Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

ь, тут хоч пассивна допомога, що выявляеться в швидкому викопованню наших прохань i у безлiч порад..."

   "Тяжко сказати щось явне про настроi та угруповання в Лубнах, бо дуже мало ми там були i за цей час дуже не богато було часу для спостережень бiльше складного чим на селi життя, але все ж таки можно булр сконстатувати, що тодi на послуги нашого полку стали дуже рiжнi верстви населения, вiд пiдгороднiх хлопцiв починаючи, великими власниками кiнчаючи".

   Все это совершенно справедливо. Я прожил в Лубнах полгода (с марта по сентябрь) и тамошние настроения знал хорошо. Больше того - нельзя говорить о "пассивной помощи", раз по свидетельству самого автора (в. с. стр. 85) объявленная в городе еще во время боя запись добровольцев в первый же вечер дала "сто двадцать три молодых хлопцiв з мiсько i интеллiгенцii, залiзничкiв i трохи пригородах селян". Надо еще заметить, что помимо этих 123 добровольцев, много молодежи, главным образом учащихся, записались в пехотные части Запорожской дивизии генерала Натиева, вступившей в город позднее.

   ".. Чуть не в каждой большой семье кого-нибудь снаряжали с лихорадочной быстротой в поход. Были и такие дома, где все взрослые сыновья поступали в войска. Вспоминалось начало германской войны, но теперь все делалось как-то гораздо спокойнее. Вероятно, были слезы расставания, не могло их не быть. Но радость освобождения от тяготившего кошмара, от мысли о том, что в любую минуту могут ворваться... могут безнаказанно ограбить, изнасиловать, убить, эта радость была так велика, что сглаживала горечь разлуки...""И матери, провожая своих вихрастых гимназистов и молодых офицеров, только что вернувшихся с фронта после долгих месяцев войны, горевали, но не подавали вида. Многие интеллигентные женщины считали, что так и надо, иначе и не может быть. Пусть идут... Должны идти..."

   Впоследствии я встречался с очень многими из лубенских добровольцев, поступивших в полк Петрова и в другие украинские части. В одном Галлиполи было более тридцати офицеров, вольноопределяющихся и простых солдат, родом из Лубен и уезда. Почти все они в восемнадцатом году служили у украинцев. Записались в полки и батареи украинской армии, чтобы бороться с большевиками. Потом, когда предоставилась возможность, продолжали ту же борьбу под русским флагом. Повторяю еще раз - в мартовские дни восемнадцатого года у Лубенской военной и штатской молодежи чувствовалась обостренно-самоотверженная ненависть к большевикам, и только. И среди старшего поколения я знал много людей, желавших победы "гайдамакам", но никому из них не приходило в голову отождествлять большевиков с "русскими".

   Совершенно иначе смотрит на вещи бывший командир гордиенковцев: " ... поки на другом возi не доiхав учитель з того ж села, що задержався був в Лубнах i який пояснив, що село дуже невдоволене росiйскою* залогою у Полтавi ще веде реквiзщii... Цей же

  

   * Курсив мой.

  

   iнтелiгентнiй украiнец доповiв, що пiд Лубнами росiйськи вiйска стоять в ешелонах, якi розмiщено за Сулою... що населению Лубен загрожуэ репреаями а то може i повним погромом з боку м о с к а л i в бо, мовлив, громадяни дуже необережно выявили радють з приводу iх вiдвороту".

   " ... Наша "господарьска частина" безнадтно застрягла коло Гребiнки, а тому богато дечото бракувало i лише завдяки россiянам, що залишили нам своi вози i ми могли пiдхарчуватися".

   "Дивна змiна судьби - ... Чи думав я коли, як вчився в Академм Генерального Штабу в Петербурзi Полтавську операцiю Петра I, що буду колись з тих самих горбiв, из яких Запорожцi пiд рукою Кости Гордiэнка не маючи мунщм лише безсило грозили пястуками, спрямовувати Запорiжськi Гордiэнкiвськi гармати, скорострши та крюи i на те мюто московських вiйськ".

   Итак, шла война за освобождение Украины от "роciян". Я не хочу, понятно, утверждать, что в 1918 году в украинских частях не было фанатиков-самостийников. Конечно, были. Готов даже допустить, что бывший офицер лейб-гвардии Литовского полка полковник Петров искренне думал при взятии Полтавы, что исправляет дело Петра I. В одном только я не сомневаюсь - огромное большинство офицеров и добровольцев, дравшихся с большевиками под украинским флагом, духовно не имело ничего общего ни с гетманом Мазепой, ни с "мазепинцами" XX века*.

  

   * Сам автор "Спомин" (часть I, стр. 164), характеризуя Дорошенковский полк в период отхода на Житомир - Коростень, пишет: "3 бiгом часу та дальшоi боротьби змiнили свое облича i Дорошенкiвцi, зокрета за часiв спилки з Нимцями, коли до iх iдеольогiчных лав влилося нимало кондотiерсько-непманського та соцiяльно протикомунiстичного элементу, який бачив у нацiональному питаннi та нацiональнiй боротьби лише засiб боротьби проти комунизму".

   Что касается "республиканцев", то еще до союза с немцами "...козацький склад республиканцiв був дуже старшиньско-iнтелiгентський на зовнiшжй взгляд..." Для меня нет ни малейшего сомнения в том, что без этих "чужеродних", по мнению Петрова, элементов, украинские части весной 1918 г. не имели бы боевой силы.

