Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

о крайней мере, некоторых. Я встречал их там всякий раз, как бывал в гостях у гаубичников. Очень культурный, относительно молодой фельдфебель обычно участвовал и в ужинах, которые от времени до времени устаивались то германскими, то куринными артиллеристами в ресторане "Давида". Насколько был распространен в военное время в германской армии обычай приглашать заслуженных унтер-офицеров в офицерскую среду, я не знаю. В мирное время в офицерские "казино" они не допускались, но имели свои собрания. Во всяком случае, в Лубнах я не раз одновременно сидел за столом с ними и с драгунскими офицерами, гостями артиллеристов. Фельдфебель и унтер-офицер держали себя прекрасно. По правде сказать, мне было обидно сознавать, что по своему культурному уровню, да и по профессиональным знаниям, они выше девяноста процентов наших пехотных прапорщиков военного времени. С другой стороны, в отношении к ним офицеров не чувствовалось и тени высокомерия. Видимо, в приглашении унтер-офицеров в "казино" никто не видел для себя обиды.

   Когда теперь я читаю "lm Westen nichts Neues" ("На западном фронте без перемен") и другие книги этого типа, не могу узнать той германской армии, нравы которой я наблюдал изо дня в день. Основное впечатление было - строжайшая дисциплина, возможная; кстати сказать, только в культурной среде, и полное уважение к человеку-воину. Смотря на этих людей и их взаимоотношения, я не раз с горечью думал - звание солдата высоко и почетно, да только не у нас...

   Вскоре после прибытия драгун Франца-Иосифа Куринь устроил в здании гимназии танцевальный вечер - единственный за все наше существование. Ходили слухи, что местные большевики собираются сделать нападение на "танцующую буржуазию". Слух был довольно маловероятный - после Денисовски Куриня боялись, да и немцы ведь не остались бы зрителями. Все-таки на всякий случай мы приняли меры. В вестибюле трое хорошо одетых Козаков сидели за столом, на котором стояло нечто покрытое шелковой материей, убранной букетиками цветов. Кругом грудами лежала сирень. Козаки проверяли билеты, а под цветами был спрятан готовый к открытию огня пулемет. Кроме того, наготове был сильный караул, вооруженный винтовками и ручными гранатами. Каждый час охранители сменялись. Отдежурившие шли танцевать. Как и следовало ожидать, никакой попытки нападения сделано не было.

   Танцевальный зал выглядел непривычно. За киосками, очень хорошо сделанными под руководством матери кадета Мосолова, "дамы общества". Много помещиц, приехавших с дочерьми из ближайших сел, весь уездный "свет" - надо сказать, довольно элегантный и очень хорошо одетый. В Лубнах, наряду с типичными провинциалами, жипо, особенно в то время, немало людей настоящего общества. Во всяком случае, этого старинного украинского города по всему его облику нельзя сравнить, например, с Серпуховым - единственным великорусским уездным городом, который я довольно хорошо знаю. Мосолова, Волконская, Милорадович, Штакельберг - эти напоминали о временах, когда лубенская жительница, семнадцатилетняя жена генерала Керна, уговаривала императора Александра I приехать взглянуть на ее любимый город. Но вперемежку с ними - парадные свитки бородатых хлеборобов, отцов наших козаков. Крестьяне, надо сказать, очень хорошо держали себя на вечере. Осторожно пожимали хрупкие руки барынь. Чокались с офицерами, выпивали солидно и в меру. Сыновья их, те, что побойчее, даже прикладывались к ручкам и вальсировали с барышнями, стараясь не отдавить ног тяжелыми сапогами. Остальные стояли по стенам и, видимо, с большим интересом наблюдали, как все это у господ делается.

   Довольно много было девушек в украинских костюмах с лентами и цветами - гимназисток и сельских учительниц. Сестры наших козаков-селян прийти все-таки не решились.

   Германские офицеры явились почти все. В парадных походных мундирах, многие с железными крестами, отлично выправленные, сдержанные, они были очень эффектны. Отдельным выводком в нескольких экипажах приехала драгунская молодежь. Потом появились и старшие. Лейтенанты ухаживали за гимназистками. Все шло по-хорошему. Только с языком трудно было - средне-школьных познаний не хватало. Впрочем, девочки, храбро перевирая спряжения и склонения, все-таки кое-как сговаривались. Учительницам с монистами и лентами приходилось тяжелее - вокруг них особенно толпились серые мундиры, а разговаривать приходилось через переводчика. Как всегда на русско-иностранных вечерах большим успехом пользовалась водка, и, конечно, несмотря на наши уговоры, германцы пили ее без закуски.

   После полуночи ко мне подошел один из моих телефонистов, гимназист седьмого класса и немножко смущенно попросил ему помочь. Какой-то лейтенант его обнимает, что-то от него хочет, твердит - Herr Kamerad... а в чем дело - непонятно. Вроде того, что пьян. У меня мелькнула в памяти фамилия графа Эйленбурга. Подошел к корнету и очень сухо спросил, что ему угодно.

   - Господин обер-лейтенант, прикажите господину товарищу меня спрятать...

   Мне сразу стало смешно. Бедняга офицер, почти ровесник гимназиста, опять его обнял. Не мог стоять на ногах.

   - Господин обер-лейтенант... я вас умоляю, прикажите меня спрятать... я выпил... водка ужасна... начальство может увидеть...

