Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

бело-сине-красный. Какой же больше... Опять разбудили... Голоса полупьяные. Поют, кричат.

   - Господа, за здоровье гетмана, ура-а-а!

   - К черту украинскую лавочку!.. За будущего русского царя... ура-а! Несколько человек затягивают "Боже, Царя храни".

   - Господа офицеры, пойдем на улицу... Там споем...

   Наделают они дел. Мне очень хочется спать, но нечего делать, приходится натянуть сапоги. Вместе с другими принимаюсь уговаривать. Какой-то вольноопределяющийся заплетающимся языком ораторствует:

   - Я монархист... умру монархистом... и никаких гетманов не желаю.

   Еле утихомирили. Еще монархической манифестации не хватало... От этой ночи у меня осталось препротивное ощущение. Только дай вина, и взрослые люди обращаются в детей. Кто-то догадался потушить люстры. В зале стало полутемно, и. выпившим захотелось спать.

   Утром 2 мая нам, лубенцам, разрешили ехать домой. Разошлись по городу за покупками. Когда часов в десять вернулись, чтобы взять вещи, дворец был неузнаваем. Очередь из офицеров всех чинов, записавшихся в отряд, тянулась через весь зал, продолжалась даже на лестнице. У нас появилось грустно-озлобленное чувство. Была хоть маленькая опасность, не шел никто, теперь дело сделано, стоят хвостом. С принципиальной стороны ведь за три дня ничего не изменилось. Кто-то из старых гетманцев пошутил:

   - Мавры сделали свое дело, мавры могут уйти...

   По правде говоря, "мавров" никто не гнал. Наоборот, предлагали остаться, обещая места в военном министерстве. Из лубенцев остались в Киеве только двое.

   Остальные не захотели бросать Куриня. На обратном пути никаких приключений не было. Только на станции Гребенка на нас набросился комендант-поручик, неистовый самостийник.

   - Ганьба! Украинские козаки говорят между собой по-русски. Я их всех арестую...

   Мы спросили поручика, какому правительству он подчиняется, прошлому или настоящему. Заявил, что официально о гетмане ничего не знает и его не признает. Посоветовали признать, не то самого, в конце концов, арестуют. Вооруженной силы у него не было, а нам разрешили взять с собой выданные в Киеве винтовки. Поехали дальше.

   В Лубнах хозяин местного кинематографа хотел предоставить ездившим в Киев постоянные бесплатные билеты, но мы от этой чести отказались.

   Много позже - в феврале 1920 г. - на Дону, я, сидя в казачьей хате, рассказывал товарищу по батарее малоизвестные подробности гетманского переворота. Неожиданно из соседней комнаты, дверь в которую была полуоткрыта, послышался уверенный голос:

   - Господин поручик, вы в охране гетмана не были!

   Вошел среднего роста худощавый офицер лет под тридцать. Представился - корнет Постников. У меня нет полной уверенности в том, что я не перепутал фамилий. Однако тогда же я для памяти связал его с одним Постниковым, которого знал раньше. Недоразумение быстро выяснилось. Корнет не расслышал, что я говорю об императорском, а не о гетманском дворце, и решил разоблачить самозванца. Мы разговорились. Постников превосходно знал гетманское окружение, знал все детали переворота и несомненно принимал в нем близкое участие. Тогда же он рассказал мне интересную деталь, которая кажется мне весьма правдоподобной.

   Сцена вторжения немцев в зал заседания Центральной Рады 28 апреля хорошо известна. Она описана в целом ряде мемуаров. Алданов весьма тщательно восстановил ее в "Бегстве". Все источники согласно говорят о том, что в 3.30 часа, который крикнул по-русски без всякого акцента:

   - Именем германского правительства приказываю вам поднять руки вверх!

   Корнет Постников категорически утверждает, что этим офицером был он. Германцы будто бы переодели его в форму лейтенанта и дали соответствующие инструкции. Рассказ этот можно проверить, если жив и захочет говорить полковник граф Альвенслебен, состоявший представителем германского командования при гетмане. По словам Постникова или, во всяком случае, того кавалерийского офицера, которого я обозначаю этим именем, Альвенслебен хорошо его знал. По своему служебному положению германский представитель не мог не знать и о будто бы произведенном маскараде. Некоторое сомнение вызывает у меня тот факт, что Постников, по его словам, был личным адъютантом гетмана. Между тем Д. Дорошенко, перечисляя адъютантов Скоропадского, такой фамилии не называет. Ничего не знает о нем и В. Н. Леонтович. Возможно, однако, что либо я перепутал фамилию, либо Постников состоял адъютантом лишь временно. Во всяком случае, мне удалось выяснить, что офицер с такой фамилией и такого же приблизительно внешнего облика в русской коннице действительно был. Кроме того, вряд ли бы сам самозванец решился уличать другого в самозванстве, как это было в начале нашего разговора.

   О том, как подготовлялся переворот, пока известно довольно мало. Главные действующие лица, Скоропадский и другие, в своих воспоминаниях, судя по всему, до конца не договаривают. Думаю поэтому, что будет небезынтересно привести здесь еще некоторые сведения, за достоверность которых я ручаюсь. Они получены мною от лица мне хорошо известного. Назвать его не имею права.

