Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

сказать, что деньги необходимы, чтобы люди смогли уехать на Дон, и украинская военно-чиновничья машина заработала с предельной скоростью. Вместе с тем этот маленький эпизод может служить примером того, насколько все-таки жизнь на Украине в 1918 г. была упорядочена. Год спустя о подобной скорости нельзя было и мечтать, хотя бы потому, что поезда ходили, почти не придерживаясь расписания. Я отлично понимаю огромную разницу в условиях 1918 и 1919 гг., но тем не менее факт остается фактом. Аппарат управления в Украинской Державе был очень неплохо налажен. Как и многие другие, я был убежден в том, что его надо во что бы то ни стало защищать и сохранить*.

  

   * Я считал и считаю точку зрения руководителей Добровольческой армии по этому вопросу глубоко ошибочной и чрезвычайно близорукой.

  

   Очень мне хотелось съездить проститься домой, но отлучиться я не мог. Постоянно возникали вопросы, требовавшие немедленного разрешения. Послал в Каменец-Подольск брата. С отцом так и не суждено было больше повидаться...

   Все лето физически я чувствовал себя отлично, по сравнению с гимназическими и студенческими годами, вообще очень окреп и поздоровел за три гида, проведенных на военной службе. В конце июля меня, как и многих (в Курине одно время было 50% больных), свалила испанка. После нее несколько дней чувствовал себя очень слабым, потом как будто все прошло. В конце августа по вечерам начала подниматься температура. Целый день я чувствовал себя сносно, много работал, ездил, ходил. К заходу солнца раскисал - голова горела, появлялась слабость, я с трудом заставлял себя не ложиться. Пришлось обратиться к врачу. Он ничего не нашел в легких, но все-таки заподозрил туберкулез. Кривая температуры очень его напоминала*. Посоветовал сделать исследование. Я отнекивался. Не хотел признавать себя серьезно больным. Доктор предупредил,

  

   * В действительности это были последствия испанского гриппа. С переездом в другой климат, Воронежскую губернию, болезненные явления, порядком меня утомившие, сразу прошли.

  

   что во всяком случае в таком состоянии ехать на фронт нельзя - все равно свалюсь. Я решил тогда попросить генерала Литовцева о назначении в штаб армии. Потом видно будет.

   В начале сентября в последний раз поехал в Киев. Еще одна деталь, характерная для того времени. Ездил я всегда по "предложению литера А", выдаваемого канцелярией Куриня, из которого я формально еще не вышел. На этот раз я ехал в русской форме, но ни железнодорожная администрация, ни коменданты не нашли ничего недопустимого в сочетании украинского документа с золотыми погонами Финляндского дивизиона.

   Киевский штаб за те дни, что я провел в Лубнах, стал значительно более многочисленным, и по числу посетителей чувствовалось, что организация разрастается. На лестнице и в канцеляриях было полно. Появлялись воззвания ряда ячеек старых пехотных и кавалерийских полков, офицеры которых решили восстановить свои части во вновь формируемой армии. Я помню объявление 13 пехотного Белозерского, генерал-фельдмаршала князя Волконского полка, С водно-стрелкового, Сводно-гренадерского, Сибирского батальона и ряда полков регулярной кавалерии.

   Все эти части действительно были сформированы, впоследствии, после расформирования Южной армии, перешли в Добррвольческую и продолжалисвою службу в ее рядах (кроме Сибирского батальона, почти полностью погибшего в Воронежской губернии).

   В то время, как я ждал своей очереди в приемной, в нее вошел высокий полковник с флигель-адъютантскими вензелями, необычайно похожий на императора Александра II. Раздалась команда:

   - Смирно, господа офицеры!

   Все присутствовавшие, в том числе и генералы, вытянулись - это был герцог Г. Лейхтенбергский, фактический глава Южной армии. Генерал Литовцев встретил меня очень приветливо. И познакомил с графом Бобринским и Акацатовым. Затем сказал, что я, мол, доказал свое умение формировать добровольческую артиллерию и поэтому мне предполагается дать ответственное строевое назначение*. Я доложил, что в данное время

  

   * Насколько я понял; имелось в виду назначить меня командиром одной из батарей Южной армии. От этого я бы, во всяком случае, отказался, так как, неплохо зная строевую часть, стрельбу и тактику артиллерии, я совершенно не знал хозяйства. Кроме того, я ясно понимал, что меня, молодого поручика, при первом же удобном случае "съели" бы многочисленные претенденты на батарею из числа кадровых офицеров.

