Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

рерванную работу и не видел того, что было дальше. Думал, что сходка кончается.

   "Накопившиеся чувства искали выхода. Взяли трехцветные флаги, портрет Государя и густой толпой двинулись к Зимнему Дворцу. Через несколько дней на Невском в витрине одной из фотографий появились снимки, собиравшие много публики. Было на что посмотреть. Коленопреклоненная толпа черных пальто перед громадой Дворца. Над студенческой толпой национальные флаги.

   В университете говорили о том, что манифестацию перед дворцом устроила кучка академистов, не имевшая право действовать от имени студенчества. Опять были разбросаны прокламации относительно "измены традициям". Я не был на площади, но, судя по фотографиям, толпа была настолько велика, что академисты могли составить лишь малую часть, даже при условии, что они мобилизовали все свои силы.

   Впечатление от манифестации студентов получилось огромное, несмотря на то, что, вообще говоря, прочие манифестации успели к этому времени порядком надоесть".

   Если можно было еще спорить о том, могут ли вставшие на колени перед дворцом считаться выразителями взглядов большинства студентов, то относительно собрания в актовом зале двух мнений быть уе могло. Там пела "Боже Царя Храни" и кричала "ура" студенческая масса, готовая по призыву верховной власти идти в ряды армии и защищать родину*.

  

   *В Киевском университете студенты устроили овацию офицеру Генерального Штаба, присланному прочесть приказ о призыве, и тоже спели гимн.

  

   "... П. Н. Милюков писал в "Речи" (сейчас не помню заглавия статьи), что немцы потерпели двойное поражение - на полях Польши (речь шла о втором наступлении на Варшаву) и на улицах Петрограда. И если студенты вели себя не "как полагается", то необычна была и другая картина - офицеры Главного штаба открыли окна своего громадного здания и приветствовали недавних "врагов внутренних". Хорошие были дни..."

   В 1908 году студент Вадим Левченко писал в "Русской Мысли" (процитировано по статье А. С. Изгоева в сборнике "Вехи"): "Равнодушие к вопросам национальной чести, узко себялюбивое понимание принципа свободы... - вот те наиболее характерные черты, которые восприняты русской учащейся молодежью из среды породившей ее интеллигенции".

   От 1908 до 1914 всего шесть лет, но вряд ли кто скажет о большинстве студентов эпохи Великой Войны, что им были чужды вопросы национальной чести.

  

   Хочу еще вспомнить, как мы, бывшие студенты и гимназисты, входили в военную среду.

   Я был принят по конкурсу аттестатов в Михайловское артиллерийское училище на 3-й ускоренный курс. Нормально курс в артиллерийских училищах трехлетний. Пополнялись они в мирное время почти исключительно кадетами. Всего 20-30 человек на выпуск бывало "со стороны".

   За несколько дней до нашего приема был произведен в офицеры первый ускоренный, а юнкера второго ускоренного стали "старшим курсом"*.

  

   * В числе юнкеров 2-го ускоренного курса был знаменитый впоследствии советский летчик Чухновский.

  

   Он почти целиком состоял из студентов-добровольцев. В нашем, третьем, 150 вакансий было предоставлено кадетам, столько же молодым людям "со стороны" и 50 вольноопределяющимся артиллеристам, командированным из боевых частей. "Молодые люди со стороны" по официальной терминологии, они же "молодые люди с вокзала", по неофициальной, юнкерской, в большинстве случаев были студентами первого-второго (редко старших) курсов или только что кончившими абитуриентами средних школ. Мало кому из нас было больше 20-21 года. Кадеты еще моложе - почти все 17-18-летние, нескольким даже 16*. Самые старшие -

   * Сын композитора Каэанли был произведен а офицеры (кажется, для этого понадобилось Высочайшее разрешение) 16 лет 8 месяцев.

  

   вольноопределяющиеся - тоже в большинстве либо студенты технических высших учебных заведений, либо окончившие высшую школу.

   Для характеристики юнкерского состава следует еще упомянуть о том, что прием в училище "со стороны" производится, как я уже упомянул, по конкурсу аттестатов, Благодаря огромному наплыву прошений (насколько помнится, около 2000 на 150 вакансий) приняли только окончивших с круглыми пятерками. Что касается кадет, то попали (как и всегда в специальные училища) тоже лучшие ученики. Я не помню ни одного кадета, который не был бы вице-фельдфебелем или вице-унтер-офицером. Вольноопределяющихся принимали без конкурса, но зато, видимо, в боевых частях был произведен тщательный отбор. Наконец, человек 10-12 попали по протекции высших военных и гражданских сановников. Начальство артиллерийских училищ, вообще говоря, шло на это чрезвычайно неохотно, но принуждено было считаться с просьбами, почти равносильными приказаниям.

