Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890

понять министру, что Каульбарс предназначается для дипломатической карьеры, но Гире протестовал против этого. Пока его, к счастью, оформляют в свиту великого князя Владимира. Таким образом, он по крайней мере пристроен, и вне нашего министерства. Каульбарс представил к награде всех наших чиновников, находившихся в его время в Софии, высокопарно превознося их деятельность: косвенный способ просить награду и для себя. К счастью, министр оставил это без последствий.

   Суббота, 27 декабря

   Около 3 часов меня посещает Яковлев. Ола приносит полученную из Берлина телеграмму. Граф Шувалов уведомляет, что встретил полную готовность воспротивиться какому-либо безрассудному поступку со стороны Баттенберга. Бисмарк одобряет идею письма нашего императора к германскому, ответ будет совершенно соответствовать нашим желаниям, но он желал бы еще устно переговорить с графом Шуваловым по его приезде завтра в Берлин. Я прошу Олу не показывать пока этой телеграммы Влангали, хотя последнему и поручено на сегодня управление министерством, и урываю минутку перед обедом, чтобы зайти справиться о здоровье Гирса и просить передать ему в запечатанном конверте эту телеграмму.

   Воскресенье, 28 декабря

   Шувалов сообщил между прочим из Берлина, что принц Александр уезжает в Египет, а государь сделал помету: "Который - отец или сын?" Мы запросили посла, и он отвечает, что, согласно сведениям из Дармштадта, в Египет в ближайшем времени отправляется сын, бывший князь болгарский. Его Величество написал на этой телеграмме: "Странно, как бы он вместо того не очутился бы в Софии".

   Я не очень-то доверяю этим слухам о путешествии. Он что, отправится позировать в качестве сфинкса перед Европой или заставит взирать с высоты 40-вековых пирамид на одного из самых отъявленных мошенников нашего времени?

   Понедельник, 29 декабря

   Придя утром к своему министру, нахожу, что ему положительно лучше, но он еще чувствует некоторую слабость. Тем не менее он хочет ехать в Государственный совет, потому что это самое интересное заседание в году, чтение бюджета.

   Он рассказывает мне, что Влангали, хотя и видел, что Гире болен, приходил ему передавать слухи; при своем состоянии он мало обращал на них внимания, но не мог, однако, отнестись равнодушно к известию о назначении Вышнеградского министром финансов, а Бунге - председателем Комитета министров.

   Человек, семь лет назад бывший только профессором, достигает высшей должности в империи, поскольку очень дурно управлял ее финансами. Но государь благоволит к Бунге, потому что тот дает уроки наследнику, и, считая необходимым удалить его во имя удовлетворения Катковых-Победоносцевых, он желает, с другой стороны, дать ему повышение. Так хорошо председательствовавший в комитете Рейтерн уходит.

   Из Государственного совета министр приезжает под впечатлением менее тягостным, чем в прошлом году. Он говорит, что доклад государственного контролера Сольского совсем не безнадежен. Рисуя печальное состояние наших финансов, прогрессирующее возрастание дефицита, он объясняет это до известной степени случайными и преходящими причинами и не считает зло непоправимым. Дай Бог, чтобы так и было.

   Министр готовится к завтрашнему докладу и просит меня просмотреть еще раз проект собственноручного письма, который мы слегка переделываем.

   Вторник, 30 декабря

   Ночью телеграмм не получено. Министр уезжает в Гатчину как всегда с поездом в 10.30; доклад его на этот раз невелик.

   Около 4 часов приезжает Влангали с заседания Комитета министров, взволнованный сценой прощания с Рейтерном. Последнему на том же заседании читают очень лестный рескрипт государя и вручают осыпанный бриллиантами его портрет. После этого он берет слово и очень красноречиво обрисовывает в общих чертах свою деятельность со времени назначения его министром финансов. Он говорит, как много он боролся, сколько раз был близок к отчаянию, а когда ему наконец удалось уравновесить бюджет и он считал себя накануне полного торжества, все пошло прахом (намек на последнюю войну). Все время голос его оставался твердым, но, произнося последние слова, бедный старик, почти слепой, залился слезами. Это был трагический момент, он произвел сильное впечатление на всех присутствующих. По окончании заседания все члены правительства немедленно отправились к Рейтерну, чтобы приветствовать его и выразить свои симпатии.

   Министр по обыкновению возвращается из Гатчины около 5 1/2, часов. Он, по-видимому, доволен своим докладом. Их Величества приняли его очень сердечно. Государыня спрашивала о его накладке и просила, смеясь, не надевать ее в первый раз на выходе 1 января, чтобы ее не рассмешить. Государь все одобрил и остался очень доволен проектом собственноручного письма императору Вильгельму, но министр просит дождаться возвращения приезжающего завтра вечером из Берлина графа Петра Шувалова, чтобы окончательно утвердить редакцию письма и телеграммы Лобанову. Государь желает принять Ону завтра в Гатчине. Его Величество делает для него это исключение потому, что желает говорить с Ону о делах перед его скорым отъездом в Константинополь.

   Среда, 31 декабря

   К вечеру Их Величества переносят свою резиденцию из Гатчины в Петербург, в Аничков дворец. Из Берлина приезжает граф Петр Шувалов

   До последней минуты я все еще надеюсь, что наш государь одумается и проявит публично свое благоволение к Гирсу, но этого не происходит. Многие должностные лица удостоены царской милости; только министр иностранных дел забыт и является жертвой неблагодарности, так как российский самодержец не решается вызвать неудовольствие Каткова и его приспешников.

