения за последнее время англичан в Персии являются исключительно следствием занятой нами позиции; что шах, конечно, желал соглашения только с нами, но отказы, которые он постоянно встречает с нашей стороны на все свои просьбы, его обескуражили и даже несколько пошатнули уважение к нему в стране, где начинают подозревать Россию в желании держать Персию в униженном положении и препятствовать ее развитию из эгоистических соображений.

   Эти доводы вполне справедливы, и министр говорил об этом не раз, обращая внимание Зиновьева на опасные стороны принятой им системы устрашения и постоянных отказов.

   Стааль в собственноручном письме указывает на замечаемую им некоторую перемену в Берлине. Бисмарк остается гениальным в крупных вопросах, но становится слишком раздражительным и делает оплошности в вопросах второстепенных. Об этом свидетельствуют процесс Гефкена и инциденте Мориером. Колониальная политика в Занзибаре и Самоа потерпела ряд неудач, и великому канцлеру предстоит острая борьба в парламенте, где с ним будут меньше стесняться с тех пор, как не стало крупной и спокойной особы старого императора, оказывавшего благотворное влияние на политику.

   Понедельник, 9 января

   Поднимаюсь к министру; он говорит мне о полученных вчера донесениях и поручает написать ответные письма Шувалову и Стаалю, которые должны быть отправлены в четверг. На пересланной Лобановым персидской записке государь написал, что многое в ней верно, и затем сделал помету: "Довольно справедливая жалоба".

   Вечером посылаю Гирсу проект письма Шувалову, который он мне тотчас же возвращает одобренным.

   Вторник, 10 января

   Как только я встаю, мне приносят от министра на прочтение полученную им от государя записку, в которой Его Величество просит Гирса явиться с докладом не сегодня, а в субботу, в 12 часов дня. Гирсу несколько досадно за это промедление. Я подготовил ему небольшую докладную записку с целью представить на усмотрение государя вопрос об обеде в честь императора германского, но он говорит, что отложит все до субботы, что, судя по всему, государь твердо решил не праздновать 15 января, как праздновали 10 марта. В возвращенный пакет государь вложил ответ шведского короля; значит, он послал ему телеграмму "по-фразистее" , которую мы вчера представили на усмотрение Его Величества.

   Среда, 11 января

   Утром посылаю министру проекты письма Стаалю и сопроводительных бумаг для других посольств. Придя к нему около 11 часов, получаю их обратно одобренными. Спускаюсь к 12 часам в канцелярию и передаю их Оболенскому.

   Четверг, 12 января

   Отправка очередного курьера. Поднимаюсь к министру; он очень недоволен полемикой между Зиновьевым и Татищевым. Статья последнего в "Новом времени" довольно справедлива, тогда как та, которую дал редакции "С.-Петербургских ведомостей" министр Островский - большой поклонник Зиновьева, является несколько беззастенчивым восхвалением деятельности последнего в Персии и сводит на нет работу других дипломатов, в том числе и Гирса; тем не менее Зиновьев с торжествующим видом привез ему ее для прочтения. Министр смотрит на это как на аберрацию.

   Гире был с визитом у Игнатьева, застал его дома, и тот сообщил ему очень интересные известия из Болгарии. Он полагает, что предстоит скорое падение Кобурга и Стамболов изыскивает средства сблизиться с нами. Министр решил принять Цанкова, тот ему это подтвердил и думает, что наиболее вероятной причиной неизбежного падения принца-узурпатора будут разногласия его с духовенством. Он настаивает на необходимости поддержать через константинопольского экзарха духовенство как морально, так и оказанием ему материальной помощи. Он, Цанков, предполагает отправиться в Бухарест и прийти к соглашению со Стамболовым. По его мнению, самое важное - знать кандидата, заместителя Кобурга.

   Министр не считает, что в Болгарии вопрос уже назрел так, как ему говорил Игнатьев. Цанков признает, что армия разделилась на два лагеря и что главный штаб и лучшая часть войск за Кобурга. Гире считает, что во всяком случае не следует обескураживать Цанкова; он говорит ему о нашей умеренной и вполне легальной программе и обещает предписать Ону и Хитрово, которые в данный момент здесь, действовать; одному - в Константинополе, где он будет в отсутствие Нелидова поверенным в делах, другому - в Бухаресте, чтобы оказывать поддержку благомыслящим и преданным России болгарам.

   Пятница, 13 января

   Придя к министру после 11 часов, я предлагаю ему приготовить к его завтрашнему докладу две телеграммы: одну - для государя, другую - для цесаревича; теперь, особенно после оказанного Его Высочеству во время его последнего пребывания в Берлине любезного приема, а также ввиду слухов по поводу дармштадтского брака это, ни к чему не обязывая, произвело бы хорошее впечатление. Гирсу эта мысль очень нравится. Завтрак немного запаздывает; тотчас после него я пишу два проекта телеграмм и посылаю их министру; он сократил одну из них и несколько изменил другую, но, мне кажется, этим их не улучшил.

   Около 2 часов иду к Геппелю, затем приходит граф Кассини. Говорим о странных нравах наших дней. Я рассказываю, как молодой князь Белосельский, тот самый, что недавно в пьяном виде встал против ложи обер-гофмейстерины Строгановой и при полном театре, где присутствовал и командир полка, показал ей язык, пытался на днях у Гирсов подпоить молоденькую, только что начинающую выезжать девушку и затем похвалялся, что, когда она уезжала со своей гувернанткой, он последовал за ней и поцеловал ее. Кассини говорит о небольших оргиях, которые