Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

  

   * Пользуюсь случаем поблагодарить В. Н. Леонтовича, бывшего министра земледелия Украинской Державы, любезно сообщившего мне эти сведения. У В. Н. Леонтовича было а Лубенском уезде имение.

  

   козаков и зажиточных крестьян. В гетманский период лишь двое лубенских помещиков воспользовались правом взыскать денежное вознаграждение за расхищенное имущество (отставной жандармский генерал Мусман и г.Чегринец. Первый из них был известен тем, что на земских собраниях доказывал необходимость восстановить телесные наказания для крестьян. Что касается г. Чегринца, то он, единственный из всех лубенских землевладельцев-дворян, попытался нажиться за счет селян. Пользуясь своими знакомствами с германским командованием, он взыскал с мужиков 17 000 рублей, в то время как разграбленное имущество стоило самое большое 5 000. Повторяю, однако, что это были редкие исключения. В общем лубенские помещики стремились ликвидировать (как тогда казалось) революцию как можно более безболезненно и проявили в этом отношении много такта и понимания обстановки.

   Борьба принимала порой жестокие формы, главным образом, внутри "непривилегированных сословий", которым принадлежала основная масса земли: 52,74% - козакам, 16,80% - крестьянам. Если сравнивать большинство Козаков и крестьян, то значительной разницы в смысле обеспеченности землей между ними не было (козаки все же в среднем несколько богаче крестьян). То и другие разнились больше по своему психологическому облику. Потомки малороссийских Козаков считали себя до известной степени привилегированным в непривилегированной среде сословием и с крестьянами не смешивались. В селах смешанного состава обычно имелось два общества - крестьянское и крзачье, отдельно собиравшееся и на сходы. Было бы однако ошибкой считать, что эта обособленность шла так же далеко, как на Дону или на Кубани, где козаки и иногородние - два отличных мира. О Лубенском уезде борьба шла не между козаками и крестьянами, а между экономически слабыми и сильными.

   В предыдущей главе я уже упомянул о том, что, как общее правило, в Куринь и начале принимали только тех молодых селян, у отцов которых было не меньше 20 д. земли. Я не знаю, по чьей инициативе была установлена именно эта норма. Во всяком случае, люди, хорошо знавшие местные условия и в первую очередь сами хлеборобы, считали, что 20 десятин это надежная гарантия антибольшевицкого настроения. Надо впрочем сказать, что понятие "антибольшевицкий" нечувствительно переходило в "антисоциалистический". По существу в Куринь принимали детей селян*, которые должны были пострадать или уже пострадали от провозглашенной Центральной Радой социализации земли.

  

   * Пользуюсь этим термином, чтобы не повторять каждый раз "козаков и крестьян".

  

   Таким образом, Куринь, хотя вначале в нем и было немало офицеров-социалистов, принимал явно антисоциалистический оттенок.

   Естественно возникает вопрос, насколько велик и экономически силен был тот пласт селян, на который хотели опереться организаторы Куриня и поддерживавшие его политические группы. Вопрос этот имеет и более общий характер - много ли было на Украине селян, на активную поддержку которых могла практически, а не теоретически рассчитывать буржуазно-демократическая государственность. В конечном счете, в Лубенском уезде, с большими и меньшими изменениями, делалось то же самое, что в других местах Украины, а равнодействующую наших устремлений, как я считаю, можно было определить именно термином "буржуазно-демократическое" государство.

   Мне снова придется обратиться к статистическим данным - всякие иные определения носили бы чересчур субъективный характер. По данным земской переписи 1910 г. средний размер земельной собственности непривилегированных сословий по уезду определялся в 6 десятин. Однако, сама по себе, эта цифра говорит мало, т. к. внутри непривилегированных сословий земельная собственность была распределена крайне неравномерно. Подробных данных по уезду мне, к сожалению, отыскать не удалось. Придется поэтому остановиться на цифрах, относящихся ко всей губернии:

  

   Число хозяйств в %%

   Менее 1 дес 20,1

   1-3 . 23,9

   3-6 24,0

   6-9 12,5

   9-15 ..;. 10,6

   15-25 5,5

   25-50 . 2,6

   50 и более 0,8

   Для нас интересны, главным образом, три последних категории*. В сумме они дают всего

  

   * На практике, при приеме в Куринь, цифра 20 д. не всегда соблюдалась. Однако 15 можно принять, как фактический нижний предел.

  

   около 9 (8,9)% всех хозяйств. Однако экономическая их мощность весьма велика, так как эти категории владели соответственно 16,5%, 13,6% и 12,4% земли. Им, следовательно, принадлежало 42,5% всей земельной собственности непривилегированных сословий. Для проверки этих цифр, относящихся к Полтавской губернии в целом, могут служить данные, приведенные в сборнике Центрального статистического комитета МВД "Статистика землевладения", выпуск XVIII. Они относятся к 1905 г. и касаются лишь земель, принадлежавших крестьянам* на правах личной собственности. Однако у тех групп, которые

  

   * Центральный Статист. Комитет соединял под этим наименованием и козачьи и крестьянские земли

  

   нас интересуют, надельная земля составляла обычно лишь небольшую часть их владений. Таким образом, данные Статистического Комитета вполне достаточны, поскольку речь идет о зажиточных крестьянах.

