Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

полевые суды были у украинцев совсем иные, чем повсюду. В особенности, конечно, они отличались от соответствующих учреждений бывшей российской армии. Петров пишет (часть II, стр. 145): "Отже використавши те, що в полку були правники з повною высокою освiтою, зорганизовано полевий суд - оригiнальний, бо природиво у вiйськових частинах в таких судах засiдають самi лише вояки з психольопэю не суддiв, а мясниюв". (II- Н. Р.). Мало того, командир гордиенковского полка собирался завести даже нечто вроде военно-полевого суда с присяжными заседателями:

   "Я запропонував цим представникам партiй (украинских социал-революционеров и социал-демократов - дело было в Хороле. - Н. Р.). висилати своих людей на всi засiдання мого доразового суду, для контролi присудив i дiловодства, щоби наочно переконалися, що в нас немаэ нiякого катування людей".*

  

   * Хорольские эсеры и социал-демократы на это не согласились.

  

   Однако по интересующему нас вопросу имеются данные совсем иного характера и в украинских источниках (я, конечно, имею в виду лишь украинцев-антибольшевиков). Так, например, в номере от 18 апреля 1918 года "Рабiтничей Газеты" (Киев) читаем:

   ДОСИТЬ КРОВИ I ТРУПIВ

   "Шаповали, Натiеви й инши, iм же нема числа, святкують свято помети над безвинними, безбройнымй людьми. Звiдусiль, з Ромодана, Гребiнки, Пирятина, Лубен, Полтави, Харькова I т. д. носуться стогни i сльози, прокльони i прохания до нашого уряду визволнити люднеть вiд свовольних каiвв, котрi в супереч Универ...

   Еще более определенно заявляет в заседании Малой Рады 18-IV-18 г. представитель сионистов г. Гроссман: "В провiцii немае нiякоi влади, а та влада, яка э дiскредитуэ украiьский уряд. Населения змущено на мiсцях, на жаль, звертатися за допомогою до нiецкоi вiйськовоi влади. До нас що дня прибувають депутацii, яки передать про тi вбивства, грабунки й насилля, що вчиняються на мiсцях.

   Все це дiло рук украiньских солдат або осiб, що зовуть себе солдатами. В ночi тайно риють домовини i без свидацтва лiкаря сведкiв передають землi замученi жертви. На станцii Ромодан ви побачили б трупи людей, яких украiньскi солдати викидають на полотно залiзници"* и т. д.

  

   * "Робггнича Гаэота"

  

   В воплях украинской социал-демократической газеты кое-что, конечно, надо отнести за счет специфической социалистической психологии того, послекеренского времени. Так например (N от 19 апреля), полковнику Шаповалу, назначенному губернским комендантом в Харькове, ставится в вину, что он приказом N 1 (10-IV) вменил жителям в обязанность сдать оружие, а четыре дня спустя (приказ N 2) объявил в губернии военное положение и воспретил митинги. Надо припомнить при этом, что военные действия против большевиков продолжались (Харьков был занят вторым Запорожским полком полковника Балабачана в ночь на 8 апреля). Таким образом, украинские социалисты хотели войны (они ее не отвергали) без военного положения. По существу на то же самое вполне справедливо жалуется Петров, описывая свои переговоры ( ч. II, стр. 146) с представителями социалистических партий в Хороле:

   "Отже значиться: вирвiть добродiю бурян, але крий Господи нас до нiчого не вмiшуйте... а з такою чинностю далеко не поiдет",

   Однако и с этой поправкой на "керенскую" психологию факты, приведенные, например, а запросе Гроссмана, остаются фактами. Соответствовали ли они действительности? Теперь я могу обратиться к рассказам очевидцев и участников событий. Приведу только немногие из них. О веселом расстрельщике-гимназиете из полка Дорошенко я уже упомянул, Само собой разумеется, что пленных расстреливали с ведома и разрешения начальства и без всякого суда, Это, конечно, от идиллии очень далеко, но, надо сказать, являлось довольно понятным ответом на зверства большевиков. Украинцы расстреливали в порядке взаимности, и очень мало кто из офицеров и солдат видел в этом преступление. Вернее сказать, почти никто. Однако оставались безнаказанными и такие действия, которые под порядок взаимности никак не подведешь,

   Я знал одного казака Гордиенковекего полка, бывшего вольноопределяющегося Германской войны, Потом он мне доставил немало хлопот. Как сейчас его вижу. Худощавый, подтянутый, хороший ездок. Отдавал честь как-то манерно, отставляя маленький палец, На лицо было неприятно смотреть. Мальчишеский румянец во всю щеку, а в узких малоподвижных глазах жестокость и почтительная наглость, Низкий лоб еще более увеличивает отталкивающее впечатление. Об этом девятнадцатилетнем кавалериста несколько бывших добровольцав-гордиенкоацев рассказали мне отвратительную историю. Совершенно уверен в том, что они не врут. Под Хоролом или о самом Хороле гордиенковцы (кто именно, на помню) взяли в плен большевицкую сестру милосердия. Она умоляла пощадить. Предлагала ухаживать за больными или, если хотите, стать чьей угодно любовницей... Вообще была согласна на все. Вольноопределяющийся провел с ней ночь в гостинице, утром отвел в конюшню и убил выстрелом в затылок. За глаза товарищи называли его мерзавцем, но убийство осталось безнаказанным, хотя знали об нем многие. Командир полка (Петров), судя по всему, действительно ничего не узнал.