   У него на самом деле были умоляющие глаза. Повели наверх по задней лестнице. Гимназист предложил уложить в шинельной. До утра туда никто не придет. Отоспится. Уложили на ворох пальто. Расстегнули мундир. Корнет все время повторял:

   - Спасибо, господин обер-лейтенант. спасибо, господин товарищ...

   На прощание еще попросил запереть дверь на ключ. Ему все время чудился полковник. Ключ я положил себе в карман, а с гимназиста взял слово, что он мне напомнит о запертом немце. Всякое бывает. Гетманская водка с трезубцем Владимира Святого действует не только на германцев. Все, впрочем, обошлось благополучно. Когда полковник собрался уезжать, я самолично освободил заключенного. Он сначала не мог понять, как, что и почему, но сознание быстро вернулось. Был очень бледен. На ногах уже держался вполне твердо.

   Наши отношения с германцами, с самого начала хорошие, постепенно приобретали дружеский характер. Постоянные совместные путешествия по уезду и частые встречи в городе сближали с ними в особенности тех, кто говорил по-немецки. Лично я, порядком забыв разговорный язык во время Великой Войны, быстро его вспомнил благодаря постоянной практике и к концу лета говорил вполне бегло. Это, конечно, очень мне помогало ближе знакомиться с настроениями германских офицеров и их взглядами на вещи. Была одна область, которой мы не касались совершенно - операции на Западном фронте. О всем остальном и, в частности, о положении на Украине, говорили откровенно. С самого же начала меня поразила легкость, с которой германцы, не зная языка (в Лубнах никто из офицеров и унтер-офицеров не говорил и не понимал по-русски), ориентировались в местных делах. Правда, к их услугам были многочисленные явные и тайные информаторы, данные разведки Куриня и хлеборобских организаций*, но все-таки тут, мне

  

   * Если эти строки когда-нибудь прочтут лубенские руководители партии хлеборобов-демократов, они я уверен, будут отрицать то, что я говорю об отношениях между германцами и хлеборобами. Документальных данных у меня нет, но тогда, в 1918 г., все отлично в городе знали, что мы - Куринь и хлеборобы - действуем в полном "контакте" с германским командованием. Эта близость вполне отвечала обстановке.

  

   кажется, сказывалась и та, несомненно, присущая немцам способность быстро ориентироваться в жизни других народов, благодаря которой они так легко захватывают торговые рынки. Через месяц, другой жизни в Лубнах немецкие офицеры не только отлично, разбирались в общем политическом положении на Украине (в этом им, вероятно, помогали недоступные для наших глаз секретные сводки), но, что важнее, отдавали себе ясный отчет во взаимоотношениях местных партий, удельном весе руководителей, настроении различных групп населения и т. д. "Клюква", вроде знания или незнания русского языка русскими офицерами очень быстро исчезла из наших разговоров.

   Впоследствии мне приходилось говорить с очень интеллигентными французами, прожившими по несколько лет в России и наблюдавшими революцию. Несмотря на все мое франкофильство, должен сказать, что, за очень редкими исключениями, они разбирались в русских много хуже, чем лубенские лейтенанты и обер-лейтенанты после нескольких месяцев пребывания на Украине. Как общее правило*, средние немецкие офицеры (особенно бывшие на Восточном фронте) приезжали на Украину с крайне

  

   * Это не мое только впечатление. Оно создалось и у других офицеров, говоривших по-немецки.

  

   преувеличенным представлением о силе сепаратистских устремлений. Многие были убеждены в том, что на юге разговорным языком всей вообще интеллигенции является украинский. Они были склонны сравнивать украинскую проблему с польской - коротко говоря, смотрели на Украину глазами самостийников. У некоторых чувствовалось нечто вроде симпатии к угнетенному русским владычеством народу. Насколько мы могли судить в Лубнах, и киевское германское командование первоначально относилось к Украине гораздо более "всерьез", чем впоследствии. Постепенно, однако, стала чувствоваться перемена взглядов и в центре и на местах. Отлично осведомленные германцы не могли не знать и не видеть, что гетманский переворот произвели "русофилы" и просто русские. В Лубнах мы тоже наблюдали, как наряду с официальной поддержкой самостийности, отношение к ней становилось все менее и менее серьезным и под конец моего пребывания в Лубнах (начало сентября) носило уже несколько иронический характер.

   Германские офицеры, присмотревшись к местной жизни, поняли, что по крайней мере для большинства интеллигентных людей Украина - средство избавиться от большевиков, а не цель. У меня создалось впечатление, что в длительность отторжения юга от севера они верили не больше, чем мы. Как-то незадолго перед моим отъездом лейтенант X. в артиллерийском офицерском собрании сказал мне в присутствии своего командира:

   - После заключения мира Украина нам не нужна. Делайте с ней, что хотите...

   Конечно, ни лейтенант X., ни капитан Артопеус не авторитеты, но то, что я не раз слышал в "казино" уездного города, по всему судя, отражало и "столичные" настроения.

   У меня создалось впечатление, что немалую, а может быть и решающую, роль в смысле перелома настроений германцев сыграло их общение с "русофилами". Я вовсе не хочу утверждать, что среди украинцев-самостийников не было вполне интеллигентных и культурных людей. Конечно, были, но, надо сказать правду, гораздо меньше, чем среди сторонников будущего единства России. Средний уровень украинцев-самостийников, по крайней мере 1918 года, все-таки деревенский полуинтеллигент. Нет никакого сомнения в том, что ни в центре, ни на местах левые самостийники не сумели внушить себе уважение со стороны немцев. Очень быстро их перестали принимать всерьез.