   Золотая медаль не являются, конечно, мерилом способностей, но все-таки, чтобы получить ее, особенно в довоенное время, надо было обладать известной долей работоспособности и хорошей памятью, Как раз эти качества и были необходимыми в артиллерийских училищах - в военное время, едва ли не в большей степени, чем в мирное, поскольку дело шло об усвоении наук. Правда, начиная с нашего курса, из программ была исключена высшая математика, физика и химия, но все же объем знаний, которые требовалось усвоить в кратчайший срок, был огромный. Мы занимались действительно с утра до ночи и, благодаря непривычным для многих физическим упражнениям (ежедневная верховая езда, гимнастика, вольтижировка еще больше уставали от лекций и подготовки к очень частым репетициям. Обычно в артиллерийских училищах к декабрю выяснялось, кто из вновь принятых юнкеров в состоянии заниматься дальше и кому надо уходить в пехотные, где теоретическая программа была значительно легче. Этих неудачников прозвали "декабристами". У нас "декабристы" - очень немногочисленные - определились уже через недель 5-6. Двоим, троим пришлось уйти из-за страха перед лошадью (тоже обычное явление), остальные же не справились с науками. Это были исключительно молодые люди со слабыми аттестатами, попавшие в Михайловское училище благодаря наличию большой протекции. Таким образом, надо признать, что принцип приема по конкурсу аттестатов себя оправдал.

   Наш "старший курс", как я уже сказал, был однородным - почти сплошь студенты-добровольцы. Фельдфебелем во второй батарее назначили студента казака, кончавшего кадетский корпус года за два перед войной и поступившего в Политехнический институт. У нас, на третьем ускоренном, "молодых людей с вокзала" и кадет почти половина на половину. Первая встреча была почти враждебной. Студенты и гимназисты, правда, ничего не имели против кадет, зато последние считали для себя почти обидой, что приходится учиться вместе с "шляпами", "полтинниками", "палти..аками", несомненными революционерами, которых начальство по непростительному недосмотру пустило в военные училища. Держались от "штатских" в стороне. В курилках усаживались своей кадетской компанией и первое время так, чтобы "шляпам" не оставалось места. На плацу тоже гуляли, не смешиваясь с "пришедшими с вокзала". В классах, в "каморах"* были вежливы,

  

   * Юнкерские спальни.

  

   - вежливость - старая традиция михайловцев - но и только. Первые дни казалось, что выпуск разделится на две если не враждебных, то все же совершенно чуждых одна другой части - на считавших себя наследственными военными* и "пришлый элемент".

  

   * Не без основания. В старой России нередки были семьи, где чуть ли не с петровских времен все или почти все мужчины были военными, причем случалось, что три-четыре поколения последовательно служили в одном и том же полку.

  

   Надо сказать правду, между кадетской и штатской частью юнкеров разница была очень велика.

   Огромное большинство кадет были верующими. Разных хитрых вещей, вроде идеалистической философии, проблемы Бога и прочих ученых выдумок и не знали и не понимали. Верили, как учил батюшка, и ни в чем не сомневались. Над кроватями повесили образки, ложась спать, все почти крестились и шептали про себя молитвы, некоторые, ничуть не стесняясь, долго простаивали на коленях. Для большинства студентов вечерняя да и всякая молитва была воспоминанием детства, и было непривычно и даже странно видеть 17-18-летних юношей, которые "совсем как маленькие"... Многие из нас не были атеистами, но индифферентно относились к религии почти все. Мы приняли родину, приняли и монархию. Что касается религии, то, раз потеряв (обыкновенно не позже, чем в 3-4 классе) детскую веру, потом этим уже больше не интересовались. Не было уроков скучнее Закона Божьего. К тому же Кассо вновь завел "обязательное посещение богослужений". В Каменец-Подольске в коридоре у входа в домовую церковь стоял надзиратель в форменном сюртуке и отмечал "посетивших богослужение" крестиком. Кто пропустил, должен был представить записку от родителей или опекунов, иначе грозило 4 по поведению. Кончив гимназию, почти никто уже не шел в церковь. Слава Богу, не обязательно.

   И вот бок о бок с нами, почти взрослые ребята, немного только моложе нас, и получается совсем как в детской...

   О религии, впрочем, не спорили. Каждый про себя.. Гораздо осязательнее была разница в политических взглядах. Собственно говоря, у большинства кадет их не было вовсе. Была наряду с верой в Бога, вера в Царя, Божьего Помазанника и только. Государственная Дума, которую так ценили мы, "молодые люди с вокзала", казалась кадетам (опять-таки надо прибавить, большинству) если не вредным, то во всяком случае совершенно ненужным учреждением, вносившим смуту в страну. В политических партиях кадеты 15-го года совершенно не разбирались. Для них существовали "порядочные штатские", которые за царя, и разного рода крамольники, которые против. Оттенки крамолы мало нас интересовали. "Что Керенский, что Гучков - одна стать". От более вдумчивых я не раз слышал:

   - Я понимаю, можно уважать революционеров - это враги, но по крайней мере, храбрые, открытые враги. Рискуют головой за свои убеждения. В конце концов тоже война... Но вот как могут нравиться конституционные демократы, это я уже совершенно не понимаю. Ни два, ни полтора. Самые паршивые полтинники... Хоть бы им запретили называться кадетами...

   Кадетские настроения, о которых я пишу, относятся к 15-му году. В начале 17-го, перед самой революцией, было, должно быть, совершенно иначе. По крайней мере, молодой гвардейский офицер, человек крайне правых взглядов, которому я имею полное основание доверять, рассказал мне, что в одном из первых петроградских корпусов (если не ошибаюсь, в Александровском) в январе или в феврале 1917 года на возглашение многолетия "Благочестивейшей Государыне Императрице Александре Федоровне" кадетский хор ответил молчанием. Вероятно, это единственный случай за всю историю российских корпусов, и он лишний раз доказывает, как глубоко была революционизирована Россия к моменту революции.

