Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

равно раз'яснившиеся бы потом для жандармов) я предполагал отклонить Демидова от производства обыска в моей комнате.

   - Мне уже известно, что 24-го числа у вас были Попов, Беспалов и Пульнер, при чем вы переписали для них на машинке воззвание, начинающееся словами: "Милые братья и сестры". Попов сам указал на вас, как на лицо, переписавшее ему воззвание.

   Я не только ничего не знал об обстоятельствах допроса Попова, но и об его аресте. Известие, что Сережа назвал мое имя, кольнуло меня.

   Я пожал плечами.

   - В таком случае, я не стану этого отрицать, - сказал я.

   - Значит, вы не отказываетесь подтвердить и то, что Пульнер с Беспаловым тоже были у вас? Они вам известны?

   - О других людях не считаю нужным и удобным говорить.

   - Не давали-ли вы Моисею Харасу, он же Хорош, проживавшему в Хмелевом, другого воззвания против войны, под назва-

  

  

   нием: "Опомнитесь, люди-братья"? Это же обращение было найдено в другом месте, на юге...

   Насчет юга Демидов солгал. Но, не подозревая этого в то время, я удивился осведомленности жандарма. "Наверное, в Полтаве обыскали Дудченко", подумал я.

   Сеть, в которую я влезал, раскрылась еще пошире. Видя, что следователь "все сам знает", я подтвердил и то, что дал Хорошу воззвание. (По правде сказать, я даже и забыл совсем, так-ли и когда это было; но лучше было брать на себя).

   Точно так же подтвердил я и то, что, переписав воззвание "Опомнитесь, люди-братья" на ремингтоне, принадлежавшем С. А. Толстой, - но без всякого ее ведома (подчеркнул я), - я рассылал это воззвание своим друзьям и единомышленникам для подписи.

   - Имеются ли у вас еще воззвания?

   - Да, по одному экземпляру того и другого воззвания.

   - Я все равно должен произвести в вашем помещении обыск, но я прошу вас самих выдать мне эти воззвания.

   - Не могу.

   - Почему?

   - Потому, что они спрятаны в другом месте, открывать которого я вам не желаю!..

   - Вы ли составляли воззвание "Опомнитесь, люди-братья"?

   - Не считаю нужным вам этого сообщать.. Да и зачем вам? Под воззванием стоит ряд подписей, в том числе и моя, значит, все подписавшие разделяют то, что в нем сказано.

   - Да, но один составил, а другие были только сочувствующие... Это большая разница!...

   - Ага! Ну, в таком случае я заявляю, что воззвание составил, действительно, я.

   Это мне необходимо было сказать. Я боялся, что в противном случае Демидов станет искать других нитей, чтобы распутать клубок, а концы этих нитей в изобилии предоставлял ему экземпляр воззвания, отобранный у Хороша: руководствуясь подписями, Демидов начал бы допрашивать Маковицкого, Сергеенко, Молочникова и других, о чем в те первые минуты начала расплаты я и подумать не мог без ужаса!..

   Признание мое в составлении воззвания, видимо, доставило следователю большое удовлетворение. Из-за перегородки, где мы разговаривали стоя на ногах, Демидов поспешил перейти в другую половину комнаты, представлявшую нечто в роде гостиной. Присев на стул за овальный преддиванный стол, он разложил перед собою портфель с бумагами, достал письменные принадлежности и приготовился писать.

   Я, было взял лампу, чтобы перенести ее к нему на стол, но, вспомнив, с кем я имею дело, почувствовал брезгливость и остановился. Замешательство мое не ускользнуло от внимания исправ-

  

  

   ника и пристава, опрометью кинувшихся ко мне с подобострастным предложением своих услуг... Я передал одному ил них лампу, которая и была перенесена на стол к Демидову.

   - Если вы хотите моего совета, - сказал я, между прочим Демидову, - то вам нет смысла устраивать у меня обыск, потом что вы не найдете у меня никаких прокламаций, ни революционных брошюр, ничего подобного: я не революционер, и ничего этого у меня нет...

   - А это противоправительственное воззвание вы не считаете преступным?