   Конечно, это поступок одиночного садиста. Но характерна вся обстановка и самая возможность такого убийства.

   Вот еще рассказ - на этот раз из первоисточника. Офицер, занимавший ответственную должность в полку Петрова. Бывший его командир в своих воспоминаниях отзывается об этом своем подчиненном с большой похвалой. Фамилии не назову. По своему облику очень культурный, молодой (конечно, в то время) человек. Как-то он мне откровенно рассказывал об украинском походе.

   - Знаете, все-таки страшно подумать - я своей рукой расстрелял больше шестидесяти человек... Иначе нельзя, но утомляет это...... И вообще, как подумаешь, как мало людей дерется ради идеи. А сволочи всякой... Прямо лучше не говорить... Некоторая доля садизма, по крайней мере морального, и у него была. По рассказам подчиненных, очень любивших молодого храброго кавалериста, он нередко здоровался с пленными большевиками по-своему:

   - Здорово, покойник!

   Несмотря на это X. все-таки не садист и никак не дикарь по натуре. Он был и в Галлиполи. К большому удивлению однополчан, выписал себе из Константинополя сачок и целые дни пропадал в горах, собирая бабочек. Опять приходится ссылаться на Жозефа де-Местра. В его мистических фразах очень много знания если не войны, то людей на войне. Стоит еще отметить, что натиевцы, по-видимому, первые изобрели порку шомполами.

   Таким образом, "Рабггнича Газета" все-таки, мне кажется, много ближе к истине, чем Петров. Однако командир гордиенковцев тоже отчасти прав. От моего друта князя В. Д. Волконского, служившего "гайдамакой" в третьей сотне полка, и от других знаю, что полковник Петров, судя по всему, отличный и духовно очень гибкий начальник, действительно старался всеми силами внедрить в своих подчиненных утраченное за время революции чувство законности* и придать гражданской, по существу, войне более регулярные формы.

  

   * Я глубоко убеждай в том, что его утратили, по крайней мера временна, все - и революционеры и контрреволюционеры,

  

   - Он вообще не любил лавочки...

   "Лавочка" пока еще, кажется, не попала в словарь. Должна туда попасть. Этим именем обозначалось в годы гражданской войны всякое настроение, безобразие, беззаконие. От невыдачи вовремя ужина до систематических самочинных убийств. Наличие доброй воли в борьбе с лавочкой я не отрицаю ни у автора "Спомин", ни у других командиров украинских частей. Беда только в том, что эта борьба мало к чему приводила. Командир полка создавал необычайно усовершенствованный военно-полевой суд, а в том же городке вольноопределяющийся убивал пленную сестру милосердия, об этом знали многие и все дружно молчали, Осуждать Петрова в этом отношении не приходится, Я сам на маленьком своем опыте, о котором речь впереди, в полной мере ощутил, как трудно было в 1918 году создавать что-нибудь похожее на законность и относительный порядок даже п гораздо более спокойных условиях, чем обстановка военного похода, Речь но об этом. Я хотел только показать, что украинцы но имеют ровно никакого права приписывать себе некую особую чистоту военных нрааоо, которой у них и в помине не было.

   Проделав гражданскую войну, ставишь вопрос на об украинцах и "россиянах", а о силе зверского начала в человеческой природе вообще, но рассуждения по этому поводу уже выходят из пределов темы моих воспоминаний.

   Остается сказать об общем впечатлении от украинских частей и их боевой работы. Несмотря на ряд жестоких подробностей, я вспоминаю с добрым чувством о натиевских попках. Было в них много молодого увлечения, бесстрашия, воры в победу. Типичные добровольческие части начала гражданской войны, Шли, правда, как авангард мощных германских дивизий, но за то и вся сила большевицкого огня обрушивалась на них, И сейчас даже, через пятнадцать лет, я, когда начинаю вспоминать о мартовских днях в Лубнах, слышу молодые голоса, распевающие песнь Запорожской дивизии:

   Нам поможе Святый Юрий и Пречиста Мати красных* звоювати,

   А чи пан, чи пропав - в другий на вмирати.

   Гей же хлопци до зброи".

  

   * В первоначальном тексте старинной песни "турка заоювати", Украинское слово но соответствовало бы размеру, и его заменили русским. Кстати сказать, эта песня - лишнее доказательство того, что в сознании большинства война велась именно против "красных", а на против "москалей" или "россиян".

  

   Страницы 85-92 изъяты автором как носящие чисто личный характер. (Примечание Н. А. Раевского. - Ред.)

  

   В моем послужном списке значится, что я состоял в запасе армии со 2 марта по 17 сентября 1918 г. Формально это так - украинская военная служба в Добровольческой армии не зачитывалась. Официально я на ней вообще не был. В приказах по военному министерству Украинской Народной Республики и Украинской Державы (гетманской) моя фамилия нигде не значится. Тем не менее я служил, получал жалованье, по совести говоря, много и упорно работал, носил украинскую форму, участвовал в операциях против повстанцев. В 1918 году и не такие вещи были возможны... Вот об этой неофициальной военной Службе, продолжавшейся целых пять месяцев, я и хочу теперь рассказать.