  

   Совершенно не та была атмосфера и в Лубнах, да, вероятно, и повсюду, где махали платками и подносили цветы украинским авангардам. Не совсем случайно под наклеенным по городу объявлением с призывом записываться а части, о котором я уже напоминал, стояло три "украинских подписи":

   Петров

   Григорьев

   Афанасьев.

   Нельзя, однако, отрицать, что украинский желто-голубой флаг и вся вообще украинская видимость добровольческих частей, за которыми шли немцы, отпугивали многих и многих из противников большевиков. Записывались, во-первых, те, которые считали себя украинцами (в огромном большинстве - я очень на этом настаиваю - несамостийниками), затем, едва ли не больше всего, мало рассуждавшая, но горячо переживавшая события учащаяся молодежь, а из многочисленных офицеров, "просто русских", лишь отдельные, по натуре очень активные люди. Остальные пока присматривались, - в большинстве сочувственно, не желая связывать свою жизнь, а возможно, и свою смерть, с чужим флагом и получужим делом. Кроме того, очень значительную роль играла и та душевная подавленность большинства офицеров, о которой я подробно рассказал в главе I. К числу сочувственно присматривавшихся принадлежал первые дни и я, но в то же время чувствовал, что меня все сильнее и сильнее тянет к знакомым горным пушкам, из которых наши офицеры-михайловцы обстреливали большевистские эшелоны и бронепоезда. Я не привык оставаться зрителем.

   День 19 марта был солнечным и тихим. С утра на "Видах" густой бахромой стояла толпа лубенских обывателей. Должно быть, все бинокли, какие были в городе, принесли на берег. Собралась, главным образом, интеллигенция и полуинтеллигенция. Много было чиновников в форменных фуражках с кокардами, снова водруженными на свое место, дам, гимназисток, детей постарше. Пришли посмотреть на "гайдамаков" и на войну. Настроение жизнерадостное. У меня было такое ощущение, что все сразу ожили. С интересом смотрел на штатских людей рядом с позицией батареи и в сфере артиллерийского огня.

   Подошли гимназистки - подруги сестры. Пришлось им "докладывать обстановку", объяснять, как ведется стрельба. Автор "Спомин" прав, называя это необычайное собрание "пикником". Большинство штатских, правда, не понимало, что стоять толпой на открытом, издалека видном месте, да еще поблизости от орудий, дело далеко не безопасное. Чувствовалось, однако, и другое - лубенские зрители, большинство которых никогда не видело воочию войны, духовно так свыклись с ней за четыре предшествующих года, что всех тянуло посмотреть, как же это на самом деле выглядит. Чего я совершенно не наблюдал в эти дни, даже у женщин, это так свойственного раньше русским интеллигентным людям отвращения ко всякому кровопролитию вообще.

   Около одиннадцати часов со стороны Ромодана подошли два бронепоезда - настоящий "Заамурец" и кустарный - угольные екатерининские платформы с полевыми пушками. По словам Петрова, "Пiсля першого вистрiлу зникли всi цiкави з "Видiв", скiнчився i "пiкнiк""..." В действительности было не так. Бронепоезда открыли огонь, но даже для артиллериста сначала было нелегко понять, что они пристреливаются по бульвару. Снаряды рвались на огромнейших недолетах - в селе Засулье и в садах у подножья берега. Несмотря на предупреждения артиллеристов, толпа не расходилась. С любопытством смотрели на вспышки большевицких пушек и расплывавшиеся внизу белые дымки шрапнелей. Петров объясняет плохую стрельбу красных трудностью пристреляться по узкой полоске берега. На самом деле сколько-нибудь опытный артиллерист справился бы с этим очень быстро. Просто советские стрелки не знали своего дела и, в частности, совершенно не умели пользоваться уровнем. Более безграмотной стрельбы (кроме одного случая явного саботажа) я не видел за всю гражданскую войну. Было все-таки ясно, что зрителей надо удалить. Случайные снаряды тоже убивают! Моя соседка, дама с зонтиком, принялась мне объяснять, что красные не могут так поднять пушки, чтобы до нас достать. Только я хотел ей соответствующим образом ответить, как на бронепоезде снова блеснули вспышки. Снаряды приближались с характерным усиливающимся визгом - прямо по нам. Проревели над головами и разорвались где-то далеко в городе. Вот тогда только "Виды" и опустели - действительно в одну минуту. Кто-то из молодежи все-таки выглядывал из углов домов, прячась, когда в воздухе начинался рев. Мне было неловко "сматываться" вместе с штатскими. Остался на бульваре, только отошел в сторону и выбрал себе на всякий случай прикрытие - кучу слежавшегося песку. С удовольствием смотрел на полковника Петрова - подтянутый, молодцеватый, он стоял во весь рост и, казалось, не обращал внимания на снаряды. На самом деле, конечно, обращал, как и все, но отлично держал себя в руках и подавал пример молодым "гайдамакам". Впрочем, красные так и не сумели пристреляться по пушкам позиции взвода Алмазова. Безвредная шрапнель рвалась где-то в огороде или за городом. Затем конно-горные артиллеристы сами открыли огонь и быстро отогнали бронепоезда и эшелон с десантом от Солоницы к Ромодану.

