Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

олжна быть сама власть.

   Некоторых смущала не необходимость стрелять вместе с германцами по русским деревням, а выкрик одного повстанца, который атакующие услышали в пылу боя:

   - Бей изменников родины!

   Когда об этом шли разговоры в Курине, я вспоминал о том, как год тому назад во время войны мы, офицеры, безнадежно боролись на фронте с братанием. Теперь братались с немцами мы, но внешняя война по желанию фронтовиков кончилась и не им кричать об измене.

  

   Опять потянулись мирные недели. По субботам в кабинет Литовцева собирались его помощник, командиры пеших и конной сотен, начальник пулеметной команды, поручик Овсиевский и я.

   "Обыкновенно на этих собраниях мы единогласно настаивали на дальнейшем усилении дисциплины и постепенном превращении Куриня в "муштрову частину" - строевую часть. Нередко разбирались крупные проступки чинов отряда. Благодаря неофициальному его положению, высшей мерой наказания было исключение из списков".

   По-прежнему больным местом Куриня оставалась конная сотня. Мне было ясно, что без основательной чистки ее личного состава не обойтись. Необходимо удалить разбойный, подлинно гайдамацкий элемент, в изобилии поступивший туда в первые дни формирования Куриня. Среди Козаков сотни, помимо профессиональных солдат, весьма склонных к грабежу, были авантюристы, выдававшие себя за кавалерийских офицеров, всевозможные "пройдисвиты" и более или менее уголовные личности, в отношении которых большевицкий термин "белобандиты" был недалек от истины.

   Во время еженедельных заседаний мы разбирали дела о самовольно реквизированной коже и разных нарушениях дисциплины, касающихся внутреннего быта. Между тем по уезду ходили упорные слухи о том, что отпускные козаки сотни совершили в селах несколько убийств. Надо сказать правду - в то жестокое время огромное большинство офицеров, я в том числе, не считали преступлением бессудные расстрелы большевиков, если они совершались по приказанию начальников. Речь, однако, шла о том, что некоторые козаки конной сотни сводили личные счеты с односельчанами и расстреливали людей, не имевших к большевизму никакого отношения. Этих убийств было немного, но они были. Генерал Литовцев ценил в козаках сотни надежный боевой элемент и проявлял мало энергии в борьбе с "эксцессами". На этой почве его помощник - полковник П. резко разошелся с атаманом и ушел из Куриня, заявив, что с разбойниками он в одной части служить не может. Я считал, что уходить и разваливать только-только налаживающееся дело нельзя. Надо выгонять "разбойников". Однако нерешительность генерала очень меня угнетала.

   "В конце концов несколько офицеров, и я в том числе, поставили перед генералом вопрос ребром - либо удалить из Куриня явно уголовный элемент, либо разрешить уйти нам".

   Кой-кого из сотни исключили, но дисциплинированной частью она все-таки не стала. Не хватало твердой руки.

   Вскоре после экспедиции в Денисовку весь Куринь, в том числе и наш артиллерийский взвод, переселился за город в казармы, выстроенные незадолго до войны для Лубенского гусарского полка. Там же стояла германская гаубичная батарея Артопеуса, рота пехоты и конский запас. Места хватило на всех. Обширные одноэтажные корпуса и конюшни были построены незадолго до войны и рассчитаны на шесть эскадронов со всеми командами. Во время революции население растащило всю мебель, отвинтили даже много дверных ручек, но здания уцелели. Ведь, правда, много разбитых стекал, центральное отопление не действовало - с котлов сняли арматуру, но для теплого времени помещения годились вполне.

   Во внутреннем быту отряда, в связи с переходом за город, произошли значительные перемены. Первоначально каждый из чинов Куриня мог в любой день подать рапорт об уходе. Как я уже упоминал, большинство "Козаков" жило на частных квартирах. Такой порядок вещей и раньше представлял огромные неудобства. Он был, однако, терпимым, пока все находились относительно недалеко от сборного пункта. Теперь, чтобы отряд мог дальше существовать, пришлось жизнь в казармах сделать обязательной для всех солдат, установить регулярное дежурство офицеров и, самое главное, - обязать всех подпиской прослужить в Курине определенный срок. В Добровольческой армии, как мы знали, вновь поступившие подписывали обязательство не уходить раньше шести месяцев*. Штаб Куриня решил, что в наших условиях, особенно принимая во внимание

  

   * Начиная с осени 1918 г. служба стала "бессрочной".

  

   неопределенность финансового положения отряда, полугодовой срок слишком велик. Ограничились тремя месяцами.

   Очень многие не пожелали дать подписки и ушли. Офицеры, рассчитывавшие получить рано или поздно места на официальной службе, не хотели себя связывать какой бы то ни было подпиской. Другие собирались в Добровольческую армию и смотрели на Куринь, как на переходный этап, где не стоит засиживаться. Все они подали рапорты об исключении из списков. По той же причине ушли некоторые учащихся. Трехмесячный срок потерей учебного года им не грозил, но в то время мало кто из них думал о продолжении учения. Начиналась тяга на Дон и на Кубань. Короткий, сам по себе, срок казался слишком долгим. Охотнее всего давали подписку профессиональные солдаты и вновь поступавшая сельская молодежь. Их интересы в большинстве случаев ограничивались Лубенским уездом, и перспектива служить три месяца нисколько не смущала.