  

   мое состояние здоровья таково, что для боевой работы я не гожусь, и попросил о назначении в штаб (предполагался его отъезд в Воронежскую губернию). Генерал намекнул, что надо было сразу согласиться ехать в Киев. Сейчас все штатные места уже заняты. Подумав немного, начальник штаба предложил мне назначение на должность бригадного адъютанта 1 артиллерийской бригады Южной армии. Предупредил, что работа предстоит большая и интересная, так как бригада будет состоять из 4 дивизионов легкой и гаубичной артиллерии. Ее управление фактически будет целым артиллерийским штабом, деятельность которого мне придется налаживать. Я согласился*.

  

   * Фактически должность бригадного адъютанта я исполнял всего 3 недели и перед началом боевыхопераций перешел в строй на должность командира взвода.

  

   Мне дали бумагу в штабе дивизии, в которой говорилось, что генерал Литовцев

   просит назначить меня на такую-то должность*, а приехавших со мной артиллерис-

  

   * Вообще говоря, принято, что каждый начальник сам избирает себе адъютанта. Я не подумал тогда об этом обычае, но на практике никаких недоразумений с моим командиром у меня не вышло.

  

   тов определить в один и тот же взвод. Начальник штаба сам отвез меня в автомобиле на вокзал. На радиаторе машины трепетал трехцветный вымпел. Мы были уже под русским флагом. На улицах попалось несколько офицеров в русской форме с шевронами Южной и Астраханской армий, козырявших генеральским погонам. На прощание Литовцев меня обнял. Велел писать по его частному адресу, если у меня или у моих людей возникнут какие-нибудь затруднения. Повторяю, несмотря на малодушный поступок в отношении меня в Лубнах, в который я тогда не верил, генерал Литовцев всячески хотел мне помочь и устроить мою личную судьбу.

   Уезжал я из Киева окончательно успокоенный. Правда, громких имен в армии пока нет, но общее впечатление серьезное и спокойное. Много опытных боевыхэ офицеров с большим командным стажем. Немало серебряных погон генерального штаба. Есть из кого подобрать командный состав. Дело быстро растет. О начале формирования штаба Литовцев сказал мне не без горечи:

  

   - Сначала никто не хотел ко мне идти...

   Приближался день нашего отъезда. Начался удивительный сентябрь восемнадцатого года - горячий, безветренный, оолнечный и немного грустный. Ремарк нашел на редкость удачное определение для этой осени:

   - Дни стояли, как золотые ангелы...

   Клены начали гореть осенним огнем, а жара была июльская. Люди, готовившиеся уехать на войну, не говорили этого вслух, но в глубине души хорошо знали, что этот сентябрь для некоторых из них последний.

   "Прозрачно желтеют заросли молодых берез. Щекочут лицо летучие паутинные нити. Хорошо, и совсем не хочется умирать. Не хочется и все-таки надо...

   ... Мы вернем орлу потерянные им короны. Над Зимним дворцом снова поднимется черно-желтый штандарт царей. Великая Россия придет...

   И все-таки осеннее солнце ярко горит, плывут в воздухе паутинные нити и безумно не хочется умирать".

   Каждый день я чувствовал, что моим людям, особенно нсоичкам, не бывшим под огнем, нелегко оторваться от привычной,1 любимой, раньше недооцененной жизни.

   Все то же, самое, что мои ровесники пережили года три-четыре тому назад. У многих появилась обостренная нежность к близким. Между собой мы и раньше жили дружно. Теперь, когда впереди была настоящая опасность и, может быть, смерть, в отношениях друг к другу появилась какая-то радостная нежность. Отпадала разница в образовании, воспитании, происхождении. Кадет Рюрикович и деревенский не очень грамотный парень Федор Ставицкий, которого я наметил себе в ординарцы, быстро и прочно подружились. Перешли на "ты". Все стали свой.Трудно передать словами это состояние, но для меня одно из самых волнующих воспоминаний военных лет - последние лубенские дни.

