Раевский Николай Алексеевич - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

ля вашего личного сведения...

  

   * Последний не имел к составлению записки ровно никакого отношения.

  

   Я был больше чем удивлен. Два почтенных генерала сочли нужным сообщить мне, что третий генерал, с которым я все время работал, поступил по отношению ко мне предательски. По-видимому, Литовцева притянули в какой-то форме к ответу, и он не нашел ничего более достойного, как оговорить своих подчиненных. Признаюсь, до конца я генералам все-таки не поверил. Как ни странна была мысль, что двое пожилых людей стараются испортить отношения 24-летнего поручика с их ровесником, но все-таки она сейчас же пришла мне в голову. В Лубнах я на многое насмотрелся... Много позже я однако пришел к убеждению, что генералы говорили правду. Лично доблестному атаману Куриня решительно не хватало гражданского мужества.

   Этим не выговором, а скорее, разговором дело и ограничилось. Немцы меня не тронули, да, думаю, и не собирались трогать. Вероятно, Литовцев сам решил, оговорив меня, что мне грозит арест, и, как человек по существу ко мне расположенный, счел нужным предупредить. Это на него весьма похоже. Во всяком случае, история с запиской Милорадовича никак не повлияла на мои добрые отношения с немцами. Они остались прежними. Зато я еще больше начал задумываться над тем, следует ли мне оставаться на Украине. Не один я. К материальному кризису Куриня постепенно присоединился кризис моральный. Падала вера в то дело, которому мы служили. Чувствовалась какая-то бескрылость почти во всем, что делало гетманское правительство. Генерал Скоропадский, историческое имя которого так хорошо звучало в дни переворота, не сумел стать популярным даже среди нас, его сторонников. У гетмана не было и в помине того, что называют "талантом властвования".

   Недовольны мы были и той областью, с которой больше всего соприкасалась деятельность Куриня - земельной политикой правительства. Все мы, офицеры и добровольцы, еще остававшиеся в умиравшем отряде, считали, что большевизм в деревне должен быть искоренен какой угодно ценой, но не верили в возможность "успокоения" без "реформ". Украинской государственности надо было во что бы то ни стало расширить базу, на которую она опиралась, и тем нейтрализовать деревенских большевиков и к ним примыкающих. Исколесив в течение весны и лета весь уезд, постоянно соприкасаясь с деревней, мы очень ясно это чувствовали. Нужна была широкая земельная реформа на основе принципа частной собственности. Между тем, правительство, как мы видели, не хотело или не решалось идти на сколько-нибудь радикальные меры и все сводилось к механическому подавлению накопившегося в деревне недовольства*.

  

   * Радикальная земельная реформа начала разрабатываться позже, уже после моего отъезда в Южную армию.

  

   Нести полицейские обязанности большинству из нас не хотелось.

   У многих, кроме того, получалось впечатление, что Украина, ставшая, как казалось, после переворота на "переяславский" путь, все более и более с него сбивается. Враждебности к украинской государственности, как к временному явлению, у нас по-прежнему не было. Самостийности "всерьез" и надолго, может быть, навсегда, никто из нас не желал. С этим не хотелось связывать свою жизнь*.

  

   * Один генерал, которого я лично знаю, товарищ покойного генерала Врангеля по Академии Генерального штаба и личный его друг, сообщил мне следующее: "Генерал Врангель, прежде чем

   уехать в Добрармию, виделся со Скоропадскнм. своим товарищем по Конному полку. Гетман предложил ему возглавить украинскую армию. Врангель сразу поставил вопрос: - Скажи мне прямо - для России это делается или не для России?

   Скоропадский ответил уклончиво, после чего генерал Врангель от предложения отказался. Точность этих сведений не подлежит никакому сомнению. Я не имею права назвать фамилию генерала, мне их сообщившего.

  

   Нас удерживала в Лубнах больше всего привычка и любовь к своей части - один из самых сильных факторов в военной жизни. Между тем во второй половине августа Куриню был нанесен окончательный удар. Генерал Литовцев распрощался с нами и уехал в Киев. Союз "Наша Родина", формировавший Южную армию, пригласил его на пост начальника штаба корпуса. В речи на прощальном обеде у "Давида" генерал вскользь упомянул, что Куринь потерял теперь свое значение, и звал всех желающих записываться в новую армию, которая будет бороться за русское дело и под русским флагом. Лично мне генерал предлагал сразу ехать с ним в Киев. Я решил пока подождать. Для меня не было ясно, во что выльется Южная армия.

   После отъезда атамана жизнь в отряде начала замирать. К числу претендентов на его имущество присоединился повитовий староста С. Н. Грачев, до того времени неизменно поддерживавший Куринь и Литовцева против Александровича и "его штаба. Должно быть, с целью ускорить ликвидацию отряда он настоял на запрещении нам производить реквизиции овса и сена. Денег на покупку у Куриня не было. Ассигновка по-прежнему задерживалась.