   В Киеве в 1918 г. существовала масонская ложа "Нарцисс", входившая в состав "Великого Востока". Заседания ложи в последние месяцы гетманства происходили на квартире лица, от которого данные сведения исходят. Гетман Скоропадский состоял членом ложи и неоднократно участвовал - в собраниях. Приезжал вместе с адъютантом в закрытом автомобиле. Осенью 1918 г. состоялось посвящение Скоропадского в следующую степень или "товарища" или "мастера". В какую именно - мой информатор не помнит. В его памяти остались также расхождения между украинскими и русскими..членами "Нарцисса" по национала ному вопросу. Гетман защищал украинскую позицию. Однако, уходя, он сказал в передней, что произнес свою речь, исходя из существующей политической обстановки, но, если она изменится, он, Скоропадский, первый готов передать власть императору.

   В конце концов, было решено разделиться на две ложи - украинскую и русскую.

   Одним из мастеров ложи состоял небезызвестный Маркотун. Кроме того, в нее входили: г г. Брюхатов, Анохин, кавалерийский офицер Борис Данковский и другие лица.

   Соблюдался весь масонский ритуал, шпаги, перчатки, черная материя с черепами по стенам. Сведения эти могут показаться маловероятными, но, повторяю, за достоверность их я ручаюсь. Был ли генерал Скоропадский масоном до избрания гетманом, мой информатор не знает, предполагает, однако, что был, так как иначе трудно объяснить посвящение в следующую степень через очень короткий промежуток времени. Это не соответствовало обычаям "Нарцисса".

   Было бы, мне кажется, интересным выяснить впоследствии: участвовали ли. киевские масоны в подготовке переворота. Мне лишь известно, что "ученики" ничего не знали о том, что он готовится. Не исключена, однако, возможность, что, по крайней мере, "мастера" принимали участие в организации киевского действа 29 апреля 1918 года.

  

   В Лубнах установление гетманской власти прошло без всяких инцидентов. Внешне переворот был отмечен лишь арестом начальника милиции. Генерал Литовцев приказал мне взять трех юнкеров и отправиться в здание, которое последовательно занимали менявшиеся власти. Как я узнал впоследствии, атаман возложил это не слишком приятное поручение на артиллеристов, так как был уверен, что ни юнкера, ни я не допустим "эксцессов". Через несколько дней начальника милиции освободили.

   Большая часть городской интеллигенции, в том числе и украинцы, кроме левых самостийников, торговцы, военные, учащиеся, все почти "русофилы", за исключением социалистов, встретили переворот с искренней радостью. Всюду, в Курине, в общественных местах, в частных домах, в первые дни чувствовался большой подъем. Безразлично отнеслись к установлению гетманства те немногочисленные в Лубнах русские круги, которые отвергали украинскую государственность, даже "на время" и даже с русским свитским генералом во главе. Там чувствовалось даже известное озлобление против гетманства. Пока "изменой" занимались социалисты, это было в порядке вещей. Генерал-адъютант Скоропадский, с русскими гвардейцами, генеральным штабом, сенаторами-профессорами, полицейскими, устрояющий украинское государство, вызывал, насколько я мог судить, более враждебно чувство, чем "Центральная Рада" с ее галицийскими стрельцами и с синежупанниками. Повторяю, однако, что людей, смотревших таким образом на вещи, в Лубнахбыло чрезвычайно мало.

   Гораздо сильнее чувствовалась украинская оппозиция - и национальная, и социальная. О большевизированных фронтовиках, горожанах и селянах и говорить не приходится. При Центральной Раде власти в деревне почти не чувствовалось. С установлением гетманства "начальство пришло".* Лично я уверен в том, что недовольство гетманской

  

   * Я не касаюсь здесь вопроса о том. насколько это начальство отвечало моменту.

  

   властью, поскольку речь идет о деревне, было в значительной мере недовольством властью вообще.

   Украинская оппозиция гетману в первые же дни после переворота отозвалась и на составе нашего Куриня.

   "До киевского переворота в Курине, несмотря на очень пестрый его состав, было нечто объединяющее - ненависть к большевикам. Одни думали так, другие - иначе, но все находили возможным служить вместе. Гетманский переворот заставил уйти сторонников революционной власти. Офицеры из сельских учителей, часть семинаристов, кое-кто из крестьян решили, что власть перешла к "русским панам" и им больше делать в Курине нечего. Каждый день генералу стали подавать рапорты об исключении из списков. Козаки конной сотни жестоко избили двух семинаристов, явившихся в казарму агитировать за восстановление Центральной Рады".

   Однако численный состав Куриня не уменьшился. Наряду с отливом шел прилив. Начали усиленно записываться сыновья хлеборобов, главным образом молодые 17-20-летние хлопцы. Наш отряд принимал все более и более классовый характер. Противники новой власти в селах тоже не оставались пассивными. Назревало столкновение.

   "В Лубенском уезде во время Великой Войны во всех волостных правлениях были развешаны портреты подпоручика Дробницкого, человека выдающейся храбрости, произведенного в офицеры из подпрапорщиков за ряд действительно блестящих дел. После распада фронта Дробницкий вернулся в свое село. Он был ярый украинец, ходил в каком-то фантастическом синем жупане, расшитом желто-голубыми лентами и, как свой человек, пользовался большой популярностью среди части крестьян. Одно время собирался поступить в Куринь.* Приезжал даже посмотреть и познакомиться, но нашел, что

  

   * В докладе анкетно-следственнсй комиссии (гл. XIV) упоминается о том, что Дробницкий служил в Курине рядовым козаком. Насколько память не обманывает, это ошибка.

  

   в отряде слишком мало украинского, и уехал обратно. После гетманского переворота скрылся с горизонта".