   Надо не забыть записать переданный мне Влангали любопытный разговор с генералом Обручевым. Генерал развил ему новый план политики, который он рекомендует со всем присущим ему пылом. Спокойствие в Европе, говорит он, нарушает Англия, это она вынуждает все правительства постоянно вооружаться. Поэтому желательно соглашение с Германией для внезапного нападения на Англию, которая, он считает, в настоящий момент настолько ослаблена и дезорганизована, что ее можно низвести на роль второстепенной державы и взять с нее контрибуцию в несколько миллиардов, крайне нужных для наших и для германских финансов.,

   Так как Влангали не мог удержаться от улыбки, Обручев настаивал на своей мысли. Говорил, что это очень серьезный вопрос и что он, Обручев, готов, если его уполномочат, ехать вести переговоры о союзе с князем Бисмарком!

   Надо признать, этот достойный генерал ни перед чем не останавливается!

  

  

   Четверг, 1 января

   Гире говорит мне, что возвратившийся вчера вечером из Берлина граф Петр Шувалов привез ему даже слишком хорошие вести. Бисмарк настроен, по-видимому, наилучшим образом; об этом, впрочем, свидетельствует его речь в парламенте, помещенная сегодня в газетах. Торопясь ехать на высочайший выход, министр говорит, что позднее сообщит мне привезенный Шуваловым проект двойственного союза, но просит меня, так как я не еду во дворец, приготовить пока для государя несколько ответных телеграмм и слегка изменить подготовленный Жомини проект письма к императору Вильгельму, а также и составленный нами вчера с министром проект телеграммы князю Лобанову, по поводу которой он советовался с графом Шуваловым и с Ону по его возвращении вчера вечером из Гатчины.

   Выход, по-видимому, был блестящий. Много красивых лиц, масса городских дам и великолепные туалеты. Великая княгиня Елизавета была очень интересна. Великой княгине Марии Павловне сделалось дурно во время обедни.

   Я решаю отложить свой отъезд в Москву и пригласить к обеду в субботу, 3-го, князя Дабижу, назначенного в Мадрид, уезжающего в Пешт Сталевского и некоторых сослуживцев; они проявляют по отношению ко мне всегда столько доброты и столько дружеского расположения, что нужно и мне при случае оказать им внимание. Около 3 часов у меня собираются к чаю Влангали, Зиновьев и Жомини. Первый подносит мне огромный торт. Барон рассказывает нам, что Ону вернулся вчера из Гатчины в восторге от государя; последний беседовал с ним около 40 минут и проявил замечательную искренность и серьезность при обсуждении затронутых в их беседе политических вопросов. Ону был особенно поражен большой простотой Его Величества и отсутствием в нем какой-либо позы. Мне кажется, что это наблюдение правильное, но надо признать, что в проявлении своих чувств наш государь не всегда эстетичен; примером может служить высочайшая помета на возвращенной сегодня телеграмме барона Икскуля, излагающей неуместные рассуждения графа Робилана по поводу болгарских дел: "Этакая парша, а туда же лезет".

   Конечно, очень много говорят о назначении Вышнеградского. Характер и прошлое нового министра финансов (злые языки зовут его "председателем всероссийского конкурсного управления") внушают менее доверия, чем его способности, и все радуются тому, что товарищем его избран Тернер. Последний пользуется, по-видимому, репутацией вполне честного и положительного человека.

   Вечером надо подготовить массу ответных телеграмм; я разделяю их и значительную часть отправляю барону. Министр просит меня подняться на минуту и показывает мне записку, переданную вернувшимся вчера из Берлина графом Петром Шуваловым. Записка чрезвычайно слабая. Не зная текста нашего тройственного соглашения, граф завел речь с князем Бисмарком о щекотливом вопросе двойственного соглашения, которым могло бы быть заменено первое.

   Он предлагает соглашение о соблюдении доброжелательного нейтралитета в случае войны между Францией и Германией, о сохранении неприкосновенности Австрии, независимости Сербии под скипетром короля Милана - и все это лишь для того, чтобы за нами было признано право исключительного влияния в Болгарии и Румелии, когда последняя будет к ней присоединена, а также для обеспечения нейтралитета Германии, если бы мы пожелали настаивать на соблюдении принципа закрытия проливов. Я не могу скрыть от министра своего удивления по поводу того, что государственный деятель, посол, ведший переговоры на Берлинском конгрессе, мог составить столь малосерьезные проекты. По-видимому, граф Павел не ознакомил брата с положением дел и просил его только не слишком показывать императору, какое большое значение князь Бисмарк придает союзу с нами и насколько он боится враждебности со стороны России. Канцлер ему откровенно признается в том, что не может подвергнуть свою страну опасности оказаться между двумя враждебными нациями: Францией и Россией. При существовании между нами серьезного и искреннего союза ничто ему не страшно, и он полагает, что мы могли бы предписывать Европе. Но, раз мы этого не желаем, он видит себя вынужденным принять свои меры.

   Пятница, 2 января

   Утром, когда я еще одеваюсь, министр присылает мне пакет с бумагами, которые государь вернул вчера поздно вечером. Его Величество желает завтра принять графа Петра Шувалова. Он начертал на телеграмме князя Лобанова, сообщающей, что речь князя Бисмарка произвела в Вене на публику удручающее впечатление и что страх перед войной с Россией сильнее, чем когда-либо: "Низкие трусы; теперь испугались, а кто кричал и пугал всего больше. Подлая нация". Затем на телеграмме Моренгейма, сообщающей, что итальянский посол в Париже приветствовал Флуранса за то, как он говорил с болгарской депутацией: "Я сегодня сделал чудные комплименты Лабуле насчет этого", а против слов "итальянский посол": "Робилан не одобрит этого".