   Но, повторяю, в пятнадцатом году для кадет никаких сомнений не существовало.

   "Иногда наши молодые товарищи напоминали мне ту девушку из сентиментального "Голубого озера" Уильяма Джона Локка, которая выросла, не выходя из своей комнаты, и жила в придуманном, фантастическом мире... Корпуса давали уникально цельных духовно юношей, в то же время обычно ничего не знавших и не понимавших вне того мира, в котором они выросли".

   Нельзя сказать, чтобы кадеты были хуже подготовлены, чем гимназисты или реалисты. Многие из них очень неплохо знали математику, физику, иностранные языки. Привычка к систематическим занятиям у них была, пожалуй, сильнее, чем у кончавших штатские школы.

   В училище, несмотря на крайнюю молодость, они не отставали от зачастую значительно более старших вольноопределяющихся студентов специальных институтов. В окончательном списке старшинства, составленном перед производством; в офицеры, первое и второе место заняли политехники, третье и четвертое - кадеты*.

  

   * Насколько высока была успешность всего курса (около 350 ч.) показывает тот факт, что я, получив средний балл 11,73 оказался на двенадцатом месте. Около восьмидесяти юнкеров кончили со средним баллом не ниже 11.

  

   Разница между нами заключалась не в том, что студенты и гимназисты были умнее и образованнее кадет, а в совершенно иной шлифовке ума, полученной если не в школе, то в школьные годы. У "молодых людей с вокзала", при всей их благонамеренности (неблагонадежных ведь не принимали) в той или иной мере был развит "esprit corte'sien" - дух свободного исследования. Кадеты, за редкими исключениями, привыкли думать чисто демагогически, в политических вопросах были просто неграмотны. Многие из них, становясь офицерами, переходя от несколько оранжерейной обстановки закрытых военных школ к повседневной жизни, постепенно научились видеть и думать самостоятельно. У других - даже более развитых - догматический склад ума оставался и в зрелые годы.

   Мне очень запомнился разговор с одним бывшим кавалерийским офицером, блестяще окончившим высшую техническую школу в Праге и в то же время много и серьезно читавшим философские книги. Это было много лет спустя после окончания гражданской войны, в расцвет успеха, "Der Untergang des Abendlandes". Мы говорили о знаменитой книге Шпенглера, потом перешли к Карлейлю и как-то незаметно начали спорить о самодержавной монархии. Я назвал этот способ правления безнадежно устаревшим.

   Инженер ответил спокойно и уверенно: - Вы ошибаетесь... Самодержавный государь - помазанник Божий. Он исполняет Его волю. Это самый совершенный способ правления...

   За инженером и читателем философских книг сразу почувствовался кадет дореволюционного времени, с системой духовных табу, которых ни под каким видом нельзя касаться.

   Возражать ему в этом отношении было так же бесполезно, как нашим товарищам по училищу - кадетам, когда они начинали говорить о политике.

   Была еще одна причина, мешавшая сначала сближению между кадетской и "штатской" частью юнкеров. Кадеты были много моложе большинства из нас, поступивших "со стороны". Я имею в виду не арифметическую разницу лет. В среднем она была очень невелика - года три-четыре. Конечно, психика семнадцатилетнего кое в чем отличается от душевного мира двадцатилетнего, но никакой резкой грани между ними нет, если только оба выросли в приблизительно одинаковых условиях. В дореволюционной России, однако, и в этом отношении было очень большое несходство между военной и штатской молодежью. Кадеты нисколько своей юности не стеснялись и в этом отношении гораздо больше походили на западноевропейскую молодежь, чем студенты и гимназисты постарше. Последние, как общее правило, не умели быть молодыми. По мере возможности старались казаться старше своего возраста. Это в особенности относится к "серьезным юношам", к числу которых в штатском состоянии имел несчастье принадлежать и я. Говорю "имел несчастье", потому что девятнадцать-двадцать лет роль "серьезного юноши", в дореволюционном смысле слова - довольно-таки унылая роль. Умные разговоры с умными людьми, долгие часы в Музее Академии наук, рефераты и свои небольшие работы через год после окончания гимназии - все это было хорошо, но скучно, когда подурить нельзя. Студенты не очень серьезные развлекались много и порой весьма распущенно. Как-то раз мне попался в руки отчет университетского врача. Перелистал и поразился - что-то около тысячи четырехсот венериков, обращавшихся в один только университетский приемный покой. Сколько же всего их было на десять тысяч студентов... Но и в бурных увеселениях молодого задора было мало. По неписаному уставу полагалась примесь гражданской скорби всюду, даже и в публичном доме. В конце концов правительство в чем-то виновато. Путаная была логика...