   В 1905 из 4.857 крестьянских владений было 333 владения больше 20 десятин, что дает 6,8%. Эти 333 владения обнимали 56% всей земли, принадлежавшей крестьянам на правах личной собственности. При этом, внутри сословия, собственность распределялась следующим образом:

   Число десятин Число владений

   20-30 132

   30-40 61

   40-50 41

   50-100 71

   100-200 29

   200-300 5

   300-400 3

   400-500 0

   500-1000 1 (547 десятин)

   Характер мобилизации земельной собственности за предвоенное десятилетие "Статистический сборник" определяет следующим образом: "Таким образом десятилетие 1900-1910 гг. во-первых, не увеличило, а сохранило в прежнем количестве наибеднейших собственников, во-вторых - сократило в мелкой собственности средних хозяев и, в третьих, усилило контингент лиц, более обеспеченных землей" (стр. 50). Сделав известную поправку на эти изменения, можно сказать, что в 1918 г. в отношении зажиточных селян картина была та же самая: у большинства из них от 20 до 100 десятин, тридцать-сорок владений по 200 десятин и лишь у единиц целые имения средней руки.

   Таким образом, норма в 20 десятин, установленная для приема в Куринь, отвечала приблизительно одной десятой всех селян, которым, однако, принадлежало не меньше 40% земельной собственности непривилегированных сословий.

   Говоря советским языком, мы ставили ставку "на кулаков". Среди этих зажиточных селян больше всего было малороссийских Козаков. У некоторых из них относительно крупные земельные участки переходили из рода в род на протяжении столетия. У других (большинства) наряду с наследственной землей была и благоприобретенная. Немало было и разбогатевших крестьян - по имуществу бывших государственных. За редкими исключениями все это были самые настоящие "трудящиеся", работавшие в пору уборки хлеба по 16, по 18 часов в сутки. Стоило посмотреть на огромные мозолистые руки молодых Козаков нашего Куриня, чтобы понять, что жизнь дается им нелегко, несмотря на богатство. Конечно, эти люди крепко держались за свою землю и крепко любили ее. При первой возможности заводили сельскохозяйственные машины. В разграбленных, сожженных хуторах мне почему-то больнее всего было смотреть на изломанные, изуродованные сеялки, жатки, конные грабли. "Кулаки" гораздо лучше, вероятно, наравне с помещиками обрабатывали свои земли*, чем мелкие хозяева. Урожаи, правда, далеко не достигали

  

   * Они, конечно имели к тому и больше возможностей.

  

   западноевропейского уровня, но все же урожайность в крупных хозяйствах была примерно в полтора раза больше, чем в мелких. - За десятилетие 1904-1913 г. соответственно: рожь 90 и 61, озимая пшеница 82 и 66, яровая пшеница 71 и 53, ячмень 79 и 63, овес 95, 72 и т. д.

   Весь ход мобилизации собственности перед войной показывал, что экономически будущее именно за крупными трудовыми крестьянскими хозяйствами. От "кулаков" перейду теперь к "беднякам". Уже таблица 1 показывает, что у одной пятой селян Полтавской губернии были микроскопические участки (менее одной десятины), да и следующая по малоземельности категория (1-3 десятины) очень многочисленная - 23,9%. Еще показательнее следующие цифры, относящие также ко всей губернии:

  

   Размер владения Число хозяйств в %%

   Имеют землю, но не имеют пахоты 16,4

   Имеют пахоты менее 1 дес 9,1

   1 -2 14,5

   2-3 11,6

   3-6 23,2

   Таким образом, малоземелье в губернии было резко выражено: 40% всех хозяйств не превышали двух десятин и около 20% вовсе не имели пахотной земли. В Лубенском уезде 4,2% хозяйств вовсе не имело земли.

   Надо заметить, что, хотя "малоземелье" часто совпадало с "бедностью", однако не все безземельные и малоземельные крестьяне были "бедняками", так как хлебопашество являлось в уезде главным, но не единственным источником существования сельского населения. По данным земской переписи 1910 года в Лубенском уезде на 100 хозяйств приходилось живших от:

  - Хлебопашества 62%

  - Занятий неземледельческих 11%

  - Поденщины, заработков и зажона 9,5%

  - Хлебопашества и занятий

   неземледельческих 9,9%

   5. Хлебопашества и поденщины,

   заработков и зажона 6,5% и т. д.

   Для нас представляют интерес, главным образом, группы 3 и 5, составляющие в сумме 15% хозяйств. Именно эта беднейшая часть населения - сельскохозяйственные рабочие, батраки и полубатраки являлась наиболее опасным элементом для буржуазно-демократической, да и для всякой иной, не большевицкой государственности. По преимуществу из их среды рекрутировалась Красная армия во время пребывания большевиков на Украине. Они же пополняли всевозможные повстанческие отряды и просто разбойничьи шайки, свирепствовавшие в Полтавской губернии во время гражданской войны. Крестьяне, так или иначе жившие хлебопашеством, хотя и захватывали землю и инвентарь помещиков и своих более богатых односельчан, но разбойные нападения и убийства почти всегда были делом людей, относившихся к этим беднейшим 15%.