   По-видимому, вчера на приеме государь долго и хорошо говорил с дипломатами; из длинной перлюстрированной телеграммы Швейница мы видим, что Его Величество поручил ему передать самые дружеские приветы императору и императрице, а также германскому наследному принцу; он поручает послу передать принцу, что сохранил неизгладимые воспоминания о разговоре с ним в Аничковом дворце в 1881 г., Его Величество надеется, что принц останется верен некогда высказанным им взглядам и принципам. Государь поручает Швейницу передать также несколько любезных слов князю Бисмарку и говорит ему, что он высоко оценил речи канцлера в парламенте, составляющие такой резкий контраст с "неприличной" речью Солсбери и "нелепой" речью Кальноки.

   Поднимаюсь по обыкновению к своему министру около 11 часов. Мы говорим опять о записке Шувалова, и я высказываю опасение, как бы завтра во время аудиенции государь не изменил под его влиянием свою точку зрения; иногда мне приходит также в голову, что граф Павел мог быть неприятно поражен неожиданным поручением, данным его брату, действительно превысившему свои полномочия. Нас прерывает приезд австрийского посла, привезшего министру ответ графа Кальноки по поводу его предложений относительно попытки добиться изменения регентства в Болгарии совместным воздействием Турции и всех европейских представителей на болгарских делегатов при их приезде в Константинополь и одновременно в Софии. Днем будет послан государю составленный в этом смысле проект телеграммы князю Лобанову, и министр предполагает также запросить Его Величество о дне, когда ему угодно будет послать императору Вильгельму письмо, проект которого был ему препровожден вчера.

   Суббота, 3 января

   Вижу своего министра только одну минуту. Он просит меня подготовить ему еще одну ответную телеграмму для государя и благодарственное письмо генералу Буадефру.

   Воскресенье, 4 января

   Пакет с бумагами, возвращенными государем сегодня рано утром, заключает в себе несколько довольно характерных помет. На телеграмме Хитрово, сообщающего из Бухареста о том, что делается в Болгарии, и между прочим что "английский и австрийский агенты настоятельно советовали Николаеву и Попову держаться до последнего часа". Его Величество пометил. "Какие скоты". На телеграмме Нелидова от 2/14 декабря, передающей разговор с Гудбоном и гласящей, что регенты способны на безумный шаг - переизбрание Баттенберга: "От этого мое письмо к императору Вильгельму еще более кстати"; и затем, против места "на случай, если бы они были вынуждены отказаться от власти, они уже теперь подготовляют в качестве своего преемника военную диктатуру": "Это еще хуже, чем регенты". Далее, где говорится, что, по мнению Гудбона, кандидатура князя Мингрельского действительно дискредитирована во всей стране.- "Это мы еще увидим, я не верю"; на депеше Нелидова от 29 декабря против слов "Я не знаю, в какой степени кандидатура принца Ольденбургского возможна с точки зрения наших государственных соображений, а равно и его личных интересов" государь пишет: "Другого кандидата у нас нет, кроме князя Мингрельского".

   Министр вызывает меня поздно; он забыл, что сегодня воскресенье и, следовательно, обедня. Я передаю ему две полученные из Константинополя телеграммы, из которых одна возбуждает некоторые подозрения на счет Цанкова. Гире посылает государю проект сопроводительного письма графу Шувалову и спрашивает, когда Его Величество желает отправить свое собственноручное письмо; при этом мы вспоминаем о письме, которое в прошлом году было поручено везти графу Адлербергу, но оно в последнюю минуту не было готово.

   Перед своим отъездом Гире посылает мне проект депеши Нелидову, излагающей программу согласованных с Веной действий; он прилагает мне следующую записку: "Прошу вас внимательно прочесть этот проект письма и сообщить мне ваши замечания. Жомини писал согласно моим указаниям; я не нахожу там ничего, что следовало бы изменить, но я хотел бы вставить куда-нибудь фразу, подчеркивающую, что мы заинтересованы и, главное, имеем право говорить, не стесняясь, в болгарском вопросе, и это ad usum delphini". Я переделываю одну фразу в проекте, чтобы подчеркнуть: самое важное для нас - привести к смене регентства, и мы имеем самое законное право на этом настаивать. Раз мы будем иметь возможность говорить с болгарским правительством, кризис утратит свою остроту и остальные вопросы будут урегулированы.

   Принесли последний номер "Русского вестника", и я с большим интересом читаю статью Каратыгина о кончине императора Александра I и императрицы Елизаветы Алексеевны.

   Понедельник, 5 января

   В полученном сегодня утром пакете возвращенных государем бумаг находится записка, сообщающая, что Его Величество желает отправить свое письмо императору Вильгельму завтра с фельдъегерем. Поднявшись к своему дорогому министру, нахожу его в прекрасном настроении; он хорошо провел ночь и чувствует себя гораздо лучше. Его интересует вопрос о том, пришлет ли государь свое письмо ему или передаст прямо фельдъегерю и когда может состояться доклад. Во время нашей беседы Гире получает по телефону приглашение явиться для занятий с государем сегодня, в понедельник, в 2 часа;

   Немного отдохнул. Влангали и Зиновьев приходят один за другим к чаю; я жалуюсь на свое нездоровье. Приходит также Жомини; он видел мельком министра по возвращении из дворца и нашел его весьма озабоченным. Гире внес мое изменение в проект письма Нелидову и прочел его как черновик Его Величеству. Этот проект был утвержден.