   "Пришлось лошадей пасти захватным порядком на лугах Лубенского монастыря, благо монахи не особенно протестовали. Во второй половине августа травы уже мало. Без овса лошади начали быстро слабеть и тощать. Какие бы то ни было походы стали невозможными. Настроение сразу у всех стало падать - ясно было, что свыше решили Куринь так или иначе ликвидировать".

   Мне тяжело было смотреть, как отличные кони взвода обращаются в вялых, полуголодных животных с взъерошенной шерстью. Жалко было своей летней работы. Из-за интриг и игры самолюбий разрушалось живое и нужное дело.

   Нелегко было заставлять полуголодных людей пасти ночами, часто под дождём, наших слабеющих коней. Днем они слишком обращали на себя внимание на чужих лугах. Обыкновенно "в ночное" отправлялись два приятеля-кадета, князь Волконский и Мосолов. Шли добровольно. Оба очень любили лошадей. Возвращались на рассвете продрогшие и, часто, промокшие. В этот год сентябрь и октябрь были удивительные, но в августе часто шли дожди.

   Мы сопротивлялись, как могли, но надо было искать решение. Долго взвод так существовать не мог. Приходилось определять и свою личную судьбу. У меня было много влиятельных знакомых на Украине. Устроиться мог. И раньше я служил в Курине не потому, что деваться было некуда. Еще при Центральной Раде намечалось мое назначение представителем украинской армии при штабе VIII германского корпуса в Харькове. Должность совершенно не соответствовавшая моему возрасту и чину, но времена были полуреволюционные. Лица, которые хотели устроить это назначение, находили, что я хорошо сговариваюсь с немцами и смогу быть в этом отношении полезным в масштабе, больше чем уездный.

   О возможностях, открывшихся в первые дни после переворота, я уже говорил, также как и о предложении начальника дивизии и командира артиллерийской бригады. Одно время я согласился было на предложение определить меня членом-приемщиком военно-ремонтной комиссии. Это была пора моих лошадиных увлечений. Опять-таки мне доказывали, что следует применить свои знания в большем масштабе. Может быть, в конце концов назначение и прошло бы, но я не хотел ждать.

   Единственный раз я сам сделал попытку "устроиться", вернее, только навел справки на этот счет. Когда был в отпуске в Каменец-Подольске, узнал, что там формируется кадр конно-артиллерийского дивизиона. Захотелось пожить со своими. С 1913 года я провел дома только несколько месяцев. Маме очень понравился мой план. Я подумал о том, что можно будет перетянуть в Каменец многих наших людей из Лубен. Явился в управление дивизиона. Приняли очень любезно. Офицеры лубенского артиллерийского взвода носили форму украинской конной артиллерии. Думаю, что с некоторым правом во всей Украинской державе, кроме конно-горной батареи Запорожской дивизии, наш взвод был единственной конно-артиллерийской частью, существовавшей на бумаге. Однажды генерал-инспектор украинской кавалерии, прибывший в Лубны, пожелал произвести осмотр конского состава. Была устроена выводка. Похвала старого кавалерийского генерала была

   мне очень приятна.

   В Каменец-Подольске мой доклад о лубенском взводе выслушали очень внимательно, но сейчас же спросили о самом важном - как я был выпущен из Михайловского артиллерийского училища - по конной артиллерии или нет. Узнав, что я полевой артиллерист старой армии, вежливо отказали. Принимают только коренных конников. Из Каменца я уехал ни с чем. Можно было, правда, произвести нажим в Киеве, но навязываться мне, понятно, не хотелось.

   Во всяком случае, я мог выбирать. Ресторанная карьера мне не грозила. После некоторых колебаний решил, что под "чужим флагом" больше служить не буду. Запишусь в Южную армию. В числе обстоятельств, побудивших меня принять это решение, был и разговор с одной девушкой, с которой я был очень дружен в гимназические годы. Увидев меня в форме украинского конного артиллериста, она рассказала:

   - Знаете, эта голубая кокарда очень красива, а все-таки форма русского офицера больше бы к вам шла...

  

   Почему я решил поступать в Южную армию, только начинавшую формироваться, а не в Добровольческую, уже покрытую славой, в армию, где было столько притягивавших нас дорогих имен?

   Обе ставили себе одинаковую цель - освобождение России от большевиков.

   Разница была в двух основных пунктах:

   1. внешняя ориентация,

   2. форма правления в будущей России.

   Я сознательно ставлю вопрос об ориентации на первый план. Для меня лично, как и для многих других офицеров, записавшихся в свое время в Южную армию, монархический лозунг, провозглашенный руководителями, играл второстепенную роль. В 1918 году, как и сейчас, пятнадцать лет спустя, я довольно безразлично относился к вопросу о форме правления, хотя лично склонялся к парламентарной монархии. В принципе ничего не имел и против буржуазно-демократической республики с президентом, наделенным сильной исполнительной властью. Однако при чрезвычайно-пессимистической оценке русских масс, которые я считал в общем негосударственными, верить в возможность осуществления республиканской формы правления было трудно. Вопрос о форме правления был и остается для меня вопросом не принципа, а государственной целесообразности. Ни в монархическую, ни в республиканскую мистику я не верил.