   В училище быстро началась метаморфоза. "Люди с вокзала" стремительно молодели. Кажется, с этого и началось сближение с кадетами. Военная служба вообще дело молодое и молодящее. Нельзя безнаказанно валиться на барьерах, делать "ножницы", пролезать через заборы во время полевой гимнастики, упражняться по вечерам на турнике. Мускулы крепнут, осложняющие мысли выветриваются, и начинает казаться, что искусство перепрыгивать через кобылу может быть и в самом деле поважнее сравнительной эмбриологии беспозвоночных. Одновременно как-то теряешь уважение к своему двадцатилетнему возрасту. Конечно, кадеты - почти что дети, но и ты ведь недалеко от них ушел...

   И вот по ночам начинаются "вознесения" - одеяло и простыня, привязанные осторожной рукой, вдруг слетают со спящего и ползут под потолок. Или в кровати товарища-чистехи вдруг оказывается с полдюжины мышат, привязанных за хвосты к подушке. Или вся кровать вскакивает "на попа" - это учинялось за внутренние провинности и именовалось "перпендикуляром". Всякое бывало...

   "... Через месяц-два после нашего поступления можно было наблюдать забавные сценки. В классе завелись мыши, и во время перемен чуть не все отделение ползало на четвереньках, ловя перепуганных зверьков. Здесь и самый молодой, Володя Селиванов, которому недавно исполнилось шестнадцать, и солидный А. Тасуй, двадцатисемилетний кандидат на судебные должности, который казался нам чуть что не пожилым человеком".

   Накануне отъезда в лагерь, после переклички, когда юнкера официально спали, в обеих батареях трубачи затрубили "подъем". В белом зале загорелись люстры - все до последней лампочки, как в дни артиллерийских балов мирного времени. В коридорах поднялся топот и звон шпор. Юнкера сбегались на традиционный ночной парад. Дежурный офицер, опять-таки по традиции, ничего не видел и не слышал. Не выходил из своего помещения. Так повелось исстари.

   В зале желающие стали строем. Одеяния произвольные, но обязательно не по форме. Кто во что горазд. Например: кальсоны, ремень и высокие сапоги. Один студент-путеец, георгиевский кавалер, набил в кальсоны газетной бумаги, получились очень недурные широкие галифе. Остальные, одетые как обычно, толпились вне строя, в качестве гостей.

   Параду предшествовал "молебен". Перед развернутым строем поставили столик, изображавший аналой. Появились "священник, в простыне, наброшенной на манер ризы, и "дьякон", совсем голый, только повязочка вокруг бедер и два связанных полотенца вместо ораря. Странное дело - многим из нас, религиозно индифферентных, эта пародия на церковную службу порядком не понравилась. Кадеты, искренне верующие люди, потешались вовсю. Традиция и больше ничего...

   У голого "дьякона" был хороший голос. Подняв полотенце-орарь, умильно возглашал совсем по-церковному:

   Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя,

   У бабы нет

   Как водится, доставалось начальнику училища, курсовым офицерам и всему вообще начальству:

   - О еже ниспослати им труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменников и междоусобные войны...

   В торжественном зале с портретами царей и мраморными досками с именами георгиевских кавалеров, озорство церемонии еще сильнее чувствовалось. Не с петровских ли времен, от "Всешутейского и Всепьянейшего Собора" ведут начало эти ночные "молебны", установившиеся во всех, кажется, петроградских училищах и в Морском корпусе. После "службы" был прочтен приказ с благодарностями всем проштрафимшимся юнкерам и выговорами начальству. "Войска" перестроились и дважды прошли церемониальным маршем под оркестр из гребенок* - сначала шагом, потом рысью, топоча ногами и

  

   * Впоследствии за границей такой же парад устраивался в Сергиевском арт. уч., но юнкера решили, что "молебен" похож на комсомольские действа, и он был исключен из церемонии. Церемониальный марш происходил тоже под оркестр из гребенок, игравший тустеп.

  

   гремя шпорами.

   Дежурный офицер по-прежнему ничего не слышал.

   Повторяю, ночное действо не всем понравилось, но участвовали в нем и кадеты, и "шляпы". Это было через два месяца после занятий. Дальше, во время шестинедельного пребывания в лагере, разница между кадетами и помолодевшими некадетами еще более сгладилась. Кадеты к большому удивлению узнали, что большинство "молодых людей с вокзала" тоже собираются воевать*.

  

   * Надо сказать правду: среди студентов, особенно первокурсников, было некоторое число "ловчил", поступивших в артиллерийское училище с единственной целью - не попасть по мобилизации в пехоту, Некоторые и не скрывали своих мыслей. Эти "американские добровольцы", как их позже прозвали, обычно устраивались по производстве в офицеры на различные тыловые должности.

  

   Думали - мобилизованные, оказались - добровольцы, даже немало таких, которых по приказу вообще не могли призвать, На вольноопределяющихся, присланных прямо с фронта, особенно на георгиевских кавалеров, вообще смотрели снизу вверх. В глазах самых правоверных кадет пребывание под огнем искупало грех штатского состояния в прошлом. Затем, при всей своей политической безграмотности, они увидели, что пришедшие со стороны хоть и склонны к вольнодумству, но совсем не революционеры и ничего ниспровергать не собираются. Кроме того оказалось, что даже с кадетской точки зрения и среди левых политиков имеются порядочные люди. В известной мере нам помог сговориться Милюков.