   Таким образом, внутриселянская гражданская война в Лубенском уезде была по преимуществу борьбой между 10% зажиточных и 15% беднейших крестьян и Козаков. Конечно, главная масса селян - остальные 75% тоже не была вполне пассивной, но все же несомненно проявляла гораздо меньше активности, чем первые две группы.

   Было бы, однако, крупнейшей ошибкой считать, что в украинских, в частности, в Лубенских селах, была налицо то же ясность и четкость сознания своих интересов, которая существует у западноевропейских крестьян. Это относится, как к "беднякам", так и к "кулакам" - к последним, пожалуй, еще в большей степени, чем к первым.

   Летом 1924 года мне пришлось работать в Южной Чехии, недалеко от Табора, у крестьянина - собственника 40 мер*, Он побывал в русском плену, видел революцию и больше

  

   * Около 20 досятин.

  

   всего удивлялся "глупости" русских зажиточных мужиков совершенно, по его мнению, не понимавших, что их интересы совпадают с помещичьими.

   - Я голосую вместе с нашими помещиками и всегда так буду голосовать. Ну, у меня мало, у них много, но начнись революция - всех ограбят, и князя Шварценберга, и меня. - На Полтавщине в 1918 году классовое самосознание у зажиточных крестьян только начинало пробуждаться. О ясности и четкости не приходится, конечно, и говорить*. Лубенский уезд еще шел до некоторой степени впереди остальных, благодаря наличию

  

   * В, Н. Леонтович, с которым я говорил по этому поводу, считает, что до революции классового самосознания в селе вообще не существовало.

  

   энергичных организаторов (инженер С. Шемет и др.). В Константиноградском на выборах в Учредительное собрание хуторян, владелец 300 десятин земли - в Полтавской губернии к началу Великой Войны такое имение стоило 250-300 тысяч золотых рублей, голосовал за социалистов-революционеров. Офицер - односельчанин спрашивает, чего ради он это делает.

   - Социалисты-революционеры за землю и волю, Мне кроме земли и воли больше ничего не нужно.

   По правде сказать, от этого ответа до знаменитого и, кажется, не анекдотического "Ура, Константин, ура, конституция!" не так уж далеко. В том же Константиноградском селе самые настоящие пролетарии - сельскохозяйственные рабочие голосовали за список весьма по существу буржуазного союза хлеборобов-собственников. Опять тот же вопрос отпускного офицера - почему.

   - А мы кто такие? Мы хлеборобы - за своих и голосуем. Не за панов же нам листки подавать*.

  

   * Для характеристики крестьянской "сознательности" приведу ещо один факт, о котором мне рассказывал мои отец со слов лиц, ездивших в 1917 г. по селам Подольской губернии и агитировавших в пользу партии "Народной свободы". Подольские мужики воспринимали обращение "граждане" как обиду.

  

   - Какие мы граждане? Это жиды - граждане. Мы крестьяне.

   Большевики, как показали позднейшие события, ясно понимали, что зажиточное крестьянство может стать опасным врагом. Однако сами богатые селяне, по-моему, очень плохо представляли себе, чем грозит им успех большепизма. Наряду с проблесками здоровой политической мысли часто чувствовалась атавистическая общекрестьянская вражда к барину. Мне нередко казалось, что в глубине души все почти неинтеллигентные крестьяне - и богатые, и бедные - хотят одного и того же. По возможности но платить налогов, но давать солдат - вообще как-нибудь отделаться от государства, придуманного в своих интересах "господами" в широком смысле слова - всеми, кто носит европейское платье и живет не физическим трудом. В этом отношении было бы чрезвычайно интересно исследовать махновское движение, этот типичный пример крестьянского анархизма. Должен признаться, что в отдельных случаях мне приходилось наблюдать по существу столь же антигосударственные настроения и среди высококультурных чешских крестьян. Должно быть, корни крестьянского бунтарства лежат глубже, чем это кажется на первый взгляд.

   Однако несмотря на всю расплывчатость крестьянских политических настроений, была все же заметная разница в настроениях тех категорий, которые большевики обозначили впоследствии названиями "бедняков", "середняков" и "кулаков". О большевицких устремлениях первой из этих групп я уже говорил. В этом отношении мои личные впечатления вполне совпадают с теми многочисленными и интересными наблюдениями, которые приведены в "Воспоминаниях" Петрова Автор местами совершенно забывает об официальной концепции русско-украинской войны и подробно рассказывает о том, как одна часть украинского населения ожесточенно боролась с другой.