   - Перед Богом я не считаю его преступным, а перед людьми, конечно, преступным, да.

   Демидов приступил к составлению протокола. Он сидел, а я стоял. Мне предложили сесть, но я отказался.

   - Скажите, сколько экземпляров вы написали Попову?

   - Зачем вам это знать?

   - Так...

   - Ну, положим, не "так"!

   - Нам это нужно знать для того, - не без нервности в голосе проговорил, видимо, несколько сконфуженный Демидов, - чтобы установить, совпадает-ли ваше число с тем, которое показал Попов.

   - Ну, извольте: двадцать!.. Что же, совпадает?

   Жандарм молчит.

   В смысле всех этих моих показаний Демидов и составил протокол, который я подписал.

   Затем подполковник поднялся и, сообщив, что дело мое направлено будет теперь дальше, галантно раскланялся. Исправник последовал его примеру. А пристав-мужичек сделал радушнейшее лицо, протянул мне руку и с самым доброжелательным видом потряс мою:

   - Прощайте, Валентин Федорович!..

   Я не верил своим глазам: неужели они не только отказываются от обыска, но даже и не арестуют меня?!

   В дверях Демидов остановился. Неожиданно переменив тон, он жалобно заговорил о том, что графиня обидела его.

   - Графиня высказала претензию, что я приехал ночью. Но ведь я только исполнял свой долг... Между тем, графиня в крайне резкой форме говорила со мной. И этого я, право, не понимаю. В чем же я виноват?.. Ведь я тоже ношу офицерские погоны, и мне было очень обидно выслушать от графини то, что я выслушал. Графиня сказала, что она пошлет телеграмму с жалобой министру внутренних дел... Конечно, меня это... как человек служащего, не может не трогать... Но ведь я только исполнял свой долг!.. Я прошу вас передать мои извинения графине...

  

  

   - Хорошо, я передам, - ответил я жандарму, становясь неожиданно в положение его покровителя.

   - Пожалуйста, передайте... Ведь я исполнял только свой долг...

   Напуганный угрозой Софьи Андреевны, Демидов долго еще лепетал передо мной свои оправдания и, наконец, вышел из комнаты.

   О, это "благородство" человека, носящего офицерские погоны! Подумать только, какая разница в поведении - при допросе моем или Сережи Попова и Хороша!.. Там - наглость, рассчитанная на полную безнаказанность, здесь - корректность, питаемая трусостью.

   Трусостью продиктовано было и решение Демидова не арестовывать меня в этот вечер. Он сам после, на одном из допросов, сообщил мне, что в ночь на 27-е октября он "не взял на себя" моего ареста, принимая во внимание "высокое положение" тех лиц, в доме которых я жил, и что ему понадобилось тогда испросить соответствующих инструкций у своего начальства.

   Не буду описывать несчастного случая с опрокинутой жандармами в передней лампой, - в письме Софьи Андреевны об этом рассказано достаточно подробно.

   Когда гости уехали, я с радостью убедился, что они оставили меня на свободе. "Очевидно, меня не будут трогать до суда", - решил я.

   Было уже поздно, но я все-таки решился побеспокоить Софью Андреевну и зайти к ней. Подойдя потихоньку к двери ее комнаты, я постучался.

   - Кто там?

   Я назвал себя.

   - Войдите.

   Софья Андреевна, в ночном капоте, сидела за своим письменным столом и писала. Я сообщил ей, что жандармы и полицейские уехали.

   - Как вам не совестно, в моем доме, обманывая мое доверие, заниматься составлением прокламаций? - обратилась ко мне графиня.

   - Софья Андреевна, во-первых, вы знали об этом воззвании.

   - Понятия не имела!

   - Вы забыли. Один раз вечером я читал вам и Татьяне Андреевне*) свою статью "О войне" и это воззвание. Вы даже сказали, что совершенно согласны с его содержанием...

   - Разве?..

   - Да.

   Софья Андреевна, действительно, сказала это, выслушав воззвание "Опомнитесь, люди-братья". И в этом нет ничего удиви-

  

   *) Кузминской, сестре С. А - ны.