   Первые дни после занятия города украинцами, я юридически был офицером "бывшей российской армии", уволенным по мобилизации в запас. Однако психологически я, как и многие другие, не чувствовал себя демобилизованным. Несмотря на то, что я отказался от мысли поступить в одну из боевых частей, мне казалось совершенно невозможным переодеться в штатское платье и засесть куда-нибудь в канцелярию или снова поступить, скажем, в Киевский Университет. Последнего, впрочем, я не мог в тот момент сделать и по материальным соображениям. Благодаря падению рубля, довольно значительное судейское жалование отца стало совсем недостаточным. Знакомств и возможностей "устроиться" было немало, но я продолжал считать себя военным. Отчасти это происходило в силу известной духовной инерции. За время Великой Войны я привык к военному, в частности, к артиллерийскому делу, полюбил его и просто психологически не мог вернуться в штатское состояние. В более высоком плане был другой мотив -нельзя в 23 года, будучи совершенно здоровым и обладая кое-какими профессиональными знаниями, нужными для борьбы с большевиками, отходить в сторону и из участника событий обращаться в их наблюдателя. Эта последняя роль, по крайней мере в молодости, была мне органически чужда. Как только прошла апатия, вызванная распадом старой армии и государственности, появилось желание действовать. Не вышло с боевой украинской армией, решил поступить в отряд, созданный "для охраны и борьбы с анархией" - если память не обманывает, цель его была сформулирована именно таким образом, - получивший название "Лубень-ского Мисцевого Куриня".

   Еще 19 марта, когда город находился в сфере обстрела советских бронепоездов, в здании Городской Думы, если не ошибаюсь, по приказанию только что назначенного коменданта полковника Шулкова,- состоялось общее собрание офицеров, проживавших в Лубнах. Я был на этом собрании, но не до конца - больше интересовался боевыми операциями и торопился на берег Сулы. Офицеров пришло очень много - самых различных чинов. О них, правда, приходилось судить только по обращениям:

   - Господин полковник.

   - Господин поручик.

   - Ваше Превосходительство, - да по общему облику присутствовавших. Погон ни у кого не было. Только тени на плечах, благодаря тому, что материя не успела выгореть там, где раньше была закрыта. Зато училищные значки надели почти все, а владимирские и георгиевские пришпилили вишневые и белые крестики. Впервые после большевицкой революции офицеры собрались "на свободе". Настроение было серьезное и радостное. Чувствовался подъем - даже у тех, которые были решительными противниками Украины во всех ее видах. Преобладала молодежь, поручики, подпоручики, очень демократического вида прапорщики - но были и пожилые полковники, командиры расформированных полков, и два-три генерала. Председательствовал старший в чине генерального штаба генерал-лейтенант К. К. Литовцев, бывший начальник 3-й гвардейской дивизии, в конце войны - командир 23 армейского корпуса. В тот день я впервые увидел этого высокого, худощавого генерала, с которым мне пришлось потом близко познакомиться и работать в течение ряда месяцев. Первое впечатление было - очень воспитанный и очень штабной человек. Петербургская манера говорить, несколько бесцветная и нетемпераментная, но корректная и чрезвычайно точная. Несмотря на отсутствие погон, в генеральском чине председателя сомневаться не приходилось. На нем была шинель на желтой подкладке - цвета лейб-гвардии Литовского полка*.

  

   * Как известно, общегенеральское пальто (шинель в военное время) было на красной подкладке. Генералы, служившие в гвардии, нередко, сохраняли мундир своего полка и при переходе в армию. В этом случив подкладка пальто была цвета полка.

  

   Офицеры говорили, как мне казалось, нарочито сдержанно и подчеркивали свою дисциплинированность. Речь шла только об необходимости помочь поддерживать порядок в тылу наступавшей армии и создать с этой целью дисциплинированную воинскую часть на старых основаниях - без выборного начала и комитетов. Это была в то время программа минимум большинства офицеров в отношении новых воинских формирований. Очень многие новшества (о них речь впереди) принимались при условии, чтобы начальники назначались и чтобы их масть была единоличной. Кроме того, без всякого сговора, как-то само собой было восстановлено титулование "Ваше Превосходительство". Обращение "Господин генерал", введенное при Керенском, казалось неразрывно связанным с революцией. Впрочем, "козаки" - это наименование ввели вместо "солдат" применительно к слагавшимся обычаям украинской армии - Куриня, раньше не служившие в армии часто обращались к генералам по-украински - "пане отамане".

   Мой брат, относившейся к Украине значительно менее примирительно, чем я, сразу объявил, что в дивизию Натиева не пойдет и записался в Куринь*. Я явился в куренную

  

   * В дальнейшем я буду употреблять для краткости это наименование.

  

   канцелярию только в, первых числах, апреля. Предварительно расспросил брата, насколько сильны в отряде "щирые" тенденции. Он только рассмеялся:

   - Сам увидишь... для приличия обозначаем Украину.