   Я не разделяю марксистского положения, согласно которому бытие определяет сознание. Надо, однако, сознаться, что на низших стадиях культуры "сознание" определяется все-таки по преимуществу "бытием". Во время гражданской войны на юге России бедняки-гимназисты, дети мелких чиновников, а нередко и рабочих, все почти шли в Добровольческую армию. Наоборот, бедное село почти всегда значило в то же самое время большевицкое село. Если поблизости от него было крупное имение, большевицкие настроения, как общее правило, еще усиливались.

   Надо еще прибавить, что как в русской, так и в украинской мемуарной литературе и беллетристике господствует в отношении 1918 г. определенный трафарет. Были бедные, мирные безоружные крестьяне и не помышлявшие о большевизме, и были разбойные гайдамаки, на них нападавшие вместе с немцами, грабившие, убивавшие, и в конце концов подготовившие торжество большевиков. Читатель моих воспоминаний найдет, мне кажется, немало материала для того, чтобы решить, в какой мере это представление соответствует действительности. Приведу пока одну корреспонденцию из "Робггничи газети" - N 247 от 12 апреля 1918 года - органа украинских социал-демократов меньшевиков, которых трудно заподозрить в контрреволюционности: "Мисто Лютенка на Полтавщинi. У нас пануют большевики*. Селяне настроэнi по большевистьски. В селах повно всякой

  

   * Заметка помещена, очевидно, с большим запозданием - 12 апреля вся губерния уже была очищена от красных.

  

   збрi!, яку приховують селяне, як caмi кажуть, до служного часу. Большевики агштуют, настроюючи селян вороже против штелiгенцм i хуторян. Пiдчас спектаклю, якого упаштовано було, в мiстечку мюцевими iнтелiгентами, большевики намiрялись, викликами проти iнтелiгентiв погром, який тiльки завдяки холодному i поважному поведенж не удався".

   К идее украинского государства большевицкая часть крестьянства относилась резко враждебно и считала Украину панской выдумкой. Наоборот, "кулаки", наряду с сельской интеллигенцией и частью помещиков, являлись собственно единственно серьезной опорой украинского движения. Впрочем, более или менее ярко выраженными самостийниками были лишь члены партии "хлеборобов-демократов", основанной С. Шеметом. Что касается другой, численно большей организации - "Союза земельных собственников", ее национальные устремления были значительно более умеренными. Самостоятельность Украины воспринималась не как цель, а как средство избавиться от красных. Для меня не было никакого сомнения в том, что, пади большевики в Великороссии, союз огромным большинством высказался бы за федерацию или даже удовольствовался бы автономией Украины. В этом отношении гораздо непримиримее была настроена, по крайней мере в Лубенском уезде, сельская интеллигенция и в особенности полуинтеллигенция - главная опора, самостийников.

   Монархических настроений среди зажиточных селян я почти не наблюдал. Исключениями были некоторые, очень немногочисленные кадровые солдаты, преимущественно унтер-офицеры гвардейских частей. С другой стороны, не было и резко выраженной враждебности к монархии. Зато социалистическую Центральную Раду, провозгласившую социализацию земли, "кулаки" ненавидели дружно и действенно, Гетманство в значительной мере было создано напором зажиточных селян, встретивших поддержку со стороны оккупационных* властей. Что касается отношений между зажиточными селянами

  

   * Официально союзных.

  

   и помещиками, то я уже упоминал о том, что первые плохо понимали, а порой и совершенно не понимали общности интересов всех обеспеченных земледельцев, кто бы они ни были - козаки, дворяне, чиновники, крестьяне или евреи*. По старой памяти легко устанавливался общемужицкий фронт против барина. В некоторых случаях в этом бывало

  

   * В Лубенском уезде были евреи-мещане, владевшие землей.

  

   виновато высокомерие помещиков, отталкивавшее возможность созников. Не надо забывать, что чувство личной чести, особенно среди потомков малороссийских Козаков, было развито* гораздо сильнее, чем у большинства великорусских крестьян, веками

  

   * По крайней мере, таково мое личное мнение.

  

   состоявших в крепостной зависимости. В некоторых случаях, корни если не вражды, то холодных отношений между: помещиками и его богатыми соседями, селянами надо было искать в далеком прошлом, чуть ли не до XVIII века включительно. В такой почвенной традиционной стране, как коренные украинские губернии, прошлые обиды давали себя знать даже тогда, когда и действительные обидчики - какой-нибудь полковник Лубенского полка или генеральный писарь и действительно обиженные - какие-нибудь малороссийские козаки времен Екатерины давным-давно истлели в могилах.

   Надо, однако, сказать, что помещиков, относившихся к селянам с обидным высокомерием, в Лубенском уезде было мало. В большинстве случаев сыновья очень небогатых людей, сельские "паничи" лет до 10-11, когда надо было поступать в гимназию или в корпус, жили бызвыездно в селах, дружили с крестьянскими ребятишками, нередко вместе с ними ходили в начальную школу. Само собой разумеется, с детства отлично говорили по-украински. В младших классах средней школы нередко плохо справлялись с русским языком, а украинское "г" обычно оставалось до конца дней. В этом отношении очень характерен Полтавский кадетский корпус, пополнявшийся процентов на 80 сыновьями местных помещиков. Взрослые кадеты, не забывая малорусского, говорили по-русски совершенно правильно, но в первом-втором классе мальчики постоянно сбивались на родной им "хохлацкий". Чтобы бороться с этим, в Полтаву обычно назначали офицеров-великороссов.