   Точно так же на проблему "ориентации", которая играла такую большую роль в 1918 году, я смотрел с точки зрения целесообразности, но в противоположность монархии, относившейся для меня к области весьма отдаленных целей, вопрос о том, следует ли опираться в борьбе против большевиков на союзников или на немцев, требовал немедленного решения. Лично я не мог удовлетвориться мыслью о том, что умные и опытные люди уже решили его. Чтобы рисковать чужой и своей жизнью под знаменами добровольцев, надо было самому считать правильным путь, избранной Добровольческой армией.

   Я считал его неправильным и в Добровольческую армию не поехал.

   Пришел к этому решению не без внутренней борьбы. Сердцем тянулся на Кубань.

   В этой работе я до настоящего времени умышленно лишь вскользь упомянул о росте "русских" настроений в Курине. В главах, посвященных Украине, хотел оттенить "украинскую" сторону наших настроений и переживаний. Было бы, однако, неправильным считать, что мы в Курине жили только интересами сначала Украинской Народной Республики, потом гетманской Державы. Как только установилась непосредственная связь с Доном и Кубанью, добровольческая борьба стала центром, вокруг которого вращались и мысли и разговоры большинства офицеров и интеллигентных Козаков. Крестьяне - и старые солдаты, и хлеборобская молодежь - интересовались борьбой Добровольческой армии и Дона значительно меньше.

   Приведу теперь несколько своих записей 1921-22 года, касающихся "русских" настроений в нашей казарме. В них довольно много излишне громких слов, но десять лет тому назад почти все мы, молодые офицеры, так писали одобровольческой борьбе.

   "В казарме все чаще и чаще слышались иные речи и иные песни".* Все больше

  

   * Запись относится к началу лета.

  

   и больше думала молодежь о Добровольческой армии. Крепло убеждение - настоящее все-таки там. Здесь, в конце концов, жалкая комедия, не то смешная, не то опасная для борьбы за Россию*. Здесь приходится притворяться, хитрить. Это тяжело и гадко.

  

   * Лично я этого не думал

  

   Настоящее там - на Дону и Кубани. Там Россия, там борьба, смелая, открытая... Там тот, чье имя, наряду с именем Корнилова, стало святыней русской молодежи - генерал Алексеев. Они* никогда не видели старика, но любят его горячо, нежно.

  

   * Я имею в виду учащуюся молодежь.

  

   Душу свою отдадут за него.

   Корнилов... Он лозунг, знамя: боевой клич, последнее слово умирающих. Долго не верили его смерти. Не хотели верить. А может быть, все-таки жив, может быть, неправда. Ведь столько раз уже писали... Пришел номер "Киевлянина". На первой 1 странице черная рамка. "Лавра Георгиевича Корнилова"". Значит, правда... Сразу затихли. Долго стояли убитые, жалкие. Варшавский гимназист лег на кровать, уткнул лиио в подушку. Все кончено. Убит Корнилов.

   Когда убили государя, жалели все, возмущались, сжимали кулаки, но никто не заплакал. Была тихая скорбь, у некоторых стыд за русское стадо, но не было мучительной, острой боли, как от смерти Корнилова".

   "Приезжали из Добровольческой армии в отпуск и на поправку офицеры.

  Ходили по улицам в русских погонах с трехцветным шевроном на рукаве. В Лубнах германцы их не трогали - привыкли к виду старой русской формы, так как в Курине почти все ее носили, пока не была введена гетманская. Молодежь смотрела на этих офицеров чуть не с благоговением".

   "Был тогда героический период Добровольческой армии. От рассказов приезжавших появлялась дрожь восторга. Говорили о том, как десятки дрались с тысячами, как, не сгибаясь и не ложась, ходили слабые добровольческие цепи в атаку на матросские пулеметы. Рассказывали, что капитаны и полковники служат простыми рядовыми, убирают лошадей, а в бой все идут с почти религиозным энтузиазмом".

   "Становилось стыдно сидеть в Курине. Меня все чаще и чаще просили учащиеся:

   - Господин поручик, поедем в Добровольческую армию, нечего здесь больше делать.

   Другие выражались энергичнее:

   - Наплюём на украинскую лавочку и уедем на Дон!

   Не все, правда, хотели ехать. Осень подходила - поступать теперь в армию, значит, терять учебный год. Многие и этого боялись. Потом я часто наблюдал - жизнью рисковали легко и охотно, а над потерей года сильно задумывались".

   "Будет или не будет существовать дальше Куринь, надо спешить с отъездом на Дон. В восемнадцатом году чаще всего так и говорили - "ехать на Дон", а не ехать в Добровольческую или какую-нибудь другую армию.