   "Да, отчасти Павел Николаевич Милюков, тогдашний кумир патриотически настроенных студентов, ставший близким и дорогим для кадровых офицеров, благодаря своим речам о проливах... Настроение старших передавалось и кадетам. Мы все тогда бредили проливами и Царьградом... Штатский профессор Милюков таким образом мирил обе категории юнкеров, молодых людей из корпусов и молодых людей "с вокзала".

   Однако в гораздо большей степени содействовало сближению другое. Штатские очень быстро превращались в военных и внешне, и, самое главное, внутренне. Оказалось, что стойка, повороты, отдание чести, становясь и не становясь во фронт, и вся вообще строевая премудрость совсем уж не так трудны для молодых и здоровых людей, даже если они раньше никогда в жизни этим не занимались. Через месяца два-три муштровки многие не отставали от кадет. Тяжелее приходилось с гимнастикой. Тут действительно было невозможно тягаться с теми, кто с раннего детства привык к турникам, параллельным брусьям, козлам, кобылам и другим, попросту мучительным с непривычки снарядам. Все-таки с минимумом требований большинство"шляп" справилось, В отношении езды мы почти все были в одинаковых условиях. Начинали и учились с удовольствием. Трудно, по-моему, будучи молодым, не полюбить верховой езды, раз есть возможность ездить. Особенно в лагере было хорошо - нередко по два раза в день. Утром, на полевом манеже, после обеда - батарейное учение. Гимнастом я был никаким, но в седле сидел крепко и любил лошадей, так что отделенный офицер назначал меня на учении ездовым переднего уноса.

   Как-то раз во время заезда галопом пришла мысль - а ведь на самом деле другой мир. Три месяца тому назад был университет, гистологическая лаборатория, импрегнирование нервных клеток серебром по методу Гольджи, лепидепторологическое отделение Зоологического музея Академии наук: и.вот, скачка по полям около Царского Валика, пыль, рвущиеся вороные кони, пальцы содраны поводом в кровь, и только о том и думаешь, чтобы не оторваться от хвоста фейерверкера...

   А когда поехал в Петроград и встретился с прежними товарищами по лаборатории, удивление.

   - Вот подите же... Был студент, как будто серьезный человек, а теперь военная машинка-трень-брень - так точно, никак нет...

   Не преувеличиваю - почти точные слова - они мне тогда очень запомнились. Даже песенка была:

   Он был студентом, интеллигентом, Теперь он юнкер - нижний чин...

   В "машинки" мы не превращались, да никто не собирался нас в них превращать, но, попав в новый мир, мы действительно становились новыми людьми, и притом очень быстро. Усваивали все, что было хорошего и плохого в военной среде.

   Очень быстро у большинства появилась и дальше все росла любовь к училищу и училищным традициям Я уже говорил об опасениях отделенных офицеров в связи с массовым приемом студентов. Думали - нахлынет эта штатская, чужая публика, и сразу порвется преемственность между прошлым и настоящим училищ. Какими же они могут быть михайловцами, константиновцами, павлонами. Профанация славных имен...

   Говорят, единственно, где ничего не имели против временного нашествия "шляп" - это в Николаевском кавалериийском. Там испокон века процветал знаменитый "цук". Незадолго до войны государь будто бы (кажется, это правда) объявил начальнику училища, что не приедет к николаевцам до тех пор, пока этот обычай не будет искоренен. Однако и царское приказание не помогло. Кое-кто из наших кадет даже говорил по этому поводу, что государь может изменить любой закон, но традиция - не закон, и поэтому отменить ее даже и царь не имеет права. Кавалерийское начальство зато надеялось, что в студенческих выпусках "цук" сам собою отпадет, а потом уже будет легче не допускать возобновления. Получалось, однако, нечто для училищных офицеров весьма необычное. "Полтинники" соблюдали традиции ничуть не меньше, чем кадеты, По-прежнему были "сугубые" - младший курс и "господа корнеты" - старшие. И когда "господами корнетами" оказались универсанты, политехники и прочие шпаки, а на младший было принято много кадет, пришлось последним проделывать все, что было положено по старому кавалерийскому ритуалу. И достопамятные статуи изображали - Венеру перед купанием, Аполлона Бельведерского, Диану Охотницу (в голом виде, стоя на подоконнике), и в любви перед колонной объяснялись, и на традиционные вопросы отвечали, как полагается. Например:

   - Сугубый, чем знаменита моя бабушка?

   - Господин корнет, ваша бабушка знаменита тем, что паровоз шенкелями останавливала.

   - Верно, сугубый, подойдите ко мне на два корнетских шага.

   - Это невозможно, господин корнет.

   - Почему?

   - Шаг сугубого несоизмерим с шагом благородного корнета.

   Бывало и хуже. За провинности приседали по сто, по двести раз. Или спит уставший за день юнкер, и вдруг одеяло слетает.

   - Сугубый, отвезите меня в клозет!

   Нечего делать - рысит куда приказано, а бывший студент сидит на спине. Иной еще велит бумажку в зубы взять. Не нести же благородному корнету самому какой-то пипифакс.

   У нас в Михайловском "цука" никогда не существовало*.

