Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890

азговор, который канцлер действительно имел с французским послом в Берлине графом Сен-Валье, переданный последним в его донесении своему правительству. Копия этого доклада была два года назад сообщена Флурансом Моренгейму и покоилась с тех пор в ящике письменного стола посла; теперь, видя этот документ напечатанным полностью в книге Шодорди, он счел нужным выписать из Парижа имевшийся у него экземпляр и просить министра представить его на усмотрение государя. В сущности, в этом пресловутом разговоре нет ничего нового, если он и компрометирует князя Бисмарка, так в то же время и французов. Но в 1879 году канцлер был зол на Россию, и там много нехороших фраз по адресу нашего покойного императора, о котором он отозвался как о "преждевременно состарившемся, изнуренном, изнервничавшемся человеке, говорившем в августе 1879 года тоном Наполеона со Швейницем, который не сумел поставить его на место"; затем он цитирует слова Андраши - подлинные, так как австро-венгерский министр сказал их когда-то графу Петру Шувалову в ответ на откровенное признание того, что ввиду слабости Горчакова Александр II сам является министром иностранных дел в России: "Мне лестно иметь коллегу столь высокого происхождения, но я считаю унизительным иметь коллегу столь малоспособного". Наконец, Бисмарк заклеймил цесаревну, нынешнюю нашу государыню, как датскую патриотку. Все это, может быть, оскорбительно и неприятно, но с политической точки зрения здесь нет ничего нового, и Моренгейм, казалось, был очень удивлен тем, что министру все это известно. Мы сличаем текст рукописи с тем, что напечатано в книге Шодорди; они тактично опустили несколько слишком грубых мест и, конечно, все то, что могло компрометировать лица, стоявшие тогда во Франции у власти. Министр берет также и этот документ, чтобы показать его государю во время своего доклада, который должен состояться в 12 часов в Аничковом дворце.

   Позавтракав в 12 часов с Оболенским, я иду, как обычно в дни доклада, в Казанский собор, делаю несколько покупок и возвращаюсь около 2 часов. Явившийся ранее обыкновенного к чаю Зиновьев беседует со мною об общем положении вещей; я обращаю его внимание на то, какое счастье, что мы до сих пор не согласились с идеей разграничения сфер влияния на Балканском полуострове и не действовали в духе проекта, привезенного два года назад графом Петром Шуваловым из Берлина, где предусматривалось бескорыстие в делах Сербии и соглашение в пользу короля Милана. Теперь Милан отстранен, восстанавливается наше влияние в Сербии; восстанавливается и влияние Австрии в Болгарии. Разграничение сфер влияния было бы возможным, если бы мы владели Добруджей. Но поскольку Австрия соприкасается с Балканским полуостровом, а мы от него отделены Румынией, никакое разграничение невозможно. Зиновьев уговаривает меня писать мемуары, поскольку, что уже много лет никто не знает так близко сути дела. Мы вспоминаем яростную борьбу с Катковым два года назад, подготовленный и обсуждавшийся тогда тайный договор с Германией. Зиновьев восторгается тем, что тайна была так хорошо сохранена. Наш бедный барон Жомини скончался три месяца назад в полном неведении о подписанных нами в июне 1887 г. соглашениях. Подумать только: они остались совершенно неизвестными императору Фридриху в продолжение трех месяцев его царствования! Я всегда с удовольствием вспоминаю об этом трактате, так как считаю его удачно составленным, за исключением лишь тех двух пунктов, которыми его наградил граф Павел Шувалов, - относительно князя Баттенбергского и относительно "ключа от дома", которые излишни и даже немного смешны.

   Вечером пишу проект телеграммы Шишкину, коей ему предлагается самым бдительным образом следить за отношениями между Швецией и Германией. Готовлю также другой экземпляр прошения для г-жи Моттер, которое Ола намеревается вручить своей невестке, урожденной Апраксиной; другая, урожденная Нарышкина, по-видимому, только что уехала с великой княгиней Марией Павловной за границу. Все были поражены тем, что при пребывании Ее Высочества в Берлине никто из членов императорской и королевской семьи не встретил ее на вокзале. Ола - в своем сельскохозяйственном комитете; у комитета этого, кажется, немало дел; "Гражданин" в числе своих афоризмов печатает сегодня утром: "Труд земледельца в России есть таблица вычитания".

   Воскресенье, 5 марта

   Гире говорит мне, что известия из Стокгольма произвели сильное впечатление на государя. Его Величество вполне допускает, что между королем Оскаром и берлинским кабинетом достигнуто соглашение, по которому король предоставляет себя в полное распоряжение Германии, имея при этом в виду в случае войны аннексирование Дании Норвегией. По-видимому, в дни кончины короля Фридриха и до восшествия на престол датского короля Кристиана Оскар, бывший тогда шведским наследным принцем, появился в Копенгагене в надежде быть провозглашенным; с тех пор установились натянутые отношения между обеими королевскими семьями, и датский король не спокоен за участь своей династии. Государь очень откровенно и с большой сердечностью говорит об этом Гирсу, который, будучи прежде всего семьянином, очень этим тронут. Его Величество между прочим сказал: "Императрица очень беспокоится, и нам надобно непременно ее успокоить".