   Итак, всей компанией на Дон, но куда же именно?

   Добровольческая армия была заветной мечтой большинства, но проехать туда трудно, в особенности сразу нескольким десяткам человек. Денег нет, и немцы не пропустят. Кажется, на самом деле проезд был значительно легче, чем мы тогда

   думали".

   Вопрос об ориентации я тоже изложу, пользуясь моей первоначальной записью, как значительно более близкой к описываемым событиям.

   "Южная армия формировалась при деятельной поддержке немцев. Впрочем, не все еще, кажется, об этом как следует знали. Я лично знал превосходно, что это так и, тем не менее, после некоторых колебаний решил предложить моим артиллеристам ехать именно туда, а не в Добровольческую. Потом я жестоко раскаивался, но в августе действовал вполне сознательно и искренне верил, что, несмотря на, весь героизм Добровольческой армии, будущее принадлежит все-таки не ей.

   Так думали не одни только такие молодые офицеры, как я. Очень сильно было тогда среди военных, оставшихся на Украине, убеждение в том, что большевиков сможет победить только такая армия, которую будут поддерживать германцы. Отсюда делали вывод - раз генералы Алексеев и Деникин по-прежнему остаются верными союзниками и не идут ни на какой компромисс с германцами, значит, успеха они не добьются*.

  

   * Как известно, такой точки зрения тогда держался и П. Н. Милюков. Насколько помню, нам этот факт оставался неизвестным. Во всяком случае, "германская ориентация" части офицеров создавалась независимо от Милюкова.

  

   Мы были попросту загипнотизированы видом немецкой армии, которую так, близко наблюдали и все больше и больше начинали уважать".

   "После краха России очень многим из нас победа союзников казалась совершенно невозможной. Раз неизбежно победят Центральные Державы*, значит, и

  

   * В начале осени мы знали о начавшихся на Западном фронте упорных боях, инициатива которых в руках союзников, но думали, что это лишь один из эпизодов Великой Войны. Впрочем, в частных беседах сами германские офицеры не раз говорили, что положение,на Западе серьезное и их армия несет большие потери. Капитан Артопеус рассказывал мне, что для задержки наступления союзников, германские батареи выезжают на открытые позиции и каждый такой выезд обходится в 50% конского состава.

  

   борьба с большевизмом должна вестись в полном согласии с ними. Офицеры были уверены, что после военного крушения России большевики больше Германии не нужны И, напротив, для нее выгодно падение советской власти. Судя по мемуарам германских генералов, мы совсем не так далеки были от истины, как считала другая часть военных.

   Эта группа не хотела и думать о соглашении с немцами, по-прежнему считала их врагами, а к нам, поступавшим в армии, формируемые при поддержке Германии, относилась враждебно и, пожалуй, даже несколько брезгливо".

   "Не, приходится отрицать, что те офицеры, которые считали нечестным "изменять союзникам" и признавали только Добровольческую армию, были в конце концов искреннее и прямее "южан" и "астраханцев". Ведь и мы, в глубине души, не могли все-таки забыть, как германцы помогали большевикам разваливать русский фронт. Иногда появлялось смутное сознание, что все лучшее идет к Деникину и Алексееву, а мы играем какую-то нехорошую роль... Играем сами и других за собой тянем - тех, которые еще не умеют самостоятельно рассуждать и берут пример с нас, офицеров".

   "Офицеры считали, что основной вопрос - это свержение большевиков, а установление монархического строя есть дело более или менее отдаленного будущего. Думали,что легче всего можно свергнуть красных при помощи германцев, и шли в те организации, которые последние поддерживали".

   Южной армии, если мне удастся найти нужный материал, я, возможно, когда-нибудь посвящу отдельную работу. Здесь я хочу только еще раз подчеркнуть, что, по глубокому моему убеждению, никакой существенной разницы в политических взглядах офицеров "южан" и "добровольцев" не было. Лишь очень немногие выбирали Южную, потому что ее формировали открытые монархисты, или Добровольческую из-за того, что ее руководители оставляли вопрос о форме привлечения открытым. Ясный водораздел существовал только в вопросе об ориентации (я, конечно, все время имею в виду лишь офицеров, ехавших в Южную армию по идейным соображениям).

   "Среди учащихся попадались, правда, непримиримые враги германцев, но их было мало, гораздо меньше, чем среди офицеров, может быть, потому, что они не пережили развала фронта".

   "Гимназическую молодежь более всего привлекал в Южную и Астраханскую армии как раз тот монархический лозунг, к которому большинство офицеров, поступавших в эти армии, относилось очень сдержанно*.

  

   * Я состоял некоторое время бригадным адъютантом 1 Артил. бригады Южной армии, в которой сосредоточились почти все артиллсристы-"южане", и имел довольно широкую возможность познакомиться с настроениями этих офицеров.