   Рассеивание горных пушек 1909 сравнительно велико - значительно больше, чем у полевых, Стрелять по такой тонкой цели, как бронепоезд, особенно на не очень близкую дистанцию, нелегко. Я следил за разрывами в бинокль и мысленно делал поправки. Артиллеристы Алмазова вели огонь отлично. Орудия в их руках давали, насколько я мог судить, максимум того, что данная система вообще может дать. У меня мелькнула мысль - артисты против сапожников. Если прибавить еще, что у "артистов" к вечеру почти не осталось снарядов, а у красных их было, видимо, сколько угодно, то этот бой под Лубнами может служить прототипом большинства сражений гражданской войны - качество против количества,

   Вечером 19 марта знакомые спрашивали меня, как я думаю - прочно ли занят город. Успокоил их, но твердой уверенности и у самого не было. Уже полтора дня в Лубнах очень слабого состава кавалерийский полк. Расспрашивать, сколько коней, не полагается, но на вид не больше двухсот. Взвод конно-горной артиллерии, у которого кончаются снаряды. Это я и без расспросов видел. В лоб Лубны, правда, со стороны Ромодана почти неприступны. Сулу вброд перейти нельзя, на мостах - деревянном и железнодорожном - пулеметы гордиенковцев. Дальше высокий, легко обороняемый берег. Но ни вправо, ни влево от города, по-видимому, никого. Найдись у большевиков предприимчивый начальник, может обойти и без труда выбить слабую конницу. Ворвутся и перережут, как в других городах. Но в этот обход не верилось. У большевиков только что было паническое состояние. Бронепоезда не умеют стрелять, конница юмористическая, начальники - пехотные прапорщики, больше унтер-офицеры и просто штатские люди, надевшие гимнастерки. Снарядов и патронов множество, но перейти в контрнаступление вряд ли решатся. А уверенности все-таки не было... Ночью на Суле постреливали из винтовок, Гайдамаки не расседлывали коней.

   Утром 20 стало ясно, что положение упрочивается. В город вошла украинская пехота - один из полков Запорожской дивизии генерала Натиева "Богданiвцi"*.

  

   * Полк Богдана Хмельницкого,

  

   Позже, если не ошибаюсь, под вечер 20 и 21 подтянулись еще два полка Дорошенкiвцi" и "Реслублжанцi"*. Части были, по всему судя, слабого численного состава*.

  

   * Впоследствии эти полки были переименованы в 1 Запорожский и 2 Запорожский,

  

   Утомленные, забрызганные грязью люди шли довольно нестройно.

  

   * Впоследствии во время наступления на восток сильно пополнились добровольцами.

  

   Чувствовалось, однако, что это хорошие боевые полки с большим числом офицеров. Большинство из них служило просто рядовыми. С первым полком прибыл генерал Натиев со штабом дивизии. Одно из первых же его распоряжений удивило и обидело лубенцев, особенно настоящих украинцев. Генерал приказал представить ему контрибуцию, собранную для большевиков, У Запорожской дивизии почему-то но было денег. Если не ошибаюсь, в первую же ночь по прибытии штаба дивизии один из видных лубенских украинцев Шемет застрелился. Мой отец сказал мне (то же самое отмечает Петров), что по городским слухам это самоубийство, произведшее впечатление на местных людей, особенно более пожилых, является результа том разочарования в новой власти, которую покойный нетерпеливо ожидал; В пехотные полки (особенно Дорошенковский) бросились записываться те офицеры и учащиеся, которые хотели воевать, но не привыкли к лошадям. В город с напряженным любопытством, смешанным с жутью - что-то будет - ожидали германцев. Они двигались позади, вероятно, не желая нести лишних потерь, пока украинцы сами справляются с противником.

  

   Германские войска вошли в Лубны, если память не обманывает, 22 марта около полудня.

   Первое, что я увидел, были два пожилых ландштурмиста, довольно невзрачных на вид. Один из них прихрамывал - должно быть, натер ногу во время похода. На главной улице полно народа. На узких тротуарах не протолкнуться. С любопытством смотрят на немцев. Ни приветствий, ни враждебных возгласов. Нейтралитет. Когда через час-другой я снова вернулся к ресторану "Давида", поперек улицы уже висело белое полотенце с красной буквой F*; по мостовой лился неторопливый,

  

   * Fernsprecher (телефон).

  

   лязгающий, грохочущий поток. Тяжело отбивая шаг, шли пехотинцы в серых, глубоко сидящих шлемах с ранцами из коровьей шкуры за плечами. По привычке осмотрел обмундирование. Все на месте. Ни одной оторванной пуговицы, ни одного расстегнувшегося ремешка. Все в порядке, все на месте. Маршируют точно из казармы на смотр. Только сапоги забрызганы грязью. Зашел в ресторан. Полно германских офицеров в небольших чинах - лейтенанты, обер-лейтенанты, капитаны. Подтянутые, одетые строго по форме. Все с короткими, почти игрушечными не то кортиками, не то кинжалами на поясных портупеях. Говорят негромко. Быстро, но спокойно вытягиваются, когда входит старший. Соседи по столику посматривают на мой китель с артиллерийскими пуговицами. Вопросов никаких.

   Первое впечатление - мир на самом деле заключен. Признаем ли мы его, офицеры у украинцев не служащие, это уже наше личное дело. Во всяком случае интернировать, по всему судя, как некоторые боялись, не будут.