  

  

  

   тельного, потому что, при всей невыдержанности и неопределенности своего мировоззрения, вдова Льва Николаевича в вопросе о войне всегда присоединялась к тем, кто отвергая разумность и необходимость взаимного массового истребления людей, ужасался ему и считал его бессмысленным. Войну 1914 года Софья Андреевна, по ее собственным словам, переживала очень тяжело.

   - А, во-вторых, - продолжал я, - мне кажется, что я имел право в пределах своей комнаты жить так, как я жил бы не только здесь, но и во всяком другом месте. Ведь если бы я был вашим недолгим гостем, дня на два - на три, то тогда я обязан был бы считаться со взглядами хозяев, но я живу здесь вот уже почти два года, как в постоянном месте жительства, и я не могу ограничивать себя в своих действиях... Наконец, если вам не приятно мое присутствие и вы не желаете, чтобы я оставался в доме, то я завтра же перееду на деревню...

   - Да нет, зачем же...

   Софья Андреевна не настаивала на своих обвинениях по моему адресу и перешла к оценке поведения жандармов и полицейских, которое возмущало ее до глубины души. Они приехали ночью, они напугали ее... Она думала, что это - грабители... Правда, за то уж и она хорошо их отчитала! Она заявила им, что они - хуже немцев!.. И она этого дела так не оставит. Она уже написала письмо товарищу министра внутренних дел, шефу жандармов В. Ф. Джунковскому, который бывал у них в Москве, в бытность свою московским губернатором, и вообще всегда хорошо к ним относился...

   Тут Софья Андреевна взяла со стола только что исписанный ею изящный листок почтовой бумаги с ее французскими инициалами под графской коронкой и прочла мне свое послание к товарищу министра. Среди жалоб на действия тульских властей, я с благодарностью отметил в письме несколько строк в мою защиту..

   Выполняя просьбу Демидова, я попробовал, было, заступиться за него, но Софья Андреевна и слышать ничего не хотела. Она желает, чтобы местные власти хоть на будущее время избавили ее от подобных вторжений в яснополянский дом!..

   Мне все-таки совестно было, что я послужил поводом к причиненному этой старой женщине, вдове Льва Николаевича, беспокойству, и я, хоть с поздним раскаянием, но искренно просил простить меня. Софья Андреевна довольно кротко отнеслась к моей роли во всем случившемся, и я покинул ее комнату, в уверенности, что наши добрые отношения не испортились.

   В передней я встретился с Ильей Васильевичем. Перетревоженный старик все еще не спал. Мы поделились с ним впечатлениями от неожиданного посещения полицейских, чуть не закончившегося пожаром дома. Илья Васильевич показал мне обуглившееся пятно на полу. И, между прочим, сознался, что согрешил:

  

  

   чтобы успокоиться во время моего допроса жандармским офицером, он попросил у остававшегося в передней урядника папиросочку и выкурил...

   Наконец, все в доме затихло и я снова остался один в своей комнатке. Тут я помолился и в молитве мне ясно стало, что если я поступком своим нарушил человеческие законы, то ничем не нарушил законов Бога - Отца моего. Успокоенный этим сознанием, я заснул до утра.

  

  

  

   Вечером 27 октября в Ясную Поляну приехал из Москвы старший сын Льва Николаевича С. Л. Толстой, пианист и композитор. Затеялась музыка, в которой принял участие и я, в качестве певца... Вечер пролетел безмятежно.

   На утро, 28 октября, я разложил на столе в своей комнате все делопроизводство по антимилитаристической пропаганде и рассылке воззваний, собираясь поработать. Я имел основание не бояться больше налета властей: меня, очевидно, оставили до суда в покое. К тому же, я знал, что среди бела дня обысков не бывает.

   Но прежде, чем окончательно засесть за работу, я решил немного прогуляться.

   День был зимний, но мягкий и теплый. За ночь выпало много снегу. Я спустился по "прешпекту" к главному в'езду в усадьбу, миновал каменные башенки и, повернув налево, направился по дороге на Тулу и Засеку. Странное дело: будучи вполне убежден, что никто не может приехать за мною и Ясную Поляну днем, я все-таки испытывал тайное удовольствие от сознания, что меня не могут застать врасплох, ибо вся тульская дорога открыто вилась передо мной.