   Некоторые матери отпускали сврих сыновей .охотно и спокойно. Все равно -рано или поздно туда уедут. Пусть лучше своей компанией. Другие не запрещали,но мучились.

   Я часто бывал в гостеприимной семье бывшего командира елисаветградскихщ гусар полковника Мосолова. Старший его сын, двадцатилетний корнет уже был в* Астраханской армии. Младший - Володя должен был ехать со мной. Его мать, когда часами говорила со мной, не плакала и голос у нее не дрожал, но от этого мне еще тяжелее было сидеть в маленькой голубой гостиной Мосоловых.

   - Не могу помириться с мыслью, что моего Володю могут убить... Думаю о том, что мой мальчик будет лежать где-нибудь под дождем грязный и вшивый. Понимаете, не могу его себе представить вшивым...

   Было мучительно, когда она попросила меня уговорить Володю остаться в Лубнах. Сказала, что я единственный человек, которого он послушает. Я подумал о том, что, если отговаривать лучшего нашего наездника и i имнаста, что же тогда делать с остальными. У них тоже есть матери... Сказать нет - у меня не было духу.Я молчал.

   - Ну, значит, судьба...

   Переменил разговор. Она рада, что сын едет с товарищами и со мной, а не один. В тот вечер Володи дома не было. А. П. рассказывала мне о его детстве. Ушел я с жутким чувством. Провожая меня, перед тем как открыть дверь, А. П. сказала, как всегда внешне спокойно:

   "- Мне страшно... Чувствую, что над Володей стрясется беда... Когда-нибудь припомните наш разговор. Поверьте, Николай Алексеевич, чувство матери не обманывает...

   Я не верю в предчувствия, но странные все-таки вещи бывают... Через три недели Володя умер, не успев даже побывать на фронте. Погиб от брюшного тифа*, несмотря на крепкий

  

   * Я с грустью думал о том, что Мосолов, по всей вероятности, заразился тифом, когда пас лошадей взвода ночами на монастырских лугах.

  

   Молодой организм, домашнюю обстановку и уход трех врачей.

   Нас уже не было тогда в Лубнах".

   Я зашел к Мосоловым проститься накануне отъезда. Это была первая неделя болезни Володи. Ничто не предвещало печального конца, но я все-таки с тревожным чувством поцеловал моего семнадцатилетнего друга. Когда мать вышла, он заговорил о смерти. В 1919 году А. П. Мосолова рассказала мхе, что в предсмертном бреду Володя все время обращался ко мне. Умирающему казалось, что он ранен в живот. В промежутках между стонами повторял:

   - Господин поручик, я не брошу поста... не уйду... не уйду... не брошу...

   Володю похоронили рядом с его ровесником - хуторянином, убитом в бою под Денисовкой. Могила безымянная. Мать побоялась сделать надпись.

   За несколько дней до нашего отъезда начались прощальные "объединения". Немало денег осталось у содержателя единственного хорошего в городе ресторана, общего приятеля и кредитора "Давида". Заработали и немецкие солдаты, наши соседи, охотно продававшие свой шнапс. Порой чувствовался немалый надрыв в этих прощальных ужинах, но обыкновенно они проходили весело и неизменно заканчивались, когда меня не было, пением "Боже Царя Храни". В конце концов начальник державной варты, бывший пристав, сказал мне, улыбаясь в усы, но довольно настойчиво:

   - Я сам монархист и вполне ваших людей понимаю, но знаете, они все-таки ставят меня в трудное положение.... Вчера в половине двенадцатого ночи вышли от "Давида" и запели гимн под окнами повитового старосты.

   Я предупредил всех, чтобы больше этого не было. Могут выйти неприятности. Сам я очень не любил установившегося в 1918 г. обыкновения - как выпивка, так гимн*.

  

   * Настроения и обычаи военной среды 1918 года удивительно верно переданы в пьесе Булгакова "Белая гвардия".

  

   Состоялся у "Давида" и один почти официальный ужин. Нас провожали офицеры германской гаубичной батареи. Пригласили Овоиевского, меня, всех юнкеров и вольноопределяющихся, которых ближе знали. Сами привели фельдфебеля и двух унтер-офицеров поинтеллигентнее. Когда был разлит мозельвейн, поднялся капитан Артопеус:

   - Будущему русскому царю hoch! hoch! hoch!