   У меня, да и у многих, было странное и сложное чувство при первой встрече с германцами. Идут совсем недавние враги. Привык видеть эти защитно-серые мундиры и каски в светлом кругу бинокля среди разрывов наших шрапнелей и гранат. Многих из них убил. Под Вулькой Галузийской на Волыни 23 июня 1916 года выпустил по одному окопу больше двухсот гранат. Когда прорвали фронт, самому не хотелось идти смотреть, что там. Разведчик насчитал восемнадцать трупов. В Карпатах у горы Чунджий Балашинезий был передовым наблюдателем. Триста шагов от окопов. На секунду высунулся, чтобы лучше осмотреть местность. Разрывная пуля щелкнула в вершке от головы. Зацепилась, должно быть, о корешок. Осколок оцарапал кожу на лбу. На носовом платке осталось маленькое кровавое пятно. Простая убила бы на месте.

   Смотрел на проходящие батальоны и вспоминал один бой за другим. Тарговица, Лесистые Карпаты, Румыния. И Ленина пустили они, и армии помогли разложиться они...

   А вражды все-таки не было. Спасают нас от самого гнусного и самого страшного - от русских солдат-большевиков. Ничего не поделаешь... Это так. Я встречал впоследствии очень мужественных людей, пробиравшихся с севера на Украину. Один признался мне, что, когда прошел с женой и двумя детьми нейтральную полосу и увидел каски германского караула, не мог с собой справиться - заплакал от радости. В Лубнах, да кажется, и нигде на Украине, немцев как спасителей не встречали. Все восторги доставались дорошенковцам, богдановцам, гордиенковцам... Но, повторяю, вражды не было. Было сложное, тяжело-радостное, щемящее чувство.

   Оно еще усилилось в следующие дни. По улицам шла баварская конница. Тяжелые люди на тяжелых вороных конях. Бело-черной рекой трепетали флюгера на концах пик, Цокали копыта. Ровно погромыхивали пулеметные двуколки. Опять глаз искал незастегнутого ремня, плохо притороченной сабли, порванного мундира. Ничего... Не к чему придраться. И пехота, и конница, и батареи - войска мирного времени. Только много почти стариков и почти мальчиков. По сравнению с нашими пехотными дивизиями не только семнадцатого, но и конца шестнадцатого года, совершенство недостижимое. Даже и сравнивать нельзя. Там были загнанные в ... Никогда так сильно не чувствовал, что Россия для них - господская выдумка.

   А эти на четвертый год войны не хуже, чем наши в самом начале. Неприятно об этом говорить, но для историка могут быть интересны подлинные, а не выдуманные, приличия ради, переживания офицеров Великой и гражданской войн. Помню отлично - мы стояли втроем-вчетвером на тротуаре, недалеко от собора, и все смотрели и смотрели. Один сказал:

   - Однако, господа, и нахальство же было с нашей стороны думать, что мы можем их победить...

   Разлагавшейся германской армии я не видел, а тогда, весной восемнадцатого года, мысли почти у всех были уничижительные. Надо и то сказать - мы видели воочию, вплотную около себя, самую совершенную военную машину, которая когда-либо была создана людской волей и, умением - армию императорской Германии. Кроме того, как раз эти мартовские дни были для германцев временем великих надежд. В первые же дни после их вступления в Лубны в сводках замелькали названия взятых французских городов, огромные цифры пленных, пулеметов и орудий. На запад шел "Kaisersshchlacht". Я следил по карте. Сомнения нет - фронт прорван. Французы и англичане катятся назад. В Лубнах не было ни криков "host", ни заметного для постороннего глаза ликования. Солдаты отбивали 4 шаг, пушки позвякивали щитами, конница цокающим потоком неторопливо лилась куда-то по направлению к Суле. Машина работала. Но по тому, как улыбались офицеры, отдавая друг другу честь, как работали солдаты на станции, как делались мелочи, из которых состоит жизнь всякой армии, чувствовалось - они побеждают.

   И опять у многих из нас, офицеров, было странное чувство. Нужно, собственно, горевать, а горя нет. Союзники далеко, а эти здесь, и пока они здесь, большевики не вернутся. У меня лично душевная путаница была особенно сильна. С детства я любил французов и Францию (хотя в ней и не был)*, французскую культуру. В этом было, конечно, немало от семейной

  

   * Я побывал во Франции в 1927 году, получив стипендию Institut Francois de Prague

  

   традиции. Моя мама только хорошо понимала, но не говорила по-французски. Зато все родные со стороны отца говорили. Вероятно, на протяжении добрых ста лет много читали, думали, а некоторые и писали на этом языке. Что-то должно было остаться... В детстве я любил слушать рассказы деда о Тюильрийском дворце и Наполеоне III, которому он представлялся в Париже вскоре после окончания Александровского лицея. Одно из первых детских воспоминаний моего покойного отца - 1870 год в Москве. Дедушка стоит у окна с телеграммой в руках. Лицо бледное. Не может говорить от волнения. Это была телеграмма о Седане. Через сорок четыре года волновался я - не так, правда, сильно, были тогда поважнее причины для волнения - читая телеграммы об отходе французской армии к Парижу. Не своя столица, но почти своя - с детства мечтал туда попасть. А вот еще через четыре года опять Париж под ударом, и не знаешь, кому желать победы - друзьям или вчерашним врагам.

   Кажется, уже на второй день после вступления германской армии в город мне пришлось "вступить с ними в личные сношения". Вернее, не с германцами, а с германцем. Все были в эти дни в большой ажитации - наша прислуга тоже. Молоденькая хитрая хохлушка многому насмотрелась за военные годы, переезжая с нашей семьей из города в город. Научилась не бояться посторонних людей - прежде с ней беда была на этот счет. Все-таки, когда увидела через окно, что у дверей звонит некто в германской форме, перетрусила. Попросила, чтобы открыл я.