   Ни одного следа от полозьев не было видно по свеже выпавшему пушистому снежку, покрывавшему дорогу. Тишина, безлюдье и белизна царили вокруг...

   Никого не встретив, приятно уставший, с хорошими мыслями и чувствами на душе, потихоньку возвращался я домой.

   Подхожу к дому и вижу: в сторонке, у высокой зеленой изгороди, привязана пара лошадей, запряженных в сани, а около саней прохаживается взад и вперед высокий, бравый жандарм, в солдатской шинели до пят и в сапогах со шпорами.

   Огибаю угол террасы и подхожу к крыльцу: у входной двери стоит, переминаясь с ноги на ногу, яснополянский сельский староста Никита Фролков и с ним еще один местный мужичек.

  

  

   Что-то не чисто...

   - Уж это не ко мне ли? - спрашиваю я у Фролкина.

   - Да, должно, что к вам! - отвечает староста со сконфуженным видом и улыбается, видимо, чувствуя сам, что улыбка его совсем не кстати.

   - Какой же дорогой они приехали? Я сейчас ходил по тульской дороге и никого не встретил!

   - А они со Щекина...

   Иначе говоря, жандармы по железной дороге доехали от Тулы до ст. Щекино (в 7 вер. от Ясной Поляны) и только оттуда наняли лошадей в Ясную Поляну, при чем под'ехали к усадьбе со стороны противоположной той, в которую я ходил гулять. Вот оно что!

   Вхожу в переднюю и вижу пристава и урядника в серых шинелях, стоящих в выжидательных позах около вешалки. Я кидаю взгляд на дверь в мою комнату: она плотно заперта. А там, за дверью, все мои рукописи, разложенные на столе! Вынести что-либо из комнаты не представлялось уже никакой возможности.

   Меня так раздосадовала эта роковая неудача, что я даже не нашел в себе силы поклониться полицейским и сделал это только тогда, когда оба они отвесили мне довольно робкие и принужденные поклоны: казалось, они сами стыдились той роли, которую играли.

   - Вы одни здесь?

   - Нет, с полковником!

   - Где же он?

   - Они наверху с графиней разговаривают. Случайность - именно мое отсутствие из дома в момент приезда Демидова - спасла меня.

   Не тратя слов на дальнейший разговор с полицейскими, я решительным шагом прошел мимо них, открыл дверь в свою комнату и тотчас захлопнул ее за собой. Если бы полицейские были подогадливее или посмелее, то они должны были бы немедленно последовать за мною, чтобы воспрепятствовать мне на всякий случай оставаться одному. Но они этого не сделали и я тотчас воспользовался выгодой своего положения. Быстро собрав со стола все бумаги (в том числе 10 экземпляров моей статьи "О войне", всю переписку о воззвании и пр.), я упаковал их в один сверток и сунул на нижнюю полку одной из половин двойного книжного шкафа N 22, вделанного в стену. Заперев затем шкаф на ключ, я вышел из комнаты и поднялся наверх.

   Наверху, в библиотеке, Демидов спорил с Софьей Андреевной, требуя от нее выдачи ему на руки пишущей машины "для производства экспертизы". Но не так-то легко было заставить графиню отказаться от принадлежащей ей вещи.

   - С какой стати дам я везти свою машину в Тулу! - говорила она, - Чтобы мне ее там поломали!.. Заплатите сначала 200 рублей, тогда берите машину.

  

  

   Не зная неуступчивого характера графини, Демидов долго доказывал ей, что она должна выдать ремингтон. Разумеется, он ничего не добился. Единственно, на что согласилась графиня, - это дать образец шрифта машины.

   "Сим заявляю, - писала Софья Андреевна, по просьбе Демидова, на той самой машине, выдать которую она отказывалась, - что я свою пишущую машину, как и всякую лично принадлежащую мне собственность, не считаю себя обязанной отдавать полиции. Ни к каким политическим делам я не причастна, и если г-н Булгаков без моего ведома писал на ней по утрам, до моего вставанья, то я в этом не считаю себя виноватой.