   Наши закричали ура. Зазвенели бокалы чокавшихся немцев и русских. Затем все сели. Наступила тишина. Я мысленно - досчитал до пяти и опять встал:

   - Его Величеству Императору hoch! hoch! hoch!

   Провозглашая тост за императора Вильгельма, мне опять захотелось потянуть себя за волосы, чтобы убедиться, что это не сон. В конце концов, однако, я ведь предложил выпить за здоровье главы государства, солдаты которого бывали в моем подчинении... Сказав в марте а, пришлось в сентябре дойти до z.

   С моими приятелями артиллеристами гаубичной артиллерии я много и откровенно говорил на прощание. Они, как и другие германские офицеры, с которыми мне приходилось встречаться, отлично относились ко всем, записывавшимся в антибольшевицкие армии. В 1918 году на Украине мне не раз приходилось слышать, что немцы надевающих русскую форму уважают больше, чем носящих украинскую. Утверждать, что такой взгляд действительно существовал в германской армии, я не могу. Непосредственно от немцев этого не слышал, несмотря на очень хорошие с ними отношения. Во всяком случае и безотносительно их отношение к офицерам и добровольцам южнорусских армий было прекрасным. В этом смысле Добрармия, вопреки распространенному взгляду, не составляла исключения. У меня лично получилось впечатление, что немцы относились к армии генералов Алексеева и Деникина враждебно лишь постольку, поскольку последняя была враждебна Германии. Там, где добровольческие офицеры держали себя сдержанно и не вели пропаганды против немцев, никаким репрессиям они не подвергались. Примером могут служить Лубны. Во второй половине июля на улице начали появляться отпускные добровольческие офицеры (например, старший брат поручика Овсиевского), ходили в форме с шевронами Добрармии, и никаких мер против них комендатура не предпринимала.

   Зная, что эшелонов Южной армии германцы не обыскивают, я решил увезти с собой как можно более военного снаряжения. В штабе армии в Киеве говорили, что на месте части получат все необходимое, но мне все-таки казалось вернее захватить все, что можно. Куринь все равно долго существовать не может. Мы надеялись с Овсиевским, что наш артиллерийский взвод удастся обратить в своего рода запасную часть Южной армии. Я еду с первой партией, а Овсиевский тем временем будет обучать вторую и приедет.на Дон позднее. Пока не настанут холода, в казармах жить можно.

   Постепенно мы начали упаковывать и размещать по мешкам и сундучкам более мелкие, но ценные предметы - пулеметные .ленты, всякого рода телефонное имущество, катушки с проводом, запасные части для пулеметов, наборы инструментов, резиновый клей, машинки для набивки .лент. Я не решился только брать бывших в моем ведении подрывных материалов. Обращаться с ними не умел и опасался несчастья. Белье и обмундирование почти полностью опечатал еще раньше штаб дивизии, но чисто военного имущества у нас еще много было на руках, В особенности мне хотелось увезти многочисленные и совершенно исправные телефонные аппараты, которых и в условиях нормальной войны всегда не хватало. Собственноручно упаковал две прекрасные центральные станции и держал их себя в комнате.

   К сожалению, хотя служба в Лубнах должна была меня научить недоверчивоети, все-таки я был по молодости лет чересчур доверчив. Все сочувствовали, все, казалось, помогали, и я почти перестал соблюдать тайну. Только, чтобы внешне дело обстояло прилично. Результаты не замедлили сказаться.

   Однажды на рассвете меня разбудили громкие четкие шаги в коридоре. В дверь постучали. Вошел германский офицер-пехотинец с двумя вооруженными солдатами. В коридоре виднелись шлемы и штыки. Немец, которого я лично мало знал,предъявил мне приказ коменданта о разоружении Куриня. Офицерам предоставлялось право сохранить все холодное и огнестрельное оружие, лично им принадлежижащее. Оставалось подчиниться. Я сдал замки и панорамы орудий, хранившиеся в моей комнате, так как во взводе оставалось уже слишком мало людей, чтобы постоянно выставлять караул. Сдал и телефонные централи. Немцы держали себя очень корректно. Ограничились тем, что взяли винтовки из пирамид и те предметы Я военного снаряжения, которые были на виду. Настоящего обыска не производили.