  

   "...Многим казалось все легко и просто. Был царь, при котором Россия была великой державой; им лично и их близким тогда жилось хорошо. Произошла революция, и все пошло прахом. Вывод простой - надо немедленно восстановить монархию, и все опять пойдет хорошо. Можно ли сейчас это сделать - над этим мало кто задумывался..."

   "Летом восемнадцатого года вспышка монархических чувств у части учащейся молодежи, несомненно, была. Да и в семнадцатом, во время памятной манифестации в Киеве тамошние гимназисты выкинули флаг с надписью "Да здравствует царь", что, конечно, по тем временам было даже и небезопасно*. Через год

  

   * Об этом эпизоде мне рассказал в 1919 г, бывший ученик императорской Александровской гимназии. Он уверял меня, что его товарищи во время резолюции устроили первую в России манифестацию с трехцветным флагом - летом 1917 года,

  

   искренне обрадовались возможности открыто петь "Боже, Царя Храни" и сражаться за будущего царя. Бросились записываться в бюро Южной и Астраханской армий, как только они открылись по всем главным городам Украины".

   Я не хочу, понятно, утверждать, что среди молодых офицеров, уезжавших "на Дон", не было убежденных и непримиримых монархистов. Конечно, были. Для некоторых из них Добровольческая армия казалась чересчур левой. Были и такие, которые считали и Южную слишком либеральной, так как и ее организаторы в принципе не отрицали конституционной монархии. Эти записывались в Астраханскую - считалось, что она за самодержавие. Символически разница между обеими организациями выражалась в том, что "южане" носили на рукаве шеврон из двух лент - национальной и т. н. романовской, в то время как шеврон астраханцев был только "романовских" цветов. Знатоки масонских дел, их и сейчас немало среди бывших военных, особенно в Югославии, - объясняли еще, что шеврон Добровольческой армии несомненно придуман "вольными каменщиками", ибо острие треугольника обращено вниз, а вот в монархических армиях шеврон правильный. В самых последних числах августа я опять съездил в Киев, чтобы точно разузнать условия поступления в Южную армию и откровенно поговорить с генералом Литовцевым. Зашел сначала в штаб, в то время еще немногочисленный. Он произвел на меня хорошее, деловое впечатление. Приятно было видеть офицеров и солдат в русских погонах. За чинами Южной армии было официально признано право носить русскую форму. На лестнице помещения, занятого штабом, в числе прочих бумаг висело приказание обмениваться приветствиями с офицерами Украинской армии. Я получил объявления о формировании армии, бланки подписок и доверительный циркуляр о задачах, преследуемых организацией. В нем говорилось, что целью армии является "свержение большевиков и установление какой угодно формы правления, но непременно монархической*. Имелось также указание на то, что лица иудейского-вероисповедания не принимаются.

  

   * Это выражение мне очень запомнилось. Все документы, которых я собрал большое количество, к сожалению, пропали во время отступления Добровольческой армии.

  

   Объявление-воззвание начиналось словами "На Дону формируется Южная армия для борьбы с большевиками..." О форме правления в нем ничего не говорилось. Что касается условий поступления, то каждый записывающийся обязывался прослужить шесто месяцев, по истечении которых он мог заявить о продолжении службы или вернуться "в первобытное состояние". Принимались лица не моложе 17 лет, не опороченные по суду. Они обязывались беспрекословно подчиняться воинской дисциплине. Из "завоеваний революции" было сохранено обращение к солдатам на "вы" и отмена титулований "ваше благородие"и т. д., кроме обычного "ваше превосходительство" при обращении к генералам.

   Условия и порядки не отличались почти ничем - за исключением воспрещения принимать евреев - от того, что было принято в Добровольческой армии. Зато оклады были установлены гораздо выше, чем там. Сколько получали солдаты,не помню. Младшему офицеру, не занимавшему командной должности, полагалось 500 рублей*. Семейным полагалась прибавка. Армия, кроме того, предоставляла всем

  

   * В Добровольческой в это время всего 250.

  

   бесплатный проезд от пункта записи до станции Чертково, в окрестностях которой формировалась 1-я дивизия. На дорогу выдавались суточные.

   Вручили мне и несколько номеров газеты "Наша Родина" - издания одноименного союза, формировавшего армию. Она произвела на меня очень неприятное впечатление своим ходульно-патриотическим стилем и явственным антисемитским налетом. Воззвания и циркуляры армии не содержали ничего политически для меня неприемлемого. В газете было нечто от "Союза Русского Народа". Больше всего, однако, меня интересовало, насколько серьезна вся эта организация и есть ли у нее деньги. Я собирался увезти с собой возможно больше людей. Опыт Куриня заставлял быть осторожным. Имена графа Бобринского и герцога Лейхтенбергского говорили за то, что Южная армия - дело серьезное. Зато меня очень смущал никому не известный журналист Акацатов в роли председателя "Нашей Родины". Мельком видел его в штабе. Получилось впечатление, что Акацатов явно подражает Керенскому в костюме и в манере себя держать. Бритое лицо, краги, спортивная куртка, подчеркнутая решительность жестов. Во всем этом, конечно, не было ровно ничего предосудительного, но впечатление создавалось странное и несерьезное. Как-никак, этот человек собирался формировать армию и спасать Россию.