   Машина нужна мне для моих работ, и я дать ее не могу".

   Я вошел наверх в самый разгар спора Демидова с Софьей Андреевной. Они стояли друг против друга и были красны от волнения.

   Эх, почтенный подполковник, много вы потеряли из-за этого бесплодного спора! Сидеть бы вам лучше внизу, в моей комнатке, да исполнять свое прямое дело.

   Спорящие были так увлечены взаимным препирательством, что не обратили ровно никакого внимания на то, что я сунул в стоявший на окне специальный ящичек для библиотечных ключей ключик от книжного шкафа N 22а, и, кроме того, грешный человек, нарочно перемешал в ящичке висевшие в порядке на особых крючках все 25 ключей от других шкафов громадной яснополянской библиотеки.

   Затем я обратился с довольно резким упреком к Демидову на то, что он беспокоит графиню своей настойчивой просьбой, не имеющей в сущности никакого смысла: "ведь я уже сказал нам, что это я переписывал воззвания и что переписывал я их на ремингтоне, принадлежащем графине Софье Андреевне, без ее ведома, - следовательно, о какой же тут еще экспертизе может идти речь?".

   - Для чего же вы, Валентин Федорович, повышаете тон? Третьего дня мы так хорошо говорили с вами! - кротко сказал мне Демидов.

   Он обезоружил меня этим замечанием и раздражение мое тотчас улетучилось; я уже совсем спокойно повторил только, что мне неприятно, что из-за меня вновь беспокоят не имеющую никакого отношения к делу графиню Софью Андреевну.

   Еще не спускаясь вниз, Демидов обратился ко мне с просьбой - выдать ему "оригинал" воззвания "Опомнитесь, люди-братья", с подлинными подписями участников. Но я об'яснил ему, что такого "оригинала" у меня и нет, и не было вовсе. Тогда он потребовал выдачи тех двух копий обоих воззваний, о которых я говорил ему в прошлый раз.

   - Иначе я принужден буду сделать у вас обыск, - сказал он. Снисходительность Демидова в первое его посещение, видимо,

  

  

   избаловала меня: я вообразил, что, если я выдам ему копии воззваний, то мне и на этот раз удастся избегнуть обыска. Последняя фраза Демидова окончательно меня в этом обнадежила и я решил выдать ему копии. Впрочем, он получил только текст воззваний, уже известный ему, - но ни единой подписи, так как я предварительно все их уничтожил.

   Но я ошибся в своих расчетах. Спустившись в мою комнату, Демидов сначала предложил мне ряд повторных вопросов относительно воззвания, а затем об'явил, что он должен произвести в моей комнате обыск.

   Тотчас были вытребованы в комнату "понятые": Никита Фролков и другой мужичек, поджидавшие на крыльце. Кроме того, Демидов обратился с просьбой присутствовать при обыске к Софье Андреевне и к Сергею Львовичу Толстым, как к хозяевам дома. Но те категорически отказались от такой "чести".

   - Я тут совершенно не причем! - довольно резко произнес Сергей Львович.

   То же самое повторила за сыном и Софья Андреевна и затем оба, как бы для подкрепления своих слов действием, демонстративно покинули комнату. Новый визит властей и все их поведение, казалось, крайне раздражали как Сергея Львовича, так и Софью Андреевну.

   Прошло несколько минут. Демидов приступил к обыску. Внезапно дверь отворилась и Сергей Львович с Софьей Андреевной снова вошли в комнату, - очевидно, просто из любопытства к тому, что там делалось, и, так сказать, неофициально.

   Тут между ними и Демидовым произошел жаркий спор по поводу выраженного подполковником намерения обыскать не только лично мне принадлежавшие или находившиеся в моем употреблении вещи - шкафик, стол, чемодан, лежавший под кроватью, и т. д., - но и все пять шкафов яснополянской библиотеки, которые помещались в моей комнате.

   Сколько ни об'ясняли Демидову, что в шкафах помещаются книги самого Льва Николаевича, жандарм был непреклонен и упрямо ссылался на закон, предоставляющий ему право обыскивать полностью все занимаемое подследственным помещение.