   Перед тем как уйти, офицеры (потом подошел второй) выслали солдат из моей комнаты и в частном порядке показали еще одну бумагу. Это был краткий протокбл совещания в комендатуре, на котором присутствовали, кроме немцев, повитовый староста Грачев и представители штаба 12 дивизии. Как оказалось, о разоружении ходатайствовал именно Грачев, мотивировавший-свою просьбу тем, что якобы люди, расходясь из Куриня по домам, уносят оружие, которое затем попадает к бандитам. Он, вероятно, был уверен, что дело останется в тайне, но ошибся.

   Чувствовалось, что германским офицерам самим было явно неприятно разоружать остатки части, столько с ними поработавшей. Лейтенант X. позднее сам сказал мне с глазу на глаз:

   - Ваш герр Грачев - большая жирная свинья...

   Староста, во всяком случае, повел дело так, что отказать немцы не могли, хотя винтовки, если отдельные дезертиры-хлеборобы их и уносили, конечно, оставались для самообороны по хатам богатых крестьян, а не попадали в банды. Суть дела была, однако, вовсе не в этом. Пока Куриню не давали денег, староста надеялся, что организация умрет естественной смертью, а имущество перейдет к варте и жандармерии. Грачеву очень хотелось иметь в своем распоряжении полицейский артиллерийский взвод. Получение 60 000 из Полтавы очень встревожило и его и других противников Куриня. Они решили, Wo отряд, видимо, продолжают поддерживать сверху. Вдобавок, благодаря моей неосторожности, ротмистру Белецкому стало известно, что мы намереваемся увезти телефонное имущество, которое тоже хотели использовать для нужд полиции. Белецкий (он в частном разговоре сам не постеснялся мне сказать, что такие вещи, мол, надо делать осторожней) немедленно сообщил кому следует. Решили, раз не удается ликвидировать Куринь украинской линии, использовать немцев. Однако германцы, разоружив нас, не принимали никаких мер к отысканию припрятанного телефонного имущества. О том, что оно у меня, они, вне всякого сомнения, знали. Тогда Грачев прислал ко мне начальника державной варты с устным ультиматумом - или сдать аппараты, или он своей властью не выпустит моего эшелона из Лубен. Бывший биржевой маклер надо ему отдать справедливость, действовал решительно. Пришлось дать распоря жение снести аппараты из города к немцам, под охраной которых находилось все отобранное имущество. Три станции, в том числе лучшую централь, мне все-таки удалось получить обратно. Мой приятель лейтенант X., пользуясь тем, что опись имущества еще не была составлена, сам мне их принес.

   Само соОои разумеется, что после этой истории я не сделал Грачеву прощального визита, хотя раньше наши отношения были очень хорошие. Не думал представляться и Александровичу, но начальник дивизии сам выразил желание меня видеть. Пожелал мне и моим людям счастливого пути и всякого успеха. Я уже говорил о том, что и в эту последнюю с ним встречу генерал уговаривал меня остаться в Лубнах и поступить в его дивизию. Между прочим, сказал:

   - Здесь уже все налаживается и положение прочное...

   Спрдсил еще, подал ли я рапорт об исключении с украинской службы или, уезжая в Украины, не считаю нужным этого делать. Когда я доложил, что не могу подать такого рапорта, так как официально никогда на украинской военной службе не состоял, Александрович изумился:

   - О чем же думал генерал Литовцев... Почему он не возбудил ходатайства...

   Мне было бы грешно поминать злом начальника 12 дивизии. Он всемерно добивался уничтожения Куриня, но лично ко мне был очень внимателен. Месяца через три после нашего отъезда генерала Александровича вместе с адъютантом расстреляли петлюровцы. Ротмистр Белецкий ценой тяжелых унижений купил себе жизнь. Судьба С. Н. Грачева мне неизвестна. Кажется, ему удалось вовремя бежать. Артиллерийский взвод побитовому старосте все-таки удалось к себе заполучить. Овсиевский предпочел остаться в Лубнах и командовал ими вплоть до падения гетмана. Насколько мне удалось потом установить, наши пушки были брошены в бою с повстанцами, когда положение стало безнадежным.