   Гире прислал спросить у меня, от какого числа было последнее составленное мною письмо Шувалову по вопросу о секретном договоре. Посылаю ему сам проект, помеченный 14 декабря прошлого года. Он просит меня подняться, и я застаю его перечитывающим этот текст; он еще раз его одобряет и говорит мне, что все более и более усматривает нелепость записки графа Петра Шувалова. Министр написал очень хорошее личное письмо нашему послу в Берлине, где говорит, что смотрит на предложения его брата князю Бисмарку как на частные разговоры двух друзей, которые не могут иметь никакого официального характера. Я предлагаю министру сохранить с письма копию в нашем совершенно секретном архиве. Затем Гире сообщает мне, что он сегодня вынес самое удручающее впечатление от своего доклада.

   По-видимому, интриги Каткова или какие-нибудь другие пагубные влияния опять сбили нашего государя с пути. Его Величество высказывается даже против союза только с Германией. Ему будто бы известно, что союз этот непопулярен и идет вразрез с национальными чувствами всей России; он признается, что боится не считаться с этими чувствами и не хочет подорвать доверие страны к своей внешней политике. Все это находится в таком противоречии с тем, что государь говорил и писал в последнее время, что перестаешь что-либо понимать. Теперь Его Величество не видит никаких преимуществ в союзе с Германией и утверждает, что единственным возможным и выгодным союзником для России в настоящий момент была бы Турция. На замечание Гирса, что робкий и непостоянный характер султана не дает никаких гарантий, а вызвав образование враждебной нам коалиции всех держав, мы подвергаемся большой опасности, государь отвечает, что никто ничего не посмеет сделать. Он даже намекает на возможность оккупации в случае попытки возвращения князя Баттенберга - "пошлет бригаду", говорит, что оккупация не представляла бы какой-либо опасности.

   Гире напоминает ему, что оккупация - вещь вовсе не простая, что, несмотря на всю свою решительность, император Николай I вынужден был унизительным образом покинуть дунайские провинции; на это государь отвечает: "То было другое время", "Кто на нас пойдет" и т.п. Министру остается только просить Его Величество не говорить открыто о своих намерениях и не оглашать их, чтобы дать нам по крайней мере возможность мирно закончить болгарские дела, пока остаются в силе соглашения, срок которых истекает только в июне. Одним словом, моему бедному министру пришлось потерять целый час, пережевывая то, что должно было бы стать аксиомой; он говорит, что никогда еще у него не было столь неудовлетворительного доклада.

   В свое письмо графу Павлу Шувалову он вставляет фразу, предлагающую послу не высказываться пока по вопросу о возобновлении соглашений ввиду нашей неуверенности в их судьбе. На меня это производит тягостное впечатление Мне приходит в голову, что это предвещает удаление моего дорогого министра, - вероятно, кому-то удалось внушить государю, что тот слишком непопулярен в России. Высказываю эту мысль Оболенскому, когда, отправляясь к графине Тизенгаузен, он заходит ко мне.

   Вторник, 6 января

   Меня зовут к министру, который не видел меня сегодня утром и только что обо мне спрашивал. Гире говорит мне о глупых и непристойных статьях в "Московских ведомостях" и "Гражданине", направленных против Германии. Говорит также, что под впечатлением высказанного вчера государем он плохо спал. Сегодня утром Ола мне рассказывал, что вчера вечером слышал в городе разговоры о близкой отставке Гирса в связи с происками Каткова и Островского; я, мимоходом, указываю министру на эти интриги, но он склонен думать, что на этот раз это скорее дело Победоносцева, ездящего часто в Гатчину давать уроки наследнику. Дело в том, что он даже не был у Гирса с тех пор, как вернулся осенью, а вчера государь, говоря о национальных антипатиях к Германии, сказал министру: "Прежде я думал, что это только Катков, но я убедился, что это вся Россия". Затем он добавил: "Ошибок никаких не было, но если, тем не менее, потеряется доверие нашего общественного мнения во внешнюю политику, тогда все пропало".

   Я замечаю, настолько все это противоречит тому, что государь говорил Швейницу, и всем его пометам последнего времени; надо надеяться, это окажется только причудой.

   Когда-то российский самодержец ставил себя выше порождаемых прессой толков; он самолично давал желательное ему направление политике и заставлял общественное мнение его принимать. Недавно еще Его Величество сделал следующую помету по поводу жалобы на наши газеты: "Да разве газетные толки - общественное мнение?"; теперь он подчиняется Каткову, Мещерскому и т.п. Достаточно подлой интриги мерзкого Победоносцева или одного из ему подобных, чтобы сбить государя с правильного пути и заставить броситься внезапно в какое-нибудь рискованное предприятие. Министр говорит, что ответственность в значительной мере падает и на государыню. Она ненавидит Германию и систематически восстанавливает против нее государя. Бедная Россия: на троне вместо коронованных голов ныне лишь коронованные дураки!

   Среда, 7 января

   Меня очень беспокоит мысль об отставке моего мини стра. Это было бы таким большим несчастьем для России и полной переменой в моей личной судьбе. В данный момент следует во всяком случае быть мужественным и готовым к любым случайностям.