   Мы пытались упорядочить наш маленький добровольческий отряд. В то же время в Киеве велась энергичная работа по созданию регулярной вооруженной силы Украинской Державы. Уже 19 мая начальник генерального штаба полковник Сливинский представил доклад об организации армии на основе территориального комплектования.

   1 июня гетман письмом на имя военного министра неожиданно приказал расформировать все иррегулярные воинские отряды, возникшие на территории Украины после изгнания большевиков: "Bci приватн³ и в³льно-козачш орган³зац³³, Ки³вский в³дд³л i печатк³, з настоящего дня касуються i объязляються не д³йсними, також i посв³дчення видан³ за ними". Вместе с тем Скоропадский отдал распоряжение создать "козацьку раду" для выработки статуса украинского казачества. Мыслью cамa по себе казалась правильной. Большинство сторонников гетманской власти считало, что пора революций, переворотов, партизанщины, любительско-военных предприятий кончилась. Говоря теперешним языком, начинается "строительство".

   В лубенском Курине, отлично снабженном и относительно дисциплинированном - за исключением конной сотни, уголовные деяния являлись все же исключением. В других отрядах, судя по рассказам очевидцев, творилось Бог знает что. Сплошь да рядом курини "вольного козачества" больше походили на шайки грабителей и насильников, чем на воинские части. Их самовольные карательные экспедиции жесточайшим образом подрывали авторитет власти. Гетманское правительство, распуская самочинно образовавшиеся отряды, ликвидировало наследие, предыдущих полуанлрхических месяцев*.

  

   * Кстати сказать, левые украинцы, да и мало осведомленные русские авторы обычно относят в пассив гетманского правительства уголовные и полууголовные деяния как раз тех отрядов, которые оно ликвидировало. На это правильно указывает Дорошенко

  

   Наряду с этим все мы считаем, что распоряжение гетмана к организациям, подобным нашей, не относится. Куринь сформирован не самочинно, а по приказанию соответствующих властей. По своему облику он никак не подходит под понятие "приватной организации". Надо удалить сомнительный элемент и усилить дисциплину. В то же время отряд, доказавший свою боеспособность и слаженность, нужно не только сохранить, но и усилить. Как-никак, он является единственной реальной опорой власти в уезде. Конечно, по существу хозяева страны и защитники гетманского правительства - германцы, но рано или поздно они уйдут.

   Тогда что?

   Нам, чинам Куриня, казалось, что пока германцы на Украине, надо во что бы то ни стало создать дисциплинированную и хорошо вооруженную силу, которая смогла бы удержать в руках деревню, пока будет длиться переходный период. Организовать всех, на кого может опереться буржуазная государственность. Само собой разумеется, что воинская сила должна быть создана на регулярных началах. Однако в возможность немедленно сформировать армию на основе всеобщей воинской повинности, даже при условии, если на это согласятся немцы, мы не верили.

   Предварительная организационная работа, которая ведется в Киеве, выработка уставов, инструкций с учетом опыта Великой Войны*, создание офицерских и унтер-офицерских

  

   * Я сознательно допускаю некоторый анахронизм, пользуясь этим термином, укоренившимся лишь в период эмиграции.

  

   кадров - все это отлично и в свое время принесет пользу. Однако собрать без всякого отбора хотя бы только неслуживших парней в казармы и дать им винтовки было бы совершеннейшим безумием. Результат мог получиться один - торжество большевиков.

   Летом 1918 г. вопросы, касавшиеся формирования украинской армии, служили в Курине постоянной темой разговоров. Одни думали о личной своей судьбе - куда бы устроиться. Куринь ведь не век будет существовать, да и нельзя же долгое время жить на сорок "карбованцев". Те, у кого кругозор был пошире, старались заглянуть в будущее. Разрешат германцы гетманскому правительству создать собственную вооруженную силу или не разрешат? Удастся сформировать надежные части или нет? К начавшемуся в первых числах июля набору гвардейской сердюцкой дивизии, куда зачисляли главным образом добровольцев - сыновей "гетманских" хлеборобов, мы отнеслись очень сочувственно. Большая часть . "сердюков" были молодые полтавские хлопцы. Они охотно ехали в Киев на службу. (Губерния недаром считалась наиболее "гетманской". Сам генерал Скоропадский, 'многие участники переворота, министры и чины гетманского двора - коренные (полтавцы. Во время моих наездов в Киев по делам Куриня я нередко чувствовал в разных учреждениях эту "полтавскую атмосферу". Кстати сказать, в Курине служил двоюродный брат гетмана, молодой помещик С. В. Милорадович, прапорщик запаса, и благодаря ему наш отряд имел возможность адресоваться в нужных случаях непосредственно в "сферы". Позднее, ближе к осени, стало известно, что на 15 ноября назначен призыв новобранцев. Я, как и многие другие офицеры, отнесся к этому проекту как к предприятию весьма неразумному. Получалось впечатление, что в киевских военных кругах побеждает "народническое" течение - вера в то, что деревня замирена и на нее, как на целое, можно опереться. В эмигрантской украинской литературе мне не удалось

  найти по этому поводу каких-либо воспоминаний, но я считаю чрезвычайно вероятным существование такого настроения, созданного несколькими месяцами внешне мирной жизни. В конце концов, украинскую армию создавали русские генералы, а русским генералам вера в "народ", в серую массу, была свойственна не меньше, чем социалистам-революционерам. Привычные формулы, повторяемые с первого класса корпуса до седых волос, входили в плоть и кровь и мешали видеть очень грустную действительность*.