   "Вскоре из Оржицкой волости приехали несколько мужиков, членов союза хлеборобов, и сообщили генералу, что Дробницкий организует восстание против гетманской власти, открыто обучает вернувшихся по домам солдат-фронтовиков и терроризирует хуторян. Назвали и центр всей организации - село Денисовку. Мужики просили Куринь ликвидировать организацию, так как иначе их, хуторян, неминуемо перережут".

   Не было никакого сомнения в том, что к Дробницкому примкнули деревенские большевики.

   "Фронтовики уже сожгли несколько хуторов и зверски замучили две крестьянские семьи.

   ... Начиналась гражданская война, начиналась в самой толще крестьянской массы".

   "Предпринять что-нибудь без согласия германского коменданта было ...

   В результате переговоров они назначили в экспедицию взвод гаубичной артиллерии, несколько пулеметов и взвод пехоты. С нашей стороны должен был идти весь Куринь под командой генерала. Предполагавшуюся экспедицию хотели держать в большой тайне, но за два дня в Курине все уже было известно.

   17 мая чины Куриня получили приказание явиться после обеда в казарму и остаться в ней на ночь. Рано утром 18-го мы должны были двинуться в поход.

   Большое, свыше 3000 душ, село Денисовка расположено в западной части уезда при впадении в речку Оржицу ее притока Чевельчи. Места эти довольно глухие. До железной дороги и до уездного города далеко. Население смешанное - крестьянско-козачье, причем довольно много богатых Козаков - хуторян. Покойный владелец имения, либеральный украинский деятель Лисевич продал в свое время по дешевой цене значительную часть земли крестьянам, а остаток завещал Земству. Таким образом, "помещичьего" вопроса в Денисовке не существовало. Зато был силен внутриселянский антагонизм между большевизированной беднотой, особенно фронтовиками, и зажиточными селянами. К северо-западу от Денисовки лежит село Чевельча, считавшееся еще в довоенное время крайне неспокойным - не в политическом, а в уголовном отношении. Большинство хозяев там малоземельные крестьяне.

   По данным разведки, фронтовики Денисовского района были настроены весьма воинственно. Вероятно, встретят нас огнем. У них много винтовок и патронов. Говорят, есть и исправные пулеметы.

   Решено было, во что бы то ни стало запрячь куринные пушки. Лошадей обещали временно дать подгородние помещики. Наступил вечер. В казарме шла оживленная суета. Чистили винтовки, набивали пулеметные ленты, смазывали пулеметы, кавалеристы точили шашки. Я присматривался к невоевавшей молодежи. Впечатление хорошее. Работают с увлечением. Слегка волнуются, но волнение радостное.* Завтра первый раз в бой.

  

   * Думаю, что не бывшим на войне это определение может показаться выдумкой. Между тем я, да и всякий офицер, не раз наблюдал и сам испытывал именно такое волнение.

   Все, все. что гибелью грозит,

   Для сердца смертного таит

   Неизъяснимы наслажденья... Особенно, пока человек и духовно, и физически здоров. Ремарковских настроений у начинающих мне видеть не приходилось.

  

   Мы с Овсиевским тоже волновались, но из-за другого. Как-то наши будут работать под огнем... Ни одной боевой стрельбы не было. Ни разу не упражнялись в выезде на позицию. Придется маневрировать с совершенно несъезже'нными запряжками. Хорошо еще, что ездовые опытные. Не оскандалиться бы нам перед немцами...

   На Великой Войне мы, артиллерийские офицеры, носили шашки и казенные револьверы только на походе и во время смотров. В бою браунинг или какой-нибудь другой автоматический пистолет в кармане, и больше ничего. Только работая с конницей, принято было надевать шашку. Для денисовской экспедиции я собирался ею ограничиться. Знающие люди посоветовали взять и винтовку. На гражданской войне мало ли что может быть. Из своего маленького арсенала, привезенного из Ольвиополя, выбрал австрийский карабин. Ремень пригнал туго, так, чтобы карабин не набивал в походе спину. Вычистил браунинг, положил его обратно в застегивающийся суконный футляр. Останавливаюсь на этом, потому что туго натянутый ремень карабина и чехол браунинга имели для меня немалые последствия.

   На рассвете дневальный всех разбудил. Поручик Овсиевский и я пошли прежде всего смотреть лошадей, приведенных ночью. Вдоль ограды сквера понуро стояли весьма печального вида животные.

   "На тебе, убоже, что мне негоже" ... Помещики, не желая рисковать хорошими лошадьми, прислали для орудийных запряжек таких, которые еле были годны для полевых работ. Будь, что будет... Мы все-таки решили запрячь эту заваль. Не оставаться же дома из-за помещичьей несознательности. Предназначенные под верх тоже немногим лучше. Мне было стыдно класть свое отличное седло от Вальтера и Коха на спину поседевшей от старости рабочей лошади.

   Часов в семь все было готово. Брали с собой только орудия и запас снарядов на подводах. Пулеметная команда тоже не закончила формирования. В экспедицию шел один взвод. Зато конная сотня и три пеших - полностью. Перед гимназией пестрели голубые шлыки пехотинцев, желтые - конников и наши красные - артиллерийские. Подошли германцы. Взвод пехоты в походной форме с двумя пулеметами и взвод десятисантиметровых гаубиц под командой обер-лейтенанта Артопеуса. В этот день я впервые встретился с ним и с его младшими офицерами. - лейтенантом Визеке, сыном сигарного фабриканта из Гамбурга, и еще одни"; лейтенантом, фамилию которого забыл, хотя впоследствии мы были очень дружны. Буду называть его лейтенантом X.