  

   * Кавалерийские офицеры, с которыми не раз говорил по поводу "цука", неизменно уверяли меня, что он будто бы имел воспитательное значение, приучая младших к беспрекословному повиновению. Никто якобы не обиделся на такие проделки. Традиция... Я все же уверен в том, что много молодых людей, из которых могли бы выработаться хорошие кавалеристы, не шли в кавалерийские училища именно из-за "цука".

  

   Одной из основных традиций была чрезвычайная, иногда немного утрированная вежливость. В провинциальных средних школах уже в младших классах мальчики научались изощренной, грубейшей ругани. На переменах иногда всерьез, а больше в шутку, из молодечества, ругались не хуже мужиков-великороссов (малороссы много вежливее). Став старше, особенно в университете, делались сдержаннее, но все-таки порой без матерного словца дело не обходилось. Кадеты, в особенности из провинциальных великорусских корпусов, тоже были мастера ругаться. В училище пришлось всем отучиться. Кроме первых дней, за шесть месяцев я ни разу не слышал бранного слова. Даже с глазу на глаз не ругались. Михайловцам не полагается. И это студенты быстро усвоили, даже казанские универсанты, прославленные похабники. На плацу, перед тем как стать в очередь к лавочнику - "шакалу" по юнкерской терминологии, полагалось взять под козырек и, конечно, щелкнуть шпорами.

   - Разрешите спросить, кто последний?

   - Я.

   - Господин юнкер, разрешите за вами?

   - Пожалуйста.

   Шпоры в артиллерийских училищах присвоены только юнкерам унтер-офицерского звания, белый кожаный ремень - только фельдфебелям, но по традиции ни один михайловец не должен показываться в публичных местах без шпор, а "боевой ремень" хотя и не обязателен, но рекомендуется - особенно если юнкер отправляется в гости. Много еще есть традиций, например, военным чиновникам чести отдавать ни в коем случае нельзя (по уставу положено), морским кадетам не принято (никто не знал, почему) и т. д.

   Все исполнялось очень тщательно, и как-то один из самых больших ненавистников штатских, кадет Московского корпуса Потапов изрек: "Однако "полтинники", как посмотришь, стали форменными "пистолетами". - Это был самый лестный эпитет, какой мог придумать правоверный кадет.

   Конечно, не в шпорах и в неотдании чести военным чиновникам было дело. Происходило нечто гораздо более значительное.

   "Через два-три месяца после поступления не было больше ни кадет, ни гимназистов, ни студентов. Остались одни юнкера Михайловского артиллерийского училища, с общими интересами, общими радостями и горестями. Кадеты стали немного старше и серьезнее, студенты помолодели. Все пришли к какому-то общему знаменателю".

   Приближалось время производства. Мы крепко подружились. От розни прежних дней не осталось ничего. Жили дружно. Дружно работали. Отделенные офицеры напоминали изо дня в день:

   - Господа, помните, какую вы взяли на себя ответственность. Не теряйте ни часа. Потом некогда будет. От ваших знаний будет зависеть жизнь и смерть сотен людей.

   В мирное время учили, чтобы служить и, если нужно, воевать. Когда-нибудь... Может быть, никогда.

   Мы учились, чтобы воевать немедленно. За смехом и шутками, за чертежами, репетициями, отданием и неотданием чести где-то, незримая и грозная, чувствовалась смерть. Об ней редко вспоминали, но думали, должно быть, все. Особенно по вечерам, во время переклички. Белый зал, георгиевские доски с золотыми надписями, горят хрустальные сияющие люстры, фельдфебель молодцевато выкрикивает: " - Иванов-пятый... Иванов-шестой..."

   На разные голоса - я... я... я... В белом зале нас сто восемьдесят человек, столько же в красном, Императорском - первая батарея. Половине семнадцать лет. И все отлично знаем, что через год многих из нас похоронят.

   Может быть, оттого так быстро и подружились.

   Первого ноября тысяча девятьсот пятнадцатого года в десять часов утра начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский прочел нам Высочайший приказ о производстве в прапорщики. Вернулись по каморам - в последний раз строем. Переоделись в "походные мундиры". После молебна распрощались. Многие навсегда. Одних убили враги, других - собственные солдаты.

  

   Я довольно подробно изложил историю превращения моих ровесников-студентов в офицеров императорской армии. Повторяю, большинству из нас переход от мира к войне дался нелегко.

   Прежде чем продолжать изложение событий восемнадцатого года, поскольку я их наблюдал и в них участвовал, я считал необходимым подвести итог тому, что пережил во время Великой Войны и перед ней.

   "Чем дольше я пишу, тем сильнее чувствую связь между крестовыми походами гражданской войны и той почвой, на которой они возникли.

   Та атмосфера героизма, которая заставляла молодежь бросать все и идти под белое знамя, создалась не во время гражданской войны. Ее корни в близком прошлом, в нашей национальной борьбе с Германией...

   Пока одни дрались, подрастали другие, еще более молодые, и те уже не знали ни сомнений, ни колебаний старших. Они учились под рев мирового пожара и успели привыкнуть к нему. И родина стала их верой".

   От всего, что я видел вокруг себя в гимназические, студенческие и офицерские годы, у меня осталось одно основное впечатление. В Лубнах, в дни начала гражданской войны я не смог бы его формулировать с той же ясностью, как сейчас, четырнадцать лет спустя, но все же в основных чертах я и тогда думал то же самое, что и теперь.