   Куринь помещался временно во флигеле мужской гимназии. Во дворе стояла походная кухня. Меня очень любезно принял адъютант ротмистр Белецкий, бывший офицер пограничной стражи. Представил "атаману" Куриня генералу Литовцеву, назначенному на эту должность приказом уездного коменданта. Ввиду того, что артиллерия и конница еще не начали формироваться, мне было предложено поступить в одну из пеших сотен. Командные должности уже были распределены. Я был принят простым "козаком" и в первый же вечер был назначен в караул - охранять какой-то склад. Немного меня поразило то, что караульным начальником оказался унтер-офицер пехотинец, а часовыми - сплошь офицеры, но такой был в это время принцип организации. Старые чины и вообще, что было в "бывшей российской армии" не принималось во внимание. Раз поступил "козаком", то и служи как козак. Дома брат посмеивался:

   - Постой, постой на часах... Не все тебе командовать.

   Первоначально Куринь не был обычной воинской частью, хотя бы и добровольческой. И офицеры, и солдаты, кроме немногих, кому некуда было деваться, жили дома. Являлись на службу в 9 часов утра. Все желающие имели право, предупредив заранее, "бунчужного" (фельдфебеля) обедать и ужинать в Курине, но большинство ходило домой. Дома хранилось и ручное оружие - винтовки и шашки.

   Основой Куриня, как я уже отметил, явились многочисленные офицеры, записавшиеся в него после заседания 19 марта. Первоначально в отряд поступили за малыми исключениями почти все офицеры, бывшие в то время в городе. Остались в стороне только отдельные лица, не желающие иметь ничего общего с "украинскими организациями" и "духовно демобилизовавшиеся", сразу ушедшие в частную жизнь. И тех и других в Лубнах было очень немного.

   В дальнейшем в Куринь начали поступать юнкера-лубенцы, не успевшие кончить училищ из-за большевицкого переворота. Их было в городе пять или шесть человек - в том числе трое артиллеристов Сергиевского училища (в Одессе) и один Технического артиллерийского училища* (Петроград). Записалось и большинство вольноопределяющихся

  

   * В Петрограде воспитанников этого училища (их выпускали в строевые части и учреждения Артил. ведомства военными чиновниками) звали в просторечии "тихий ужас (Т. У,),

  

   разных родов оружия, случайно застрявших в городе или постоянно там живших и вернувшихся с фронта домой.

   Немало поступало и солдат - главным образом унтер-офицеров из городских жителей и подгородних хуторян. "Старых солдат", как принято было их называть в отличие от неслужившей молодежи, принимали с большим разбором - как общее правило, только тех, за кого ручалось двое офицеров. Принимались все меры, чтобы в Куринь не проникли ненадежные в смысле большевизма люди. Среди "старых солдат" было немало таких, которые являлись по существу профессиональными воинами. Этой группе людей до сего времени посвящалось очень мало внимания в мемуарной литературе, а между прочим, они играли значительную роль во всех армиях гражданской войны. На фронте, наряду с солдатами, которые только и думали, как бы вернуться домой (большинство), наряду с такими, которые сознательно желали победы (незначительное меньшинство), была еще категория людей, которые отвыкли от всякого мирного ремесла и жили всецело военными интересами. В нормальных условиях некоторые из них стали отличными сверхсрочными унтер-офицерами профессионалами, которых, к сожалению, было очень мало в старой русской армии*. Не помню, где я слышал выражение - такой- то "скучает за фронтом".

  

   * Не надо забывать, что у германцев по штату полагалось шестнадцать сверхсрочных на роту и они были подлинным костяком солдатского состава.

  

   Этих "скучавших за фронтом", окончательно выбитых из мирной колеи, очень привыкших к войне и опасностям, было немало. Надо сказать, что далеко не у всех солдат профессионалов были сколько-нибудь отчетливые политические убеждения. Они привыкли состоять в части, получать казенный обед и ужин, исполнять приказания начальства, храбро драться, но и только. Чьи приказания исполнять и против кого драться, это уже дело второстепенное. Во время гражданской войны такие люди с величайшей легкостью превращались из отличных красных солдат в столь же хороших белых и наоборот, проделывая к тому же это превращение зачастую по несколько раз. В них, несомненно, было нечто общее с кондотьерами средних веков, с наемными солдатами Валленштейна и других полководцев времен тридцатилетней войны или XYIII столетия (вплоть до французской революции). И так же, как у этих солдат наемников, у русских "кондотьеров" профессиональная храбрость соединялась с трудно победимой наклонностью к грабежу. Они были, однако, отличным боевым элементом при условии, если начальник умел держать их в руках.

   Совсем новой для нас, oфицepов категорией людей были многочисленные учащиеся, которые начали записываться к Куринь с первых же дней его основания, Позднее, когда боевые операции дивизии Натиева закончились и она была расквартирована в восточной части Харьковской губернии, очень многие из добровольцев вернулись домой в Лубны и поступили, тоже отчасти в силу инерции, в Куринь. В городе из мужских учебных заведений имелась гимназия, духовное училище и земледельческое училище (если не ошибаюсь, среднее). Кроме того, в Лубнах жило немало кадет, главным образом, Полтавского корпуса. Все эти школы были представлены в Курине. Особенно много записывалось гимназистов старших классов. К добровольцам-учащимся мне еще не раз придется возвращаться в моей работе. Пока скажу только, что, несмотря на некоторые недостатки (неприспособленность к черной работе и, порой, немножко, детское отношение к службе), огромное большинство из них оказалось в высшей степени надежными, работящими юношами, прекрасно усваивавшими в самый короткий срок военное дало. Много раз я говорил об них с кадровыми офицерами и всегда слышал одно и то же.