   Совсем молодой, лет девятнадцати, лейтенант. Черный бархат артиллеристов. Посмотрел на мой беспогонный китель.

   - Вы русский офицер?

   - Да.

   Вытянулся. Отрапортовал. - Лейтенант такой-то, такой-то батареи.

   Все вышло само собой. Я тоже по привычке стал "смирно". Шпоры звякнули, руки "по швам". Только подумал, что офицер-то я офицер, а моей части ведь не существует. В первый раз в жизни представился по-немецки:

   - Oberleutnant der russischen Feldarillerie такой-то.

   Подал ему руку. Не быть же невежей с этим подтянутым юношей. Провел его в гостиную-кабинет (мы жили уже по-беженски, всего три комнаты), усадил. Оказалось, пришел узнать, нельзя ли у нас поместиться. Показал ему квартиру. Согласился, что места нет. Извинился за беспокойство. На прощание опять мы оба щелкнули шпорами.

   - Aufwidersehen, Herr Leutnant!

   - Aufwidersehen, Herr Oberleutnant!

   Все совсем по-хорошему... Встретились двое коллег по оружию и больше ничего. С этого лейтенанта и началось мое грехопадение с немцами.

   Возвращаюсь однако к военным действиям под Лубнами и настроениям в городе. 22 марта утром гордиенковцы выстроились на соборной площади. Кругом стояла густая толпа провожавших - главным образом городской интеллигенции. Слышались украинские команды. Отчетливо помню, как в нескольких шагах от меня при приезде командира полка молодой (ему было, как и мне, 24 года) командир 3-й сотни, ротмистр барон Штакельберг щеголевато и звонко скомандовал-пропел: - Сотня, в струнку! Слухай...

   Потом, после смотра полка генералом Натиевым, сотня за сотней пошли к переправам. В толпе несколько матерей вытирали слезы. И еще раз хочу подчеркнуть - может быть, за очень редкими исключениями все, кто теснились по тротуарам при проходе гордиенковцев, искренне желали им победы. Я чувствовал себя чем-то вроде корреспондента несуществующей газеты. Ходил, прислушивался, наблюдал. Пишу свой отчет, правда, через пятнадцать лет, но и в первоначальной записи (1922 год) наряду с большим количеством неумелой лирики отмечены те же настроения. Было совсем не глазение на некую чужую армию, а проводы своих войск в бои. Вот только об Украине, несмотря на "слухай"... барона Зигфрида Штакельберга, далеко не все думали.

   Одна из запомнившихся и записанных в 1922 году сцен: "... Дама долго и внимательно смотрела на этих странных* солдат, на их лошадей, новенькие пулеметы

  

   * В то время глаз еще не привык к офицерам на солдатском положении и к вчерашним гимназистам, севшим на коней. И тех и других было очень много в Гордиенковском полку.

  

   конно-пулеметной команды, маленькие горные пушки... Потом перекрестила проходившие ряды и сказала:

   - Вот только такая молодежь и может спасти Россию..."

   Началась т. н. Ромоданская операция. Действия гордиенковцев подробно описаны Петровым ("Спомини", часть II, гл. 5). Если не ошибаюсь, на украинском языке это единственные печатные материалы, относящиеся к этому периоду наступления германо-украинцев на восток. Вероятно, что-нибудь есть в немецких, чешских и советских изданиях, т. к. германские дивизии вели бои за переправы через Сулу к северу и югу от Лубени понесли кой-какие потери, а какая-то чешская часть принимала участие в военных действиях на стороне большевиков. Мне этих источников разыскать не удалось.

   Мы знали в то время в Лубнах немного о том, кто и куда наступает, хотя с "Видов" вся картина боев была видна отлично. С утра до вечера за Сулой кипела ружейная и пулеметная стрельба, стайками рвалась шрапнель, тяжело бухали гаубичные орудия, дымились бронепоезда, иногда появлялись какие-то цепи и лавы. Отступали, наступали, залегали на гребнях. Когда не знаешь оперативного приказа, очень трудно разобраться в обстановке даже с самого лучшего наблюдательного пункта. Ясно было одно - во-первых, украинцы получили самое трудное направление - лобовой удар на Ромодан вдоль железной дороги* под постоянным огнем бронепоездов, во-вторых, большевики дерутся

  

   * Это касается пехотных полков Натиева. Гордиенковцы наступали на Хорол.

  

   очень упорно*. То, что мы наблюдали с "Видов", совсем не походило на церемониальный марш.

  

   * Были подвезены очень боеспособные латышские части, которые вообще сыграли весьма крупную роль в гражданской войне.

  

   Большевистская артиллерия уже не доставала до города, и на "Видах" в полной безопасности стояли толпы народа, наблюдая "войну в натуральную величину". Однако в течение нескольких дней (23-24-25 марта по Петрову) линия фронта почти не продвигалась. Лубенские добровольцы-новички сразу попали в тяжелую переделку.

   "Соседка-гимназистка теребит меня за рукав. - Смотрите, смотрите, какие разрывы... - Но я не отвечаю - ищу в бинокль пехотные цепи. Вот в светлый круг попало желтенькое строение с редким рядом тополей за ним. Это разъезд N 57...