   Генералу Литовцеву я ничего не сказал о своих сомнениях относительно возглавления. Не зная внутриштабных отношений, не хотел делать неловкости. Об остальном поговорили откровенно. Генерал сказал, что Южная Армия - серьезное предприятие*.

  

   * Трудно было, конечно, думать, чтобы начальник штаба корпуса, временно им командовавший, мог сказать обратное, но все-таки с глазу на глаз со мной генерал Литовцев не раз сообщал мне вещи, которые при других обстоятельствах он бы, наверное, не повторил даже в смягченной форме.

  

   Есть крупные средства. Об источниках их начальник штаба умолчал, но было ясно, что деньги дали немцы. Обеспечено получение оружия и обмундирования. Ехать можно хоть целым эшелоном,

   Говорили и на общие темы. Мысли генерала сводились к тому, что Добровольческая армия, задумав освободить Россию, не может справиться и с одной Кубанью*. Союзники ей не оказывают никакой помощи. Будущее за германской

  

   * Должен признаться, что я и сам так же понимал положение дел на Юго-Востоке. ориентацией.

  

   На другой день я заехал к Литовцеву на дом. Он занимал с женой комнату в дорогом частном пансионе. Опять заговорили о Добровольческой армии. Супруга генерала сказала, что Алексеев и Деникин борются за Учредительное собрание. Литовцев ее прервал:

   - Ну нет... Это неверно. Агент нашей разведки был в штабе Добрармии и говорил с Романовским. Тот ему прямо сказал: - Какие мы республиканцы, мы все монархисты...

   На прощание генерал посоветовал мне еще раз приехать в Киев, когда я наберу желающих ехать в армию. Кроме того, он поручил мне приглашать докторов, фельдшеров, священников, военных чиновников, писарей, словом, "классных чинов", солдат и сестер милосердия, которых я лично знаю, и давать им рекомендательные записки в штаб корпуса от его имени*. Соответствующее распоряжение

  

   * Таким образом, я действительно устроил на штатные должности целый ряд лиц, впоследствии перешедших в Добрармию. К сожалению, среди них оказался один провокатор. Я знал этого техника, "бежавшего" из Москвы, в течение нескольких месяцев. Он все время вращался среди офицеров, и все считали его весьма порядочным человеком и убежденным антибольшевиком. Я дал ему записку с просьбой о назначении на должность чертежника, но, к сожалению, его потом приняли в контрразведку. Как мне впоследствии рассказали, этот провокатор после занятия Киева большевиками выдал нескольких чинов армии.

  

   будет отдано.

   Вернулся в Лубны. Разведка закончена. Надо действовать.

   "Хожу в казарме с таинственным видом. Добровольцы сразу замечают.

   - Зачем вы ездили в Киев, господин поручик?

   Ничего не отвечаю. Вдруг жутко становится сделать последний шаг. Знаю, что

   через час-два многим из них предложу ехать на Дон. Предложу и, значит, позову умирать только начинающих жить... Знаю, что если не уедут со мной, то многие уедут и без меня. А все-таки жутко и жалко моих мальчиков*. Я знаю, что такое война.

  

  

   * Речь идетоб учащихся, воспоминаниям о которых по преимуществу посвящена моя первоначальная рукопись.

  

   Ну, нечего делать... Начну.

   - Мосолов, пойдемте ко мне в комнату - мне нужно с вами поговорить. Притворяю за собой дверь.

   - Володя, вы обязаны пока никому не рассказывать то, что я скажу. Обещаете?

   - Так точно...

   - Я решил ехать на Дон.

   - И я с вами, господин поручик... Наконец-то... - Кадет сразу вспыхивает, серые глаза еще ярче блестят. И вдруг весь тухнет, съеживается. - Только вот мама...

   - Ну, подумайте, Володя. Я никого не неволю, но на вас я надеюсь.

   Соглашаются один за другим. Князь Волконский, закадычный приятель Мосолова, худенький варшавский гимназист Д., который струсил за меня в ночь гетманского переворота, сумрачный юнкер Павлович - все хотят ехать.

   И наш вахмистр - старый солдат и лихой конногвардеец Мандрыка. Брату пока ничего не говорю. Тяжело это...

   Несмотря на просьбу держать пока наше дело в секрете, добровольцы не выдержали. Слишком хотелось сказать открыто - мы едем на Дон. Скоро все в Курине узнали о начавшейся записи. Вечером брат сказал мне с укоризной:

   - Что же ты всем рассказал, а мне нет? Ведь я же пойду с тобой..."