   Послышалась русская команда "по местам!", погом по-украински: "Куринь, в струнку!"- и немецкая "Gewehr!" Из флигеля вышел генерал Литовцев. Подошел к германским пехотинцам и по русскому обычаю поздоровался, а немцы, по своему обычаю, молча стояли "смирно", так как у них здоровайся с войсками не положено. Нас всех немножко рассмешила форма приветствия, которую генерал выбрал:

   - Guten Tag, Kameraden!

   В колонне шутили, что атаман Куриня, видно, здоровается только с социал-демократами, которых в германской армии очень много, но все-таки.не большинство. Впрочем, как надо здороваться с. иностранными солдатами, об этом ничего в уставе не сказано.

   Вытянулись длинной кишкой. Впереди Куринь, сзади германцы. День теплый, лошади и повозки взбивают пыль, и скоро у нас Есех лица становятся серыми.

   "... Меня преследует неотвязная мысль. Вот едет со мной рядом командир германской батареи. Он - доктор философии Гейдельбергского университета, бывший инспектор женской гимназии в Баден-Бадэне. Я - бывший студент. Никогда раньше не виделись, а в походе разговорились с полуслова. О Рабиндранате Тагоре, германском рейхстаге, статьях "Берлинер Тагеблатт", гистологических работах итальянского профессора Гольджи. Мы - недавние враги, идем сейчас стрелять из пушек в бывших русских солдат. Я отлично знаю это, но все-таки чувствую, что между мной, нашими добровольцами и этим германским офицером в стальном шлеме сейчас гораздо больше общего, чем с теми фронтовиками, которые готовятся встретить нас в Денисовке. Отлично понимаем друг друга, сговоримся с кем угодно, но с ними - никогда".

   На малом привале адъютант Куриня ротмистр Белецкий, широкоплечий, жизнерадостный человек, показывает мне на конников-гимназистов, отдыхающие на обочине с лошадьми в поводу. Они лежат на животах. На загорелых смеющихся лицах густая пыль, размазанная потом. Желтые шлыки с "дармовисами" лихо свесились на плечо.

   - Посмотрите, эти ребята точно никогда не были штатскими. Удивительно быстрое превращение...

   К большому привалу выяснилось, что наши горе-артиллерийские лошади совершенно выбились из сил. Генерал решил временно реквизировать хороших крестьянских. Поручился честным словом, что по окончании экспедиции вернем.*

  

   * Таки было сделано.

  

   Быстро подобрали шесть отличных пар. Переменили и вербовых. Я выбрал себе бойкую рыжую кобылу, рабочую лошадь, но совсем приличного вида. Беда только, что она, конечно, ни повода, ни шенкеля но понимала вовсе. Чтобы заставить повернуться, приходилось тянуть повод по-извощичьи и по-крестьянски действовать ногами. После обеда конную сотню выслали вперед. Я получил приказание сопровождать ее в качестве артиллерийского разведчика. Взял с собой прапорщика Мочерета, козака-поляка Д. и еще одного разведчика.

   За селом Савинцами перешли речку Оржицу, повернули на юг. Показались крыши и окутанные зеленой дымкой сады Денисовки. Командир конной сотни ротмистр Гречка выслал вперед разъезд. Мы пошли шагом. Надо было выяснить, есть противник или нет. Я ехал рядом с ротмистром. Кругом зеленели озими, пели жаворонки. Ивы стояли, распустив зеленые волосы. Впереди кучка всадников приближалась к селу. Мы поминутно вскидывали бинокли. Спокойно. Ничего нет. Ничего. Ничего...

   А нам всем хотелось, чтобы было. Ротмистру, мне, прапорщику-еврею, "казаку поляку", хуторянам, гимназистам со штыка", молодому черкесу, служившему в конной сотне. Поднимались на стременах, вглядывались в местность. Сдержанно нервничали, не оттого, что будет бой, а оттого, что его может не быть Неужели просто сдадутся... Ротмистр сказал вслух:

   Никогда я гак сильно не чувствовал, как много значит на войне спортивное начало. О нем не принято говорить, но военная психология знает это хорошо. Два дня тому назад мало кто из нас знал о существовании села Денисовки. Лично никому из чинов Куриня тамошние фронтовики ничего не сделали. Соображения о том, что надо бороться с повстанцами, поддержать авторитет власти, разоружить население, все это осталось в Лубнах. Здесь было чувство спортивной команды перед матчем. Вдруг противник сдастся без боя. Неинтересно...

   В Денисовке затрещали винтовочные выстрелы.

   - Ну, вот, слава Богу...

   Я обернулся. Это наш разведчик Д. сказал вслух то, о чем другие конфузливо думали. Разъезд полевым галопом на больших интервалах уходил от села. В воздухе ныли дальние пули. Звук был не тот что на германском фронте. Я как-то не сразу сообразил, что пули русские. На пахоти поднимались пыльные облачка. Мы развернулись в лаву. Мне ротмистр приказал скакать на правый фланг в качестве замыкающего унтер-офицера. Благодаря шлыкам, яркому солнцу и обнаженным шашкам, лава казалась нарядной и немножко выдуманной - со времен запорожцев никто не носил таких шапок. Мы медленно шли рысью навстречу противнику. Дальние пули летели беспорядочно, но густо.

   - Николай Алексеевич...

   У прапорщика Мочерета растерянное лицо.