   Я думаю о пожалованном ей Бисмарком эпитете "датской патриотки", но надо признать, что в данном случае затрагиваются и русские интересы: большая Скандинавия, господствующая над Зундскими проливами и союзница Германии, конечно, неудобна для нас. Гире говорит, что подобный проект со стороны шведского короля нисколько его не удивил бы, но это еще одна причина, в силу которой мы не должны ссориться с Германией. Он рассказывал вчера государю, что покойный король Карл XV, который, по мнению Его Величества, был хорошим человеком, тоже стремился к расширению своих владений. Он всегда имел перед собой портрет Карла XII и говорил иногда бывшему тогда посланником в Стокгольме Гирсу, которого очень уважал, что насколько он любит русских, с которыми имел случай видеться и познакомиться, настолько же сердит на Россию за унижение Швеции, что в нем всегда живет воспоминание о неудачах Карла XII, а лучшей мечтой для него было бы вновь овладеть тем, что потерял великий король. Гире всегда ему отвечал, смеясь, что не советует делать подобных попыток по отношению к России.

   Министр одобряет мой проект письма Шишкину; он придает ему только несколько менее официальный характер и поручает мне отдать его переписать и представить ему на подпись. Мы говорим о проекте нейтрализации Дании, и министр собирается поручить профессору Мартен-су изучить этот вопрос. Влангали имел за границей случай говорить об этом с одним из датских государственных деятелей.

   Вчера министр передал государю также доставленную Моренгеймом рукопись. Его Величество спросил, почему посол не доставил этот документ раньше, раз он был у него уже два года, на что Лире ответил: "Может быть, потому, что он меня считал слишком большим сторонником Бисмарка, но теперь я должен был ему сознаться, что для меня во всем этом мало нового. Бисмарка я вовсе не считаю образцом чистоты и невинности, но, тем не менее, когда для наших интересов нужно и полезно с ним иметь дело, то лучше не ссориться, а видеть его таким, каков он есть, и стараться достигнуть наших целей". Государь спросил также Гирса, предупредил ли он Моренгейма о том, что Его Величеству нежелательно присутствие посла в Париже во время выставки; министр признался, что этого еще не сделал, потому что, приезжая к нему, наш посол тотчас же начинает говорить и говорит часа два без перерыва, не давая ему времени вставить свое слово. Не располагая большим количеством свободного времени, Гире собирается просить его к себе, когда в конце своего отпуска Моренгейм назначит день своего отъезда в Париж, и тогда прямо объявить ему бесповоротное решение государя, что на время выставки, апофеоза революции, наш посол покинет свой пост и уедет в отпуск.

   Спускаюсь завтракать со своим дорогим Оболенским только около 12 1/2 часов. Министр с супругой едет в Мраморный дворец, где исполняется "Реквием" Моцарта. Великий князь Константин Николаевич, уезжающий в скором времени обратно в Ореанду, еще присутствует на этом собрании.

   В 7 часов приезжает двухнедельный курьер; он несколько запоздал из-за снежных заносов на прусской границе. Я вношу в книгу объемистую корреспонденцию; работа моя еще не доведена до конца, когда появляется Ола, с которым мы ее заканчиваем и отсылаем министру. Интересные письма от князя Лобанова; он дает ретроспективные интересные сведения о смерти эрцгерцога Рудольфа и затем сообщает, что хорошо отчитал Цанкова, который, впрочем, осторожен и еще не имел случая говорить с государственными людьми в Австрии. Отречение короля Милана вызвало сильное огорчение в Вене и Пеште, а Кальноки, по-видимому, более всего боится возвращения королевы Наталии в Белград. Граф Шувалов пишет, что в вопросе о сербских делах в Берлине, по-видимому, становятся на точку зрения Вены, причем основой продолжает служить старая песня о разграничении сфер влияния! В письме от 2/14 марта граф Шувалов, говоря о завтраке при дворе по случаю 26 февраля, пишет, что, встав из-за стола, император Вильгельм II увлек его в свой кабинет, чтобы выкурить сигару, и завел беседу на тему о высочайших посещениях, которые он ожидает летом; об удовольствии, с каким он принял бы наследника-цесаревича на маневрах, которые, как ему кажется, тот любит, и наконец о своем плане посетить королеву Викторию в Лондоне. Граф Шувалов замечает, что император говорит об Англии уже не прежним тоном, и на вопрос посла о том, что думает Его Величество о принятой лондонским парламентом реформе, которая столь широка, что в 4 с половиной года увеличит великобританский флот на 70 новых судов, император отвечает: при огромных средствах, которыми располагают англичане, это весьма возможно. Итак, имеются явные признаки сближения между двумя дворами и более благоприятное отношение к Англии со стороны Вильгельма II, чем до сих пор. Наконец, граф Шувалов добавляет, что император, по-видимому, не без задней мысли сообщил ему о своем предполагаемом путешествии и о высочайших гостях, которые ожидаются в Берлине в течение лета. Возможно, что Его Величество думал вызвать таким образом нашего посла на откровенность относительно намерений нашего августейшего монарха. Ввиду того что подобные намеки он слышит с разных сторон, он просит указаний, что ему говорить по этому поводу.

   Коцебу пишет из Парижа, что, хотя дела Буланже идут успешно и держится он осмотрительно, правительство поступило умно, проявив власть, и сейчас против патриотической лиги принимаются суровые меры. Невозможно сейчас предсказать, кто одержит верх, но весьма вероятно, что кабинет продержится во время всемирной выставки.

   Наш поверенный в делах дает тоже успокоительные сведения о положении дел Учетного банка после самоубийства Энфера Рошеро и полагает, что те 10 - 12 русских миллионов, о которых так беспокоится Вышнеградский, вне опасности и будут полностью нам возвращены в срок, а в случае ликвидации банка даже ранее. Барон Икскуль сообщает из Рима некоторые подробности изменений, сделанных Криспи ("le crispant", как его звал покойный Жомини) в составе министров: сам он, однако, остается во главе кабинета. Но ничего не говорит о проникшем из частных телеграмм во все газеты известии о том, что будто бы на днях возвращавшаяся с парада королева подверглась оскорблению со стороны одного рабочего-социалиста, плюнувшего в ее экипаж!