   Естественно, что и в зрелые годы у большинства оставались прочные связи с деревней. Однако революция подвергла их большому испытанию. Желание расхитить барский двор, вообще говоря, пересиливало симпатии к барину и там, где они были. Я не знаю случаев, чтобы "кулаки" принимали участие в этих разгромах, но с другой стороны, до весны 1918 года они совершенно не пытались наряду со своей собственностью защищать и господскую. Чтобы не навлечь ненависти односельчан, они долго старались держаться подальше от "панов". Только постепенно, по мере того, как усиливался напор "бедняков", богатые селяне начали понимать необходимость объединения с земельными собственниками привилегированных сословий, с интеллигенцией, военными, словом, с "панами" в широком смысле слова. Наш Куринь был одной из попыток такого объединения.

   Итак, большевики могли опереться на 15% беднейших, буржуазно-демократическая государственность - на 10% богатых. Какая же власть могла рассчитывать в 1918 году на поддержку со стороны массы селянства - остающихся 75%. I

   По моему глубокому убеждению - никакая.

   В самом начале революции украинское село, уставшее от войны за непонятные общегосударственные интересы, ушло от власти и добром не собиралось к ней возвращаться. Самое большое, на что могло рассчитывать какое угодно правительство со стороны крестьянской массы, был нейтралитет. Поддерживать власть активно, значило - платить налоги, давать солдат, давать лошадей. По крайней мере, три четверти населения ни того, ни другого, ни третьего делать не желали. Судьбы государства оставались вне пределов их понимания.

   Мне кажется, что негосударственность сельской массы, нередко переходившая в антигосударственность, была доказана в годы гражданской войны экспериментально. Мне не удалось выяснить, сколько властей сменилось в Лубенском уезде. Во всяком случае не меньше десятка. В Александровском уезде Екатеринославской губернии к августу 20 года переменилось 19 правительств. Ни там, ни здесь масса по существу не поддерживала ни одного. В Лубенском только единицы боролись против большевиков за правительство Центральной Рады, несмотря на то, что последняя прокламировала социализацию земли. Точно так же не встретили поддержки временное правительство, большевики, гетман, Добровольческая армия... Пожалуй, единственным исключением был Петлюра в период борьбы со Скоропад-ским. Надеясь разобрать землю, селяне помогли ему довольно дружно, но раз добившись своего, снова перестали интересоваться судьбами Украинской республики. Большевики овладели ею почти без сопротивления.

   Я считаю, что называть сельское население Лубенского ли уезда, Полтавской ли губернии, или всей Украины в целом, крестьянской демократией, значило просто играть словами. Демократия - субъект государственности. Преобладающая масса Козаков и крестьян на Украине в революционные годы была ее объектом.

   Итак, на нашем театре военных действий - в Лубенском уезде шла борьба двух селянских меньшинств. С одной стороны, численно слабый, около 10%, но экономически сильный слой зажиточных казаков и крестьян, на активную поддержку которых могла рассчитывать украинская буржуазно-демократическая государственность. Им противостояла большевицки настроенная группа беднейших селян (почти исключительно бывшие владельческие крестьяне, около 15%).

   Основным фоном являлась вооруженная и настроенная в этот период более или менее анархически масса, которая стремилась, разобрав землю, уйти от власти, но обычно не оказывала ей открытого сопротивления.

   Каковы же были при этих условиях задачи отряда, поставившего себе целью "охрану порядка и борьбу с анархией в тылу наступавшей армии?"

   Естественно, что первым условием установления какого-то ни было порядка было систематическое разоружение сельского населения и в особенности тех его слоев, на поддержку которых власть не могла рассчитывать.

   Необходимо было также во что бы то ни стало поднять авторитет власти и напомнить селянам о том, что "начальство пришло"*. Без исполнения этого условия не было ни

  

   * Я не говорю, конечно, какое начальство. В конце концов, этой цели удалось добиться только большевикам.

  

   малейшей надежды удержаться, если бы германцы ушли.

   Во внутриселянской борьбе Куринь по существу не только антибольшевицкий, но и антисоциалистический, не мог не стать на сторону государственно надежных "кулаков" против большевицки настроенной бедноты.

   Само собой разумеется, что всякую попытку вооруженного сопротивления надо было решительно ликвидировать. На этом сходились все чины Куриня, не исключая и прапорщиков-социалистов. Чрезвычайно сильно было отталкиванье от "керенских" методов обращения с мятежниками.

   Куринь мог действовать только с согласия и в контакте с германцами, которые являлись фактическими хозяевами положения.

   Наконец, необходимо еще отметить, что антисоциалистический по своим настроениям отряд, при наличии социалистического правительства Центральной Рады, неминуемо должен был оказаться государством в государстве.