   - Николай Алексеевич, что мне делать... У меня никакого оружия...

   - У вас в руке шашка.

   - Но огнестрельного...

   - Прапорщик Мочерет. На свое место!

   Ротмистр Гречка подает команду. Спешиваемся. Я думал, будем атаковать в конном строю. Коноводы отводят лошадей. Залегаем в цепь. Огня не открываем. Повстанцы тоже замолчали. Солнце греет затылки. Жаворонки поют. Довольно конных упражнений. Я опять артиллерист. Позицию выбрал заранее. Впрочем, стрелять можно отовсюду. Село хорошо видно. Перед входом в него мельницы. Где-то там лежит цепь противника, но ее не видно. Фронтовики хорошо приспособились к местности.

   Мы выезжаем на позицию с шумом и с разговорами. Хватаются не за то, что надо. Неумело спешат. Подводы со снарядами отстали. Пришлось отпрячь передки. Вид для артиллерийского глаза конфузный. Рядом, шагах в двухстах, неторопливо, но быстро снимаются гаубицы обер-лейтенанта Артопеуса. Передки отъехали, и сразу почти желтое пламя, негромкий удар по ушам и шелест снаряда в воздухе. У мельниц-ветряков вырастает черный куст. Ну вот, наконец, и мы готовы. Порядка с непривычки мало, но отстали не очень. Овсиевский поручил стрелять мне.

   - По пехоте у мельниц, прямой наводкой, по отражателю О, угломер тридцать - ноль, двадцать... Стой-й!

   - Слава!.. Слава!.. Слава!..

   Наша атакующая цепь. Проходят близко от батареи. Надо подождать. Впереди генерал Литовцев с наганом в руке и ротмистр Белецкий.

   - Слава!.. Слава!.. Слава!..

   В промежутках между выстрелами гаубиц рев молодых голосов. Пули поднимают фонтанчики. Никакого внимания, идут как во дворе гимназии.

   - Не вырываться... не вырываться!

   Командиры сотен, поворачиваясь к цепи, сдерживают. Сзади поддержки.

   Тащут по озимям пулеметы. Все как следует.

   Слава!.. слава!.. слава!..

   Двести сажен есть. Можно начинать.

   - Двадцать, трубка двадцать... Орудиями, правое... Огонь!

   Лязгнул затвор. Прапорщик Мочерет, исполняющий обязанности фейерверкера, поднял руку. Наводчик смотрит на меня.

   - Ребята, зажмите уши! - команда неуставная, но они впервые.

   - Первое!

   Гулкий удар по ушам. Первая шрапнель. Белый клубок над полем. Слишком близко от своих. Надо увеличить.

   - Тридцать, трубка тридцать! Взводом, огонь!

   Пошло на лад. Уже не суетятся. Беглый огонь! Беглый огонь! Я прочищаю

   ...ни видно, но они должны боыть там на окраине деревни. Больше негде. Над нашими головами густо летят пули. Бризантные бомбы Артопеуса рвутся около мельниц. Наша граната попала в крышу ветряка. Фонтаном взвились дранки.

   - Здорово...

   Пехота подходит к деревне. Увеличиваю прицел еще на десять делений. Шрапнель рвется над хатами.

   - Пустяки!

   - Никак нет, смотрите, германцы...

   Да, германские пулеметчики занимают бугор в направлении на село Чевельчу. Оттуда контратака повстанцев. Пока далеко. Не стреляют. Ну, ничего, отобьемся. Германская пехота наготове. Все-таки переплет не из приятных... Еще несколько очередей. Больше стрелять нельзя. Наши вошли в Денисовку.

   - Лошадь!

   Еду вперед узнать, что там делается и куда двигать пушки. Вот и мельницы. Убитых не видно. В пыли бьется раненая лошадь. Стрельбы не слышно. Широкая улица. Бабы пугливо выглядывают из окон. Снарядная воронка. Наша цель поперек улицы. Наготове пулеметы. Я рысью еду дальше. Зачем? Сам хорошенько не подумал. Просто, когда тебе двадцать три года, верхом, с шашкой в руке, в бою очень трудно остановиться. Никто меня вовремя не одернул.

   Впереди двое без винтовок в серых шинелях. Шпоры кобыле. Пошла галопом. Рубить я не собирался. Хотел захватить. Серые шинели бегом в боковую улицу. Расстояние быстро сокращается. Я вижу только убегающих врагов. Все остальное не существует. Площадь, церковь, какие-то люди шарахнулись в сторону. Прыгают через плетни.

   Вз-вз... вз...

   Меня расстреливают со всех сторон. С крыльца матрос в белой рубахе садит из револьвера. Дымки, пули мимо ушей. Сначала растерялись. Думали, за мной конница. Успел повернуть кобылу. Не хочет идти. Чует лошадей. Изо всех сил обухом шашки по плечу. Я доживаю последние секунды. Ясно. Винтовки из-за плетней. Только бы проскочить на улицу. Наперерез мужик с вилами. Руки заняты. Браунинг в левом кармане и еще чехол... Шашкой готовлюсь отвести удар. Кобыла сама шарахнулась в сторону. Я еще жив. Из двора двое. Винтовки со штыками. Шагов двадцать расстояние. Кобыла уперлась в плетень. Ни шагу больше. Мозг повторяет училищную команду:

   - С переносом ноги через шею...