   Редактор "Journal de S.-Petersbourg" Горн только что вернулся из Венгрии, где он провел два месяца. Он смотрит очень мрачно на положение дел в Австро-Венгерской империи: по его мнению, она идет к полному распаду. Смерть эрцгерцога Рудольфа, который был очень популярен, произвела тоже огромное впечатление и может иметь неисчислимые последствия, тем более что оба сына младшего брата императора Франца Иосифа, эрцгерцога Карла Людовика, пользуются очень скверной репутацией, не заявили себя с какой-либо хорошей стороны и им было бы трудно завоевать доверие и симпатии.

   Движение против предполагаемых реформ в армии и волнения в парламенте и на улицах Будапешта все еще продолжаются. Идет даже речь об отъезде австрийской монаршей семьи в Вену ранее назначенного срока.

   Понедельник, 6 марта

   Вчера, при разъезде из Мраморного дворца, министр простудился; нахожу его утомленным и немного угрюмым. Он решает написать государю, что из-за отсутствия материала для завтрашнего доклада просит таковой отложить, если не получит иного приказания. Я тотчас отправляю этот конверт и возвращаюсь к министру. Гире сообщает мне, что предпочитает завести разговор о важном вопросе посещения Берлина на докладе в Гатчине, где уделяется деловым разговорам больше времени. Так как завтра день переезда, то работа еще сократилась бы; ему уже случалось являться при подобных обстоятельствах: все семейство всегда занято своим "Land-Gepack" (дачным багажом), а так как к нему всегда так добры, что оставляют его после доклада завтракать, он боится помешать. Государыня укладывает портреты, которые везет с собой; она рвет ненужные письма и бумаги. Однажды Гире видел, как Ее Величество занималась этим с помощью княгини Оболенской, а государь шутя упрекал ее за беспорядок и за то, что некоторые бумаги валялись у нее совершенно напрасно.

   После завтрака сажусь за составление писем графу Шувалову в Берлин, нашему поверенному в делах в Вене графу Кантакузену, так как Лобанов выехал в Шербург, и Коцебу - в Париж. Мы договорились с министром относительно того, что надо им сегодня сказать: Шувалову - изложить наш взгляд на события в Сербии и выразить наше удовольствие по поводу того, что мы не связаны никакими обязательствами касательно сфер влияния; по щекотливому вопросу о посещении Берлина можно будет дать ответ только после ближайшего доклада; Кантакузену - тоже наш взгляд на происходящее в Белграде, но рекомендовать при этом не касаться этого в разговорах с Кальноки, потому что настоящий момент неблагоприятен как для действий, так и для слов, а требует только бдительного наблюдения за всем, что касается Балканского полуострова. Указание это необходимо, потому что у Кантакузена страсть болтать, объясняться, провоцировать и запутывать. Его инициативность надо всегда обуздывать.

   Государь очень быстро возвращает всю массу посланных ему вчера бумаг без каких-либо помет, кроме одной: "Наконец" на телеграмме Ону, в которой сообщается о турецком платеже в счет просроченных долгов и причиненных войной убытков. Даже интересное донесение нашего посланника в Белграде, дающего все подробности отречения короля Милана и заканчивающееся звучной фразой "Имею честь поздравить ваше высокопревосходительство с этим новым успехом", как будто не привлекли внимания Его Величества, а между тем из него ясно видно, насколько удаление короля Милана для нас благоприятно и насколько в Сербии чувствуется поворот в нашу пользу.

   За весь день выхожу только на короткое время к Геппелю. Пишу до нашего 4-часового собрания, а затем и вечером. Закончил проекты писем Шувалову, Кантакузену и Ону и набросал таковые Толю, Коцебу и Икскулю.

   Вторник, 7 марта

   Ввиду ответа государя Гирсу, что у него нет ничего нового для передачи, доклад отложен до будущей недели. Сегодня днем Их Величества с детьми переезжают в Гатчину.

   Поднявшись к министру, нахожу его все еще нездоровым и не в духе; он очень рад, что сегодня ему не предстоит работать с государем: иначе ему пришлось бы затронуть вопросы, требующие много времени и лучшего настроения. Один из наиболее важных среди них - вопрос о поездке в Берлин. Письма графа Шувалова, содержащие подробности всех состоявшихся в Берлине 26 февраля демонстраций - завтрака у Их Величеств, визитов императора Вильгельма и канцлера князя Бисмарка в посольство возвращаются без каких-либо помет, как и посланные в тот же день телеграммы нашего посла, в которых он старался подчеркнуть, насколько возможно, все детали проявления внимания со стороны берлинского двора. Государь и, говорят, особенно государыня более чем когда-либо враждебно и несочувственно относятся к немцам. В этих условиях министру будет трудно повлиять на Его Величество. Другие государи ждали до сих пор нашего, потому что молодой германский император прежде всего посетил С.-Петербург, но они кончат тем, что нанесут визит, опередив нашего императора, и окончательно подорвут у наших соседей всякое доверие и благожелательное отношение.

   Среда, 8 марта

   Сегодня в "Гражданине" очень резкая передовая статья против Святейшего Синода. "Боже праведный, если в столице русского царства и у кормила православной ее Церкви мыслимы такие случайности, которые ставят Россию в возможность столкновения с другими государствами. Вина, которую на себя приняли таинственные отправители по выбору полузверя Ашинова, безграмотного монаха Паисия на состязание в христианской проповеди с римско-католическими миссионерами" и т.д. и т.п. Такие прямые и резкие выпады против Победоносцева могут быть доказательством того, что у князя Мещерского имеются основания предполагать, что в высших сферах им недовольны.