   Пакет, возвращенный сегодня утром государем, заключает и полученное вчера вечером весьма секретное донесение князя Лобанова, сообщающее на основании информации, полученной от лица, имеющего знакомства в австрийском военном министерстве, что Черчилль во время своего пребывания в Вене, перед созывом делегаций в октябре прошлого года, якобы хотел побудить Австрию довести дело до войны с Россией и предлагал 15 миллионов фунтов стерлингов и другие субсидии, чтобы заставить ее решиться на это. Наш посол находит, что это лучше объясняет слова Кальноки в собрании делегаций, чем возбуждение умов в Венгрии. На этой депеше государь делает следующую помету: "Это совершенно противно тому, что Черчилль говорил Адлербергу перед его приездом сюда; кто говорит правду, кто врет?". That is the question - везде и во всем. И действительно, наш первый секретарь в Лондоне, граф Николай Адлерберг, приехав сюда недавно, представил памятную записку с кратким изложением разговора, который он имел с Черчиллем. Последний проявил столь прекрасные намерения по отношению к России, что государь остался очень доволен и сделал на записке следующую помету: "Этот человек может нам пригодиться и будет, наверное, иметь большое влияние на судьбы Англии".

   Завтракаем с моим милым Олой в обычный час; затем, когда я ухожу работать в свой второй кабинет, ко мне приходит Геппель, а в 3 часа мне докладывают о приходе Зиновьева. Он советуется со мной по поводу двух написанных министром телеграмм, которые нужно дать переписать для доклада. Пользуясь тем, что мы одни, сообщаю ему о своем беспокойстве, которое мне внушают направленные против Гирса интриги. Он уже о них тоже кое-что слышал и хочет, когда будет на днях обедать у Островского, попытаться у него выведать что можно. Он не думает, что Островский был неискренен и принимал участие в интриге и что государь решил в настоящий момент расстаться с Гирсом. Его Величество держит нашего министра "в черном теле", боясь не угодить партии, которую он считает национальной, но Зиновьев полагает, что он все-таки не такой идиот, чтобы ничего не понимать в политических делах. Я спрашиваю, каким образом Вышнеградский не поставил поддержание мира условием sine qua поп. Он рассказывает мне, что за несколько дней до своего назначения новый министр финансов приезжал к нему советоваться о положении вещей, и он, Зиновьев, ему ответил, что если мы только не натворим неосторожностей, опасности войны не предвидится.

   Незадолго до этого они встретились за обедом у Островского, и эти господа высказывали по адресу нашего министра упреки в том, что он недостаточно ясно и решительно говорит с государем. Зиновьев якобы старался оспаривать это мнение. Однако в разговоре у него, между тем, проскальзывает что-то о золотом мосте (pont d'or), который государь приготовил для Гирса на случай, если решит расстаться с ним.

   По уходе Зиновьева приходит Никонов, чтобы поговорить о вознаграждении служащих министерской цензуры и шифровальной экспедиции.

   Четверг, 8 января

   Около 4 часов у меня сходятся Зиновьев и Жомини. Ону завтра выезжает обратно в Константинополь. Барон говорит нам о военном совете, который должен собраться 11-го у государя. Он рассказывает между прочим, что в период наших осложнений с англичанами во время последней войны Его Величество, тогда еще наследник-цесаревич, возымел мысль, которая по его настоянию обсуждалась даже в Совете, использовать коммерческие суда для установки мин во всех английских портах, чтобы сделать, таким образом, невозможной британскую торговлю. Я замечаю, что у нашего августейшего монарха бывают иногда проявления "динамитчика". Зиновьев того же мнения.

   Государь возвращает посланные ему перед обедом бумаги. Он не утверждает проект телеграммы барону Моренгейму. По-видимому, на нашего посла в Париже произвели сильное впечатление опасения, вызванные во Франции словами Бисмарка в парламенте; Гире счел нужным сказать ему, что мы считаем эти опасения преувеличенными. Государь пишет на полях: "Мы ничего не знаем про намерения кн. Бисмарка, так что же мы их будем успокаивать. От Бисмарка можно все ожидать". Затем против слов "Итак, нет никакой причины отчаиваться в успехе наших попыток, направленных к тому, чтобы внести успокоение" Его Величество добавляет: "Для нас, а для Франции это еще вопрос".

   Проект этот был составлен Жомини; признаюсь, он мне тоже не кажется безусловно необходимым, однако сказавшееся в императорском замечании настроение не особенно утешительно.

   Пятница, 9 января

   Мне приносят пакет с возвращенными государем бумагами. На перлюстрированной телеграмме Робилана, сообщающего о своем разговоре с болгарскими делегатами, Его Величество начертал: "Вот охота болтать и нести чепуху. Кого он хочет разыгрывать, этот Робилан, просто смешно!", а на перлюстрированной телеграмме Шакира о том, что Гире будто бы сказал ему, что ввиду затруднений, вызываемых кандидатурой князя Мингрельского, мы не считаем необходимым ее поддерживать: "Подобными телеграммами он собьет совершенно с толку свое правительство", а против пометки министра "Шакир меня совсем не понял, и я не премину разъяснить ему при первом случае" государь добавляет: "Да, но это надо непременно ему разъяснить, а нето Нелидов совершенно собьется".

   Мне кажется, что наш посол достаточно осведомлен о наших намерениях, чтобы не дать себя сбить с толку враньем Шакира Порте. Наскоро пишу Никонову по поводу полученных для цензуры 3000 рублей и Константину по поводу моего вчерашнего разговора с Крейцером.

   Около 11 часов поднимаюсь к министру. Нахожу его под тягостным впечатлением высочайших помет. Признаюсь ему откровенно, что телеграмма Моренгейму показалась мне излишней.