  

   * Я считаю, что типичным "народником" является, например, генерал А. И. Деникин и одна из его самых больших ошибок - непонимание - по крайней мере в 1919 г. - необходимости выделить и сплотить Разумное меньшинство.

  

   Я часто говорил о принципах организации вооруженной силы в переходный период с генералом Литовцевым. Постепенно хорошо с ним познакомился и генерал нередко приглашал меня по вечерам к себе на квартиру. С удовольствием зспоминаю эти разговоры за чашкой чая в летние лубенские вечера. У генерала Питовцева был непростительнейший - особенно для военного - недостаток - слабость воли и, наряду с личной храбростью, отсутствие гражданского мужества. Кроме того, он очень легко поддавался влияниям интриганов и, как мне кажется, не всегда умел должным образом разграничить служебные и личные отношения. Должен сказать, что эти свойства характера генерала Литовцева стали для меня ясными много позже. В Лубнах я видел в нем только умного и образованного офицера генерального штаба, человека с большим военным кругозором и несомненной духовной гибкостью. Обязательные рукопожатия между всеми чинами Куриня вне службы, конечно, небольшая и неважная деталь, но все-таки, когда гвардейский генерал, бывший командир корпуса, по доброй воле подавал руку семнадцатилетнему парубку, это производило отличное впечатление как раз в нужном в то время направлении.

   Лично ко мне, совсем еще молодому поручику, гостеприимный хозяин относился более чем внимательно. Часто я совсем не чувствовал, что говорю с человеком, который старше меня лет на тридцать. В Киеве, однажды, к большому своему удивлению, услышал, что атаман Куриня будто бы ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной. Это, конечно, совершенно не соответствовало истине, но и в Лубнах и позже, когда генерал Литовцев стал начальником штаба Южной Армии, он очень доверял мне и сплошь и рядом делился со мной сведениями, предназначенными лишь для самого ограниченного круга лиц.

   Своих взглядов на русскую крестьянскую массу, как на стихию безгосударственную, а частью и антигосударственную, у генерала Литовцева я не заимствовал. Они уже вполне сложились к тому времени, когда я ближе познакомился с нашим атаманом. Точно также я самостоятельно пришел к убеждению, что в эпоху гражданской войны формировать армию, опираясь на "народ", - предприятие заранее обреченное на неудачу. Ни за правыми, ни за левыми, ни за средними деревня добром не пойдет. Меня, однако, очень ободряло то, что мои, для большинства еретические убеждения совершенно совпадают со взглядами человека, у которого и житейский и боевой опыт неизмеримо больше моего.

   Впоследствии в Добровольческой армии, особенно в 1919 г., мне приходилось несчетное количество раз спорить на эту тему с моими товарищами по батарее и другими офицерами. Во время наступления на Москву народнические настроения - слепая вера в мужика - были в армии настолько сильны, что еретикам, вроде меня, приходилось тяжело. Нередко принципиальные расхождения отзывались и на личных отношениях. Мои товарищи никак не хотели понять, что вера в нацию и вера в деревню - это совсем не одно и то же.

   Должен сказать, - конечно, это только личный мой взгляд, - что в гетманской Украине, по-моему, вообще трезвее и последовательнее смотрели на вещи, чем в героическое время Добровольческой армии. Генерал Литовцев в этом отношении не составлял исключения. Не хватало крупных людей, действовали плохо, но мне кажется, хоть умели ясно видеть действительность.

   Не всегда, правда... По разработанному генеральным штабом плану формирования украинской армии в Полтаве должен был стоять штаб корпуса, в Лубнах - штаб 12 дивизии и управление артиллерийской бригады. Предполагалось, что в эту дивизию войдут кадры трех полков 9 дивизии русской армии (Орловского, Северского и Брянского), переименованных в Лубенский, Прилукский и Кременчугский. Фактически этих кадров на Украине, по-видимому, не существовало. Естественно было думать, что киевские руководители армии используют наш Куринь, как о фактически уже существующую боевую часть, и он послужит основой при формировании регулярной дивизии. Генерал Литовцев хлопотал об этом в военном министерстве. По-видимому, намечалось его назначение начальником дивизии. Однако на этот пост и на все вообще командные должности кандидатов было много. Им совсем не улыбалась мысль о том, чтобы офицеры Куриня получили полки, батальоны и роты. Наш отряд был помехой не только для лубенских большевиков, но и для всех жаждавших назначений. Они оказались сильнее. Несмотря на поддержку влиятельных организаций, Куринь остался в стороне. Его не упразднили, но не давали ни кредитов, ни штатов. По-прежнему отряд жил на деньги, отпускаемые для "охоронной сотни" (приблизительно треть того, что было нужно), и на займы, предоставляемые частными лицами. Овес и сено получали, правда, в изобилии, путем реквизиций у помещиков. Законность этих реквизиций находилась под большим сомнением, но до поры до времени крупные земельные собственники, надо отдать им справедливость, мирились с таким положением вещей. Становилось, однако, ясно, что без денег Куринь долго не просуществует. Было необходимо найти постоянный источник средств и, так или иначе, упрочить наше положение. Единственной организацией, которая могла нас поддержать в Лубнах, явилась партия хлеборобов-демократов*. По существу мы и так были в постоянной связи с ней. Предстояло эту связь оформить и укрепить. Начались переговоры, подробности

  

   * В городе и уезде она играла гораздо большую роль и была численно сильнее, чем другая организация того же типа - "Союз земельных собственников"

  

   которых я не помню. Если память не обманывает, партия - во главе с инженером У. С. Шеметом - первая пошла нам навстречу.