   Государь возвращает очень интересное письмо нашего дипломатического агента в Каире, который дает подробности всей злонамеренной авантюры Ашинова - Паисия и перевоза всей шайки; последняя стремится уверить, что она была ограблена французами, надеясь использовать это обстоятельство в целях получения какого-либо возмещения. Его Величество пишет: "Какая прискорбная и глупая комедия"; затем против слов, в которых Кояндер подчеркивает тот вред, который появление Ашинова в Абиссинии может нанести нашему там престижу: "Слава Богу, он в Абиссинии не был". Но меня поражает, что против того места, где идет речь о путешествии в Абиссинию, предпринятом совсем недавно одним "русским минным офицером", государь только подчеркнул слово "минный" и пометил на полях: "Такого названия не существует", а сам факт его нисколько не поразил. Гире припоминает, что военный министр будто бы имел намерение послать одного офицера в Африку. Кто знает, не возобновятся ли, несмотря на только что пережитый скандал, попытки новых авантюр.

   Вчера Гире послал государю три перлюстрированные телеграммы, которыми обменялись лорд Солсбери и Друммонд Вольф, доказывающие, что шах во всем советуется с английским представителем, сообщает ему о всех своих переговорах с Долгоруковым и даже, по-видимому, обязался в случае благоприятной для России железнодорожной концессии дать таковую Англии и на все железные дороги в южной Персии. Гире приложил к этой корреспонденции объяснительную записку, которую Его Величество сегодня возвратил со следующей пометой: "И с этим шах воображает, что мы его примем в Петербурге? Пока он не уступит нам во всем, что мы от него требуем, он в Петербурге не будет". Дело в том, что, сообщив свои уклончивые ответы, шах просил князя Долгорукова уведомить его, может ли он теперь, когда все наши переговоры закончились согласно нашим желаниям, ехать через Россию и сделать визит императору в Петербурге по пути в Лондон и Париж. Гире, который советовал не говорить, что мы удовлетворены данными обещаниями, и поручил князю Долгорукову выяснить их смысл и значение, говорит в своей записке государю, что не в наших интересах облегчать шаху выход из затруднений, которые он навлек на себя своим двуличием, что мы должны настаивать на ясных и точных заявлениях и обещаниях, а ограничиться в данный момент принятием к сведению того, что мы и не должны строить никакой железной дороги ранее чем через 5 лет. Его Величество делает помету: "Совершенно верно".

   Цанков все еще в Вене и на днях обратился к нашему послу с вопросом, не найдем ли мы неудобным, если он поселится в Белграде, а не в Бухаресте. Передавая депешу ех relativo в Гатчину, Гире добавил: "Мне кажется, что это следует предоставить благоусмотрению самого Цанкова". Государь пишет "Да" и добавляет: "Я думаю тоже, что он будет полезнее в Белграде, чем в Румынии".

   Мой министр все еще не совсем оправился; он не выходит, и это действует на его настроение. Он предается мрачным мыслям. Представленные на усмотрение государя мои проекты писем возвращаются утвержденными. Из того, как он меня спрашивает, нет ли на них помет, я усматриваю с его стороны сомнение на их счет, и это меня огорчает. Если что-нибудь в моей редакции не нравится министру или если он почему-либо думает, что проекты могут не удовлетворить государя, почему не сказать мне это откровенно? Мы переживаем теперь момент застоя; в наших интересах теперь наблюдать и подготовлять пути для будущего, но действовать или вызывать какие-либо объяснения в настоящих условиях не следует. В таком случае писать каждые две недели длинные литературные произведения только для того, чтобы оправдать существование наших двухнедельных курьеров, по-моему, не только бесполезно, но даже до известной степени вредно. Длинные разглагольствования на академические темы не раз вводили наших агентов в заблуждение. Мне кажется, что следует браться за перо только тогда, когда надо сказать что-нибудь определенное. Выразить это как можно яснее и следить особенно за тем, чтобы быть хорошо понятым, хотя это и не вызывает восхищения с литературной точки зрения. При малейшем сомнении мне становится очень грустно; я не чувствую ни склонности, ни способности к дипломатической карьере, особенно в сфере составления бумаг. Мне приходит мысль при первом же случае поговорить об этом с моим горячо любимым начальником и просить его позволить мне уйти в отставку и быть спокойным от сознания, что я не занимаю места, для которого моего усердия недостаточно; я не говорю о моей преданности, потому что ничто не может помешать мне проявлять ее так же, как и мою искреннюю признательность за все то добро, которое он мне сделал.

   Приехавший вчера вечером в отпуск князь Лобанов очень доволен положением наших дел; он привез нам из Вены самые оптимистичные впечатления с точки зрения наших интересов.

   Четырехчасовое собрание - Зиновьев и Влангали. Никонов говорит о больших затруднениях, возникающих в связи с пожалованием наград к Пасхе. Государь и слышать не желает об увеличении нормы в 36 наград, а между тем более 100 лиц имеют полное право на таковую. По просьбе Геппеля я стараюсь добиться того, чтобы графу Кассини, если он будет настаивать на своем только что поданном прошении об отставке, дали на прощание чин или чтобы Влангали выхлопотал ему камергерский ключ и занятие по обер-церемониймейстерской части.

   Обедал один у себя и вечер провел за письмом к Шварцу, своим дневником и чтением.