   Остаются самостийники правые - гетманцы, в большинстве случаев по-настоящему культурные люди, типа министра иностранных дел Украинской Державы профессора Дорошенко, министра земледелия Леонтовича и др. К ним отношение было иное, но германцы не могли не видеть, что самостийники-гетманцы очень немногочисленны. После переворота администрация, армия, полиция, все те отрасли государственной жизни, с которыми по преимуществу имели дело немцы, перешли в руки, в большинстве случаев, весьма почтенных местных людей, которые, однако, с самостийностью имели весьма мало общего. Я невольно вспоминаю нескольких видных "гетманцев", которых имею честь знать лично - б. министра юстиции сенатора С. В. Завадского, члена Государственного Совета Н. П. Савицкого и др.

   В Лубнах местные старшие представители гражданской и военной власти (повитой староста С. Н. Грачев и начальник дивизии генерал Александрович) относились совершенно лояльно к временно существующему строю, но немецкому коменданту, как и нам всем, было хорошо известно, что ни тот, ни другой, не в состоянии связать самой простой украинской фразы.

   Насколько я слышал в соседних уездах, да и вообще по всей Украине, повторялось то же самое - немцы, благодаря общению с более культурным русским обществом, усваивали взгляды тех русских кругов, которые принимали Украину в качестве временного состояния.

   Нечего и говорить о том, что к большевизму германские офицеры (с солдатами я лично, по понятным причинам, избегал говорить на политические темы) относились с самой подлинной ненавистью. Впрочем, раз я имел случай убедиться в том, что большевицкие жестокости вызывали отвращение и у солдат. Надо еще заметить, что и те, и другие все-таки до конца не могли понять русской действительности - приходится снова сделать оговорку - по крайней мере тогда, во времена императорской Германии.

   Очень запомнился один вечер в Оржицкой волости. Солнце заходит. Дымятся развалины сожженного местными большевиками хутора. Обгорелые трупы скотины. Изломанные сеялки, жатки, конные грабли. Кругом германские драгуны, артиллеристы, наши куренные добровольцы. Хозяин - пожилой мужик - всхлипывает:

   - Ваше благородие... всю жизнь работал... за что... вот смотрите, и матку сожгли, не дали выпустить...

   Страшно вздутый обуглившийся труп жеребой кобылы. Рассказывает, как лошадь отчаянно ржала в огне. У кадета Мосолова бегут по щекам частые слезы. Еще один берется за платок. Сам чувствую, что мне начинает сдавливать горло. Странное дело, эта сожженная лошадь страшней человеческих трупов. Среди немецких солдат хмурый ропот. Ко мне подъезжает лейтенант X. Лицо взволнованное и злое.

   - Обер-лейтенант Раевский, наши люди хотят знать, что это значит. Я в здешнем варварстве ничего не понимаю... Объясните им.

   Драгуны и артиллеристы окружают меня. Вижу по лицам, что и германских мужиков взяло за живое.

   - Soldaten... - Хотел было сказать - вот социализм на практике, но подумал - процентов тридцать социал-демократов... Нельзя.

   - Солдаты, вот большевизм на практике. Видите сами, что получается... Это надо искоренить во что бы то ни стало.

   - Господин обер-лейтенант, что сделал этот крестьянин?

   - Ничего. Работал целую жизнь и стал богаче тех, которые его сожгли.

   - Поручик Раевский! Остановите их... Скорее...

   В версте от нас туча пыли. Кто там - не видно. Шестеро моих артиллеристов с шашками наголо несутся по полю. Самовольная атака. Не выдержали... Даю Мэри шпоры. Карьером догоняю скачущих, Шашкой велю перейти в шаг. Собираю. Перекошенные лица. У Мосолова распухшие от слез глаза. Мы оторвались от своих на полверсты. К счастью - не конница. Всего-навсего стадо. Драгуны Франца-Иосифа рысят нам на помощь. От них видна туча зажженной солнцем пыли, надвигающаяся на семерых всадников.

   Я выбранил своих за глупую атаку. Не имели права сами. Будь там на самом деле вражеская конница, все бы погибли. Все это так, но они все еще не могут прийти в себя после хутора. Увидели и бросились вшестером рубить.

   В этот вечер я, как никогда, сильно чувствовал моральную оправданность того, что мы делаем. Самостийность, германцы, желто-голубое знамя - все, в конце концов, пустяки. Самое главное, какой угодно ценой и ни перед чем не останавливаясь, спасти Южную Россию от большевизма. Все остальное поправимо. Раз немцы здесь, надо действовать с немцами.

   Не раз долго и откровенно говорил я с капитаном Артопеусом (его летом произвели в этот чин). Ни я, ни он друг друга не обманывали. Цели у нас пока разные, но враг сейчас общий. Однажды я рассказал капитану о Делагарди и Скопине-Шуйском - не для сравнения, понятно. Кандидатом в психиатрическую лечебницу я не был. Просто мне казалось, что в настроениях русских людей того времени, бившихся против "воров" бок о бок с пришельцами-шведами, должно было быть что-то общее с нашими переживаниями во время украинско-германских экспедиций.

   Перейду теперь к отношению или, вернее, к обращению германских войск с крестьянами. В этом отношении существует не только большевицкий, но, насколько я мог наблюдать и слышать, добровольческий* трафарет. Сожжение целых сел, расстрелы, реквизиции,

  

   * В смысле взгляда чинов Добровольческой армии.