   9 июня в Лубнах состоялся многолюдный уездный съезд партии. Политика гетманского правительства подвергнулась критике. Правительству ставили в упрек малонациональный характер его деятельности и переполнение учреждений людьми, чуждыми Украине. Вместе с тем партия настаивала на ускорении работ комиссией по выработке земельного закона и по реформе городского самоуправления*.

  

   * Подробности см. С. Шемет: До icтopii укра³ньско³ демократично-хл³боробсько³ парт³³ ("Хл³боробська Укра³на", збipнiк I, 1920).

  

   Съезд постановил приветствовать наш Куринь за его работу. Я не был на заседании, но, как мне передавали, речь шла и лично обо мне. Съехавшиеся козаки и крестьяне находили, что ротмистр Белецкий и я "умеем формировать добровольческие части". Партия не ограничилась приветствием. Постановили оказать Курйню материальную поддержку. С этой целью было постановлено установить обязательное обложение - если не ошибаюсь, пятьдесят копеек с десятины в месяц. При условии, что обложение будет поступать регулярно, ожидаемая сумма вполне обеспечивала существование Куриня при таких низких ставках жалованья, которые у нас были установлены. Хлеборобы пошли и дальше. Решили произвести в своей среде добровольную мобилизацию и пополнить отряд, состав которого значительно сократился с переходом в казармы.

   Казалось, что перед Куринем открываются - в уездном масштабе, конечно, - широкие перспективы. Во всяком случае, предстоял интересный опыт создания ополчения из богатых крестьян. Я считал, что жизнь упорно борется с киевскими канцеляриями военного министерства.

   Мобилизация, - вернее, набор - была произведена быстро. Уже дней через десять казармы конной и пеших сотен наполнились молодыми парнями, подписавшими обязательство прослужить три месяца. Всех поступивших немедленно одевали в военную форму. На плацу молодые кавалеристы обучались обращению с пиками. Смотря на этих восемнадцати-девятнадцатилетних парубков, прилежно размахивавших древками, мы надеялись, что наконец-то теперь и конная сотня из партизанского отряда превратится в "муштрову частину".

   Что касается артиллерийского взвода - на нем хлеборобская мобилизация отразилась мало. Мы приняли всего пять-шесть человек. Людей было и так - достаточно. Казарменная жизнь понемногу налаживалась.

   "Наши люди - сорок с лишним человек - помещались в чистой, просторной и светлой комнате, рассчитанной, кажется, человек на шестьдесят. У всех были , кровати с полным комплектом постельного белья и ночными столиками, подаренными нам расформировавшимся лазаретом. Кроме того, в нескольких маленьких комнатах помещались цейхгауз, канцелярия, фельдфебель. Одну комнату занимал я.

   Кстати сказать, в Лубнах интеллигентные люди еще настолько жили понятиями мирного времени, что о моем переселении в казарму (все остальные офицеры жили в городе) было немало разговоров. Хвалили, но удивлялись. Я же чувствовал, что, живя на отлете, никак не наладить ухода за лошадьми, да и вообще в наших условиях все время нужен хозяйский глаз. Я являлся и на утреннюю уборку, и на проверку, потом производил езду и занятия, и только обедать уезжал в город. К вечерней уборке опять возвращался в казарму".

   "Не без труда удалось приучить добровольцев к вставанию в пять часов утра. Со старыми солдатами было легче. Вначале наиболее молодые Никак не могли проснуться. Повторялось то же самое, что я наблюдал в Михайловском училище на своих товарищах - кадетах. Как будто бы человек проснулся, собирается натягивать штаны, а потом валится на кровать и моментально засыпает. Часто приходилось вместе с дневальным поднимать самых упорных сонь.

   Постепенно учащиеся втянулись и сами полюбили раннее вставание. Стоял тихие светлые дни горячего украинского лета. На заре чуть заметный пар шел oт росистой травы, из монастырского парка тянуло ночной душистой сыростью. Вода в Суле казалась парным молоком. От казармы было рукой подать до прибрежного] луга, влажного, чуть топкого, продолжавшего зеленеть, несмотря ни на какую жару.Т уда дважды в неделю спускались мы на неоседланных лошадях, раздевались и купали их в реке. На просторе, вдали от жилья, скинув зеленые шкурки, добровольцы окончательно забывали о своем солдатском звании. Визжали, кричали, гонялись друг за другом... "Старые солдаты" - ездовые, парни лет по двадцать шесть - по двадцать семь, тоже дурили вовсю. Нередко на берегу усаживались немцы постарше. Покуривая свои трубки и снисходительно улыбаясь, они смотрели на нашу суету. Немцы помоложе сами раздевались, лезли в воду и начинали водяное сражение с ukrainischen Soldaten. Германские солдаты, кстати сказать, никак не могли понять, почему это Ober-Leutnant сам купает свою кобылу. Чувствовалось, однако, из разговоров, что наша "демократизация" им нравится. Облик Куриня, правда, сильно изменился по сравнению с первыми неделями его существования. Еще до гетманского переворота понемногу явочным порядком офицеры, не занимавшие командных должностей, начали именоваться не "казаками", а по чинам старой армии, только в переводе на украинский язык. Такие случаи, как назначение караульным начальником унтер-офицера, а часовыми офицеров, прекратились сами собой, но все-таки весь наш быт отличался крайней близостью начальников и подчиненных. Денщиков и вестовых не было. Мою лошадь убирал один из ездовых.