   За десять лет - примерно с седьмого по семнадцатый - произошел огромный сдвиг в убеждениях молодой интеллигенции (я был тогда слишком юн, чтобы оценивать процессы, происходящие в среде старшего поколения).

   Для большинства молодежи за это десятилетие Российское государство из чего-то чужого и враждебного стало своим и дорогим.

   Мне кажется, что, не учтя этого сдвига, невозможно понять историю русской гражданской войны.

   В своем изложении я пользовался словом "интеллигенция" в самом общем его значении. Интеллигенция - образованный класс. Я считаю, что за десятилетие, предшествовавшее революции, русский образованный класс, по крайней мере в его молодой части, стал гораздо более государственным, чем прежде. Если же мы примем то определение интеллигенции, которое дают ей авторы "Вех" (например, П. Б. Струве, считающий, что сущность интеллигенции заключается в "безрелигиозном государственном отщепенстве" и враждебности к государству), то придется сделать другой вывод. Ко времени начала гражданской войны среди русской образованной молодежи стало гораздо меньше интеллигентов. Sensu stricto.

   Возращаюсь теперь снова к марту месяцу 1918 года в Лубнах.

  

   В Лубенской газетке (не большевицкой) каждый день под заглавием "К положению города Лубен" печатались большевицкие сводки. Несмотря на их внешне победный план, чувствовалось, что дела красных плохи. С запада, из Киева, все чаще и чаще шли эшелоны с красной гвардией, Если память не обманывает, числа пятнадцатого марта в городе появились чехословацкие солдаты-легионеры, уходившие со своими частями от наступающих немцев. Я пошел на станцию посмотреть эшелоны. По сравнению с распущенными, не имевшими воинского вида красноармейцами, легионеры производили отличное впечатление. Отличная австрийская выправка. Хорошо, однобразно одеты, вежливы; чувствовалась несколько своеобразная, но все же, по крайней мере, в то время твердая дисциплина. Помню, интеллигентные люди высказывали сожаление по поводу того, что эти бравые солдаты принуждены силою вещей "путаться" с большевиками. Вели себя чехословацкие части хорошо. Ни разу не слышал жалоб на какие-то беззаконные поступки легионеров. Чувствовалось, кроме того, что, несмотря на наличие оружия и дисциплины, они ни в какой мере не чувствовали себя хозяевами положения и больше всего боялись попасться германцам.

   17 марта большевики наложили на город Лубны контрибуцию. Кроме того, всем офицерам, юнкерам и вольноопределяющимся было приказано в течение суток зарегистрироваться у комендата. Срок уплаты контрибуции истекал также вечером 18-го. На регистрацию я, как и большинство офицеров, решил не идти. Чувствовалось, что большевики со дня на день уйдут, На базаре говорили, что немцы совсем близко.

   После полудня пошел посмотреть, что делается около городской управы, где помещалась комендатура. На улице стояла кучка оживленно, но осторожно разговаривающих офицеров в разных чинах. В управе большевиков не было, комендант со своими чинами уехал на вокзал. Я вернулся домой, и на душе была давно забытая бодрость и легкость. Это отлично помню. Советская власть явно кончается, После обеда лег на кушетку, начал читать главу, посвященную Гераклиту Эфесскому.

   Вдруг совсем неожиданно где-то рядом бухнула пушка. Еще и еще. Окна звенели. Кухарка, молодая девушка, вбежала в комнату с перепуганно-радостным лицом.

   -Панич Коля, казаки...

   Мы с братом выбежали на улицу. Пушки продолжали стрелять. Характерные для артиллерийского уха, мягкие удары "горняшек". С сухими, бьющими по ушам выстрелами полевых не смешать. Привычно шелестели снаряды. Отовсюду к "Видам" (молодой бульвар на берегу Сулы) бежали на выстрелы офицеры без погон, дамы, подростки. Гремя по мостовой копытами и по-пехотному трясясь на высоко подтянутых стременах, рысила к берегу кучка всадников в серых папахах с длинными желтыми шлыками. Им махали платками, кричали ура, всадники, подгоняя нагайками усталых лошадей, отвечали непривычным:

   - Слава, слава...

   На берегу Сулы, около бульвара, две горных пушки на открытой позиции, Команды русские...

   - Гранатой, шесть ноль, орудиями, правее. Огонь! Наводчик дернул шнур. Желтый язык. Удар по ушам.

   - Шесть два...

   Снова выстрелы. Поодаль густой толпой зрители, Номера-артиллеристы в папахах с красными шлыками. На конце пришпилены золотые перекрещенные пушки - те, что раньше мы все, кроме гвардейцев, носили на погонах. Все без погон, но по бархатным петлицам видно, что много молодых офицеров. Бегом подносят патроны. Щелкают затворы. Уши зажаты. Выстрелы. Дымящиеся короткие гильзы падают на лафеты. Внизу, в долине Сулы, около отходящих советских эшелонов, взвиваются черные гранитные столбы. Свистят паровозы, тарахтят невидимые пулеметы, в бинокль видно, как к деревянному мосту через реку приближаются всадники со шлыками. День ясный. С высокого берега Сулы видно верст на двадцать. Хутора, села, перелески, петля железнодорожного пути, полустанок Солоница. Там красный бронепоезд. Стреляет во все стороны. По подожженному красными железнодорожному мосту, по украинской коннице, в нашу сторону на больших недолетах. Внизу над обрывом тянется белый шрапнельный дым. На батарее новая команда. Черные фонтаны на полустанке. Броневик начинает быстро отходить к Ромодану. На путях осталась часть эшелона, разорванного артиллерийским огнем.