   К половине сентября все было готово. Вернулись из отпуска иногородние, которым я разрешил съездить на несколько дней домой. Все дали установленной формы подписку*. Среди хлеборобов оказался один неграмотный. Впоследствии этот бойкий парень

  

   * В своей статье ("Арх. Рус. Рев", т. VIII) герцог Лейхтенбергский говорит (стр. 172): "При вступлении никаких подписок от них (офицеров) не отбирали, а объясняли, что армия чисто русская, ни в какую борьбу с внешними врагами вмешиваться не будет и т. д> Память в данном случае, безусловно, изменила Автору. Подписка действительно не содержала, как это утверждали недоброжелатели Южной армии, каких бы то ни было обязательств по отношению к германцам, но представление ее являлось обязательным для всех поступающих.

  

   во время эвакуации Крыма, отстав от своей части, реквизировал в Симферополе пару лошадей из пожарной команды, приехал в Севастополь, когда наши корабли были уже в море, сел на французский миноносец и через Константинополь одиночным порядком сумел добраться до Галлиполи.

   Наступило утро отъезда.

   Я обошел последний раз нашу казарму, плац. Спустился к Суле взглянуть На лошадей, пасшихся на монастырском лугу. Грустно было оставлять мою Мэри.

   Подъехал взводный экипаж, отобранный в свое время у предводителя повстанцев Дробницкого. Тяжелые вещи заранее были отосланы под охраной на станцию. Колеса сначала катились по пыли, потом задребезжали по мостовой. Лубенская жизнь кончалась, но я чувствовал, что никогда не забуду этого города.

   "Один за другим подъезжали к вокзалу извозчики, вылезали из пролеток добровольцы с корзинками и чемоданами, старые солдаты с сохранившимися еще с германской войны вещевыми мешками здоровались со мной и тащили свои вещи в "поч³кальню". Одни приезжали с веселыми, возбужденными, праздничными физиономиями. Это были самые молодые. У тех, что постарше, лица были серьезнее, строже. Некоторые хмуро посматривали по сторонам. Только что простились дома с родными. Но в "почтальне" встречались с товарищами, и сразу всем становилось легче. Через полчаса в маленьком зале стоял веселый гул. Ждать пришлось долго. Прояснились глаза и у тех, которые накануне тянули шнапс, мозельвейн, гетманскую водку и приехали на вокзал с бледными, сонными физиономиями.

   - Господин поручик!

   - В чем дело?

   - Германский комендант станции предлагает прицепить наши вагоны к их эшелону.

   Иду благодарить за любезность. Немец в свою очередь желает счастливого пути и успеха".

   Приехал нас проводить какой-то старичок-генерал, надевший ради этого случая золотые погоны. Раньше я его встречал на улице в стареньком беспогонном кителе. Нас всех это очень тронуло. Лично никто генерала не знал. Незадолго перед отходом поезда явился адъютант коменданта Лубен и передал мне от имени майора, что он желает всем едущим счастливого пути и счастливого возвращения домой. Генерал Александрович тоже прислал своего адъютанта проводить нас и пожелать всего хорошего всем нашим - и офицерам, и солдатам приятно. На Прощание столько внимания со всех сторон. И русский генерал, и украинцы, и немцы... Начальник станции пригласил к себе офицеров перекусить. Оказался настоящий завтрак с гетманской водкой.

   "Подали товарные вагоны. Выстраиваю добровольцев на перроне. Делаю перекличку...

   Юнкер Лисенко щелкнул затвором фотографического аппарата. Через десять минут едем.

   По вагонам!

   Германские часовые оттесняют провожающую публику. Какая-то гимназистка протягивает цветы. Громкий говор у переднего вагона. Женский голос выкрикивает:

   - Костя, милый, не пущу... не пущу...

   Высокая худая старушка обняла моего единственного студента Костю Шулкова. "Он ехал тайком, зная, что дома не согласятся. Отправился якобы в Киев, но ночью пробрался в казармы и несколько дней никуда не ьыходил. В последний момент, когда уже ехал на вокзал, увидела кухарка, возвращавшаяся с базара.

   - Вы начальник эшелона?

   - Так точно.

   - Зачем вы приняли моего Костю? Он еще ма-аленький...