   Сергей Львович, - видимо, с трудом сдерживавшийся до сих пор, наконец, совсем вышел из себя.

   - Это уже обыск не у Булгакова, а у графа и графини Толстых! - в исступлении кричал он Демидову.

   Взбешенный упрямством жандарма, Сергей Львович находился в величайшем возбуждении и то выбегал из комнаты, то снова вбегал в нее. Явное отвращение к унизительной для жандармов процедуре обыска сквозило во всех чертах его лица.

   - Я советовал бы вам, вообще, переменить ваше занятие на какое-нибудь другое! - запальчиво произнес, между прочим, Сергей Львович, обращаясь к Демидову.

  

  

   Тот сделал ужасно обиженное лицо: он исполняет только свой долг, следуя предписанию закона; что же касается заявления графа Сергея Львовича, то он принужден будет занести его в протокол...

   Видя столь энергично выражаемый сыном протест против обыска шкафов с яснополянскими книгами, Софья Андреевна тоже разволновалась и стала настойчиво требовать оставления шкафов в покое.

   Демидов, казалось, был сбит с позиции.

   - Хорошо, - сказал он, - но, в таком случае, я должен буду отметить в протоколе, что граф Сергей Львович и графиня Софья Андреевна воспрепятствовали мне произвести обыск у обвиняемого...

   Он опять вмешивал Толстых в дело! Мне казалось, что я не должен этого допускать. Конечно, осмотр шкафов представлял большую опасность для меня, но мне почему-то верилось, что тщательного осмотра растерявшиеся власти, при сложившихся условиях, не сумеют произвести, а при поверхностном осмотре им едва ли удастся добраться до моего свертка...

   - Пусть осматривают, - сказал я Сергею Львовичу.

   - Да? - спросил тот, устремив на меня пристальный взгляд своих маленьких и острых глаз.

   Мне показалось, что я совершенно ясно читаю в этом взгляде старшего сына Льва Николаевича заботливый вопрос: "И вам ничего не грозит в связи с этим осмотром? У вас, действительно, ничего не припрятано в шкафах"?

   - Да, - повторил я, отвечая взглядом на взгляд Сергея Львовича, - пусть осматривают!

   Сергей Львович пожал плечами, как бы соглашаясь безмолвно на обыск, и снова вышел из комнаты. Софья Андреевна последовала за ним, шурша юбкой лилового шелкового платья, в которое она принарядилась сегодня по случаю приезда сына.

   Совсем притихший и потерявший всю свою самоуверенность, Демидов принялся за прерванный обыск. Он все еще осматривал мое личное имущество. Стоя около маленького моего шкафика с книгами и бумагами, и перелистывая страницы то той, то другой книги, он вдруг остановился и поднял голову. Взгляд его выражал полную беспомощность и растерянность.

   - Я не понимаю, - произнес он, обращаясь ко мне, - я не знаю... отчего, здесь на меня так напали?.. Отчего так возбуждены?.. Никогда... никогда мне не приходилось работать в такой остановке!..

   - Очень просто, - сказал я Демидову, - ведь, обычно, вам в подобных случаях приходилось иметь дело с каким-нибудь рабочим или с несчастным, загнанным студентом, а здесь вам приходится иметь дело с графом и графиней Толстыми!..

   Между тем Сергею Львовичу заблагорассудилось снова вер-

  

  

   нуться в комнату. Он с размаху опустился всей своей грузной фигурой на одно из низких мягких кресел, стоявших в комнате, и, кинув презрительный взгляд в сторону Демидова, стал свободно разговаривать со мной, как будто в комнате никого больше не было.

   - В тюрьме, - говорил он, - нужно как можно лучше питаться! Главное, - жиров, жиров побольше: молока, масла...

   Но я с сокрушением сердечным глядел на своего собеседника.

   - Сергей Львович! Вы сели на фуражку подполковника!

   - А?.. Где?.. Какая фуражка?..

   Сергей Львович приподнялся и взглянул под себя: изящная, новенькая жандармская фуражечка подп. Демидова, неосторожно кинутая последним на сиденье кресла, оказалась сплющенной в безобразный блин.