  

   грабежи, насилование женщин... Когда при мне говорили о всем этом, я неизменно спрашивал:

   - Где, кто, когда?

   В отношении германцев конкретных данных мне так и не пришлось услышать (австрийские войска, по-видимому, в отдельных случаях допускали беззакония и не оправдываемые военной необходимостью деяния). Защищать честь германской армии совсем не входит в мою задачу. Отрицать те безобразные жестокости, которые немецкие войска творили, например, в Сербии, я не могу, да и не собираюсь. Пишу просто, как "свидетель истории" и как таковой, по совести должен сказать - в Лубенском уезде немецкие части вели себя превосходно. Я видел их изо дня в день, наблюдал во время походов, на ночлегах, в казарменной обстановке. Не раз говорил о германцах с крестьянами - и в восемнадцатом году и позже, при добровольцах, когда о каком-нибудь подлаживании не могло быть и речи. В начале 1920 года в Донской области один пожилой мужик на мою просьбу сказать совершенно откровенно, какая из менявшихся властей, по его мнению, лучше всех себя вела, ответил кратко:

   - Немцы*.

  

   * О том же самом мне рассказал В. Н. Леонтович Ему в 1919 году крестьяне говорили:

   - Стыдно сознаться, а немцы .- чужие люди, лучше с нами обращались, чем все наши власти... (Речь идет о революционном периоде)

  

   Как ни обидно для самолюбия, но я лично считаю, что этот крестьянин прав.

   В Лубенском уезде, по крайней мере, деревенское население менее всего терпело от германских войск. Ни одного случая грабежа мне неизвестно. За реквизируемые продукты и фураж немцы платили по казенной таксе, которая для того времени не явилась слишком низкой. Нечего и говорить о том, что самочинных расстрелов и порки и в помине не было. Отличная дисциплина германских частей в особенности чувствовалось во время стоянок по деревням, где, вообще говоря, люди значительно легче распускаются, чем при казарменном расположении.

   С повстанцами германцы дрались и, так же как и мы, рассматривали захваченных с оружием в руках не как воюющую сторону, а как мятежников, надлежащих преданию военно-полевому суду. В Лубенском уезде с повстанцами, оказавшими упорное вооруженное сопротивление, мы столкнулись только однажды в Денисовке. На село германцами была наложена контрибуция, и несколько человек расстреляно по суду. Ни одной хаты сожжено не было. Вообще мне известен лишь один случай*, когда в качестве репрессии германцы (насколько я знаю, по соглашению с гэнералом Литовцевым)

  

   * Я имею в виду лишь Лубенский уезд. В августе 1910 г. в Таращанском и Звенигородском уездах восстание, по-видимому, было подавлено с жестокостью, которую, однако, трудно порицать.

  

   применили разрушение жилища. После восстания в Денисовке и ряда разбойничьих нападений на хутора, произведенных людьми из банды или, если угодно, из отряда Дробницкого, решено было сжечь его усадьбу в селе Оржице. По просьбе крестьян, боявшихся, чтобы огонь не перекинулся на соседние строения, им разрешили самим разрушить хату и надворные постройки. Часа через три на месте усадьбы осталась груда развалин. Корову Дробницкого и его шарабан передали нам в артиллерийский взвод.

   Другой раз, по приказанию капитана Артопеуса было конфисковано имущество крестьянина, оговоренного односельчанами, утверждавшими, что он состоит в разбойной банде. К вечеру мужик доказал свою невиновность, был освобожден, а имущество было возвращено ему по описи. Я лично при этом присутствовал.

   По отношению к Куриню, в особенности к кашей конной сотне, германцы неизменно служили сдерживающим началом. Большевиков они ненавидели, но вместе с тем для них были неприемлемы и "эксцессы". Однажды разъезд конной сотни обнаружил спрятавшегося в пшенице фронтовика. Раз прячется, значит - большевик - логика в восемнадцатом году была весьма упрощенная. Не слезая с коней, начали хлестать нагайками. Сзади себя я услышал тихий механический треск Обернулся. Щелкали затворы фотографических аппаратов, вытащенных немецкими офицерами и унтер-офицерами. Снимали "бытовую сцену". Нам стало неловко. Генерал распорядился, чтобы больше при немцах пороть не смели.

   В Курине рассказывали, что немецкие солдаты вообще крайне недовольны нашими методами. Германский комендант будто бы в конфиденциальном порядке просил генерала Литовцева считаться с тем, что на Западе так не принято. Верно ли это - не знаю, но судя по тому, что я наблюдал и слышал во время наших совместных экспедиций, похоже на правду.

   В середине июля во время экспедиции, отправленной для разоружения очередной группы сел, произошел гораздо более серьезный инцидент. Командовал отрядом Артопеус. От Куриня был наряжен наш артиллерийский взвод и конная сотня. Когда мы, офицеры, собрались обедать, вошел взволнованный лейтенант X. Против обыкновения, он грубо заявил мне:

   - Ваши козаки - бандиты... Их вешать нужно...