   Думаю, что в глубине души наш всемиловестейший государь был бы в восторге, если бы Германия сцепилась с Францией, чтобы использовать это для каких-либо своих целей. С другой стороны, я не считаю, что Франции угрожает опасность, но, чтобы подготовиться на всякий случай к успешной обороне против нас, князь Бисмарк должен делать вид, что меры эти направлены против Франции, которая на него поэтому не нападет. Уверенность государя относительно Германии не вполне обоснованна. Союз, несомненно, возможен, и его искренне желают, но он должен быть обусловлен взаимным доверием. А между тем что делает покровительствуемая государем пресса и сам государь? Он все время доказывает, что едва выносит соглашение с Германией и при первой возможности собирается с этим покончить. При таких условиях, если бы Бисмарк не думал о том, чтобы обеспечить безопасность своей страны, он был бы по отношению к ней просто предателем. Я рассказываю министру, что, говоря вчера на эту тему с Жомини и Зиновьевым, я спросил их, питают ли они доверие к позиции, занимаемой в политике нашим августейшим монархом, и считают ли они возможным предвидеть, каковы будут его решения через дветри недели. Тот и другой признали, что у нас нельзя ни за что ручаться, потому что у государя нет никакой политической системы и он поддается самым пагубным влияниям. А раз так, то как можно требовать, чтобы Германия не стремилась защитить себя от русского колосса, который изволит быть хамелеоном. Впрочем, германский канцлер откровенно сказал этой осенью графу Павлу Шувалову: "Я предпочитаю союз с вами всякому другому, но согласитесь, что ваш государь может вдруг на меня рассердиться и тогда я окажусь совершенно изолированным. Вот почему я должен относиться бережно к соглашению с Австрией". Министр признает, что в моей оценке есть доля правды, и рассказывает мне еще раз, как при его последнем свидании с императором Вильгельмом в Берлине в августе прошлого года монарх этот дал ему ясно понять, что он потерял всякое доверие к нашему императору и черпает надежды на свою безопасность только в мудрости г-на Гирса. Старый император настоятельно просил министра не помышлять об отставке. "Саксонский король, - сказал он ему, - говорил мне на днях по этому поводу: если бы г-н Гире вышел в отставку, нам пришлось бы вооружиться - и это верно. Говорю вам это вполне искренне".

   Конечно, искренне. В настоящий момент беда в том, что, подрывая доверие к прочности положения Гирса, государь совершает один из величайших своих промахов. Между тем, Гире мне рассказывает также, что к нему приезжал Лабуле в полном восхищении от того, что ему сказал государь на приеме в день нового года. После своих прекрасных заверений Швейницу наш дорогой монарх, слывущий таким правдивым и честным человеком, делал Лабуле прямые намеки на свои симпатии к Франции и на поддержку, которую она в случае надобности найдет в нем против Германии. Так, по крайней мере, понял слова государя посол Республики. Он поспешил донести об этом в Париже и приехал засвидетельствовать Гирсу, что император может вполне рассчитывать на его скромность.

   Не вполне достойное заигрывание с правительством, которое несколько месяцев назад, принимая германского посла, с отвращением отвергало мысль о союзе свободной цивилизованной Франции со страной, где царят деспотизм и все эксцессы неумной власти. Гире говорит мне: "Катков перед отъездом непременно заставит государя заменить министра иностранных дел; я думаю только о том, чтобы найти способ достойным образом удалиться".

   Государь прислал Гирсу с пометой "Переговорите об этом с военным министром и сообщите вашемнение" высокопарно составленную петицию Груева, который просит 300 000 рублей, чтобы послать их в Бухарест, и 2000 ружей, перевозу которых в Болгарию поспособствовала бы наша таможня, и все это в целях свержения регентства. Удерживаемый здесь Бог знает кем и для чего Груев остается в Петербурге вопреки воле министерства. До сих пор он еще не представлен государю. Это должно приводить в бешенство Каткова и Каульбарса.

   Мы переделываем с министром написанный Жомини проект письма Лобанову, чтобы исключить из него какой-либо намек на тройственное соглашение, о котором государь уже не хочет и не может слышать. По указанию министра я тут же составляю также две телеграммы Нелидову, сообщая ему, что князь Мингрельский продолжает оставаться нашим кандидатом и что мы оставляем за собой право вернуться к этому вопросу, но предполагаем предварительно разрешить вопрос о регентстве, что венский, берлинский, парижский и римский кабинеты согласны на то, чтобы их представители договорились в Константинополе с Нелидовым о способах разрешения болгарского кризиса.

   Спускаюсь вниз как раз к завтраку. Ола рассказывает мне, что вчерашний прием во французском посольстве прошел блестяще. Большим стечением народа хотели показать благоприятную для Французской Республики демонстрацию.

   После завтрака работаю у себя в канцелярии. В 4 часа к чаю собираются Влангали, Жомини, Зиновьев и Ола. Барон рассказывает нам истории из прошедших времен: г-жа Анненкова, сестра г-жи Акинфьевой, в Мраморном дворце. Шантаж с письмами покойной императрицы. Способ получить их от нее через молодого человека, в которого она влюбляется. Последующие действия этой авантюристки с целью добиться того, чтобы ее признали дочерью герцогини Ангулемской. Г-жа Акинфьева. Ее характер. Проект брака с канцлером. Герцог Лихтенбергский. Беременность дамы. Великодушие князя Горчакова. Бурная сцена, которую ему устраивает великая княгиня Мария в присутствии покойного императора.

   У министра дипломатический обед. Государь возвращает посланные ему третьего дня бумаги; на телеграмме Икскуля, сообщающей, что на замечание Робилана о готовности болгар уступить, если им предложат другого кандидата, барон ответил: "Указание другого кандидата поведет только к новым затруднениям и интригам", государь пишет: "Очень верно".