  

   Не помню, откуда название "экспедиции". Оно напоминало карательные экспедиции 1905 года, хотя, за малыми исключениями, походы Куриня по уезду имели с ними мало общего. Обыкновенно нашей целью были не кары, а разоружение и демонстрация какой ни на есть вооруженной силы, которая, в случае чего, сможет и покарать.

   Обыкновенно выступали рано - часов в шесть-семь. Перед зданием гимназии стояли рядами собранные по наряду от уезда крестьянские подводы. Выносили ручные и станковые пулеметы. Рассаживались человека по три, по четыре. На маленьких телегах по двое. Вытягивались длинной вереницей. Первые походы были чисто "украинские". Потом начались смешанные - германцы и мы. Заранее намечалось несколько сел, которые мы должны были объехать и разоружить. Кроме того, мы отбирали всякое вообще казенное имущество (кроме обмундирования), брошенное расформировавшимися частями. Казенных лошадей* подвергали осмотру и брали только годных для строевой службы.

  

   * Их легко было узнать по тавру на шее.

  

   Остальных оставляли крестьянам, причем владелец получал удостоверение о том, что лошадь признана негодной к службе и отобранию не подлежит.

   В уезде расформировался Одесский уланский полк. Крестьяне, разобрав отличных кавалерийских коней, привыкших к тщательному уходу и хорошему корму*, поставили их в свои тесные, грязные конюшни, а с наступлением весны запрягали уланских лошадей

  

   * На войне бывали, конечно, тяжелые и голодные периоды, но во время отдыха обыкновенно удавалось наверстать потерянное и привести лошадей в хороший вид.

  

   в плуги и бороны. В поле на них было жалко смотреть. Отощавшие, ослабевшие от отсутствия овса - только богатые селяне давали его лошадям, опаршивевшие благодаря плохой уборке*, кавалерийские кони производили

  

   * Как общее правило - употребление шетки и скребницы в крестьянском хозяйстве было неизвестно. Я не раз спрашивал во время войны солдат-артиллеристоа, отлично убиравших своих лошадей:

   - Ну что же, вернешься домой, будешь своих-то чистить?

   - Что вы, ваше благородие, над мной бы в деревне смеялись.

   Щетка и скребница считались барской выдумкой.

  

   жалкое впечатление. Я лишний раз порадовался за своего "Зефира", отданного полякам. Общей участи не избежали и офицерские лошади-полукровки и даже чистокровные. Великолепные животные, попавшие в невежественные руки, неумело шагали по чернозему, все время сбиваясь с борозды. Привычная рабочая лошадь держит ее почти без управления. Узнать в поле строевых коней было легко и без осмотра, особенно, когда наша конная сотня была, наконец, посажена. Обыкновенные рабочие лошади не обращали внимания на проходящую конную часть. Это их не касалось. Артиллерийские и, в особенности, кавалерийские, сразу останавливались, поднимали головы, внимательно смотрели на всадников. Некоторые начинали ржать. Когда мы уводили их в Лубен - отощавщих, измученных, было такое ощущение, что мы спасаем жертв революции.

   Во время первой экспедиции, когда мы еще не имели возможности реквизировать лошадей за отсутствием помещения и корма, нам привели на сборный пункт чистокровную английскую кобылу со следами плохо пригнанной упряжи. Мне сразу бросились в глаза благородные линии скаковой лошади. Ротмистр Гречка, командир конной сотни, внимательно осмотрел ее, потом отвел меня в сторону:

   - Знаете, ей по мирному времени цена четыре-пять тысяч...

   С хозяина была взята подписка о том, что он обязуется никому не продавать кобылу. Мы хотели во что бы то ни стало; сохранить ее для Куриня. Подписка, впрочем, не помогла. Когда дней через десять в село послали приемщика, лошади не оказалось. Ее "украли" и увели неизвестно куда.

   Случалось, впрочем, что лошади попадали и в хорошие, заботливые руки.

   Мою "Мери" - гнедую кобылу орлово-растопчинской породы, отлично бравшую препятствия, привел хлебороб-хуторянин в таком виде, точно она только что из полка. Короткая шерсть лоснилась. По движениям лошади сразу чувствовалось, что ее кормили овсом. Копыта были расчищены. Никаких следов чесотки, которой обычно болели у крестьян кони, приведенные с фронта. Хуторянин принес даже казенную щетку и скребницу в холщовом мешочке. Попросил меня позаботиться о кобыле, потому что он к ней очень привык за эти месяцы. В работу не пускал. Очень жалею, что забыл его фамилию - таких, как он, немного было.

   Общее впечатление от первых экспедиций Куриня и лично у меня, у всех участников получилось довольно мирное. Встречали нас в селах, не могу сказать, чтобы приветливо (за исключением "кулаков"), но во всяком случае, не враждебно. Чувствовалось, кроме того, что на Куринь, смотрят с любопытством. Пока конная сотня не получила лошадей, "эксцессов* не было. Наши козаки вели себя хорошо.

  

   * Во время гражданской воины объем понятия "эксцесс" был чрезвычайно широким - от реквизиций ниток в лавке до бессудного расстрела.