   Хорошо, что много цукали. Соскочил гладко, не поскользнулся. Но двое с винтовками в десяти шагах. Не стреляют - все равно не уйду. Приколоть интереснее. Топот нагоняющих сапог. Баба истошно воет, оплакивая мою смерть. Широкая улица. Поток пулеметных пуль. Сапог не слышно. Остановились. Машу своей шашкой. Из пулемета пульсирующий дымок. Пули через голову. Фу, ты черт... Одна рядом со мной. На стене хаты серая рана. Еще, еще... так и убить могут.

   Нет, я спасся. Обступили, поздравляют. Меня считали покойником. Так и немцам передали. Обер-лейтенант Раевский убит. Топот, звон, пыль. Наши пушки въезжают рысью. Снимаются на улице. Поручик Овсиевский решил отомстить за мою смерть. Хотел открыть огонь картечью в упор. У брата ликующая физиономия. Он не расплакался, но уже просил разрешения пойти искать мой труп. Ну, словом, жив. Потом разберемся, как и что. Стрелять картечью поздно. Правофланговая рота уже впереди. Опять я на площади. Никого нет, одни бабы за окнами. Конная сотня идет повстанцам в тыл. Все, у кого есть винтовки, собираются на южную окраину села. Повстанцы выбиты из Денисовки. Отступают. Первые, выбежавшие наберет Оржицы, видели, как по болотистому лугу между кустами пробираются серые фигуры. Мы их уже не видим, но стреляем по зарослям беглым огнем. Мой карабин накалился. С непривычки начинает болеть плечо. Оба пулемета кончают запасы лент. Обер-лейтенант Артопеус поставил цепь передатчиков. С улицы бьет по лугу то бомбами, то шрапнелью. Надрывный грохот бризантных, белые густые комья.

   Рядом со мной офицер останавливает козака-гимназиста. Сгоряча тот не поставил прицел и, зажмуриваясь, пулю за пулей укладывает в двадцати шагах от себя.

   - Не балдеть!

   Схватил его за плечо, потряс. Наконец гимназист понял. Свистки. Прекратить огонь. Можем попасть по коннице.

   Смеркается. Перепутавшиеся, разбредшиеся по селу сотни собираются на главной улице. Бой обошелся нам недорого. Один только тяжелораненый - семнадцатилетний пехотинец-хуторянин. Пуля в живот. Сразу потерял сознание. Вероятно, умрет. Остальным повезло - пробитые полы шинелей, простреленные фуражки. У одного оцарапана пулей рука, у другого пропорот сапог. Потери повстанцев еще не выяснены. На лугу немало убитых и изрубленных конницей. После атаки ротмистр Белецкий встретил молодого черкеса из конной сотни. Черкеска изорвана, на груди кровь.

   - Ты что, ранен, Ахмет?

   - Зачэм ранен? Совсем нэ ранэн! Большевика резал... шестнадцать раз резал! На трупе фронтовика, действительно, насчитали больше десяти ран. Офицеры в один голос говорят, что новички селяне и учащиеся шли в атаку

   великолепно. Сначала кричали, как полагалось "слава", а когда разгорячились, перешли на "ура". Вот только, когда близко сошлись на улицах с повстанцами, некоторые как будто нарочно мазали.

   - Знаете, не привыкли в людей стрелять...

   В некоторых местах фронтовики оборонялись ручными гранатами. Исправных пулеметов у них, к счастью, не было. Иначе не избежать бы нам больших потерь. О том, что нам в тыл наступали цепи со стороны Чевельчи, большинство узнало только после боя. До атаки дело не дошло. Должно быть, услыша артиллерийский огонь, чевельчанские повстанцы не решились подойти ближе. Все же, по соглашению с германцами, решено было в Денисовке не ночевать. В случае ночной атаки, имея в тылу речку, отряд мог бы попасть в тяжелое положение. Конечно, нас бы не разбили, но ни Куриню, ни немцам не хотелось зря рисковать людьми. Мы отошли за Оржицу и, если память не обманывает, расположились на ночлег в селе Савенцах. Мне перед сном пришлось еще раз подробно рассказать свою авантюру. Общее мнение было таково, что из подобной истории можно выйти целым не больше, чем раз в жизни. Я думаю, на площади меня спасло как раз то, что повстанцы стреляли со всех сторон. Они боялись перебить друг друга и метили в голову. Понятно, я многим обязан и офицеру пулеметчику, он сразу сообразил, в чем дело, и рискнул открыть огонь. Вот некоторые добровольцы, хотевшие мне помочь, те едва не убили в самую последнюю минуту. Начали стрелять по преследователям из винтовок, забыв, что пули своих от чужих не отличают. К счастью, моих отца и матери уже не было в Лубнах - в город кто-то успел передать по телефону, что я убит, и только на следующий день меня по телефону же восстановили в правах живых.

   Утром, 19 мая, генерал Литовцев приказал мне проводить на земскую телефонную станцию лейтенанта X., который должен был доложить о вчерашнем бое, германскому коменданту Лубен, а затем пройти в больницу и узнать, как здоровье раненного накануне козака. Во время телефонного разговора я оставался в соседней комнате, чтобы не мешать. Впрочем, дверь была открыта, и я все слышал. Лейтенант говорил о том, что молодые козаки прекрасно выдержали боевой экзамен.

   - Ja... Ja... glanzend... замечательная молодежь... да., да... ожесточенно сопротивлялись... Strassenkampf... Kampf auf zwei Fronten... Handgranaten... glanzend... нет, офицер спасся, он здесь... только лошадь досталась повстанцам...