   ... и неподвижном воздухе. Значит, там что-то есть. Подвинчиваю регулятор бинокля. Вглядываюсь в серый клин пара, что тянется к разъезду. Вот и цепь. Маленькие фигурки растянулись в ниточку и приближаются к зданию. Касок нет, значит, не немцы*. Один из натиевских полков. Те самые неловкие мальчики в серых шинелях, * Сличение этой записи о соответствующими местами записок Петрова показывает, что она относится, по всей вероятности, к бою Дорошенковского полка 23-24 марта.

   которые вчера горделиво посматривали на прохожих. С замиранием сердца слежу за цепью. Вот одна из фигурок упала. Вот маленькая группа. Что-то тащат за собой - должно быть, пулемет.

   ... Вспоминается другая атака. Весна шестнадцатого года. Луцкий прорыв. Они идут так, как шли тогда - 28 мая финляндские стрелки под Тарговицей - тоже не останавливаясь и не ложась. Правда, тогда другой огонь был и другой противник. Красная артиллерия не жалеет снарядов, но стреляет совсем плохо. Бесчисленнее пулеметы тоже, должно быть, бьют куда попало*.

  

   * По рассказам офицеров, участников боев, латыши стреляли отлично, русские конногвардейцы плохо, но сила огня была чрезвычайно велика.

  

   ...Но одно стоять с биноклем в руках в нескольких верстах... а другое идти там в цепи к желтому строению с тополями".

   "Белобрысый Саша П....ов, гимназист 6-го класса, рассказывал мне потом о своих переживаниях.

   - Страшно было сначала. Прямо хотелось бежать куда попало. Только стыдно... Лежим в цепи. Пулемет строчит прямо по нам. Пули свистят, а я думаю про себя - хотя бы ранило поскорее - только не в голову. Ужасно хотелось, чтобы все это кончилось скорее. А потом ничего - обтерпелся.

   "...Два семинариста не выдержали огненного испытания - в паническом ужасе прибежали домой, запрятали военную форуму и долго не показывались на улице".

   Позднее, уже в Добровольческой армии, мой командир, полковник Н. А. Сергеев, рассказал мне еще кой-какие подробности об украинской службе самого Саши П...ва*, к слову сказать, порядком распущенного, но добродушного, очень ребячливого

  

   * П...ов служил вместе со мной в 4 батарее Дроздовской артиллерийской бригады,

  

   - весною восемнадцатого года ему было шестнадцать лет -

   гимназиста.

   - Я ночевал с ними в одной теплушке и, знаете, наслушался... Такой поросенок и рассказывает как ни в чем не бывало:

   - Выстрелишь краснокожему в лоб, сразу череп к черту, а мозги летят вверх... прямо фонтаном... ужасно смешно...

   - И понимаете, действительно, паршивцу смешно. Заливается. Я ему велел замолчать...

   Я знал П....ова хорошо. Ни злым, ни извращенным его никак нельзя было назвать. Подросток как все. Объяснять не берусь - об этом немало есть в "Soirees de St Peterbourg" Жозефа де Местра. Во всяком случае, для восемнадцатого-девятнадцатого года характерно. Злоба была страшная. И еще одна мысль - часто наблюдаю теперь пражских русских гимназистов. Мало кого из них могу себе представить идущими под пулеметным огнем с винтовкой в руках. Не те люди. Но веселых расстрельщиков среди них тоже не вижу. Может быть, ошибаюсь...

  

   Что поражало меня во время боев под Лубнами - это малое количество потерь. С утра до вечера ружейный и пулеметный огонь, артиллерия то и дело начинает стрелять беглым (большевицкая и германская, у украинцев не хватало снарядов, т. к. эшелоны со снаряжением застряли где-то в пути). Когда стихает огонь за Сулой, слышно, как гремит артиллерия под Лукомьем* и где-то на севере. Во время

  

   * Большое село в южной части Лубенского уезда на берегу Сулы. В районе его форсировала реку баварская кавалерийская дивизия генерала фондер-Гольца.

  

   Великой Войны достаточно было одного-двух дней такой стрельбы, и все тыловые госпитали были бы завалены ранеными, пришлось бы вводить в бои новые части, а тут, в Лубнах, привозят десяток-другой раненых в день и все. Правда, германцы явно берегли своих людей. Решительная атака регулярных дивизий на широком фронте, конечно, смела бы в несколько часов и латышей, и украинских красных казаков, и "кiннi пролэтарскi полк", но, понятно, были бы и значительные потери. Немцы предпочитали ограничиваться артиллерийским огнем, а цепи разворачивали, по крайней мере, в непосредственной близости от Лубен, только в тех случаях, когла у украинцев не хватало сил и начинался отход.

   Все-таки у германцев были и раненые и убитые, На улицах Лубен временами появлялись телеги, медленно тянувшиеся к больнице. На соломе с большими крестьянскими подушками под головой лежали изжелта-бледные тяжело раненные пехотинцы и кавалеристы. Некоторые сдержанно стонали. Иногда появлялась похоронная процессия - дощатый белый гроб на телеге, за ним - пастор - в серо-зеленом военном сюртуке с большим серебряным крестом на груди и команда санитаров в походной форме, должно быть, наряженная для отдания воинских почестей.

   Когда германцы входили в город, антибольшевистская часть населения смотрела на них с тревожным любопытством; некоторые сдерживали враждебное чувство. Вид раненых в бою с красными резко переломил настроение. Я это наблюдал у многих. Член Окружного Суда, сослуживец отца, сказал мне: - Странное чувство, ведь по существу сейчас они умирают за нас...