  

   Ни грабежей, ни порки, ни расстрелов. Со времени революции крестьяне не были избалованы дисциплинированностью вооруженных людей - кто бы они ни были - появлявшихся в селах. Обычно по меньшей мере резали попавшихся под руку гусей, уток и пороли подозреваемых политических противников. Гуси и порка это был некий минимум. Что касается максимума, его определить трудно. Во всяком случае, кого-нибудь приходилось хоронить.

   Мы платили за продукты, покупаемые для котла*, гусей и уток не резали, никого 'Надо, впрочем, сказать, что обычно крестьяне бесплатно кормили своих постояльцев.

   не пороли. Вместе с тем наши винтовки, пулеметы и присутствие еще более дисциплинированных германцев, говорили о том, что сопротивляться нам бесполезно.

   Не порем, но, если понадобится, очевидно, расстреляем. Мысли в девятьсот восемнадцатом году были жестокие и упрощенные - и у красных и у их противников.

   Обычно по приезде в село начальник экспедиции вызывал старосту и приказывал собрать сход. Люди тем временем отдыхали и обедали. Затем на площади выстраивались весь Куринь и германцы, если они были с нами. Здесь же стояли запряженные пушки и пулеметные двуколки. Начальник экспедиции произносил краткую речь и приказывал под страхом предания военно-полевому суду доставить все имеющееся оружие, казенное имущество и лошадей, принадлежавших расформировавшимся частям. Обычно всюду повторялась одна и та же картина. Мужики, как только "начальство" появлялось на крыльце, снимали шапки. Начальник экспедиции приказывал надеть. Когда говорить со сходом поручали (впоследствии) мне, я всегда подчеркивал, что теперь не "старый режим", и что гражданам Украинской Республики (потом Украинской Державы) шапок ломать не подобает. От начала революции в re времена прошел только год и некоторая доза демагогии мне казалась необходимой. Насколько я мог судить, отрицание "старого режима" в восемнадцатом году неизменно производило на крестьян благоприятное впечатление. Мы являлись в село, как власть, но всячески подчеркивали, по крайней мере вначале, что мы новая власть.

   О том, что разоружить население было совершенно необходимо, я уже говорил в предыдущей главе. Возникает вопрос, в какой мере нам удавалось осуществить это разоружение. Обычно селяне сносили в значительном количестве винтовки - в большинстве случаев не смазанные и успевшие заржаветь, нередко вовсе без затворов. Мы получали также немало седел, амуниции, разного рода запасных частей. Иногда попадались совсем неожиданные предметы военного имущества, об употреблении которых крестьяне не имели никакого представления. Так, например, раз принесли часть радиостанции. Зато за все время существования Куриня не было сдано ни одного пулемета. Точно также не приносили и револьверов. Само собой разумеется, что обыски, которые мы иногда производили, были чистой проформой. В условиях крестьянского быта найти спрятанную где-нибудь в клуне винтовку, а тем более, револьвер, практически совершенно невозможно. Однако, мы все же, несомненно, достигали того, что не выданное оружие приходилось держать вне дома. В селе все друг друга знают. Почти всюду были хлеборобы - члены союзов, поддерживавших власть, которые были кровно заинтересованы в разоружении односельчан и всячески следили за подозрительными. Общими усилиями мы загнали оружие в землю, и там оно обычно быстро ржавело и портилось, так как большинство солдат-фронтовиков не взяло с собой из частей смазочных материалов, а обыкновенное машинное масло для этого, очевидно, мало годилось. По крайней мере, повстанческие отряды за редчайшими исключениями не имели исправных пулеметов, в изобилии брошенных по селам расформировавшимися частями. Что касается орудий, то укрывать их при систематически производившихся и сверху и снизу поправках было совершенно невозможно. Артиллерии у повстанцев не было, за исключением одного единственного случая, когда пушки были доставлены из Советской России*.

  

   * Таращанское восстание в августе 1918 г.

  

   Долгие походы - шли мы, обычно, шагом - оставляли много времени для разговоров. Каждая подвода была маленьким подвижным клубом. За войну и революцию у всех почти накопился огромный запас впечатлений. Пока лошади, изредка подхлестываемые возницей, медленно брели по лубенским холмам и долинам, "козаки" - бывшие офицеры, солдаты, хуторяне, гимназисты, военнопленные, говорили и говорили. Очень часто речь шла о деревне и о земельной реформе. Очень мало, кто защищал социализацию земли, декларированную существовавшей тогда властью - Центральной Радой. В насквозь собственнической Полтавщине, где общины северо- и среднерусского типа, кажется*, никогда не существовало, среди интеллигентных людей очень сильно было убеждение,

  

   * Насколько я знаю, в исторической науке вопрос о существовании в Малороссии общины является до известной степени спорным.