   - А-а!..

   Восклицание Сергея Львовича прозвучало скорее не голосом покаяния, а как бы угрозой по адресу лица, имевшего неосторожность положить свою фуражку как раз на то кресло, на которое Сергей Львович задумал сесть. Никакого извинения подп. Демидову принесено не было.

   Вернувшаяся вслед за Сергеем Львовичем Софья Андреевна принесла с собою ящичек с ключами от библиотечных шкафов, но так как все ключи в ящичке оказались перепутанными, то нужных ключей долго искали, и это только увеличивало беспорядочность и несистематичность обыска...

   Принялись открывать один за другим шкафы, находившиеся в комнате. Демидову помогала Софья Андреевна. Суматоха в комнате стояла невообразимая: все движутся, все взволнованы, все говорят разом... Демидов кидался от одного шкафа к другому и, в сущности, ничего не успевал сделать. Видя, что ему одному не справиться с своей задачей, он поручил часть шкафов осмотреть приставу. Тот подходил к полкам, меланхолически проводил рукою по корешкам книг, заглядывал на удачу в одну-две книги и затем об'являл, что шкаф осмотрен... Нужно-ли говорить, что при такой обстановке обыска жандармы, разумеется, не сумели найти моего свертка с нелегальными бумагами? Та половина двойного шкафа N 22, в которой находился сверток, даже не была открыта ключем: полицейские, осмотрев другую половину этого шкафа (открывавшуюся отдельно), вообразили, в суете, что ими осмотрен был весь шкаф целиком... В конце-концов, Демидову ничего не досталось, в результате его трудов, кроме пачки чистой ремингтонной бумаги, того же качества, как и та, на которой переписано было воззвание С. Попова. Чистая бумага была забрана Демидовым, в качестве вещественного доказательства моей вины.

   О том, что я буду арестован и препровожден в тюрьму, мне было заявлено уже во время обыска, так что, пока Демидов возился с бумагами и книгами, я укладывал свой чемодан.

  

  

   - Забирайте всего как можно больше: белья, книг, теплых вещей, подушку, одеяло, - говорил, стоя надо мной, удивительно дружески относившийся ко мне в эти минуты Сергей Львович. - Помните, что вы переезжаете на другую квартиру! И что там вам ничего не дадут...

   Когда же я упорно старался ограничить свой багаж лишь немногими, наиболее необходимыми вещами, Сергей Львович даже закричал на меня:

   - Да делайте же, что вам говорят! Не будьте, в самом деле, ребенком!..

   Я испугался и уже беспрекословно стал совать в чемодан и даже в сверток с подушкой и одеялом все, что подавали мне Софья Андреевна и Татьяна Львовна: белый хлеб, сыр, яблоки, французское печенье, какао...

   - Я должен попросить не брать особенно много вещей, - обратился ко мне Демидов, - потому что наемные лошади устали и им трудно будет ехать...

   - Но, может быть, можно дать Валентину Федоровичу наших лошадей? - возразил Сергей Львович.

   - Да, можно...

   Тотчас же Сергеем Львовичем отдано было соответствующее распоряжение на конюшню.

   Когда все мои вещи были упакованы, меня, с разрешения Демидова, повели наверх - в последний раз завтракать. Стол был полон. Все были в сборе.

   - Ага, Булгаша, не напрасно вы вчера вечером пели "Последний нонешний денечек"! - с улыбкой заметила Татьяна Львовна.

   Увы, я, действительно, имел неосторожность спеть вчера эту песню под специально написанный Сергеем Львовичем аккомпанимент!..

   Сидя за столом, я в последний раз окидывал взглядом все эти милые лица - детей и взрослых, которых я считал почти родными и сочувствие которых трогало меня до глубины души.

   Однако я не испытывал ни тяжести, ни тревоги на душе от сознания, что я еду в тюрьму. Напротив, серьезное, бодрое и радостное состояние духа овладевало мною все более и более по мере того, как я приближался к этой последней, высшей стадии моего испытания. Мне кажется, я предчувствовал, что в моем внутреннем росте тюрьма должна явиться тем препятствием, преодолев которое, я получу возможность подняться с одной, низшей ступени сознания на другую, высшую. И я не мог не испытывать невольной радости от такого предчувствия...