   Оказалось, вольноопределяющийся конной сотни, о котором я упоминал в главе VIII в связи с его разбойными деяниями в гордиенковском полку, был послан в разъезд и, вместо розысков большевиков, ограбил и убил крестьянина - сборщика податей. Артопеус распорядился арестовать весь разъезд, а вольноопределяющегося немедленно отправить под конвоем в Лубны для предания германскому суду. Меня начальник отряда попросил сказать по совести, что я думаю об арестованных и можно ли их освободить, так как доказательств соучастия нет. Дал мне список. За некоторых я готов был поручиться, что на убийство они не способны, другие сомнительные... Сказал все-таки, что, по-моему, следует их всех отпустить. Что касается вольноопределяющегося, то чем скорее его повесят, тем лучше. Это мое личное мнение. Думаю, что и другие офицеры Куриня думают то же самое.

   Я считал и считаю, что есть положения, когда жестокость не только необходима, но и обязательна*.

  

   * Вольноопределяющиеся был предан суду, но дело по каким-то формальным соображениям затянулось на несколько месяцев и так и не закончилось до ухода немцев. Перед тем как покинуть Лубны, они освободили всех арестованных, в том числе и этого убийцу. В конце концов его расстреляли большевики - редкий случаи, когда приходится признать - поделом.

  

   Возвращались мы в тот вечер молча. И германские офицеры, и я одинаково смотрели на вещи, но все-таки и мне и им было не по себе. Козак Куриня, и притом интеллигентный человек, оказался грабителем и убийцей.

   Этот печальный случай имел неожиданные последствия лично для меня. Германцы заявили, что впредь будут брать конную сотню в экспедиции только при том условии, что во время их сотня будет подчинена обер-лейтенанту Раевскому. Так, по крайней мере, мне сказал генерал Литовцев.

   Мое служебное положение становилось все более и более путаным. Считаюсь старшим офицером батареи. В то же самое время на походе я командующий конной сотней. Дело, правда, облегчалось тем, что в это время мой командир, поручик Овсиевский, взял отпуск и я официально его замещал.

   Немецкий комендант организовывал более серьезные экспедиции по всем правилам германского устава*. Перед выступлением раздавался приказ. Один из них долго

  

   * В действительности они почти всегда сводились к весьма безобидным военным прогулкам по уезду.

  

   у меня хранился. Хорошо помню:

   Rechte Kolonne

   Oberleutnant Rajewsky

   30 Ukrainische Reiter

   2 Geschutze

  

   Как я ни втянулся в сотрудничество с германцами, все-таки, прочтя этот листок, напечатанный на тонкой бумаге машинистом комендатуры, мне захотелось потянуть себя за волосы. Не во сне ли все это делается...

   Я был далеко не уверен в том, что мне удастся удержать в руках наших буйных конников. Сотня в это время находилась в полном упадке. Ни одного кавалерийского офицера. Командует пехотный прапорщик. Конский состав сильно запущен - плохая уборка, плохие тела. Я, правда, распоряжался только во время походов, но все-таки было неловко перед немцами. Больше всего боялся "эксцессов"."Оказалось, - значительно проще и легче, чем я думал. Стоило германцем предать одного негодяя своему суду, и люди стали шелковые. Слушались меня беспрекословно.

   Знали, что кричать и ругаться не буду - терпеть этого не могу, но в случае чего преступника не покрою. При тех условиях, которые сложились к концу лета, оказалось вполне достаточно. Вероятно, помогало и то, что мне, постороннему в Лубнах человеку, легче было воздерживаться от "студенческих" способов командования, чем местным офицерам, связанным целой сетью всевозможных отношений со своими подчиненными.

   Вскоре мне захотелось еще сильнее потянуть себя за волосы - украино-германский сон поручика-значкового - обер-лейтенанта Раевского становился все пестрее и необыкновеннее. Ввиду слабости конной сотни мне стали придавать в помощь драгун императора и короля Франца-Иосифа... Обыкновенно взвод под командой унтер-офицера. Первый раз германский командир эскадрона, решившись доверить мне своих людей, побоялся дать немецких кавалерийских коней в руки русского артиллериста. Под тем предлогом, что лошади утомлены, их оставили отдыхать, а "моих драгун" посадили на взятых на несколько часов крестьянских (по возвращении разъезда их сейчас же вернули мужикам). Должно быть, унтер-офицер доложил, что лошадей я берегу. По крайней мере, в дальнейшем пересаживание уже не практиковалось. Жаль, что у меня не было фотографического аппарата. В моей пестрой военной жизни, пожалуй, самые экзотические моменты. Разыскиваем повстанцев, будто бы разбежавшихся по полям. Так говорит хлеборобская разведка. Моя гнедая Мэри идет широким шагом, на ходу сгоняя мух с лоснящейся шеи. В нескольких шагах за мной двое - вахмистр конной сотни с желтым шлыком и немецкий унтер-офицер в каске. Дальше украино-германская лава. Черно-белые флюгера драгун Франца-Иосифа, шлыки, фуражки, пики, черкески.

   Никаких повстанцев нет. Я оборачиваюсь к унтер-офицеру.

   - Скомандуйте вашим людям собраться.

   - Nach rechts sammeln!

   Сразу пыль, скачущие вороные кони. Потом песни по очереди, то наши - "Ой щожь то за шум учинився...", то драгуны - что-то унисонное о победах вообще и храбрости лихих германских кавалеристов.