   После купания, чтобы разогреть лошадей, ехали домой галопом. Иногда кто-нибудь летел через голову и, если повод при этом не оставался в руке, лошадь продолжала скакать, предоставляя седоку плестись пешком и попасть в конюшне под град насмешек товарищей".

   Больше всего мне было работы с лошадью. Конное дело я и раньше любил, Благодаря хорошим учителям - моим кадровым товарищам - знал его неплохо, но все-таки во время Великой Войны на мне лежала только небольшая часть ответственности за конский состав батареи. Теперь приходилось делать все. Во время экспедиции по уезду отбирать у крестьян отощавших, зачастую израненных казенных лошадей. Смотреть, чтобы не попали сапные и чесоточные. Лечить*, подкармливать, определять возраст, составлять

  

   * В Курине был одно время ветеринарный врач, но фельдшеров не было, и многое приходилось делать самому. В трудных случаях командир германской батареи присылал мне своего фельдшера с медикаментами.

  

   описи. Потом подъезжать и напрыгивать. В то же время каждый день я обучал молодежь езде - сначала в манеже, потом в поле. Часто устраивал взводные учения и дальние поездки. Изо дня в день следил за уборкой лошадей и за чистотой конюшни. В нормальных условиях: военной службы все делается почти само собой. Теперь ничто само собой не, делалось. С утра до вечера приходилось стоять над душой, действовать на: самолюбие, настаивать, требовать. Зато результаты, по крайней мере что касается лошадей, получались, по совести, хорошие. Было приятно войти в чистую, просторную конюшню, потрепать по крупам отличных упряжных и верховых лошадей, бодрых, сытых, с лоснящейся шерстью. Моя гнедая Мэри косила на меня, глаз, вбирала дыхание хозяина, гремели цепи, постукивали копыта. Не Бог весть какое достижение эти полсотни коней, но у меня было приятное сознание, что' работаю не впустую. Дома штудировал "Книгу о лошади" князя Урусова - лучший труд по гиппологии на русском языке. История древней философии ожидала, лучших дней. Советовался с помещиками, коннозаводчиками, ветеринарами. К концу лета через мои руки так или иначе прошло сотни четыре лошадей. (Большую часть приводимых крестьянами во время экспедиций приходилось браковать). Образовался порядочный опыт. Мне предлагали даже место члена-приемщика ремонтной комиссии. Положение Куриня в то время было почти безнадежным, и я в принципе согласился, но потом, не дождавшись назначения, уехал на Дои. Увлекался я и барьерной ездой. Мэри свободно брала барьер в два аршина двя вершка. Случалось, понятно, и падать. Однажды я так хлопнулся виском о твердую землю (лошадь попала ногой в незаметную дыру от столба и перекувырнулась), что потерял сознание. От этого случая осталось воспоминание в виде периодически повторяющихся мигреней.

   "По субботам обыкновенно устраивались дальние поездки, верст за пятнадцать-двадцать. Выезжали на заре, проводили целый день где-нибудь в селе, там же обедали и возвращались поздно вечером, когда спадет жара. Эти поездки любили все - и офицеры, и старые солдаты, и учащиеся. У кого не было коней, старались достать. Артиллеристам охотно доверяли лошадей и из других частей нашего отряда.

   По утрам поля пахли зреющей пшеницей и полынью, кричали невидимые перепела, с первыми лучами солнца начинали заливаться на разные голоса бесчисленные кузнечики. Свежие, сытые лошади шли широким шагом... В такое утро хорошо дышалось, хорошо пелось и хорошо мечталось. Иногда мне чудилось, что на самом деле воскресли времена гетманов. И козаки запорожские воскресли. Звонкими молодыми голосами поют о славе далеких походов, о степях, где буйно и весело гуляет рыцарство вольной Украины... Захватывало очарование старых песен".

   "Много смеялись и смеются над украинской самостийностью. Я сам смеялся и смеюсь. Но все-таки остается какое-то "но". Я видел его у очень многих - и у природных жителей Юга и у случайно туда попавших. Служили в фантастических отрядах фантастической страны, сами потешались над своей службой, потом ушли в Добровольческую армию, а все-таки то "украинское" в них осталось".

   В своей первоначальной записи я пытался объяснить это почти подсознательное "но" очарованием украинской старины. Думаю теперь, что ошибался. Просто мы очень одни любили, другие полюбили, не самостийную Украину, а просто Украину. Лично для меня при мысли о России прежде всего вспоминается Подольская губерния. Этого не вытравить. Вероятно, поэтому мы и относились к украинской государственности иначе, чем коренные жители Великороссии.

   Иногда взводу поручалось самостоятельно произвести разоружение того или другого села. Времена наступили спокойные. Можно было без риска посылать пятнадцать-двадцать человек. Кроме того, в штабе Куриня знали, что артиллеристы не учинят в деревне "эксцессов". В отряде шутили, что меня посылают специально для "деликатного обращения". Проходили эти маленькие экспедиции по той же примерно программе, что и походы всего Куриня в начале его существования. Прибытие в село. Созыв схода. Мужки снимают шапки. Я велю надеть, произношу короткую речь с обязательным упоминанием о том, что теперь не "старый режим" и от имени коменданта приказываю сдать оружие, военное имущество и казенных лошадей. Сносят, главным образом, винтовки, преимущественно неисправные, иногда в значительном количестве. Приказываю наложить их на подводы. Вечером или, в крайнем случае, на следующее утро выступаем в обратный путь.