   - Вот подите же... В прошлом - опора революции, а сейчас самые надежные солдаты, какие есть.

   На буду повторять тех соображений, в силу которых я считал, что ничего неожиданного в надежности добровольцев-учащихся, собственно говоря, не было. Я их подробно изложил в предыдущих главах, посвященных истории перерождения молодой русской интеллигенции в годы после революции,

   Была еще одна категория добровольцев в нашем, весьма сложном по своему составу, Курине. В отряд поступало много молодых (17-19), раньше но служивших хлопцев из ближайших сел и хуторов. В отношении их помимо рекомендации был установлен имущественный ценз. Принимали крестьянскую молодежь охотно, но только сыновей зажиточных мужиков, имевших не менее двадцати десятин земли. Ввиду интереса, который, как мне кажется, представляет эта попытка (кажется, из всех антибольшевицких образований только на Украине и сделанная) создать роль классовой вооруженной силы, я в дальнейшем остановлюсь на ней подробнее. Я попытаюсь также охарактеризовать Лубенский уезд с точки зрения распределения земельной собственности. Не надо забывать, что именно этот уезд был "колыбелью" партии хлеборобов-демократов, сыгравшей крупную роль в истории гетманства. О всем этом речь впереди. Я хочу пока лишь отметить, что в Курине с самого начала были не только "господа" и полугоспода, но и самый подлинный "народ", правда, в экономически более сильной своей части - "кулацкие сынки", по теперешней большевицкой терминологии. Впоследствии, после свержения Центральной Рады, молодые хлеборобы составляли одно время главную массу солдатского состава Куриня.

   Остается сказать еще нескольько слов о последней, немногочисленной категории наших Козаков. Это были славяне - военнопленные австрийской армии - сербы и галичане, в большинстве прекрасные, очень дисциплинированные и преданные люди. О них у меня, как и у других офицеров, осталось прекрасное воспоминание. Как общее правило, пленных неславян в Куринь не принимали. Исключение сделали для двух-трех обозных солдат-мадьяр, очень плохо говоривших по-русски, но хорошо несших службу и отлично обращавшихся с лошадьми.

   Таким образом, первое время организаторам Куриня удалось в пределах уездных возможностей объединить: 1) всех почти офицеров - от гвардейских кавалеристов до прапорщиков военного времени из народных учителей и просто хорошо грамотных мужиков, 2) юнкеров, кадет и вольноопределяющихся, 3) старых солдат - отчасти убежденных антибольшевиков, отчасти "кондотьеров", 4) учащихся разных средних и низших учебных заведений самого разнообразного социального происхождения, 5) сыновей зажиточных крестьян, раньше не служивших в армии. Были отчасти использованы и военнопленные.

   Много бывших солдат и офицеров Куриня погибло в боях с большевиками в Южной и Добровольческой армиях. Немало их в эмиграции, Только в Галлиполи было около тридцати человек лубенцев. Почти все они служили раньше в Курине. Проверить те данные относительно состава отряда, которые я привожу, нетрудно. Менее всего я собираюсь утверждать, что поведение всех чинов Куриня было безупречно. Как и всюду во время гражданской войны, наряду с безукоризненно порядочными людьми были и "почти бандиты" (по терминологии Шульгина), совершавшие в отдельных случаях ничем не оправдываемые преступления. Однако факт остается фактом - Куринь, особенно в начале своего существования, объединял все почти антибольшевицкие, но частью, далеко не контрреволюционные элементы. А вот как характеризует его Петров (ч. IV, стр, 36 и 45):

   "Вiн* наформував якихсь бандитiв пiд назвою "Лубеньский Гайдамацький Курiнь..."

  

   * Ген. Литовцов. Цитированные слова принадлежат (по утверждению Потроаа) генералу Александровичу.

  

   "Була то найманська збиранина всякого типу, несвiдомого та пiвсiдомого jломонту, з великою домiшкою розгуканоi офiцорнi, яка но хотiла йти до нiяких вiйськових регулярних чи напiв регулярних формувань, побоюючись, що там ix вiзьмуть у руки та пiшлють проти ворога краще озброэного як безборонне соло. Було й чимало шибайголiв звихноних вiйною, та всяких iших пройдисаiетe".,. "Шибайголi" и "пройдисвiе, действительно, были - почти исключительно в плохо дисциплинированной конной сотне, на все жа, когда читаешь исторические материалы, подобные запискам бывшего начальника Украинского генерального штаба (при Потлюре), становится жаль будущих историков. Нелегко им будот докопаться до правды...