   Одна экспедиция в районе севера от села Лукомья, где Супа образует многоверстный лабиринт рукавов, заросших камышами, особенно мне запомнилась. По сведеньям разведки, повстанцы будто бы обосновались на совершенно не наблюдаемых с берега и труднодоступных островах. Нам предстояло отправиться туда и попытаться их захватить. Надо было действовать внезапно и быстро. Мне была дана задача незаметно подойти к селу и сразу захватить "плавучие средства", чтобы мужики не успели угнать. С большого привала сотня, конные разведчики, номера нашего взвода и обычный взвод драгун под моей командой выступили в, умышленно неправильном направлении. Потом, отойдя от деревень, повернули на Лукомье и по проселкам на рысях пошли к селу. На всякий случай, чтобы не нарваться на засаду в сомкнутом строю, я версты за две до Лукомья развернул своих и германцев в лаву. Для большей внушительности впечатления скомандовал:

   - Пики к бою, шашки вон!

   Драгуны тоже изготовились. Поднимая тучи пыли, пошли галопом, отрезая село от берега, Испуганная скотина разбегалась, мужики поспешно снимали шапки. "Плавучие средства" оказались душегубками, каждая, самое большее, на двоих. Нашлась только одна большая исправная лодка-плоскодонка. Собственно говоря, следовало немедленно организовать речную экспедицию, но мне было велено только выставить караулы на берегу и ждать подхода артиллерии и пулеметов. Осмотр островов отлагался на утро. Переночевали, не торопясь позавтракали, отправились на берег. Никто из нас никогда еще в камышах не воевал. Расспросил мужиков, есть ли свободная вода перед островами или заросли до самого берега. Выходило так, что должно быть с полверсты открытого пространства. Германский ротмистр, командовавший отрядом, поручил речной поиск мне. На этот раз дали в помощь человек тридцать драгун. Всего со своими около девяноста "штыков и сабель".

   Был жаркий летний день. Над камышами вились голубые сверкающие стрекозы. Недовольные драгуны рассаживались по душегубкам. Совсем не кавалерийское дело болтаться, по камышам. Мин было забавно. Всякие вещи случались, но флотилиями еще не командовал. Тоже немножко мальчишеское настроение было у пожилого уже толстого человека о спортивном костюме с огромным парабеллумом через плечо, который "шел" вместе со мной на первой большой лодке повитовый староста Грачев даже взял с собой сына - юношу лет семнадцати, в противоположность отцу - худощавого и стройного. Молодой человек, тоже в спортивном костюме, неумело сжимал между колен приклад карабина. На руле сидел германский унтер-офицер. Двое мужиков гребли. На корме, чуть не касаясь воды, висел большой украинский флаг. Около сотни душегубок - на каждой мужик и солдат - вытянулось за нами в "кильватерную колонну". Начались камыши. Окружили нас со всех сторон. Канал сужался. С шумом срывались потревоженные дикие утки. Староста, отстегнув кобуру парабеллума, курил и болтал. У меня настроение падало. Мы в лабиринте. Видим пять-шесть ближайших душегубок, дальше зеленые стены. Канал превратился в коридор сажени в три шириной. Гребцы положили весла, взялись за шесты. Хорошо, если повстанцев нет. Если есть, могут перебить нас, как мышей в мышеловке. Ни вправо, ни влево. Самолюбие не позволяет повернуть мой "флот" обратно. Влипнем, значит, судьба. Впереди, над камышами, деревья. Остров. Никакой свободной воды нет. Ну, будь, что будет... Снимаю карабин. Староста, глядя на меня, вытягивает парабеллум. Немец невозмутимо поглядывает на приближающийся остров. Мне приходит в голову сцена из Майн-Рида. Только чем все это кончится...

   Кончилось беспрепятственной высадкой на твердую землю. Густая трава. Стаи уток над головами. Девяносто человек с винтовками наготове идут цепью. Обнаружено: семь или восемь недоумевающих коров, переправленных сюда на все лето, и двое мальчишек-пастухов, гревшихся в голом виде на солнце. Рассказали, что какие-то с винтовками были тут дня четыре назад, но уехали... Хлеборобская разведка опоздала.

   Возвращались весело и шумно. Украинская флотилия все-таки открыла огонь из винтовок по диким уткам. Выстрелы трещали по всей линии. Драгуны, дисциплинированные солдаты с любопытством смотрели - попадут или не попадут, но сами не стреляли. Оказывается, на берегу за нас волновались. Германские офицеры-кавалеристы тщетно искали пункт, с которого было бы видно сражение в камышах. Мы. очевидно, столкнулись с повстанцами. Помочь ничем нельзя. На много верст сизо-зеленые заросли, а огонь все ближе и ближе. Значит, флотилия отступает... Когда узнали, в чем дело, сначала рассердились, потом самим стало смешно. Вечером, по случаю сражения с коровами и дикими утками долго пили мозельвейн и шнапс.

   - Prosit!.. Prosit!.. Да здравствует драгунский императора Франца-Иосифа полк!.. за украинскую конницу... за украинских добровольцев...

   - Silentium!.. Meine Herren! Я знаю, чего хотят так называемые украинские добровольцы... За будущую Россию*...

  

   * В интимной обстановке на украиногерманских "Объединениях" такие тосты во второй половине лета 1918 г. не были редкостью.

  

   ...Prosit"!