   Я мог вести только предварительную запись. Никаких средств в мое распоряжение отпущено не было. Через несколько дней из Киева прибыл молодой офицер - начальник вербовочного пункта. По инструкции, прежде чем начать набор Добровольцев, полагалось войти в связь с местной германской комендатурой.

  

  

   Лубенский майор предоставил вербовщикам полную свободу действий. В крупных центрах открытой агитации вести не разрешалось, В Лубнах объявление "На Дону формируется Южная армия для борьбы с большевиками..." висело на дверил " канцелярии воинского начальника. Надо отдать справедливость командованию 12 дивизии - и генерал Александрович и его начальник штаба всячески шли нам навстречу. Не чинила никаких препятствий и державная варта. При сношениях с военными, состоявшими на официальной службе, и с чинами гражданской администрации и в Лубнах, и в Полтаве, куда мне пришлось съездить на несколько часов, я чувствовал, что в украинских генералах, полицейских и чиновниках прежде всего говорит чувство русских людей. Об одном исключении речь будет впереди.

   Вербовочный пункт помещался в гостинице, где жил его начальник. Двое его помощников разъезжали в русской форме по селам и вели агитацию среди крестьян. Кроме того, воззвания Южной армии вкладывались в номера местной газеты и рассылались по почте. Результаты получались относительно очень хорошие. Всего из Лубен и уезда в армию уехало значительно больше ста человек офицеров, старых солдат, учащихся и крестьянской не служившей молодежи. При привлечении людей в армию было, понятно, необходимо сообщать не только условия приема, но и цели, которые ставит себе организация. В этом отношении не все обстояло нормально.

   Один из организаторов союза "Наша Родина" герцог Г. Лейхтенбергский, в своих воспоминаниях*, указав на невозможность в то время, по общим политическим условиям,

  

   * "Как началась - "Южная армия" ("Архив Русской Революции", VIII, стр, 166-181).

  

   открытой монархической пропаганды, говорит: "На деле, конечно, всем вступающим в организацию должно было и будет известно совершенно определенно, что цель нашей организации - свержение большевиков и установление затем в России конституционной монархии своими, русскими силами, без участия иностранных вооруженных сил".

   В действительности, в Лубнах, по крайней мере, с секретным циркуляром о целях армии знакомили лишь офицеров и юнкеров и вольноопределяющихся. Некоторые из простых солдат, особенно приезжавших из деревень, до последнего момента не знали, что поступают в монархическую организацию. В дело пропаганды, таким образом, невольно вносился элемент обмана, и на этой почве иногда выходили неприятные недоразумения. Надо, впрочем, сказать, что большинство простых людей, записавшихся в Южную армию, относилось довольно индифферентно к вопросу о форме правления. Тех из них, которые записывались по идейным соображениям (немало шло и профессиональных солдат типа ландскнехтов) привлекала возможность бороться с большевиками, а не программные лозунги. Изредка попадались среди крестьян и убежденные монархисты, но их было очень мало.

   Никаких статистических данных, касающихся Южной армии, до сих пор не опубликовано. Очень сомневаюсь, чтобы они вообще могли сохраниться. Думаю поэтому, что будет небезынтересно использовать кой-какие цифры, которые дает уцелевший у меня "Именной список солдат и добровольцев, записавшихся на поступление в Южную армию с указанием о выдаче им разного рода денег и приложением разного рода документов с подписями. В него занесено собиравшиеся ехать с моим эшелоном, численно самым большим из отправленных лубенским бюро армии. Длинное название придумал наш писарь, любивший точные определения. Всего в список внесено 55 человек. Кроме того, с эшелоном уехало трое офицеров, не перечисленных в списке. Записавшиеся на отправку распределяются так:

  - офицеров 4

  - юнкеров 1

  - солдат старой армии 22

  - не служивших раньше добровольцев:

   а) вольноопределяющихся 7*

   б) прочих 14

  - военнопленных австрийской армии 9

  - не выясненных . 1

   Всего 58

  

   * В эту категорию отнесены лица с образованием не ниже 6 классов средней школы. Студент был только один.

  

   Таким образом, наиболее многочисленную группу записавшихся составляют солдаты старой армии. Среди них семеро унтер-офицеров, что составляет треть группы.

   Группа 4-а - вольноопределяющиеся - состоит почти целиком из учащихся средней школы. По учебным заведениям вольноопределяющиеся распределяются так:

   студентов 1

   кадет 3

   гимназистов 3

   Кроме того, в группе солдат старой армии имеется один вольноопределяющийся - бывший гимназист.

   Группа 4-б - добровольцы не вольноопределяющиеся, состоит из учащихся школ, не пользовавшихся правами средних (духовное училище и городское училище). Этих "непривилегированных" учащихся записалось пять. Остальные - 9 - молодые крестьянские парни, в большинстве сыновья членов партии хлеборобов-демократов.