   Девочки-гимназистки, случалось, плакали, смотря на бессильно мотавшиеся при каждом толчке головы тяжелораненных.

   - Бедные немцы...

   Тут было не только сострадание к людям - очень сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них заплакал при виде раненого большевика, просто в течение нескольких дней появилось ощущение, что, хоть мы и не хотим, а сейчас у нас с германцами общие интересы. Лично мне было гораздо легче преодолеть в себе отвращение к желто-голубому флагу, чем враждебность к германцам. Еще сильнее это чувство было у добровольцев, дравшихся буквально бок о бок с немцами. В германской пехоте было много пожилых ландштурмистов, оставивших дома почти взрослых детей. Их очень трогало, что под большевистские пули идут с взрослыми и гимназисты. Случалось, при встрече гладили по головам, приговаривая - Tapfere Kinder... - очень этим смущали добровольцев. - Понимаете, холодно, шнапсу хочется, а эти дяди нам конфеты покупают...

   Великая вещь боевое братство - даже когда германские мужики и русские гимназисты воюют против русских же. Вообще, в те дни все перепуталось, и нужна необычайная примитивность политической мысли, чтобы свести события к борьбе , украинцев против "россиян".

   Душевную сумятицу людей, сколько-нибудь способных вдумываться в происходящее, еще больше осложнило участие чехов в боях на стороне большевиков. Ничего положительного в этом не было известно в Лубнах, но ходили упорные слухи о том, что германцы будто бы взяли в плен несколько сот легионеров, называли цифру 800 - и всех их расстреляли*. Эти рассказы сильно понижали симпатии к освободителям немцам.

  

   * По-видимому, слухи не соответствовали действительности. По крайней мере, живя в Чехословакии, я нигде об этом не читал. Массовый расстрел легионеров, якобы имевший место в Полтавской губернии, ннверное, нашел бы широкий отклик в чешской печати.

  

   Однако случай, о котором рассказывает Петров (часть II, стр. 129), когда командир сотни дорошенковцев, присланной на помощь гордиенковцам, будто бы спросил: "Пане полковнику, а хто перед вашим полком? Як що це чехо-словацькi легiонi, то наш полк рiшуче постановив з ними не битись, i сотня не може вас поддержати", - вряд ли соответствует истине. Симпатии к чехам были, более вдумчивые люди хорошо понимали их трагедию, но все же будто бы имевшее место постановление полка совершенно не соответствует настроениям того времени. Все, кто дрался на стороне большевиков, были врагами. Кроме того, в тот, по крайней мере, период, судя по всем рассказам, ни дорошенковцы, ни другие полки дивизии Натиева, не отказывались выполнять боевые приказы. Постановлений тоже не выносили - для этого ведь понадобился бы полковой митинг, а этим украинские части во время наступления не страдали.

   Двадцать шестого марта, выйдя, как обычно, поутру на берег, я сразу почувствовал, что большевики отступают. Вдали перестреливались бронепоезда, виднелись какие-то колонны, но общая обстановка явно изменилась. Фронт сильно подвинулся на восток, Рассказывали, что германская конница идет красным в тыл. Еще дня через три от раненых стало известно, что гордиенковцы уже в Хороле. До Лубен доносился по временам отдаленный гул артиллерийской стрельбы. На базаре, правда, шли толки на тему - пришли паны и привели с собой немцев... - но разговорами пока дело и ограничивалось. Демобилизованные солдаты сразу присмирели. На них очень подействовал вид прошедших германских дивизий и появившиеся повсюду часовые в стальных касках со штыками-кинжалами.

   ... у меня проходит послефронтовая апатия, к германцам за неделю привык. Сложнее было с украинцами. Хотелось драться, хотя бы и в украинских войсках, но при условии, что Украина - это "не всерьез" и, во всяком случае, не навсегда. Появилась даже мысль, что чем больше будет под украинским флагом "просто русских", тем лучше. Больше уверенности, что желто-голубое знамя не навсегда. Близкие меня не удерживали, - даже советовали не откладывать поступления.

   - Все равно ведь запишешься, так лучше поступай сразу в конно-горную... Там, по крайней мере, офицеры твоего училища.

   Решил съездить представиться инспектору артиллерии. Штаб дивизии стоял уже на станции Ромодан. Надел шашку с анненским темляком, привинтил к кителю снятый при большевиках значок Михайловского училища, золотой александровский орел с пушками. Являться по начальству, так по-настоящему. Без погон, правда, как-то глупо, но погон никто не надевал. У украинцев не положено. Приехал на вокзал. Пассажирские поезда еще не ходят. Близко фронт. Одни германские эшелоны. Как раз должен ехать в Ромодан штаб их дивизии. Я решил рискнуть. Люди вежливые - в крайнем случае не разрешат и все. Вошел в вагон второго класса. Часовой у входа пропустил, ничего не спросив. Навстречу мне шел пожилой офицер в фуражке с красным околышем. Я взял под козырек. Офицер ответил на приветствие и спросил на довольно сносном русском языке, кто я такой и что мне нужно. Выслушал и стал очень любезным:

   - О да, ви, конечно, можете ехать наш эшелон.