   Это третья или четвертая одобрительная помета, доказывающая, что Его Величество вполне амнистировал нашего посла, которого он несколько недель назад строго осуждал на основании перлюстрированной телеграммы Робилана, из которой можно было заключить, что барон Икскуль сделал намек на двойственную противоречивую политику императора и Гирса. Конфиденциально об этом предупрежденный, наш посол очень умно оправдался в записке, которую Гире не преминул представить на прочтение Его Величеству.

   Суббота, 10 января

   Выходя из канцелярии около 10 1/2 часов, узнаю, что получена масса телеграмм, из которых пять уже расшифрованы. Моренгейм сообщает, что Флуранс приезжал, очень обеспокоенный и указывал ему на более или менее неоспоримые симптомы агрессивных намерений Германии, которая собирается обратиться к Франции с требованием разоружения и готовится к войне весной. Он якобы спрашивал у нашего посла, может ли Франция рассчитывать на моральную поддержку императорского правительства. Мне кажется странным, что Лабуле не был об этом осведомлен. Уж не скрываются ли за этим Моренгейм и Катакази. Поднявшись к министру, я предлагаю ему немедленно и полностью передать эту телеграмму в Берлин и запросить графа Шувалова. Гире одобряет эту мысль и дает свое согласие. Моренгейма можно пока оставить без ответа, а для успокоения государя сказать ему, что полученные из Франции сведения будут проверены нашим послом в Берлине.

   К несчастью, Нелидов тоже начинает немного путаться. Он говорит о программе Цанкова, будто бы за регентством нет никакой партии, а пересмотра конституции следует требовать до выбора князя. Таким образом, он отступает от нашей программы, стремящейся прежде и больше всего к упразднению нынешнего регентства и установлению в Болгарии законной власти, с которой мы могли бы иметь сношения. Вторая телеграмма Нелидова передает: Шакир заявил, что мы берем назад кандидатуру князя Мингрельского, отчего Порта, как и Болгария, почувствовала удовлетворение, а это могло бы стать прекрасной почвой для переговоров. Мы пишем всем нашим послам циркуляр, сообщая им нашу вчерашнюю телеграмму Нелидову относительно кандидатуры мингрельца.

   Я предлагаю министру пригласить к себе до предстоящего во вторник доклада Мещерского и потребовать у него объяснения по поводу непристойной статьи в "Гражданине", на которую ему указывал Швейниц. Это прежде всего отвечало бы желанию государя и дало бы возможность Гирсу иначе говорить с Его Величеством. Но министру слишком противно иметь дело с отвратительным редактором "Гражданина". Мы, во всяком случае, подпишемся на этот листок, чтобы иметь возможность следить за его стряпней.

   Гире рассказывает, что, отправившись вчера говорить с генералом Ванновским по поводу просьбы Груева, о которой ему вчера сообщил государь, он еще раз имел случай оценить глупость нашего военного министра; при этом он основывался не на том, что последний согласился на просьбу болгарского офицера, которую он лично нашел невыполнимой, а на высказанных им своих политических планах. Ванновский находит, что мы должны воспользоваться теперешними обстоятельствами и броситься на Австрию, "которую мы бы славно раскатали"; мнение свое он основывает на заявлении Бисмарка, что мы (то есть Россия и Австрия) должны сами столковаться по вопросу о господстве над балканскими государствами. Он уверяет, что говорил об этом с государем, который якобы ему возразил: "Да, но немцы нас в Вену не пустят", на что военный министр будто бы заметил: "Я имею в виду не Вену, а Карпаты; нам взять Галицию, а там я проложу границу".

   Гире замечает ему, что это было бы довольно рискованным, ведь между Германией и Австрией существует оборонительное соглашение, но нам неизвестен точный смысл его статей. Гире спрашивает наконец, что явилось бы поводом к этой войне; на это генерал Ванновский как всегда отвечает: "А это дело дипломатии". Мне это напомнило, как во время афганских осложнений г-жа Ванновская выразила желание, чтобы все кончилось мирно, а генерал ей ответил: "А что, вы разве не хотите быть графиней?". Хорош государственный деятель! Гире правильно замечает, что хочется просто бежать.

   Около 4 часов приходят барон Жомини и Влангали. Барон тоже полагает, что сообщения из Парижа являются измышлениями барона Моренгейма, объясняющимися отчасти тоном нашей прессы и особенно Каткова, с которым он поддерживает сношения. Новичок Флуранс, вероятно, поддался влиянию нашего посла, а возможно, что и хотел воспользоваться этим обстоятельством, чтобы прозондировать почву относительно наших намерений, особенно после новогодних поощрений Лабуле со стороны самого государя.

   Влангали обедал вчера у княгини Барятинской с графом Александром Адлербергом, который рассказывал им о канцлере и между прочим о том, как тот в бытность свою в Штуттгарте заказывал своему повару великолепные меню для ряда обедов, которых не давал, а затем "по рассеянности" вкладывал эти меню в пакет, посылавшийся канцлером графу Нессельроде, чтобы тот думал, что он живет широко.