   Не все походы заканчивались так благополучно. Думаю, что уже из описания опереточной экспедиции на острова Супы читателю, знакомому с военным делом, ясно, что немцы при всей их огромной опытности, систематичности и других положительных военных качествах, не умели вести "малой войны". Может быть, в других уездах было иначе, но в отношении Лубенского гарнизона я готов это утверждать самым категорическим образом. Должен оговориться, что после тревожное весны, лето и ранняя осень прошли, собственно говоря, спокойно. Раз только на территорию уезда проник крупный повстанческий отряд из Черниговской губернии. О нем речь впереди, Мы постоянно колесили по уезду, но все сводилось к систематическому разоружению сел и демонстрации ''вооруженных сил" в неспокойных по своим настроениям районах. Чины Куриня в форме свободно ездили к себе в деревни в отпуск. Ни одного случая нападения на них не было. Враждебная нам часть населения отлично знала, что не позже чем через сутки после убийства кого-нибудь из наших людей мы придем с пушками. Нечего и говорить о том, что на германцев никто нападать не решался. Надо сказать правду - в Полтавской губернии крестьяне не только боялись, но и уважали немцев. Германские корпуса всем казались такой силой, бороться с которой совершенно невозможно. Внутриселянская война сказывалась, главным образом, и нападениях, довольно, впрочем, редких, на хуторян и еще реже - на помещичьи имения. Чаще случалось, что то там, то здесь на территории уезда замечали вооруженную группу, которая больше пряталась oт властей, чем нападали. Давали знать в юрод. Германский комендант телефонировал в Куринь. Собиралось совещание. Писали приказ. На следующий день выступали. Неизменно брали с собой артиллерию. Тяжелые колонны шли только шагом - германцы берегли лошадей. В результате мы неизменно опаздывали. Повстанцы успевали скрыться.

   Я систематически тренировал орудийных лошадей для переходов переменным аллюром на большие расстояния. Думалось, что немецкий комендант, наконец, поймет, что для преследования легкоподвижных шаек нужны маленькие быстропередвигающиеся, но сильно вооруженные отряды, которые были бы способны гнаться за повстанцами, по пятам. Многое могла бы сделать авиация. Тактика, однако, оставалась прежней. Некоторые офицеры Куриня порой даже сомневались в том, желают ли немцы вообще всерьез бороться с повстанцами или по каким-то неизвестным нам соображениям предпочитают только обозначать борьбу. Проработав с германцами бок о бок несколько месяцев, я уверен, что желание было, но не было умения. Прекрасно обученные для полевой и позиционной войны части совершенно не умели вести типичной "малой войны". Советы вежливо выслушивались, но им не следовали.

   Иногда задумывались довольно сложные операции, причем наши "вооруженные силы" делились на несколько колонн. Отряды передвигались точно по диспозиции, подходили к назначенным пунктам буквально минута в минуту. Результат получался прежний, люди, которым в случае поимки грозил расстрел, не хотели ждать, пока мы закончим наши марш-маневры.

   Одна наша экспедиция закончилась хуже, чем безрезультатно. Вероятно, если даже архив лубенской германской комендатуры сохранился, там о ней не найти никаких данных кроме оперативного приказа. О таких вещах, когда возможно, тщательно умалчивают.

   На село, где по сведениям хлеборобов сосредоточились повстанцы, было нацелено три колонны, которые должны были охватить его полукругом*. Точно в

  

   * Как раз к этой экспедиции относится цитированный выше приказ: - "Rechte Kolonne etc..."

  

   назначенный час мы подошли к заранее указанному перекрестку дорог. Оставалась верста до первых хат. Противника не было. На всякий случай послали разъезд - наших разведчиков-артиллеристов. Все офицеры отряда - германцы и наши - ехали впереди. Как сейчас помню, я говорил с капитаном Артопеусом об окраске нервных клеток насекомых метиленоаой синью по методу Догеля. Совершенно неожиданно над нашими головами густо полетели пули. Откуда-то из-за села стреляли ровными, выдержанными залпами. Надо сказать, никто не растерялся. Артопеус со своими офицерами карьером бросился к гаубицам. Комендант, не повышая голоса, сказал мне:

   - Herr Oberleutnant, bitte Feuer!

   Залп, пули, залп, пули... Возьмут ниже - перебьют. Второй выезд на позицию в боевой обстановке. На этот раз я спокоен за своих - не то, что под Денисовкой. Командую шашкой. Четыре запряжки, держа равнение, скачут галопом.

   - Налево кругом... стой... с передков!

   Отстали от немцев на несколько секунд. Низкое баханье гаубиц и почти сразу режущие удары моих пушек. Хоть недаром учил... Бьем по деревне гранатами беглым огнем. Пыль, черные столбы разрывов, фонтаны щепок. Когда противник в одной версте, о гуманности думать не приходится. Только бы наших не перебили.

   - Господин поручик, кавалерия драпает!

   За селом по лугу во все стороны несутся всадники. Командую шрапнель.

   - Два патрона, беглый огонь! Два патрона, беглый огонь!..

   Над лугом белые, брызжущие пулями комки. Молодчина юнкер Войцеховский... Руки так и бегают по рукояткам. Павлович тоже старается. Мы стреляем с предельной для полевых пушек скоростью. Я чувствую себя именинником.

   С наблюдательного пункта майора полным карьером несется драгун. Машет пикой в сторону пушек. Гаубицы замолчали. Что таксе...

   - Стой. Вынь патрон!

   Не дошло до сознания. Пушки еще раз выбросили желтые языки. Козак-поляк Д. вкладывает новый патрон. Хватаю Войцеховского за плечо. - Стойте! - У германского драгуна смущенная физиономия.

   - Unsere...

   Вот ото называется... оду к майору. У него лицо апоплексически красное. Отводи- меня в сторону.

   - Я прошу Вас, как офицер офицера... Не рассказывайте в Лубнах об этом скандале. Это дискредитирует германские войска...