   Четверг, 9 марта

   Сегодня в Персии день Нового года, и вчера мы по обыкновению представили на высочайшее утверждение проект поздравительной телеграммы шаху. После утренней пометы сомнительно, пожелает ли государь послать таковую; Его Величество, тем не менее, это сделал и возвращает сопроводительную записку министра с надписью: "Телеграмму шаху послал". Гире все еще не поправился; доктор советует ему отдохнуть, уехать хотя бы ненадолго. Министр крайне мрачно настроен; он боится, чтобы слишком большой натянутостью не испортили совершенно наши дела в Персии, и задается вопросом, как Долгоруков сообщит шаху, что его не желают допускать в Петербург, если тот во время торжественного приема дипломатов по случаю Нового года объявит о предстоящей своей поездке в Европу. Мне тоже грустно. Мои сомнения касательно службы, которой в сущности заполнено все мое существование; неизвестность и неуверенность вне этой сферы.

   Пятница, 10 марта

   Командир жандармского корпуса генерал Шебеко просит телеграфировать Гамбургеру, чтобы один из секретарей посольства в Берне отправился в Цюрих и получил письма, захваченные у студентов, арестованных по случаю взрыва бомбы, или снял с них копии; генерал добавляет: "Погибший при взрыве Бринштейн есть никто другой, как участник преступления 1 марта 1887 г., еврей Исаак Дембо". По донесению Гамбургера, нет никакого сомнения в том, что готовилось какое-то покушение и взрывчатые вещества были, по-видимому, чрезвычайно сильны. Читаю в газетах, что умерший после 30 часов ужасных страданий студент был ранен приблизительно так же, как и наш покойный государь. Пишу по-русски телеграмму Гамбургеру и приказываю ее отправить.

   Суббота, 11 марта

   Вчера около 2 часов скончался граф Петр Шувалов, и приехавший вечером из Берлина его брат не застал уже его в живых. Покойный, по-видимому, ужасно страдал от своих нарывов в ухе и особенно в конце от кровоизлияния в мозг. Графиня Елена, его жена, немало, говорят, его мучила, заставляя, уже обессилившего, читать вслух благочестивые книги и говоря ему в виде утешения, что следует радоваться страданиям, так как они являются наименьшим из наказаний, которые он заслужил своими грехами. При этом я думаю о своем старом друге Геппеле, который так болен, так одинок и, тем не менее, благословляет небо за то, что не женат, говоря: если жена не очень хороша, то, будучи женатым в его состоянии, при его слабости, страданиях и зависимости, есть риск испытать все муки жесточайшего рабства. В "Journal de S.-Petersbourg" появился в черной рамке некролог, слишком восторженный, чтобы не вызвать в газетах возражений. Эти довольно плохо написанные строки, должно быть, произведение Комарова; это было неосторожно.

   Министр рано присылает мне пакет с возвращенными государем бумагами; в их числе находится полученная вчера, 9-го, телеграмма от графа Муравьева, который в качестве поверенного в делах только что вступил после отъезда графа Шувалова в управление посольством в Берлине. Телеграмма эта гласит: "Князь Бисмарк пригласил меня сегодня к обеду, предупредив, что должен говорить со мной по делу; он принял меня у себя в кабинете, говоря: "Вот донесения германского посланника в Швейцарии по поводу проводившихся там опытов со взрывчатыми веществами. Я намеревался их передать графу Шувалову, но так как он вчера уехал, я прошу вас их взять. Кроме того, я хочу перед вами определенно высказаться по поводу отъезда сегодня утром моего сына в Англию. Между нами: мне кажется, что здесь замешана женщина. Но я этим воспользовался для того, чтобы посоветовать Солсбери дать понять Америке, что Англия на нашей стороне в вопросе о Самоа, и посоветовать Франции не вмешиваться в эти дела. Соединенные Штаты нам не страшны, потому что наш флот, даже без помощи английского, может уничтожить все американские гавани, в том числе и Нью-Йорк. Но подобная война шла бы сильно вразрез с нашими финансовыми интересами. Я не бряцающий саблей военный, а дипломат, и поэтому обращаюсь к Англии, чтобы облегчить себе обязанности дипломата. Говорю вам все это для того, чтобы вы могли заверить в С.-Петербурге, что за путешествием моего сына не скрывается никакой махинации против вас". Государь пишет над этой телеграммой: "Опять что-то затевает этот обер-скот, а нам хочет отвести глаза историей с американцами из-за Самоа! Наивно!".

   Когда я прихожу к министру, он просит меня запереть этот документ в секретном архиве и никому не показывать. Я высказываю предположение, что одаренный чрезмерным усердием наш поверенный в делах и большой любитель рекламы граф Муравьев мог несколько преувеличить значение ему сказанного. Это могло бы с таким же успехом быть передано в письме и в более простой форме. Что же касается предпринимаемых в Берлине в целях сближения с Англией шагов, то они не только возможны, но, судя по последним письмам графа Шувалова, очевидны. Мы отчасти сами этому способствуем нашим всегда враждебным и неприветливым отношением. Бисмарк не пожелает поставить себя в такое положение, чтобы его могли застать врасплох; ввиду всего происходящего в Австро-Венгрии и Италии он не может предпочесть Тройственный союз пресловутой Лиге мира. Видя нашу враждебность к Германии и симпатии к Франции, он, насколько окажется возможным, сблизится с Англией, и мы, конечно, от этого ничего не выиграем. Для нас в тысячу раз лучше заботиться о своих интересах, расточая во все стороны одинаковые улыбки сфинкса.

   Ону телеграфирует, что султан готов внести 5 500 000 франков в счет просроченных платежей и его долга нам; он советует не слишком нажимать на Порту и удовольствоваться пока предлагаемой суммой; она и так является результатом, на который было мало надежды. Министр ничего не имеет против, и государь пишет под этой телеграммой: "Хорошо".