   Повел меня в купе, познакомил с двумя лейтенантами. Всю дорогу до Ромодана говорили о вещах, не имевших прямого отношения к войне. Лейтенанты очень интересовались тем, что такое, собственно говоря, Украина. О только что кончившейся войне ни слова. У меня осталось отличное впечатление от корректности немцев. Впоследствии оно еще больше усилилось. Никакого намека на надменность. Всячески старались не показывать, что они победители. Разговор коллег по профессии, хотя бы временной. Я потом твердо усвоил такой стиль при моих многочисленных встречах с германскими офицерами. На станции Ромодан вышел из этого предельно корректного вагона и сразу попал в обстановку значительно менее корректную. Инспектор артиллерии - старый, полуседой капитан с шевченковскими усами (не помню его фамилии), правда, принял меня очень радушно. Говорили по-русски*. Посоветовал поговорить прямо с офицерами конно-горной батареи

  

   * Я с детства хорошо понимаю по-украински, но говорить совершенно не умел и не умею,

  

   полковника Алмазова, в которую я и хотел поступить (на запасном пути стояло несколько вагонов батареи - если память не обманывает, хозяйственная часть).

   "На перроне встретился со своим товарищем по Финляндскому горному дивизиону, капитаном К. Он, оказалось, был старшим офицером у Алмазова. Поздоровались и... о ужас! Обнаружилось, что за те два-три месяца, что мы не виделись, капитан совершенно разучился говорить по-русски. На все мои вопросы отвечал по-украински. Узнаю, что в батарее служат только "щирые украинцы" и что мое положение будет трудным, раз я не умею говорить. Потом все-таки перешел на русский. Не то чтобы он был против моего поступления. Вовсе нет. Берется меня рекомендовать, но считает необходимым предупредить... На военном жаргоне для разговоров такого характера существует весьма точное определение: "встретить мордой об стол". Вошли в вагон третьего класса, в котором помещалось пополнение. Все молодые крестьянские парни. Густой запах крестьянских полушубков и махорки, но довольно чисто. Речь только украинская. Интеллигентных людей, кажется, совсем нет. Все совсем по-иному, чем тогда на позиции около "Видов". На прощание капитан смягчился - начал меня звать в батарею. Я сказал, что подумаю. Еще одно предупреждение - очень настойчивое. Пока я не состою в "войске", нельзя носить шашки. Очень рекомендует мне не ездить - "хлопцы" отберут и вообще может выйти неприятность.

   Обратно я, в качестве русского офицера-артиллериста, опять ехал в любезном германском вагоне. Обдумывал впечатления. Собственно решение у меня сложилось сразу и можно его было формулировать с военной краткостью двумя словами. - К черту...

   Правда, я чувствовал, что со "щиростью" что-то не так, но в конце концов старший офицер батареи лучше меня знает, что там делается... Служить в качестве простого казака, на равных основаниях с "хлопцами", я заранее был согласен. Но рисковать жизнью в среде людей, которые будут мне тыкать в нос моим незнанием украинского языка - благодарю покорно...

   Дома приводили в порядок мое белье. Я объявил, что никуда не записываюсь. Требуются "щирые".

   Приходится повторять азбучную истину - огромную роль в жизни играет случай. Особенно в такое время, когда все прочное, определенное, привычное развалилось и человеку как-то надо вновь найти себя.

   В 1920 году в Офицерской артиллерийской школе в Севастополе я проходил курс вместе в двумя молодыми офицерами-михайловцами, проделавшими весь украинский поход в конно-горной батарее Алмазова. Начали вспоминать те времена. Я рассказал им о своих первых, очень хороших впечатлениях от батареи и о том, как разговор с К. отпугнул меня от поступления. Те только улыбнулись.

   - К. просто ломался. У него это бывало, а вы приняли всерьез. Какая там щирость... Самая обыкновенная добровольческая батарея. Понятно, говорили между собой по-русски. К. то же самое... Ну, наши хлопцы, разумеется, балакали, так ведь они всегда балакали. Никому же это не мешало... А жаль, что вы не поступили - интересный был поход.

   Теперь, прежде чем расстаться с дивизией Натиева (больше я никогда с ней не встречался), надо еще сказать несколько слов об общем характере тогдашней большевистской-украинской войны. Я, правда, не принимал сам участия в военных действиях, но в полку Кости Гордиенка служили мои близкие друзья, да и в других частях Натиева у меня было много знакомых. Рассказы их мне очень запомнились.

   Большевики вели себя во многих городах (Лубны были одним из исключений) по-зверски. Я уже привел официальное сообщение о расправе с глуховскими гимназистами. В Хороле они выпустили кишки старику, отставному полковнику, и набили ему живот сеном. Это была, кстати сказать, одна из первых картин гражданской войны, которую увидели добровольны, поступившие в Лубнах. Таких случаев можно было бы подобрать сколько угодно, и вряд ли у сколько-нибудь беспристрастного историка будут в этом отношении какие-нибудь сомнения.*

  

   * Петров весьма последовательно именует все большевицкие злодеяния зверствами "российских войск".

  

   Спрашивается, как вели себя украинцы, или, будем точнее, воинские части, сражавшиеся под украинским флагом?

   Читатель "Спомин" да и многих других украинских писаний может поверить если не в идиллию, то почти в идиллию. В противоположность "россиянам"-большевикам украинские войска явились водворителями порядка и законности. Грабители и убийцы, встречающиеся во всякой армии, беспощадно карались. Пленных большевиков как будто и совсем не расстреливали, а если и расстреливали, то только по суду. Даже военно-