   Впрочем, комендант был невиновен. Всякий офицер на его месте приказал бы открыть огонь. Рассуждать было поздно.

   Оказалось, предприимчивый командир драгунского эскадрона, стоявшего в соседнем уезде, узнав от мужиков о том, что в селе ночует вооруженная шайка, решил ее ликвидировать на свой страх и риск и вторгся на "нашу территорию", никого не предупредив. В селе* никого не было, но в то же утро в среде крестьян, пошли слухи о том,

  

   * В настоящее время я не могу припомнить, о каком именно селе идетречь. Оно расположено недалеко от границы Хорольского уезда, где, по словам Петрова, - "Спомини", ч. IV, стр. 53 - были сильны коммунистические настроения.

  

   что повстанцы крупными силами наступают со стороны Лубен. Каким образом нашу колонну - германцев и людей с гетманскими погонами и кокардами могли принять за большевиков - совершенно непонятно. Должно быть, какой-нибудь бабе почудилось... Предприимчивый драгунский капитан решил встретить врага и рассыпал свой эскадрон в цепь на опушке леса сейчас же за селом. Позицию выбрал так неудачно, что не мог видеть приближающейся колонны. Крестьянам приказал, как только появятся неприятельские разведчики, хватать их живьем. Мосолов и Д. едва вырвались из села. На них со всех сторон бросились мужики, вооруженные вилами и косами. Отстреливаясь на ходу, разведчики ускакали. Ротмистр открыл по ним залповый огонь. Часть эскадрона с пулеметами оставалась в селе. Неожиданно попала под дождь наших снарядов. По-видимому, возникла форменная паника, так как кавалеристы побросали пулеметы и обоз, о чем нам не без злорадства рассказывали потом крестьяне.

   Мы втягивались в село с тяжелым чувством. После такого обстрела, да еще с близкой дистанции, не могло не быть жертв. В стенах некоторых хат виднелись черные дыры. Шрапнельные пули выбили много оконных стекол. По счастливой случайности, граничащей с чудом, как оказалось, не было ни убитых, ни раненых. Немного пострадала только учительница. Крохотный осколок гранаты, попавший в школу, занятий, к счастью, не было, оцарапал ей кожу пониже спины. Немецкий врач смазал ранку йодом.

   Погибла одна свинья, которой вырвало кишки, и две или три курицы. Немцы щедро - на этот раз не по казенной цене - заплатили хозяину. Взяли жирную свинью для своего котла.

   Таким образом, немецкая неразбериха окончилась благополучно, но все-таки у нас всех осталось очень тяжелое чувство. Ходили по хатам, осматривали повреждения. Разбитые зеркала, изуродованные кровати, сбитые со стен иконы вперемежку с мусором. Особенно в одной хате мне стало жутко, несмотря на всю привычку к войне. Моя граната разворотила чистую половину. В жилой в момент взрыва находилось шестеро детей. Не успели спрятаться в подвал. Окружили меня и уже оправившимися от страха звонкими голосами начали рассказывать, как рядом "бахнуло", стекла посыпались и пошел вонючий дым. Отклонись снаряд на одну сажень влево, и было бы шесть трупиков... В другом доме граната разорвалась в комнате, где двое детей забились под печку. Они не были даже контужены. Судьба спасла нас от клейма невольных убийц. Религиозные люди говорили иначе...

   Крестьяне, надо сказать, чувствовали и себя виноватыми. Я пытался объяснить, как они могли принять подъехавших вплотную людей в форме с погонами и кокардами за повстанцев. Мужики разводили руками. Сгоряча, мол... Мои добровольцы, особенно юнкер Войцеховский, были совсем убиты.

   - Мы поступили в Куринь не для того, чтобы расстреливать ни в чем не повинных людей. Надо уходить...

   У меня самого было очень нехорошо на душе, но я, как мог спокойнее, напомнил, что несчастные случаи на войне неизбежны. Говорил, а сам думал о развороченной хате и шести чудом уцелевших детях. Кто бы ни был виноват - ротмистр, мужики, комендант или все мы вместе взятые, - они-то, во всяком случае, не виноваты. От этого случая надолго остался мутный осадок на душе.

   Самые редкостные события нередко происходят сериями. Этот закон подтвердился на следующий же день. Мне поручили вернуться в Лубны отдельно от остальной колонны. Адъютант Куриня подчеркнул:

   - Никаких повстанцев там нет. Просто надо, чтобы население видело, что у нас есть пушки.

   В указанных мне селах восточной части уезда Куринь еще никогда не был. На всякий случай, в прикрытие к орудиям придали взвод нашей пехоты с одним пулеметом. На прощание ротмистр Белецкий еще раз напомнил:

   - Только, пожалуйста, не воюйте. Все спокойно,.. Майор на вас полагается. Державная варта предупреждена.

   Раз все спокойно, я решил не высылать и походного охранения. Неровен час, опять за кого-нибудь примут. Перед большим привалом отправил квартирьеров в первое попавшееся село. Отпуская их, предупредил, как было приказано:

   - Никаких повстанцев здесь нет. Найдите старосту, предупредите, что понадобится сено. Потом поезжайте к батюшке, спросите, нельзя ли у него остановиться офицерам.

   Мы были в версте от села, когда мне показалось, что я схожу с ума. Мимо ушей визжали пули. Нет, все их слышат... Моя маленькая колонна без команды остановилась. Квартирьеры несутся, пригнувшись к шеям лошадей. Пули чаще. Это какой-то б