   Воскресенье, 12 марта

   Поднимаюсь к министру довольно рано. Среди возвращенных государем бумаг нахожу перлюстрированную телеграмму французского посла к министру иностранных дел в Париже, которая заканчивается так: "В русских газетах напечатано письмо из Севастополя, согласно которому Паисий утверждает, что русские были удалены из Сагал-ло вследствие подстрекательств со стороны французских конгрегации в Абоке. Я спрашиваю себя, не следует ли опубликовать большую часть донесений адмирала Ольри. Мне известно, что русское правительство не имело бы ничего против этого".

   Государь на ней пишет: "С нашей стороны было бы тоже очень желательно напечатать точные сведения, как было дело, и покончить раз навсегда с газетными статьями и враньем".

   На пересланном Ону извлечении из донесения капитана парохода, перевозившего товарищей Ашинова, в которое были включены их показания и сообщения, Его Величество пишет: "Что за вранье". Но легче всего приказать просто Министерству внутренних дел положить конец этим газетным толкам. Что бы ни опубликовывали для восстановления истины, все привело бы только к полемике, а никак не к молчанию, которого желает государь.

   Обедня в Исаакиевском соборе; возвращаюсь в санях; завтракаю с Оболенским и жду расшифровки телеграммы Долгорукова из канцелярии, она готова только около 2 часов.

   Вечером получено письмо Муравьева, пересланное им из Берлина до границы со специальным курьером. Письмо это от 10/22 марта; он дает в нем подробный отчет о своей беседе с Бисмарком, переданной вкратце в полученной недавно телеграмме. Вручив графу Муравьеву донесения германского посланника в Швейцарии о взрыве в Цюрихе, канцлер ему сказал: "Мне кажется, что моего сына привлекает в Англию женщина, и женщина замужняя. Мне это грустно, потому что я очень бы желал, чтобы мой сын женился; с другой стороны, ввиду того что она англичанка, я очень счастлив тем, что она уже замужем. Англичанки не онемечиваются, и у нас было достаточно печальных опытов в этом роде среди лиц, окружавших покойного императора Фридриха. Императрица Фридерика, например, осталась навсегда англичанкой; покойная жена Мольтке никогда так и не стала немкой; то же можно сказать и о жене фельдмаршала Блументаля и о многих других".

   Затем следовали переданные в телеграмме сообщения по поводу поручения к Солсбери в целях воздействия на Соединенные Штаты и Францию. "Я не нашел нужным прервать канцлера, - продолжает Муравьев, - позволил, однако, себе заметить, что задача С-Джемского кабинета по отношению к Франции мне кажется нетрудной ввиду того, что у Франции теперь слишком много своих дел, чтобы она пожелала выступить против Германии в случае войны между последней и Соединенными Штатами. Во время последовавшего за нашей беседой совершенно интимного обеда разговор коснулся Румынии. "Я не думаю, - сказал князь Бисмарк, - чтобы король Карл мог долго продержаться. Он боится всех партий и его, как и королеву-поэтессу, страшит возможность управлять этой страной конституционно. Они, как и великий герцог Баденский, школы Луи Филиппа. Школа эта никогда не имела успеха. Впрочем, я того мнения, что не может удержаться на престоле государь, исповедующий другую религию, нежели его подданные. В Саксонии мы видим то же самое, но там это возможно как в крайнем случае и вообще в Германии, потому что наши правительственные учреждения покоятся на прочном основании, но, конечно, на Балканском полуострове дело обстоит совершенно иначе".

   Княгиня упомянула об Ашинове, и князь выразил предположение, что французы приняли меры собственно не против него, а против отца Паисия, и что при этом военные власти действовали под влиянием подстрекательства католических священников.

   Канцлер добавил, что французское католическое духовенство боялось воздействия, которое мог оказать в этой местности православный монах.

   Признаюсь, что этот конец письма производит на меня впечатление довольно коварной инсинуации.

   Министр с семейством, а также Оболенский едут слушать оперу Вагнера "Валькирия" и возвращаются только около 12 часов. Я готовлю Оболенскому чай и молоко. Писал весь вечер, показавшийся мне благодаря этому очень коротким.

   Понедельник, 13 марта

   "Новое время" печатает крайне оскорбительный некролог о графе Шувалове, которого сегодня хоронят. Строго раскритиковав все стороны его деятельности, оно как всегда не хочет мириться с участием, которое покойный принимал в "злополучном Берлинском трактате", и заканчивает следующим образом: "Лорд Дюферин, когда был посланником в С.-Петербурге, сказал как-то: "Вероятно, Россия очень богата государственными людьми, если может обходиться без услуг графа Шувалова". Очевидно, иностранцам, и особенно англичанам, бездействие покойного было в тягость".

   Итак, Их Величества приезжали сегодня из Гатчины, для того чтобы отдать последний долг изменнику.

   Иду рано к своему министру, который собирается ехать на похороны.

   Он опять жалуется на небрежность, забывчивость и медлительность Зиновьева, на которого смотрит как на больного. Я невольно рассмеялся, когда он высказал предположение, что это состояние начальника Азиатского департамента является следствием того, что его лет двадцать назад укусила в Персии бешеная собака.

   Как только Гире уехал в дом Шувалова на вынос тела, я иду передать Оболенскому несколько бумаг для канцелярии и в 11 часов отправляюсь пешком по Мойке на Суворовскую площадь, чтобы посмотреть на процессию. Погода пасмурная, но очень мягкая и приятная. Полиция приняла очень строгие меры к тому, чтобы не пропустить по Миллионной ни одного лишнего экипажа, и перегородила все выходящие на нее переулки. Проходя мимо группы остановленных около Павловских казарм извозчиков, я слышу, как один из них высказывает пожелание, чтобы процессия прошла по крайней мере через этот конец Миллионной, на что другой ему отвечает: "Ничего, брат, завтра из газет все узнаем". И после этого говорят, что мы не высокоцивилизованная нация! А что должны думать эти добрые люди, читая, что этот вельможа, которого хоронили с такой пышностью, был антипатриотом, который в продолжение всей своей карьеры только и делал, что предавал свою родину? Процессия проходит около 11 1/2 часов по Суворовской площади и направляется через Троицкий мост к старой церкви Св. Троицы, откуда гроб должен быть поставлен в вагон, который доставит его в Вартемяки.