   У старушки дрожит подбородок и глаза полны слез. Показываю инструкцию. Принимать не моложе 17 лет. Разрешение родителей не требуется. Шулкову двадцать первый.

   - Если ваш сын не пожелает ехать, я уничтожу его подписку, но говорите с ним сами...

   Отвожу взволнованного красного Костю в сторону.

   - Пройдите с мамой на вокзал и решайте скорее. Остается семь минут.

   Перед самым отходом поезда Шулков вернулся в вагон уже спокойный и радостный. Они прошли на квартиру начальника сУанции и там, видя, что уговоры не действуют, старушка благословила "маленького Костю" и распрощалась с ним"*.

  

   * Зимой 1916-1919 гг. Шулкову расстреляли большевики за то, что сыновья уехали на Дон. Как мне передавали, Константин Шулков умер от туберкулеза в Добровольческой арми.

  

   "Подходит германский эшелон. Нас прицепляют к нему. Последние прощальные поцелуи. Свисток - и тихо поплыла платформа. На ходу выпрыгивают последние провожающие. Крики "ура". В обоих вагонах одновременно запели "Боже, Царя Храни".

   Быстрей и быстрей идет поезд. Здесь спуск к Суле, и вагоны начинает бросать из стороны в сторону. Мелькают багрово-красные клены, темная зелень дубов. В открытые двери прорываются яркие блики солнца. Уже далеко позади осталась станция, гимназистки, старик-генерал, германские солдаты, а добровольцы все поют и поют. "Боже, Царя Храни", потом "Славься, славься..." и опять гимн. Вот опять виден их родной город, весь белый, радостный. Среди зелени парка горят купола монастырской церкви, недалеко красные корпуса казарм.

   - Смотри, Володя, вот наш дом виден... Гимназия... Окружной суд...

   - Прощай, Лубны!

   - Хлопцы, а ведь некоторые из нас не вернутся...

   - Мишка, опять заскулил.

   - Господа, споем на прощание: "Ще не вмерла", последний раз...

   - Ну, это не стоит... Гимн, господа!

   Опять поют. Потом все понемножку затихают. Хочется лечь, заснуть после встряски последних часов. Скоро в вагоне сонное царство. Только новички никак не могут приспособиться к лежанию на полу, перестилают шинели, подкладывают поудобнее мешки, переворачиваются с боку на бок. Потом и они кое-как засыпают".

   "Харьковский вокзал. Когда поезд подходил к перрону, добровольцы опять запели гимн. Публика смотрит с любопытством. Некоторые снимают фуражки.

   - Смотрите, господа, и дядьки* шапки снимают!

  

   * Ласкательное наименование пожилых крестьян на Украине.

  

   В нашем эшелоне есть уже, к сожалению, дезертир. Один солдат, записавшийся в деревне и толком не знавший, что такое Южная армия, слез и не вернулся. Оставил в вагоне довольно грамотную записку: с монархистами ехать не может.

   На украинской станции приятно продемонстрировать русские погоны. На перроне устраиваю перекличку, потом рядами проходим через пассажирский зал. Вартовый подбегает спросить, кто мы такие. Козыряет и уходит.

   Поезд на Миллерово, к которому прицепляют вагоны Южной армии, идет вечером. Оставляю караул у вещей. Остальным разрешаю идти посмотреть город. Русские погоны и шевроны здесь не редкость. Каждый день бродят по главным улицам такие же оживленные группы офицеров и солдат, направляющихся на Дон, и все-таки многие оборачиваются нам вслед, ласково смотрят на русскую форму, расспрашивают, куда едем".

   "Гремя шашками по лестнице, поднимаемся в "Каплю молока". Кафе расположено во втором этаже. Со мной юнкер Павлович, два кадета, варшавский гимназист Д. и двое молодых деревенских парней. Они, видимо, страшно довольны, что нацепили длинные шашки и гуляют по Харькову наравне с паничами. Растопырив пальцы, усердно козыряют всем, у кого форма хоть немного похожа на офицере? кую. В кафе на них забавно смотреть. Чтобы не отстать от нас, тоже заказывают шоколад. Никогда раньше в жизни его не пили".