   Во время самостоятельных подходов я старался как можно тщательнее следить за дисциплиной. Больше всего боялся, чтобы ездовые не начали, мягко говоря, "самовольных реквизиций". За добровольцев-учащихся я был спокоен. Ненадежных вообще не принимал в взвод. Раз один из ездовых забрался-таки в хату предполагаемого большевика и взял его бритву. Юнкера подняли бучу. Собирались подать рапорт об отчислении.

   - Не желаем служить с ворами...

   Еле их успокоил. Бритву велел вернуть, а ездового поставил под шашку. - Помню еще два случая, когда пришлось пробрать кадет. Деревенский лавочник представил мне "реквизиционную квитанцию" на... полфунта конфет, тщательно выведенную полудетским почерком и подписанную моим козаком - шестнадцатилетним кадетом, перешедшим из конной сотни. Решил, что у нас надо действовать "по закону". Раз влетело и Мосолову. Он стоял караульным в парке. Около лотков с патронами лежало две гусиных головы. Доложил, что "несмотря на троекратное предупреждение", гуси продолжали объедать казенную смазку со снарядов и он был принужден действовать оружием. Тела унесены "для погребения". Поставил его на два часа под шашку.

   "Не знаю, что думали про себя мужики, но в тех случаях, когда "укра³нско в³йско" вело себя прилично, встречали в селах даже приветливо и не одни только богатые хуторяне".

   Одна из таких самостоятельных экспедиций очень мне запомнилась.

   "Не избалованы были бедные хохлы властями и войсками революционного времени. Как-то раз приезжаю в одно большое село с пятнадцатью добровольцами и подводами для военного имущества... Часа через три все окончено. Собираемся. Перед моей хатой появляется кучка стариков. Подходят еще крестьяне. Хотят видеть начальника. Выхожу на крыльцо. Начинается, видимо, нечто торжественное. Мужики снимают шапки, откашливаются. Опять велю надеть. В чем дело? Оказывается, пришли благодарить... за то, что мы никого не выпороли и ничего не украли. Пришли, мол, большевики - пороли, петлюровцы - тоже, гайдамаки - это, видно, наша конная сотня - еще хуже, и вот только вы, господин офицер, никого не тронули. И паничи ваши хорошие. Общество постановило благодарить...

   У меня мелькнула было мысль - не издеваются ли они, пользуясь тем, что нас мало. Ничего подобного. Самым серьезным образом благодарят. Одна пожилая баба еще долго рассуждала о преимуществах "буржуазной красной гвардии"!? (ведь надо же было выдумать!...) над большевиками".

   Позже, особенно в 1919 г., я часто вспоминал этот случай. Думал о том, как, в сущности, просто обеспечить нейтралитет крестьянской массы и как мы плохо это понимаем. "Стоило привести для производства довольно щекотливой операции пятнадцать мальчиков с винтовками, которые никого не пороли шомполами, не лазили в скрыни, не ругались по матушке и по крайней мере часть мужиков уже довольна такой порядочной властью".

   Так проходили летние месяцы восемнадцатого года. О некоторых чрезвычайных событиях расскажу в следующей главе. Эту закончу описанием того, как мы присягали на верность "Укра³нсюй Держав³ i Ясновельможному Гетьманов³".

   Закон о присяге на верность украинскому государству был обнародован еще 30 мая. Не желавшим считать себя гражданами Украины представлялось право подать властям соответствующее заявление. Насколько я знаю, ни в Лубнах, ни в уезде ни одного отказа от гражданства не было. Впрочем, этот факт еще не дает права считать молчание знаком внутреннего согласия. Я лично знал людей, рассуждающих приблизительно так:

   - Мы этой украинской лавочки знать не знаем. Пусть пишут, что хотят, - отвечать не будем. Немцы оккупировали южную Россию, набрали разных изменников и диктуют им законы. Какая там "Держава"...

   Когда 20 июля был опубликован текст присяги и генерал Литовцев решил, что Куринь, как воинская часть, также должен ее принести, не желавшие присягать нашлись и у нас. Служить, мол, можно, а присягать - значит, отказываться от России. Должен сказать, что такого взгляда я не понимал ни прежде, ни теперь. Много спорил с братом - он тоже вместе с несколькими товарищами присягать Скоропадскому не хотел. В конце концов, генерал Литовцев решил, очевидно, не обострять вопроса и не исключать из Куриня упорных "русофилов". Сказавшихся больными и не явившихся на общую присягу вторично к ней не приводили. Церемония состоялась в последних числах июля. Куринь построился развернутым фронтом на плацу между казармами. На правом фланге стояли чины штаба в парадных темно-зеленых не то черкесках, не то жупанах, изобретенных в Лубнах специально для депутации, ездившей поздравлять гетмана с избранием. Эффектные одеяния, смахивавшие, правда, на театральные костюмы, тогда очень понравились Скоропадскому и его приближенным. К высокой фигуре генерала Литовцева очень шел этот жупан с приколотым к нему Георгиевским крестом и звездой, кажется, Анненской, которую он надевал в торжественных случаях. Вот только папаха с желтым шлыком и золотым "дармовисом" плохо гармонировала с его очень петербургско-немецким лицом* и золотым пенсне. Наоборот, ротмистр Белецкий - широкоплечий, рыжеусый - смело

  

   * До Великой Войны генерал носил фамилию Шильдбаха. Впоследствии подал на высочайшее имя прошение о разрешении ему именоваться Литовцевым по названию лейб гвардии Литовского полка, которым он когда командовал. За это многие над ним посмеивались.