   Я неприятно поражен развязностью, с какой некоторые кавалергарды несут ордена. Масса венков на гробе, почти сплошь покрытом цветами. Следующие за колесницей Павловский и Кавалергардский полки идут превосходно и очень эффектны. Великий князь Владимир и принц Ольденбургский становятся около памятника Суворову и пропускают их. Великий князь, верхом на лошади, кажется старообразным и опустившимся, а принц держится молодцом. Говорят, что о его строгости написано повторяемое офицерами четверостишие:

  

   По улице бежит собака,

   А вот наш принц, он тих и мил.

   Но, будочник, смотри, однако,

   Чтоб он ее не укусил!

  

   Великий князь Михаил, фельдмаршал, и его старший сын следуют пешком среди многочисленных родных и друзей покойного. Великий князь Дмитрий в рядах кавалергардов. Государь и государыня из окон дома покойного смотрели, как тронулась процессия. Затем Их Величества возвращаются во дворец и после завтрака едут на картинную выставку в Академии художеств. Я возвращаюсь пешком по Миллионной как раз к 12 часам.

   В 3 часа Зиновьев приносит расшифрованную в департаменте благоприятную телеграмму Долгорукова. Шах прислал за своей подписью нашему посланнику в Тегеране новое заявление, подтверждающее, что любые железнодорожные концессии сверх тех, которые будут даны России в Персии, откладываются на пять лет; таким образом, концессии Англии на юге не могут быть даны до истечения этого срока. По-видимому, Д. Вольф это почуял и взволновался, но Долгоруков ему сказал, что мы не допустим английского вмешательства в наши переговоры с Персией.

   Сегодня официально объявлено в газетах об искусно проведенной Вышнеградским конверсии в Берлине.

   Говорят, что это чрезвычайно благоприятная для наших финансов мера и что новая группа крупных американских капиталистов предлагает последующие конверсии наших государственных бумаг на еще более благоприятных условиях. Разменный курс, однако, пока не повышается вследствие паники, вызванной ликвидацией Учетного банка. К счастью, оплата наших вкладов, кажется, во всяком случае обеспечена.

   Зиновьев, принесший мне телеграмму Долгорукова, решает, наконец, пойти показать ее министру, которому уже целый час надоедает своим визитом барон Моренгейм. Последний должен послезавтра представляться государю и затем тотчас ехать к своему посту. Гире сообщает ему сегодня волю государя: он должен уехать из Парижа на время выставки. Думаю, что барон не будет доволен этим отдыхом и этой свободой, которые для другого были бы наслаждением; он сочтет, что отсутствие образцового посла станет большим пробелом в выставке его друзей-французов.

   Сегодня утром министр дал мне прочесть только что им полученное от нашего поверенного в делах в Вене князя Кантакузена частное и секретное письмо, спросив, стоит ли его представлять на усмотрение государя. По моему мнению, письмо это несомненно интересное, хотя в нем повторяется многое из того, что мы уже знаем о смерти эрцгерцога Рудольфа из писем князя Лобанова. Посол и советник, в настоящий момент поверенный в делах, не в очень хороших отношениях. Каждый из них пишет собственноручное и личное письмо, причем друг другу они их не сообщают. Впрочем, сведения Кантакузена почерпнуты из хорошего источника. Он их имеет от Сечени, близкого друга покойного эрцгерцога. За несколько дней до катастрофы Сечени получил от наследного принца письмо, в котором тот жаловался, что карантин, которому подвергается Сечени вследствие заболевания его детей корью, продолжается так долго, тогда как принцу нужно с ним поговорить. Рассказ о самой катастрофе более или менее сходен с версией Лобанова. На столе около кровати, на которой лежали трупы эрцгерцога и баронессы Вечеры, было несколько писем: одно - наследного принца к Сечени, остальные - баронессы Вечеры ее семье. Выслушав донесение посылавшегося в Мейерлинг доктора, император (Франц Иосиф) вновь отверг, как и в первый момент, мысль о самоубийстве, но, по-видимому, когда ему пришлось признать эту жестокую истину, горю его не было предела. Говорят, он упал на пол и катался от боли и отчаяния, не будучи более в состоянии собой владеть. Как только он пришел в себя, Его Величество приказал вызвать Сечени, чтобы лично передать ему письмо принца. Сечени просил императора вскрыть письмо, но тот отказался. Тогда он прочел письмо и передал Его Величеству. В письме этом наследный принц говорил, что должен умереть, выражал сожаление о невозможности повидаться с Сечени, которому поручал привести в порядок свои бумаги. Письмо это было написано за несколько минут до смерти. Сечени нашел в письменном столе кронпринца три письма за понедельник 28 января - доказательство того, что все было обдумано заранее. Одно - к императрице, второе - к наследной принцессе, третье - к эрцгерцогине Марии Валерии. Императору письма не было. Судя по тому, что Его Величество сам сказал Сечени, эти письма представляли просто варианты на одну и ту же тему: о решении кронпринца умереть.

   Что касается императрицы Елизаветы, которая, пока это было необходимо, проявляла поразительную энергию, то удар для нее теперь еще чувствительнее, она затратила немало усилий, чтобы удерживаться на высоте своего положения. Сердце разрывается при виде ее морального состояния. Ее, по-видимому, преследует мысль, что зародыш безумия, толкнувшего ее несчастного сына на самоубийство, нужно искать в испорченной крови Виттельсбахов, и она усматривает в себе источник всех несчастий ее дома.