   Всего в Курине в лучщее время ого существования состояло более трехсот человек. Огромное большинство из них фактически несло службу. Только немногие, записавшись, почти на являлись на занятия (таких звали, шутя, "почетными козаками") и постепенно были исключены,

   Отряд а окончательном вида состоял из штаба, трех пеших сотен, конной сотни, взвода конной артиллерии, команды пулеметчиков (4 пулемета), команды связи и нестроевой команды, Таким образом, он являлся соединением из трех родов оружия и мог самостоятельно вести бой, Вооружен и снаряжен Куринь был отлично. Все необходимое удалось а изобилии получить из Киевского арсенала. Вряд ли бы немцы, с самого начала относившиеся по существу недоброжелательно к созданию на Украине самостоятельной силы, разрешили выдачу пушек, пулеметов и всевозможного снаряжения, если бы знали точно, для кого оно предназначается. Однако офицеры, командированные в Киев, сумели представить дело так, что оружие необходимо для запасных частей дивизии Натиева (эту последнюю германское командование терпело как более или менее необходимое зло). В Лубнах же с местными германскими военными установились с самого начала отличные отношения, и почти до самого конца существования Куриня они не чинили нам препятствий. Словом, уже в первых числах апреля мы получили два новых полевых орудия обр. i902 с запасными частями, два зарядных ящика, около тысячи снарядов, насколько помню, шесть тяжелых и несколько легких пулеметов, несколько сот винтовок и карабинов, шашки, седла, артиллерийскую амуницию, пулеметные двуколки, походные кухни, богатое телефонное имущество, и в этом отношении мы находились в на редкость благоприятных для добровольческой части условиях. Каждого вновь поступившего козака можно было сейчас же одеть в новое отличное ...

   В отношении имущества, повторяю, мы были в полной мере обеспечены и могли

  

   * Впоследствии, когда в Лубнах началось формирование кадров регулярной украинской дивизии, ее начальник, генерал Александрович, наложил руку на наши запасы, решив использовать их для нужд дивизии, которая фактически так и не сформировалась.

  

   бы легко развернуться в более крупное соединение. Много хуже обстояло дело с деньгами. Дело в том, что официально при уездном коменданте полагалась лишь "охоронна сотня" - человек восемьдесят, самое большее, по штату. На них и отпускалось денежное довольствие. Фактически же вместо сотни был создан отряд в триста штыков и сабель при двух орудиях. Средств, отпускаемых на "охоронну сотню", естественно, не могло хватить на содержание многочисленных людей и лошадей. Чтобы как-нибудь свести концы с концами, хозяйственной части Куриня приходилось пускаться на всевозможные ухищрения. Жалование было установлено самое минимальное - гораздо ниже, чем в частях Натиева. "Козак" (независимо от того, был он в прошлом офицером, солдатом или вообще еще не служил) получал всего сорок рублей, да и то выдачи постоянно задерживались. Однако, экономии было недостаточно. Одно время довольно крупные суммы ссужал (по существу жертвовал) Куриню один местный сахарозаводчик. Приходилось идти и на еще более экстраординарные меры. Несколько раз хозяйственная часть продавала с аукциона разные предметы санитарного имущества, переданные нам расформировавшимися госпиталями в количестве, далеко превышающем потребности Куриня. Наконец, одно время (после гетманского переворота) Куринь субсидировала партия хлеборобов, установившая с этой целью самообложение своих членов. При всем этом, добывание денег, необходимых для существования отряда, было за все время его существования самой трудной задачей для нашего штаба.

   Казалось бы, раз сформировалась надежная, как-никак, несмотря на все свои недостатки, воинская часть (их ведь было очень немного на всей огромной территории Украины), самое простое было легализировать ее существование, выработать штат и открыть потребные кредиты. Однако вокруг Куриня с самого почти начала завязалась весьма сложная борьба, в которой, кроме местного начальства, военного и гражданского, приняли скоро то или иное участие весьма высокие особы в Киеве, вплоть до самого гетмана Скоропадского. Для истории антибольшевицких начинаний эта борьба очень характерна. В уездном масштабе происходили по существу те же столкновения политических взглядов, личных самолюбий, наконец, просто более или менее корыстных интересов, которые потом, несмотря на наличие общего врага, разыгрались в масштабе всероссийском. Для меня, лично, лубенские свары, которые я наблюдал вплотную, были очень поучительны, но тогда, в 1918 году, не имея еще должной перспективы, я был склонен считать их местным явлением. Однако об этих уездных междоусобицах, которым немало места уделяет и Петров (ч. IV) речь еще впереди. В настоящей главе я хочу наметить только общие контуры здания, которое мы пытались построить.

   Успех формирования добровольческой (да и всякой иной) части в значительной мере зависит от того, удается ли создать внутреннюю спайку между ее чинами. Если этой спайки нет, получится механическое соединения людей, лошадей, повозок, оружия, которое рассыплется при первом же сколько-нибудь серьезном испытании. Нет коллективной души, нет и воинской части. Чтобы рота, эскадрон, батарея могли драться, нужно добиться образования человеческого сплава. Механическая смесь абсолютно никуда не годится.

   В мирное время сплав, полковая спайка, офицерская и солдатская, создавались долгими годами совместной жизни и работы. Уже формирование новых частей во время войны представляло (я имею в виду сейчас лишь психологическую сторону) гораздо больше трудностей. Наконец, революция, развалив старую армию, разбила сплав на отдельные человеческие молекулы, которые как-то надо было вновь соединить.

   Мы создавали наш Куринь, как я уже не раз отмечал, из чрезвычайно разнородных элементов и притом сейчас же после окончания* революции. Попытаюсь теперь

  

   * Как нам тогда казалось.

  

   выяснить, как повлияла революция на каждый из этих элементов...