  

   мог сойти за малороссийского старшину былых времен.

   Остальные офицеры были большей частью в кителях при орденах - у кого, конечно, они сохранились. В общем, картина получилась живописная и пестрая. Пришло посмотреть много горожан - родственников и знакомых чинов Куриня. Присутствовал и президиум местного отдела партии хлеборобов-демократов с С. Шеметом во главе.

   Священник, сильно запинаясь, читал украинский текст присяги: "Обещаю й присягаю Всемогущим Богом i святим Евангел³эм, шо буду служити, не жалточи свого життя, вipно i шipo аж до останньош краплi крови Укра³ньск³й Держав³ i Ясновельможному Гетьманов³..." После каждой фразы на плацу нестройный гул повто Третий раз в жизни присягал. Впервые - царю в манеже Михайловского училища, I потом весной семнадцатого на высоте 1526 в лесистых Карпатах - Временному правительству и вот теперь пришлось еще раз - во дворе лубенских казарм Державе Украинской и гетману ее. После Денисовки слова "не жал³ючи свого життя" повторял с некоторым правом, но все-таки на душе был разлад.

   По окончании молебна говорил Шемет о гетмане, о козачестве, но больше всего о украинской самостийности. Мы слушали с тоскливым чувством. Так надо, но неприятно, что нельзя иначе...

  

   В предыдущих главах моей работы я нередко упоминал о германцах и привел ряд фактов, относящихся к их пребыванию на Украине в 1918 г. Необходимо, однако, помнить, что немцы были в то время основным фактором, определявшим весь ход событий на юге России (я имею в виду не только украинские губернии). Даже Добровольческая армия, при всей своей враждебности к центральным державам, по существу могла вести борьбу только потому, что ее глубокий тыл был обеспечен армейской группой Эйхгорна и австрийскими оккупационными частями. Все почти снаряжения и значительная часть пополнения притекала на Дон и на Кубань именно с Украины, где большевизм был, к несчастью, лишь на время ликвидирован и установился относительно прочный государственный порядок.

   Мне кажется поэтому необходимым более подробно изложить свои воспоминания, относящиеся к германцам, тем более, что я имел возможность наблюдать жизнь некоторых германских воинских частей гораздо ближе, чем большинство русских офицеров, живших в то время на юге.

   Лубенский германский гарнизон был, как я уже отмечал, невелик. Рота (позднее две пехоты), легкая гаубичная батарея и конский запас. В конце мая или в начале июня прибыл с французского фронта первый драгунский императора Франца-Иосифа полк. Два эскадрона и пулеметная команда расположились в подгородних селах. Все германские части подчинялись коменданту - пехотному майору, обосновавшемуся в Лубнах.

   Очень интересно было говорить с офицерами, приезжавшими впервые на Украину из оккупированных французских и бельгийских областей. Общее впечатление мы определяли, конечно в своей среде, кратко:

   - Как святые...

   - Эта публика с луны свалилась...

   Когда драгуны императора и короля Франца-Иосифа прямо из Шампани прибыли в село Засулье и разошлись по квартирам, германский комендант обратился с просьбой к генералу Литовцеву послать туда офицера, говорящего по-немецки, который мог бы дать нужные справки. Атаман Куриня приказал съездить мне. Предупредил, что офицеры-драгуны еще совсем не знают здешней обстановки. Кроме того, они не привыкли видеть офицеров без погон, и лучше, если я поеду в Засулье в русской форме.

   Я так и сделал. Дал портному нашить на френче (кстати сказать, это одеяние в то время еще было известно под именем английской куртки) золотые погоны I Финляндского горного артиллерийского дивизиона, водрузил на свое место снятую после большевицкой революции офицерскую кокарду. В качестве ординарца со мной поехал кадет Владимир Мосолов, тоже в погонах русского вольноопределяющегося.

   Старая форма в сочетании с украинским флагом не противоречила той линии, которую я все время вел, - считал себя русским офицером украинской службы. Все-таки когда увидел себя в зеркале - все старое при совсем новом положении вещей, появилось какое-то чувство неловкости. Не то контрабанда, не то маскарад. Финляндского дивизиона ведь не существует. Кроме того, чувствовалось, что мои , золотые погоны, хотя крепко пришиты, но все-таки плохо держатся на плечах. После гетманского переворота некоторое время с погонами вообще была неопределенность. В Лубнах германцы, не вмешиваясь в наши распорядки, все-таки выражали недоумение по поводу того, что офицеры ходят без всяких внешних знаков своего звания ("петлюровской" формы никто носить не хотел, новой не вводили, русской в большинстве случаев не решались надевать во избежание осложнений). В Киеве погоны стали появляться все чаще и чаще. "Настоящие" украинцы заволновались, и 15 июня киевский комендант издал приказ, который разъяснялось, что русскую форму имеют право носить только чины посольстве Всевеликого войска Донского. У нас, в Лубнах, германские власти ничего не имел против старой формы. Когда я явился в новом или, вернее, в прежнем виде в офицерское собрание гаубичной батареи, меня встретили очень приветливо. Даже поздравляли. Само собой разумеется, "щирые" украинцы относились к "русофильству" крайне враждебно, но никаких открытых выпадов не было. Боялись фактических хозяев в касках со штыками-кинжалами.