   Мне было приказано явиться в Харьков в бюро Южной армии. Оно занимало несколько комнат в хорошей гостинице. Начальника бюро, пожилого полковника и его адъютанта я хорошо знал по Куриню. Встретились как старые знакомые. Одно только обстоятельство чрезвычайно меня удивило. Начальник бюро прежде всего приказал мне сдать ему все имеющееся в эшелоне военное имущество, кроме оружия. По его словам, в армии установлено такое правило и оно для всех обязательно. Имущество сортируется и затем направляется на место формирования частей. Этот порядок мне показался порядочной нелепостью - не проще ли сдавать все прямо в Воронежской губернии, чем в Харькове. Однако приказание есть приказание. Скрепя сердце принес свою централь, еще два аппарата, кое-какую мелочь, захваченную из Лубен. По установленному правилу каждый, кто представил военное имущество, получал от армии небольшую денежную премию. Раз такое правило существовало, отказываться не было основания. Мне выдали под расписку, если память не обманывает, 200 или 250 "карбованцев".

   Когда я доложил потом в штаб первой дивизии, что у меня было кой-какое телефонное имущество, но мне приказали сдать его в харьковское бюро, начальник штаба крайне удивился. О таком распоряжении в штабе ничего не знали. Телефоны были крайне нужны. Ни одной централи не имелось. Куда девались добытые мною у немцев аппараты, я так и не узнал. Во всяком случае, в Южную армию они не попали.

   Вечером двинулись дальше. В Харькове к моей группе присоединилось еще человек пятнадцать. Мы заняли целый вагон третьего класса. По специальному соглашению Южной армии ежедневно предоставлялось в зависимости от числа едущих один или два, иногда и три вагона.

   Донская граница. На перроне маленькой станции железнодорожные жандармы в старой форме с шевронами, красными шнурами и медалями за беспорочную службу. Опять выстраиваю своих на платформе.

   - Смирно, господа офицеры!

   - Всевеликому Войску Донскому громкое ура!

   Долго не прекращается восторженный крик. Офицеры держат под козырек. Изваяниями стоят огромные жандармы Российской Империи с медалями, за беспорочную службу царям на груди.

   "Каким далеким, наивным временем кажется теперь восемнадцатый год... N ... Увы, колесо вертится только в одну сторону к, России новой, России неведомого будущего, а старой, милой, привычной России никакая сила не вернет*

  

   * Запись, сделанная весной 1922 года в Болгарии.

  

   Я формулировал свои выводы по мере того, как писал настоящую работу.

   Думаю, повторять их было бы излишним. В заключение хочу только еще раз подчеркнуть свое основное впечатление от жизни и военной работы на Украине в 1918 г.

   Самостийная Украина длительно существовать не может и, надо надеяться, существовать не будет. Это вопрос жизни или смерти Российского государства.

   Однако, борясь, возможно даже с оружием в руках, против украинских самостийников, не надо забывать, что Украина-то все-таки существует. Можно называть ее Малороссией или любым другим именем, суть дела не в этом. Надо так или иначе дать выход областному патриотизму - он гораздо почвеннее и сильнее, чем многие думают. Ссылка на то, что массам Украина чужда, ровно ничего не доказывает. Великая Россия, за которую мы умирали, им тоже в общем была чужда.

   Повторяю, самостийная Украина для меня обозначает войну до последней возможности, но автономия Украины мне казалась и кажется государственно целесообразной и необходимой.

   В Добровольческой армии много раз приходилось спорить на эту тему. В отношении к украинскому вопросу вообще ясно чувствовалась разница между "старыми добровольцами" и офицерами, влившимися в Добровольческую армию из Южной и Астраханской или служившими раньше у гетмана. Первые, в большинстве случаев, не могли спокойно слушать самого слова "Украина". У вторых с Украинской Державой было связано слишком много личных воспоминаний, чтобы огулом все отрицать и все осуждать.

   Я лично принадлежал и принадлежу к числу тех, которые считают украинскую политику генерала Деникина одной из самых больших ошибок, которые он совершил. У его преемника, генерала Врангеля, отношение к Украине, как известно, было совершенно иным. Широкий имперский взгляд покойного главнокомандующего диктовал ему новые пути борьбы и строительства Российского государства.

   К сожалению, было уже поздно.

  

   Прага, август 1932 - июнь 1933.

  

   Оригинал здесь: http://www.voldrozd.narod.ru/