  

   они чувствовали себя в чужой стране, где как-то надо было прокормиться, и просто плыли по течению. Отмечу только, что у себя на родине они привыкли к более вежливому (внешне, по крайней мере) обращению, чем то, которое практиковалось в большинстве частей русской императорской армии, и в этом смысле до известной степени влияли на равнодействующую куренных настроений.

   Учащиеся были новичками в армии, но по-своему культурному уровню они, конечно, очень бы тяжело восприняли каждую грубость начальника. Революция тут была, собственно говоря, ни при чем. Чего хотели вольноопределяющиеся перед войной, того ждали и учащиеся-добровольцы нашего Куриня, да и всех вообще антибольшевицких формирований. Будьте требовательны и строги, раз это необходимо в военном деле, но уважайте в солдате человека. Это, конечно, истина в высокой степени прописная, но беда в том, что как раз прописные истины легче всего забываются. Я несчетное число раз наблюдал во время гражданской войны, какой вред приносило забвение офицерами именно этой плакатной истины.

   Для меня нет никакого сомнения в том, что революция* частью повысила, частью

  

   * Февральская.

  

   создала у русских людей, особенно простых, чувство личной чести. Это касается в особенности "сознательных" - в хорошем смысле слова - солдат, проделавших Великую Войну и хотевших бороться с большевиками. Некоторые из старых солдат, поступавших к нам в Куринь, вполне продуманно ненавидели большевизм. Каждому из вновь записавшихся говорилось, что комитетов и выборного начала у нас нет, так как на митинговых началах армия существовать не может. Большинство с этим соглашалось. Я помню только один случай, когда фейерверкер-хуторянин, приехавший поступать в Куринь, выслушав установленное предупреждение, заявил, что мы, очевидно, против завоеваний революции и он поэтому записаться к нам не может. Однако у тех солдат фронтовиков, которые желали поступить в Куринь, ненависть к большевикам соединилась с резко выраженным отталкиваньем от того, что в солдатской среде называлось "старым режимом". Этим термином обозначался не столько политический строй, сколько некоторые бытовые особенности старой армии.

   По своей природе вооруженная сила является организмом весьма медленно изменяющимся. Эволюция нравов и обычаев любой армии всегда несколько отстает от соответствующей эволюции окружающего общества. Так было, конечно, и в России. В старой нашей армии при всех ее достоинствах было гораздо больше остатков крепостничества, чем в русском гражданском быту. В других моих работах мемуарного характера я привел целый ряд таких случаев - иногда смешных, иногда возмутительных, которые, в конечном счете, объясняются именно этим бытовым консерватизмом, причем, странное дело, в Добровольческой армии, в силу какого-то своеобразного атавизма, стали возможны явления, абсолютно невозможные в армии императорской.

   "Старый режим" для солдата-антибольшевика, видевшего революцию, это была прежде всего офицерская ругань, высокомерие (кстати сказать, свойственное по преимуществу малокультурным офицерам военного времени), обращение на "ты", запрещение курить на улицах* и в публичных местах, запрещение посещать общественные сады* и т. д.

  

   * Характерно, что русские молодые люди, выросшие за границей, иногда не хотят верить, что до революции солдаты не имели права курить на улице.

  

   Почему-то сюда не причеслялось и отдание чести "становясь во фронт".

  

   * После двенадцати лет эмиграции мне самому кажутся почти невероятными надписи "Собак не водить. Нижним чинам вход воспрещается". Однако в детстве я видел их собственными глазами.

  

   Что касается обращения на "ты", то в Великороссии оно, кажется, соответствовало народным обычаям. В Московской губернии я сам наблюдал, как трудно было приучать солдат говорить "вы" офицерам. Новобранцы то и дело тыкали. Совсем иначе обстояло дело на юге. Там обращение на "ты" очень резало ухо даже деревенским парням, и они весьма неохотно к нему привыкали - особенно пожившие в городе. Не надо забывать, что на Украине (по крайней мере, в Подольской и Полтавской губерниях, которые я больше всего знаю) в крестьянской среде было несравненно меньше грубости, чем на севере.

   Наши молодые парни-хуторяне, попав в Куринь, на равных основаниях с гимназистами, кадетами и офицерами, изо всех сил старались - это ясно чувствовалось - вести себя как "господа". Тянулись всячески и, надо сказать, многие из них внешне очень пообтерлись, притом в очень короткий срок. Эта крестьянская молодежь, хотя и не служила при "старом режиме", но относилась к нему не менее враждебно, чем фронтовики.

   Восстанавливать или, вернее, вводить во вновь формируемых частях воинскую дисциплину было необходимо. Восстанавливать "старый режим" - устаревшие, дореволюционные формы дисциплины было психологически совершенно невозможно. Надо сказать, что тогда, в Лубнах, решительно все офицеры считали это самоочевидной истиной. В какой-то мере революция принесла им пользу. Я невольно вспоминаю одного своего ровесника - пехотного офицера, который мне сказал летом 1918 г. в Киеве:

   - Знаете, ей-Богу, революция пошла на пользу нашим генералам... Больше нашего брата ценят.

   После всего, что пришлось видеть и пережить за революционный год, у всех нас, офицеров, независимо от чинов и возраста, появилось это совершенно естественное, но потом, к сожалению, у многих опять заглохшее чувство - надо ценить и любить людей, которые к нам идут.