   Впрочем, когда началось сближение Куриня с партией хлеборобов-демократов, генерал Литовцев предупредил меня; что больше русской формы носить нельзя (сам он ее не надевал). Неприемлемо для Шемета и других руководителей партии. На этот раз погон не спорол. Повесил френч в шкаф, а затем, когда записался в Южную армию, нашил на рукав шеврон и ходил в таком виде уже на законном основании. К этому времени официальное отношение к русской форме изменилось. В конце июня была, наконец, введена новая украинская форма. Мы все, офицеры Куриня, надели очень изящные круглые кокарды с лазоревой эмалью и золотым плетеным трезубцем, который почему-то почитался гербом Владимира Святого*. Гетманские погоны были двоякого типа - парадные на манер германских из серебряного жгута, и походные- из зеленой материи

  

   * В 1924 году в одном из венских музеев я заметил в витрине египетских древностей знак, который решительно ничем но отличался от украинского трезубца, К сожалению, потерял записанный номер залы и витрины.

  

   с соответствующего цвета просветами и кантами. Звездочки полагались типа принятого в болгарской армии - в виде вытянутых выпуклых ромбов. Таким образом, вопрос о погонах был разрешен, хотя и не так, как хотелось очень многим офицерам, состоявшим на украинской службе, но все-таки беспогонное состояние окончательно прекратилось*.

  

   * Не надо забывать, что во время гражданской войны погоны играли для обеих сторон огромное символическое значение, большевики (особенно в 1918г.) сплошь да рядом, прежде чем расстрелять пленных офицеров, вырезали у них на плечах куски кожи в форме погон (выражение "вырезать погоны" было почти техническим термином) и вбивали гвозди вместо звездочек. После октябрьской революции много офицеров застрелилось, не желая снять погон, а в антибольшевицких армиях не восстановить их было психологически невозможно.

  

   Возвращаюсь к своей поездке в Засулье. Мне уже не раз приходилось говорить о воспитанности и корректности германских офицеров по отношению к своим бывшим врагам. Готов сознаться, что "воспитанности" и "корректности" я не склонен придавать, может быть, большее значение, чем эти качества заслуживают. В этом отношении меня "заела среда", в которой я вырос. Мне всегда было трудно справляться с неприязненным чувством по отношению к добрейшей души человеку, который режет котлеты ножом. Вероятно, известная доля моего уважения к германцам должна быть отнесена именно за счет того, что я видел в них людей, безукоризненно и притом во всех случаях жизни выполняющих тот комплекс условностей, который принято называть воспитанностью*.

  

   * Впоследствии то же самое (пожалуй, еще в большей степени) я наблюдал у английских офицеров на юге России.

  

   Сделав эту оговорку, все-таки скажу, что в Засулье я попал в общество "perfect gentlemen". Меня очень приветливо встретил пожилой подполковник, если память не обманывает, помощник командира полка. Познакомил со своими офицерами. С ними же помещался высоченного роста, совсем еще юный вольноопределяющийся, который потом, встречаясь со мной, мгновенно обращался в соляной столб с приросшими к бедрам ладонями.

   Начали с делового разговора. Подполковник извиняющимся тоном заявил, что он только что прибыл в страну и незнаком с украинскими законами. Имеет ли он право приказать старосте доставить за плату нужные для эскадрона продукты?

   Я говорил с пожилым почтенным штаб-офицером, и это помогло мне остаться совершенно серьезным. Будь на его месте корнет, пожалуй бы, не выдержал и рассмеялся. Сразу представил себе: из Шампани, оккупированной вражеской территории, приехали в "союзную страну" и не хотят на первых же шагах наделать неловкостей. Заверил подполковника, что по украинским законам он имеет право потребовать доставки продуктов, а я, со своей стороны, готов перевести все, что нужно, старосте.

   Потом мне предложили "ein Glas Moselwein". Сидели в чистой прохладной хате, пили хорошее вино и говорили о чем пришлось. Я сразу почувствовал, что попал в крепко спаянную полковую семью. Чувствовалось только, что у германцев при всей сердечности отношений меньше, чем у нас, разграничивается служебная и частная жизнь. В русском кавалерийском полку все были между собой на "ты". Здесь не только штаб-офицеров, но и всех старших молодежь называла по чинам. Тем не менее беседовали просто и дружно, без всякой аффектации дисциплинированности. Просто другие, непривычные для нас формы воинской жизни. Русскому они были бы, вероятно, стеснительны, именно благодаря непривычности, у германцев эти формы, видимо, вошли в плоть и кровь.

   Очень мне понравилось отношение к вольноопределяющемуся. Этот отлично дисциплинированный юноша, видимо, считался членом офицерской семьи. Участвовал в общем разговоре, за столом сидел с лейтенантами. Меня почтительно спросил:

   - Господин обер-лейтенант, вы говорите только по-украински или умеете говорить и по-русски?

   Опять я едва не рассмеялся. Как мог серьезно, объяснил, что в России раньше все офицеры должны были знать русский язык. Совсем как в Англии или во Франции. Об украинском вообще умолчал. Впрочем, мне уже вторично пришлось услышать от германца тот же вопрос. Впервые меня спросил, умею ли я говорить по-русски, один унтер-офицер через несколько дней после взятия Лубен. Тот был в большом недоумении, когда услышал, что господин обер-лейтенант вообще по-украински не говорит.

   В собрании кавалеристов бывали только офицеры и вольноопределяющиеся "einjahrige Frawilligen". Артиллеристы гаубичной батареи приглашали к себе и унтер-офицеров, п