   По этому поводу Сечени замечает, что, хотя теперь и говорят о мании самоубийства и других признаках, доказывающих сумасшествие кронпринца, он, так близко знавший эрцгерцога, никогда ничего подобного не замечал. Сечени положительно отказывается верить, что смерть кронпринца была следствием душевной болезни; не допускает он также возможность того, что причиной смерти была любовная интрига, не представлявшая, по его мнению, ни опасности, ни затруднений. Говорили о бурной сцене, происшедшей между императором и его сыном. (По поводу последней Лобанов пишет, что, когда за несколько дней до катастрофы император Франц Иосиф категорически отказал эрцгерцогу в своем согласии на его развод, принц не упоминал о самоубийстве, а только сказал: "После этого я знаю, что мне остается делать", а Его Величество якобы ответил: "Делай что хочешь, но я никогда не соглашусь на твой развод".) Но даже если допустить, что это было так, это не явилось бы в глазах Сечени исчерпывающим объяснением рокового решения наследного принца. Не придает он значения рассказам и о несчастном браке, о разводе, которого эрцгерцог домогался, и т.д. и т.п. По его мнению, истину надо искать не тут. Он всегда считал, что знает принца лучше, чем кто-либо другой, а теперь он все равно не находит разгадки. "Есть много, - добавил он, - серьезных государственных деятелей, которые приписывают это несчастье исключительно политическим причинам. По их мнению, наследный принц так скомпрометировал себя своей все более и более проявлявшейся враждебностью по отношению к политике нынешнего венского кабинета и его союзникам, положение его в глазах императора Вильгельма II и Германии столь ухудшилось, а возвращение стало настолько невозможным, что он не мог не сознавать того, что становится для своей страны источником серьезных затруднений и даже опасности, придерживаясь этого пути". Еще совсем недавно, когда предстояло нанести визит в июне германскому императору и император Франц Иосиф сказал сыну о необходимости сопровождать его в Берлин, кронпринц настаивал на том, что было бы гораздо лучше, если бы он, вместо того чтобы ехать в Берлин, воспользовался этим временем и поехал с визитом к нашему августейшему монарху. Сначала этому проекту горячо воспротивились, затем было в принципе решено, что после Берлина кронпринц может ехать в Россию. Эта перспектива его бесконечно радовала. В ней он черпал утешение от многочисленных огорчений, связанных с его положением.

   Заканчивая эти долгие излияния, Сечени сказал Кантакузену, что не видит большего несчастья, чем смерть эрцгерцога Рудольфа, какое могло бы постигнуть монархию.

   Последствия ее, особенно в Венгрии, будут глубже и опаснее, чем полагают. Венгры были всей душой преданы кронпринцу; они приняли и горячо любят императора и императрицу, но о других членах австрийского дома они знают только то, что те настроены против Венгрии. Поэтому другие эрцгерцоги для них не существуют, и им будет очень трудно загладить впечатление, укоренению которого в Венгрии они всячески способствовали.

   Скажу завтра утром министру, что нахожу это письмо достаточно интересным для того, чтобы он предложил его прочесть государю.

   Вторник, 14 марта

   Среди бумаг, возвращенных утром государем, мы находим письмо Муравьева с отчетом о его разговоре с князем Бисмарком; на нем нет никакой пометы. По-видимому, впечатления монарха нашли себе достаточное выражение в эпитете "обер-скот", написанном им на телеграмме, передававшей содержание беседы.

   Донесение от нашего посланника от 26 января/7 февраля за N 11 действительно интересное. Шевич, обратив внимание на рассказ одного из корреспондентов "Pall Mall Gazette", имевшего случай конфиденциально побеседовать с Ли Хун Чангом, одним из виднейших государственных людей в Китае, а затем на статью китайской газеты, писавшей, по-видимому, на ту же тему, запросил по этому поводу японского министра иностранных дел Окуму. Ли Хун Чанг высказал убеждение, что Китаю нечего бояться России ввиду крайней слабости последней на протяжении всей длинной границы, отделяющей ее от Небесной империи; что Россия, впрочем, должна знать: любое нарушение прав Кореи рассматривалось бы Китаем как "casus belli". Китайская газета идет еще дальше и заявляет о предстоящей аннексии Кореи Китаем; говорят, что корейская монаршая семья будет перевезена на китайскую территорию, а в Корею послан наместник.

   Шевич обращает внимание японского министра на то, что подобная возможность создает для его страны опасность превращения Фусана в Гонконг или Гибралтар. Окума не верит в какие-либо слишком смелые предприятия со стороны китайцев и констатирует, что поддержание status quo необходимо. В этом отношении наши интересы совпадают с интересами Японии. Впрочем, добавляет он, в силу Тяньцзинской конвенции Япония имеет право сделать то же, что и Китай, если бы последний предпринял что-либо против Кореи; Китай обязался ничего в этой области не предпринимать, не предуведомив об этом Японию. Окума обещает бдительно следить за всеми действиями китайского правительства и сообщать нам о том, что оно будет замышлять по отношению к Корее, если, согласно существующему договору, Япония будет предупреждена. Государь делает на этом документе следующую помету: "Это весьма интересно и для нас недурно".

   Но высказанные Ли Хун Чангом мысли по поводу слабости нашей границы и всего смежного с Китаем огромного пространства наводят меня на мысль о разговоре, который был у нас на днях с Зиновьевым, о необходимости железной дороги в Сибири. Вместо колоний, которых все другие державы ищут у наших антиподов, мы имеем таковую рядом с нами и не умеем ею пользоваться. Кроме того, если убеждение в нашей слабости распрост