   С большинства офицеров под влиянием только что пережитого, слетела, если не вся, то много духовной шелухи. Стали проще, человечнее (не говорю, мягче), освободились от многих предрассудков. Не люблю этого специфического слова, но приходится его сказать - демократизировались. Некоторые, в том числе и пожилые, впервые начали задумываться над такими понятиями, как "права человека и гражданина". Очень характерно, что в Лубнах, насколько я знаю, по инициативе гвардейского генерала Литовцева и притом без всякого давления ни сверху ни снизу, установился знаменательный обычай. Все чины Куриня здоровались (вне строя, конечно) за руку. При том настроении, которое установилось первое время после изгнания большевиков, это делалось совершенно естественно и немало содействовало объединению - "господ" и "мужиков". Кстати сказать, именно эта рознь - рознь между свиткой и пиджаком, а не между богатыми и бедными, сильнее всего сказывалась. В годы гражданской войны и с ней тяжелее всего было бороться. "Барин" мог быть бедняком, а "мужик" - богатым, но между ними - должно быть, со времен крепостного права - былдрудно преодолимый антагонизм.

   Сколачивая Куринь, мы всеми силами старались сблизить две основных тогда антибольшевицких силы - интеллигенцию, в самом широком смысле слова (от кадровых офицеров гвардейской конницы до народных учителей, как водится, ярых украинцев и социалистов), и зажиточных крестьян. Мне кажется, что до известной меры, по крайней мере, в первые месяцы существования отряда, мы достигли своей цели. Всеобщие рукопожатия явились, конечно, только символом. Гораздо важнее было то, что постепенно, но довольно быстро создавалась прочная внутренняя спайка. Начальство, правда, быстро и основательно перессорилось. Подчиненные жили дружно. Все почти - офицеры кадровые и некадровые, пехотинцы, конники, артиллеристы, юнкера, гимназисты, кадеты, унтер-офицеры старой армии, хлопцы-хуторяне, пленные сербы... Я далек от мысли рисовать идиллию. Всего бывало... Но там, где генерал Петров усматривает гнездо "якихс бандитив", я все-таки вижу очень дружную воинскую часть и нимало не жалею, что служил в ней. Было в наших отношениях много сердечности. Потом, в Добровольческой армии, мне ее очень не хватало - впрочем, это, может быть, только личное впечатление.

   Во всяком случае, когда приходится встречаться с кем-нибудь из уцелевших "бандитов", сразу вспоминается то молодое, бодрое время и добром вспоминается.

  

   Обзору военных действий обыкновенно предшествует в специальных работах военно-статистическое описание театра войны. Наш Куринь фактически участвовал в гражданской, по преимуществу, внутри крестьянской войне, принявшей после изгнания большевиков латентные формы. Изредка лишь скрытая форма переходила в открытую, и на территории Лубенского уезда разыгрывались форменные бои; даже с применением артиллерии. Мне кажется, что для более точного понимания событий, свидетелем и участником которых мне пришлось быть, необходимо дать хотя бы самый краткий очерк социальной структуры уезда. Я ограничусь только сельским населением - в городе Лубнах и окрестностях стоял кроме Куриня довольно сильный германский гарнизон, и какие бы то ни было вооруженные выступления недовольных элементов против "существующего строя" были совершенно невозможны, хотя не раз ходили слухи, что восстание готовится, Лубенский уезд занимал площадь в 2.115 кв. верст - 220. 328 десятин* при населении в

  

   * Цифровые данные заимствованы из "Статистического справочника по Полтавской губернии на 1915 г, "изд. Полтавского губернского земства и из издания Центрального статистического комитета МВД. "Статистика Землевладения - 1905 г."

  

   169.085 душ и средней плотности 80 человек на 1 кв. версту. По данным земской переписи 1910 г. в уезде было:

   малороссов* ...................................................................................... 95,00%

   евреев ................................................................................................ 3,33%

   великороссов .....................................................................................1,43%

   остальных ..........................................................................................0,24%

  

   * В официальной статистике термин "украинский" не допускался.

  

   Согласно данным той же переписи, грамотных было: в городах - 57%, в селах - 24%, вообще по уезду - 26,7% (42% мужчин и 11,2% женщин). Таким образом, в Лубенских селах более половины мужчин и девять десятых женщин были неграмотными.

   Что касается общей характеристики распределения земельной собственности, то необходимо сразу же отметить, что уезд не был помещичьим - дворянам и чиновникам принадлежало лишь 20,32% земли. Кроме того, крупных имений - более пятисот десятин - имелось всего 17, общей площадью в 17.994 д. 120 средних владений (от 50-500 д.) занимали такую же почти площадь - 18.085 д. Наконец, преобладающая масса - 437 - дворянских и помещичьих владений принадлежали к числу мелких (менее 50 д.) общей площадью всего лишь в 5.402 д.

   Отношения между помещиками и крестьянами, по крайней мере, до революции были за малыми исключениями удовлетворительны. Об этом свидетельствует тот факт, что за время "первых большевиков" в Лубенском уезде никто из помещиков не был убит (погибло лишь двое хуторян - Козаков, убитых односельчанами) и не было сожжено ни одной усадьбы*, в то время как в соседнем, Хорольском, было убито более 60 помещиков,