  

   что социализация на практике не может не быть перманентной анархией. Исключением являлись наши прапорщики, главным образом из народных учителей, читающие после переворота эсеровские брошюры и искренне верившие в то, что социализация не только осуществима, но и может радикально удовлетворить земельный голод на Украине. Цифры на них не действовали. Говорили о крупных имениях и крохотных крестьянских участках. В этом они были, конечно, правы, но о том, что наделить всех землей все равно невозможно, и слышать не хотели. Их горизонт был, собственно говоря, немногим шире крестьянского.

   Большинство стояло за частную собственность, но психологическую необходимость земельной реформы понимали, кажется, все, кто над этим задумывался. Надо было во чтобы то ни стало расширить тот базис, на который могла бы опереться власть, или, по крайней мере, обеспечить нейтралитет массы. Не произведя парцелляции крупных имений, достигнуть этого было нельзя.

   Лично я тоже понимал, что подавить анархию и восстановить авторитет власти это одно, а сохранить земельный status guo другое. В возможность прочной экономической реставрации я, как и большинство лубенских офицеров, не верил, но, признаться сказать, о разделе имений думал с искренней тоской. Я с детства любил помещичью Россию. Эгоизма в этом не было - не только моим родителям, но и огромному большинству наших родственников - служилых дворян, не принадлежало ни одной десятины. Дома у нас отношение к помещикам было скорее враждебным. Моя любовь к старым домам, паркам, всему помещичьему обиходу была скорее эстетического порядка и началась с поездок к моему приятелю Старжинскому в имение Островчаны близ Каменца. Позднее, будучи студентом, я покупал каждый номер "Столицы и Усадьбы". Любил красоту во всех ее проявлениях. Психологически был готов защищать ее силой оружия, хотя бы с риском для собственной жизни. Кроме того, я ясно отдавал себе отчет в том, что рано или поздно неизбежный раздел имений - это экономическое движение вспять - переход от многополья и почти европейских урожаев самое большее к четырехполью и падение производительности земли в полтора раза. Теоретически можно было говорить о высококультурных мелких крестьянских хозяйствах, практически, это было чистейшее мечтание, хотя и не бессмысленное. Но, повторяю, необходимость произвести радикальную земельную реформу после успокоения деревни для меня была ясна и в 1918 году. Я представлял ее себе в форме выкупа помещичьей земли за плату при посредстве государства, предоставляющего крестьянам широкий кредит. В социалистические и полусоциалистические эксперименты вполне последовательно не верил. Мне казалось (кажется, я был в отношении Лубенского уезда прав), что большинство помещиков понимает неизбежность ликвидации крупного землевладения. Всем прежде всего хотелось жить... Сложнее было с "кулаками". Кто хоть немножко знал украинскую деревню, не мог не чувствовать, что эти своей кровной земли добром никому не отдадут. Будут защищаться. Я помню, мы, интеллигентные офицеры, видели выход в установлении относительно высокого минимума земли, которая может принадлежать одному владельцу.

   Из походов возвращались когда под вечер, когда совсем ночью. Не служившей раньше молодежь училась засыпать на тряских подводах - с непривычки тоже не слишком легко. Я, обыкновенно, растягивался на соломе, подложив походный мешок рядом с морским летчиком бароном Евгением Ивановичем Доршпрунг-Целице, с которым я очень подружился. Мы долго не засыпали, даже если была поздняя ночь. У высокого, худощавого поручика Доршпрунга была отличная выправка, тонкие, но резкие черты лица и никогда не сходивший, неевропейский загар. Он лет в восемнадцать-девятнадцать, оставшись сиротой, получил в наследство порядочное состояние. Став совершеннолетним, отправился путешествовать. Пять лет без передышки носился по земному шару. Побывал даже в Австралии и на Огненной Земле. Самым удивительным и опасным было путешествие по Бразилии. В компании с четырьмя или пятью иностранцами барон Доршпрунг-Целице пересек ее с востока на запад в самом широком месте. Едва не погибли в лесах. Один умер от желтой лихорадки. Когда вышли все припасы, начали стрелять и есть обезьян, поджаривая их на вертеле. На берег Тихого океана выбрались совсем обессилевшие. Пришлось всем лечь в госпиталь. Война застала Доршпрунга студентом одного из американских университетов. Бросил все и поехал во Францию. Был ранен в битве на Марне. Потом переехал в Россию. Еще несколько раз ранили. Кончил компанию в Армении. Летал на единственном гидроплане, который был у нашей армии на озере Ван. Путешественник, американский студент, французский кавалерист, русский пехотинец и летчик, Доршпрунг мало кому рассказывал о своих приключениях.

   - Кто поверит тому, что в бразильских лесах есть порода обезьян, которые чуют смертельно больных людей? Целыми днями сопровождают караван и, прыгая с ветки на ветку, ревут совершенно человеческими плачущими голосами. Когда человек умирает, обезьяны оставляют караван в покое... Я сам не верил туземцам, а потом увидел...

   Мне очень запомнились эти ночи на подводах*. Апрельский холодок, яркая луна,

  

   * Осенью 1918 г. я расстался с К. И. Доршпрунгом-Целице и потерял его из виду. Потом, уже в эмиграции, прочитал его адрес в "Возрождении": остров Суматра, Палембанг.

&n