   В больнице я узнал печальную новость. Раненый хуторянин ночью скончался от перитонита. Нельзя было ничего сделать. Кишки изорваны. Мальчик сильно мучился перед смертью.

   Сказал фельдшеру, что за телом пришлем. Вернулся, когда отряд уже был готов к выступлению. Генерал Литовцев, несколько наших офицеров и германцы сидели в головных уборах.

   - Ваше Превосходительство, раненый козак скончался. Der verwundete Kosak ist gestorben...

   Все встали. Генерал перекрестился. Германцы просто сняли, каски и затем опять надели.

   Снова мы перешли Оржицу и всем отрядом вошли в Денисовку. Перед обедом состоялся военно-полевой суд над захваченными повстанцами. Я на нем не присутствовал и не помню, был ли суд чисто германским - на основании общего приказа фельдмаршала Эйхгорна - или смешанным, германско-украинским. Во всяком случае несколько человек, в том числе одного агитатора, приехавшего из Советской России, приговорили к смертной казни и сейчас же расстреляли. Любовница одного из казненных в тот же день утопилась в колодце. Дробницкого, по-видимому, в Денисовке не было.

   По окончании суда генерал Литовцев собрал командиров сотен, пулеметной команды и артиллерийского взвода* для обсуждения вместе с германцами дальней шего плана

  

   * Вместе с пор. Овсиевским в таких случаях вызывали и меня.

  

   действия. Это не был настоящий военный совет, но все же генерал хотел узнать, как мы оцениваем результаты вчерашнего боя и что считали бы полезным предпринять дальше. Германцы, судя по всему, хотели, чтобы инициатива исходила не от них.

   Все в один голос высказывались за то, что село Чевельча, пытавшееся накануне напасть на нас с тыла, должно быть наказано. Если мы уйдем отсюда, ничего не предприняв, весь эффект боя пропадет. Итак, вечером между офицерами шли разговоры о том, что наш отход за речку Оржицу селяне поймут как признак слабости. Против наказания Чевельчи генерал не возражал. Насколько помню, не все были единодушны в том, следует ли обстрелять село артиллерийским огнем. Во всяком случае, когда генерал Литовцев своей властью решил вопрос положительно и мы уже вышли на улицу, он, обращаясь к обер-лейтенанту Артопеусу и нескольким куринным офицерам, ко мне в том числе, сказал в форме не приказания, а скорее - пожелания:

   - Я считаю, что следовало бы сначала предложить им вывести женщин и детей...

   Артопеус ответил уклончиво:

   - Да, это было бы лучше...

   Помощник командира конной сотни и я вежливо, но решительно запротестовали. Я считал, что либо совсем не надо стрелять, либо никаких предупреждений. Посылать к мятежникам парламентеров, это напоминать им о временах Керенского. Генерал на своем пожелании не настаивал.

   Мы заняли позицию верстах в трех от Чевельчи. Село разбросано по обоим берегам реки того же имени. Как и во многих полтавских селах, есть пруды. На этот раз снялись с передков гладко. Я предварительно напомнил номерам все их вчерашние ошибки. Работали хорошо, но надо больше порядка. Гаубицы Артопеуса стали почти рядом. Хотели даже построить общий параллельный веер, но потом я вспомнил, что деления германской панорамы несколько разнятся от наших. Высчитывать не было времени. Одновременно открыли огонь. Я решил про себя, что единственное послабление, на которое можно пойти, это - не стрелять по деревне гранатами, если только оттуда не откроют огня по нам. Действие трехдюймовой шрапнели на разрыв по постройкам равно нулю, а страху натерпятся немало.

   Так и сделал. Пристрелялся по передней окраине, потом начал менять прицел скачками в 2-3 деления. Стрельба Артопеуса неартиллеристам в этот день была непонятна Потом говорили, что под Денисовкой германский командир стрелял на двенадцать баллов, а под Чевельчей - самое большее на шесть. Ни одного попадания по хатам и все больше перелеты. Мне было ясно, в чем дело. Не сговариваясь, мы оба вели огонь "на моральное поражение", а если бы из деревни началась стрельба, тоже без сговора изменили бы команды.

   Через четверть часа на холме появилось двое людей с белым флагом. Пушки и гаубицы замолчали. Германские офицеры со своими разведчиками, Овсиевский, я, еще несколько конных дали лошадям шпоры. Револьверы у всех наготове - браунинги, наганы, парабеллумы, кольты - целый арсенал. Могла быть засада. Лошадь из конной сотни, которую мне временно дали, хорошо поспевала за вороными "Зигфридом" и "Брунгильдой" германских артиллеристов. Скакали рядом. Овсиевский сдерживал своего отличного коня, приведенного с фронта. Зато ротмистр, племянник генерала Мусмана, увязавшийся специально в эту экспедицию (он не состоял в Курине), сразу вырвался на много корпусов вперед. Его чистокровная английская кобыла шла по пологому скату полным махом. Вот и люди. Оказывается, один из них - батюшка в елитрахиди с крестом. Поднимает его над головой. Мы сдерживаем лошадей. Снимаем папахи, фуражки, шлемы.

   Батюшка объявляет, что деревня сдается и просит ее не разрушать. Мы вообще ничего больше не собираемся предпринимать в Чевельче. И так хватит. У каждого дома белый флаг - простыни, платки, просто тряпки. Раненых и убитых нет. Шрапнель разбила несколько стекол. Гаубичные воронки все на выгонах и в огородах.

   Несколько бомб попало в пруд.