   Что касается группы 5 - бывшие военнопленные австрийской армии - она состоит из солдат следующих национальностей:

   сербов 2

   чехов 1

   галичан 2

   мадьяр 2

   невыясненной национальности 2

   Все военнопленные люди неинтеллигентные.

   Точных данных в отношении распределения записавшихся по сословиям у меня нет. Могу лишь отметить, что дворян среди них очень немного. 7 из 49 русских, что составляет 14%. Большинство записавшихся на отправку - крестьяне. Почти 60%, если не считать военнопленных.

   Таким образом, состав партии в общем очень демократический. В большинстве это мелкая городская и сельская буржуазия. В действительности из числа записавшихся уехало 39 человек, в том числе:

  - офицеров 4

  - юнкеров 1

  - солдат старой армии

   (в том числе один вольноопределяющийся) 13

   4) не служивших ранее добровольцев:

   а) вольноопределяющихся 6

   б) прочих 12

   6) б. военнопленных 3

   итого 39

   Уехало значительно меньше старых солдат (13 вместо 22) и военнопленных (3 вместо 9). Из 9 не поехавших солдат старой армии мне только в отношении одного неизвестна причина отказа. Остальные - все нашего взвода, заявили, что не поедут, так как их товарища не приняли зато, что он еврей. Мне было очень тяжело отказывать этому превосходному солдату, прослужившему всю Великую Войну и отлично зарекомендовавшему себя во взводе; Вдобавок писарь, не зная еще секретной инструкции, записал его в мое отсутствие одним из первых. Я пробовал настаивать на приеме в виде исключения, нр начальник бюро не разрешил. Пришлось предупредить человека, желавшего драться за Россию, что для него путь в Южную армию закрыт. В результате отказалась ехать целая группа солдат, которые прослужили в Курине со дня его основания. Этот грустный случай тем более интересен, что, вообще говоря, антисемитизм, особенно среди простонародья, в Полтавской губернии был не менее силен, чем в остальной Украине.

   Одного молодого хлопца не пустил отец. Двое не поехали по болезни. Шестеро военноппенных сами раздумали. Причина неявки двоих мне осталась неизвестной. Таким образом, мой эшелон принял несколько менее демократический по составу характер. Тем не менее процент крестьян, поскольку его позволяет установить мой список, очень высок - 52%. В действительности он даже несколько выше, так как среди добровольцев, принадлежность которых к бывшим сословиям мне неизвестна, безусловно, были и крестьяне.

  

   С организацией отъезда, несмотря на очень сочувственное отношение властей, работы было масса. Мне удалось выхлопотать 25 комплектов обмундирования для вновь поступающих. Генерал Александрович согласился выдать его из складов Куриня, отобранных штабом дивизии. Хотя и в Киеве, и на местах говорилось, что обмундирование записывающиеся в армию получат на месте, но меня служба на Украине сделала недоверчивым. Хотел привезти людей одетыми и, как показали последующие события, не ошибся.

   Еще труднее было с деньгами. Бюро оплачивало проезд и выдавало суточные, но, не получая содержания почти в течение двух месяцев, чины Куриня поиздержались и наделали долгов. Некоторым было бы очень трудно выехать из города. Надо было сделать попытку распутать недоразумение с ассигновкой на "Охорон-ную сотню". Капитан, командовавший Куринем, поручил мне съездить в Полтаву в штаб корпуса и интендантство. Последний раз пришлось надеть украинскую форму. Мы ходили уже в русской. К моему удивлению, провести ассигновку удалось в несколько часов. Я решил играть в открытую - доложил командиру украинского корпуса для чего фактически нам нужны деньги. Старый генерал* немедленно:

  

   * Генерал от артиллерии Слюсаренко.

  

   положил соответствующую резолюцию. Не менее сочувственно отнесся и корпусный интендант. Когда я пришел в его управление через час, переассигновка уже была произведена. Формально следовало снестись с Киевом, но интендант решил на свою ответственность этого не делать. По закону бумаги должны были быть отправлены в Лубенское казначейство по почте. Чтобы избежать всякой проволочки, писаря с разносной книгой послали вместе со мной в почтамт. Начальник почтовой конторы, с которым я тоже поговорил начистоту, обещал, что пакет не будет задержан ни на один лишний час. Вечером я вернулся в Лубны, успел еще съездить на квартиру к начальнику почты и управляющему казначейством, так как присутствие кончилось, и заручился их обещанием выполнить все формальности без замедления.

   Через двое суток повитовый староста Грачев и другие лица, добивавшиеся расформирования Куриня, узнали, что командующий "Охоронной сотней" получил из казначейства более 60000. Во избежание всяких случайностей, всем чинам Куриня немедленно выдали недоплаченное жалование и заплатили по счетам поставщикам. С точки зрения закона никто не мог наложить руку на эти деньги, но мы очень опасались беззакония.

   История с проведением переассигновки в течение нескольких часов вспоминается мне всякий раз, когда о военных, служивших на Украине, начинают говорить, как об изменниках или полуизменниках. Стоило