   Уйдя писать в свой второй кабинет, получаю пакет возвращенных государем бумаг. На телеграмме Нелидова, в которой сообщается, что, по мнению Цанкова, пересмотр конституции не может быть достигнут ни путем оккупации Болгарии и назначения российского комиссара, ни во время нескольких месяцев безвластия, потому что обе комбинации невыполнимы, и поэтому он хочет включить в свою программу пункт, гласящий, что, выбирая князя, собрание декретирует и необходимость в будущем пересмотреть конституцию, государь помечает: "По-моему, это справедливо". На второй телеграмме Нелидова по поводу неверных сообщений Шакира относительно кандидатуры князя Мингрельского Его Величество делает следующую помету: "Именно чего я боялся, так и случилось. Нелидов сбит с толку". На пресловутой телеграмме Моренгейма около заключительной ее части "До меня дошел слух, что французское правительство очень бы желало знать, может ли оно рассчитывать на какую-либо моральную поддержку со стороны императорского правительства (в случае получения из Берлина требования о разоружении), государь пишет: "Конечно, да".

   "Вот так путаница", - говорю я себе. Мы только что просили моральной и весьма деятельной поддержки императора Вильгельма в целях воспрепятствования возвращению к власти Баттенберга, в деле успешного проведения нашей программы в Константинополе и разрешения болгарского кризиса. Граф Шувалов нам доносит, что старый император оказал ему наилучший прием, что везущий его ответ фельдъегерь находится уже на пути в Петербург, а мы тем временем обещаем Франции нашу поддержку против Германии, потому что до барона Моренгейма дошел слух, что первая очень бы желала знать, что может на таковую рассчитывать. Извольте вести политику при такой последовательности в высших сферах.

   Около 11 часов Ола возвращается с обеда у Толстых-Щербатовых. Пресловутые пометы нашего августейшего дурня производят и на него сильное впечатление. Мы можем их объяснить только неблагоприятным для Гирса настроением и желанием показать ему, что наступает эра политики, противоположной той, которую он всегда рекомендовал.

   Воскресенье, 11 января

   Статья, которую я позволил себе вчера посоветовать министру поместить в "Journal de S.-Petersbourg", сегодня появилась. Надо было обрисовать хотя бы в общих чертах нашу программу и пояснить нашу точку зрения на мингрельскую кандидатуру. Телеграмма из Лондона воспроизводит статью из "Morning post", проповедующую разоружение Франции. Прилагаю ее к газетным вырезкам, которые сохраняю для своего дневника.

   Около 11 1/4 часов решаю подняться к своему министру, которого встречаю наверху на лестнице направляющимся в комнаты г-жи Гире. Он очень озабочен положением вещей. Вчера на вечере у голландского посланника он видел Швейница, который ему сказал, что военные мероприятия Франции, и особенно расквартирование войск вдоль границы, вызывают ужасное раздражение в Германии и опасны для мира. Он думает, что это дело буланжистов. Весьма возможно, что проявленное с нашей стороны под эгидой государя поощрение Франции также этому способствовало. Граф Волкенштейн был также очень грустен и заметил, что дело сохранения мира и охраны порядка и монархии, над которыми мы столько лет работали, обречено, по-видимому, на полное крушение. Министр мне говорит, что он только что получил письмо от Катакази, в котором тот просит разрешения приехать сюда. Гире полагает, что это заговор Каткова - Игнатьева - Сабурова, которые хотят обеспечить за собой его содействие. Бывший министр юстиции Набоков, очень преданный Гирсу, указал Влангали на дьявольскую работу, направленную к ниспровержению Гирса.

   Спешу отправиться в Исаакиевский собор, но попадаю только к концу, к "Отче наш". Возвращаюсь пешком и на углу площади и Гороховой встречаю своего дорогого министра; он предлагает мне пройтись по Конногвардейскому бульвару и набережной от Николаевского моста до Зимнего дворца; проходим через двор последнего, чтобы попасть домой. Гире говорит мне, что шел к Конногвардейскому бульвару посмотреть, где бы ему можно было лучше всего поселиться. Несмотря на дружелюбный тон государя во время последнего доклада, ему показалось, что монарх был как бы в замешательстве и не решался сказать что-то, бывшее у него на языке. Это "что-то", как полагает Гире, - его отставка. Государь слишком подчеркивал опасность, какую представляет несимпатичная стране и не внушающая ей доверия политика; наверное, тут скрывается какая-то интрига. Его Величество констатировал, что пока не было сделано ошибок, но теперь он находит совершенно невозможным тройственное соглашение и даже соглашение двойственное, только с Германией. Министр спрашивает, предпочитает ли Его Величество союз с Флоке и Клемансо союзу с монархами, олицетворяющими порядок и устойчивость. Для России страшна не столько война, сколько ее последствия.

   Гире вполне примирился со своей судьбой и говорит, что будет даже почти рад уйти в отставку, но с достоинством. Он не желал бы нести ответственность за ту неразбериху, в которую втягивают Россию. Для того чтобы спасти положение, не следовало бы подавать надежд Франции и в то же время действовать в миролюбивом духе в Берлине. Министр не одобряет провокации германского канцлера и находит, что, произнося свои неосторожные слова о Франции, он играет с огнем. И так ли уж были нужны эти несчастные кредиты? Что касается того, что Бисмарк и особенно старый император желают мира, он в этом не сомневается. Дай Бог, чтобы скопившиеся за последние дни на горизонте зловещие тучи рассеялись.

   Затем министр говорит мне о возобновлении сношений между Их Величествами и принцем Александром Гессенским. После долгого молчания Их Величества решили послать дяде поздравительную телеграмму к Новому году. Тот ответил довольно холодно. Гире видел это письмо во время своего последнего доклада в Гатчине. Оно очень сухое. Принц говорит, что был удивлен любезностью Их Величеств после проявленного ими отношения к нему и его сыну, которого он защищает. Он пишет, что теперь, когда его сын уже больше не князь болгарский, он может засвидете