  

   Пока мы оставались в Чевельче, пришла депутация еще от одной деревни. Сдаются и просят не стрелять. Мы не имели понятия о том, что там тоже есть какая-то организация. В доказательство своей лояльности привели мою рыжую кобылу, брошенную повстанцами. Отдельно принесли седло, найденное на том болотистом лугу, по которому мы накануне стреляли. Пропал только из кобуры сафьяновый; несессер, проделавший со мной почти два года войны. У лошади на передней ноге запекшаяся кровь. Чиркнула пуля, оттого она, должно быть, в самый опасный момент и остановилась.

   Вечером отслужили панихиду по убитому козаку. Гроба еще не успели сделать. Тело лежало на носилках, убранных цветами и распускающимися ветками. Кругом поставили подсвечники. Офицеры и солдаты один за другим подходили, крестились и ставили свечи. На желтом, совсем еще детском лице убитого дрожали размытые тени. На настоящей войне смерть мало волнует. Привыкаешь. А тут все мы были взволнованы - и воевавшие и невоевавшие. Как-то сразу почувствовали, что эта первая жертва нас сблизила. Каждый ведь вчера рисковал тем же.

   - Новопреставленному рабу Божию, на брани убиенному...

   Вечную память пели все. Несколько человек помоложе вытирали слезы. Потом, когда вышли из церкви, никто громко не разговаривал. Была тихая, хорошая грусть.

   Утром двадцатого выступили в обратный путь. Впереди конная сотня пела:

   Так громче, музыка, играй победу,

   Мы победили и враг бежит...

   Итак за гетмана, за нашу веру...

   Вообще возвращение было веселое. Понюхали пороху и, по крайней мере, перед немцами не оскандалились. Получившим первое боевое крещение особенно хотелось поскорее домой. Рассказывать, рассказывать... За двое суток столько переживаний.

   Белый дощатый гроб везли в самом хвосте колонны. В Лубнах нас встретили толпы народу. Оказывается, рассказывали о нашей судьбе ужасные вещи. Отряд окружен, огромные потери, много убитых. Матери плакали. Германской комендатуре не давали покоя телефонные звонки. Всю эту панику развели двое учащихся, не выдержавших нервного напряжения и бежавших с поля сражения. Как всегда уклонившимся от боя казалось, что все погибло. Окружены, разбиты... Им вот удалось спастись, а об остальных ничего не знают.

   Убитого мальчика-хуторянина провожал весь Куринь и множество публики. Было много гимназистов и гимназисток. За колесницей, полной венков, шел отец - пожилой, высокий крестьянин и горько плакавшая мать. На родителей было тяжело смотреть - хоронили единственного сына. За ними - генерал Литовцев, комендант и германские офицеры, участники боя, в походной парадной форме.

   Когда гроб опускали в могилу, артиллерия дала троекратный залп, а в промежутки, между пушечными выстрелами, салютовали пешие сотни. Почести, положенные; при погребении генералов, но мы решили отдать их первому солдату, павшему на поле брани в рядах Куриня.

  

  

   Денисовская экспедиция показала, что наш отряд - вполне боеспособная часть. Пессимисты думали, что под пулями новички лягут и будут лежать, а то и! просто разбегутся. Я, положим, был в числе оптимистов.

   Вместе с тем совместное участие в бою внутренне сблизило Куринь с немцами. Повторилось то же самое, что было в дивизии . Натиева. На германцев, и на офицеров, и на солдат, атака молодежи произвела большое впечатление. Наши тоже оценили по достоинству немецкую пехоту. Особенно те, которые сами видели, как навстречу густой цепи, наступавшей со стороны Чевельчи нам в тыл, молча пошло отделение с одним пулеметом.

   Очень всем понравилось - и своим, и немцам, - как вел себя в бою атаман Куриня и его штаб. Впоследствии генерала Литовцева обвиняли в печати во многом-и в том числе и в недостатке личного мужества во время Великой Войны; Думаю, что это неверно. Литовцев во время атаки шел в своей генеральской шинели впереди цепи и несомненно рисковал жизнью не меньше, а больше других.

   Тем не менее после первого боя состав отряда, хотя немного, но уменьшился. "Некоторые из крестьян, сыновья которых служили в Курине, испугались мести односельчан и велели хлопцам вернуться домой. Они не думали, что дело примет такой серьезный характер, и боялись дальнейшей борьбы. Интеллигентные же и полуинтеллигентные родители оказались устойчивее. Тревоги, даже отчаяние и слез во время экспедиции было много, но, когда молодежь вернулась невредимой, все успокоились и дело пошло по-старому".

   Ушло еще несколько офицеров, бывших студентов, в том числе прапорщик, упрекавший меня в том, что во мне совсем не чувствуется студента. Опасности они не боялись, но в них заговорила, как я считал, "керенская" психология. В принципе применения вооруженной силы не отвергали. На практике хотели бы только грозить стрельбой, а не "стрелять в народ".

   Проверяя свои собственные впечатления, я чувствовал, что не стрелять нельзя. Иначе вообще ни о какой борьбе говорить нечего. Деревня подчинится только силе, готовой не грозить пушками и пулеметами, а на самом деле пустить их в ход. Может быть, менее, чем многие из моих товарищей, я понимал, что ослабей мы, нас и наших близких в конце концов перережут, замучат, сожгут на кострах. Надо во что бы то ни стало продержаться, пока не пройдет переходный период. Успокоение наступит тогда, когда в деревне поймут, что бороться с властью безнадежно. Вопрос только в том, какой д