   В первый раз в жизни наблюдаю бой, не участвуя в нем. Я в артиллерийской шинели с бархатными петлицами и золотыми пуговицами, и меня пропустили к самим орудиям. В нескольких шагах от них высокий, судя по выправке и манере держаться, кадровый офицер с кавказской шапкой на ременной портупее. Моложавый, подтянутый, но порядком облысевший. Молодой хлопец, неуклюжий, видно, раньше не служивший, подъехал, старательно приложил руку к папахе. Что-то докладывает по-украински, Слышу, что называет офицера "батько".

   Когда огонь прекратился, я подошел к артиллеристам. Оказалось, несколько офицеров нашего Михайловского училища младших выпусков. Узнал, кто такой молодой кадровый офицер. Командир конного имени атамана Кости Гордиенка полка генерального штаба полковник Петров; говорят, очень энергичный и вообще молодцом воюет. Жарят по шестидесяти верст в сутки. Все время с открытых позиций. Конно-горной батареей командует полковник Алмазов.

   Штатские толпой обступили замолчавшие пушки. Пожилая дама целует сына-гимназиста с артиллерийским шлыком. Несколько месяцев не знала где и как...

   Начинается первый свободный, не большевицкий вечер. Орудия на ночь остаются на всякий случай на позиции. "Гайдамаки" зажгли костры. Днем солнце пригревало, а вечер холодный. Толпа долго не расходится. Разговоры, разговоры. Кое-кто по-украински, большинство по-русски. Пока были большевики, в Лубнах боялись говорить о близких, которые там, у украинцев. Теперь больше скрывать не надо. "Я и не знал, что столько лубенцев "ушли в гайдамаки". Совсем точно двести-триста лет тому назад, когда отправлялись в долгие походы казаки-запорожцы, Потом появлялись на горизонте облака пыли, выступали на улицы трепещущие от страха и радости казачки, встречали победителей, со слезами целовали их загорелые, обветренные лица..."

   В тот вечер 18 марта восемнадцатого года на берегу Сулы при свете костров среди молодежи, только что прошедшей шестьдесят верст с боем, очень и очень чувствовалась история.

   Боев под Лубной с чисто военной стороны я описывать не буду, так как они довольно подробно и, насколько я могу судить, более или менее беспристрастно изложены во втором томе воспоминаний полковника (генерала украинской службы) Петрова*. В дальнейшем изложении отмечу лишь несколько мелких фактических

  

   * Ген. Всеволод Петрiв "Спомини", частина II, вiд Берестеиського мира до занятия Полтави. Видаdнича кооператива "Чернова Калина". Львiв, 1920.

  

   неточностей, которые бросились мне в глаза как артиллерийскому офицеру.

   Конечно, другие наблюдатели, и особенно участники описываемых событий, вероятно, смогут внести еще ряд поправок в интересные записки командира украинской конницы. Зато ни в какой мере я не могу согласиться с идеологической частью работы Петрова, к которой мне еще не раз придется возвращаться, говоря о Лубнах. Литература, относящаяся к событиям на Украине в 1918 году, пока еще очень бедна, особенно поскольку речь идет о провинции. Думаю, поэтому, что сравнение двух пониманий одних и тех же событий может быть небезынтересно.

   Полковник Петров излагает их как украинец-самостийник*. Я пишу о них как

  

   * Я предполагаю, понятно, что автор говорит то, что он действительно думает или думал. Некоторые места "Спомин", впрочем, вызывают серьезные сомнения в искренности Вс. Петрова.

  

   русский офицер, одно время состоявший на украинской службе*. Считаю при этом

  

   * Неофициальной, но это, конечно, не меняет существа дела.

  

   необходимым подчеркнуть еще раз, что, относясь совершенно непримиримо к идее украинской самостийности, я ни прежде, ни теперь ничего не имел и не имею против Украины как одной из самоуправляющихся областей единого Российского Государства. Для меня Украина то, что французы называют "petita patrie". Я до известной степени кровно с ней связан - предки со стороны отца были в XVII столетии помещиками Липовецкого уезда Киевской губернии. При Петре Великом один из них принял духовное звание и поселился на севере. Родился я в Олонецкой губернии, но вырос в Каменец-Подольске. Думаю поэтому, что у меня не меньше морального права говорить об Украине, чем у Всеволода Петрова (кстати сказать, великоросса по отцу и шведа по матери), окончившего, правда, Киевский кадетский корпус.

   Начну с самого главного - с понимания смысла той борьбы, в которой немалую роль сыграл конный имени кошевого атамана Кости Гордиенка полк во главе со своим, по всем отзывам, доблестным командиром. Вс. Петров пишет (часть II, стр. 86):"I знову вражаюча рiжниця у вiдношеннi до украiньского вiйска в Лубенцiв i у Киян. Тут хоч цiкавист