   Сердечно попрощавшись со всеми членами семьи Льва Николаевича и с другими присутствующими, я поспешил вниз, где ожидал меня Демидов.

   Я не рассказал еще, как перед завтраком, когда я подымался

  

  

   наверх, Софья Андреевна внезапно остановила меня на площадке лестницы и, с особенно-значительным видом человека, желающего сообщить что-то крайне любопытное и поразительное, произнесла:

   - А! Что?! Какое сегодня число?

   - Сегодня? 28-е...

   - Да, 28-ое октября! День ухода Льва Николаевича... Вот оно!

   Действительно, по странной случайности, в деле нашего воззвания вновь появлялось "толстовское" число 28; мало того, день моего ареста точно совпадал с днем ухода Льва Николаевича из Ясной Поляны в 1910 году...

   Сергей Львович, Татьяна Львовна, Душан Петрович, гостья - соседка по имению Бибикова, Илья Васильевич и другие домочадцы спустились вниз вслед за мною и, как были, без верхнего платья, вышли на крыльцо...

   Танечка Сухотина, в зимней шубке, под надзором гувернантки, прогуливалась около дома.

   - До-свиданья, Булгаша! - Проговорила она, протягивая ко мне свои губки.

   Простился я и с мисс Уэльс...

   Пара толстовских лошадей подкатила к крыльцу и я уселся в сани, с одним из двух сопровождавших Демидова, помимо пристава и урядника, рослых жандармских унтер-офицеров. Сам Демидов, вместе с другим жандармом, поместился, в других санях, запряженных наемными лошадьми.

   - Поезжай! - скомандовал Демидов, - и наш поезд тронулся.

   Слова приветствия, улыбки, машущие руки... потом - угол террасы... "прешпект"... пруд... башни... мостик за усадьбой - и всё скрылось. Мы - одни в белом поле.

   Порошит снежок. Сидящий рядом со мной жандарм заботливо укутывает мои ноги одеялом. У него - молодое, круглое, серьезное и совсем не злое лицо.

   Барские лошади бежали с завидной резвостью. Кучер Адриан немножно увлекся и дал им ходу больше, нежели следовало.

   - Постой, постой! - слышу я позади, издалека, крик Демидова.

   Я прошу кучера попридержать лошадей.

   Послышался скрип полозьев нагоняющих нас саней и, вместе с тем, голос подп. Демидова, размеренный, методический, точно читающий нам урок:

   - Наемные лошади не могут бежать так скоро, как лошади из имения, поэтому лошадей следует сдерживать и ехать медленнее...

   Мы беспрекословно подчиняемся требованию начальства и

  

  

   всю остальную часть дороги едем потихоньку, не слишком обгоняя вторую пару.

   Я мысленно прощался и с видом знакомых окрестностей, и со снежком, опушавшим нам лица, и с лошадьми, и с кучером Адрианом, и с удовольствием езды в санях... Но на душе у меня было спокойно.

   "Что для меня теперь нужно, в новом положении? - подумал я. - Вот теперь привезут в тюрьму... Господи! Дай мне - и в тюрьме не выходить из Твоей воли... не потерять любви к людям... не перестать любить тех, которые будут охранять меня... Я хочу быть вполне доброжелательным к ним. И не из лукавства - чтобы лучше со мною обращались, а искренно - чтобы самому мне не выходить из воли Божьей"...

   Около самой тюрьмы Демидов повернул в сторону, к городу, предоставляя сидевшему со мной рядом жандармскому унтер-офицеру сдать меня на руки тюремному начальству. Он галантно раскланялся со мной на прощанье из своих саней...

   - Пожалуйте, пожалуйте! - приветствовал меня при входе в камеру какой-то разбитной малый, подхватывая меня под руки. - Пожалуйте! Располагайтесь! Будьте, как дома... а уж в домовую книгу мы вас завтра запишем!..

   Обысканный в тюремной конторе, с узлом разрешенных мне вещей, беспорядочно наваленных в мое собственное одеяло, которое я придерживал за концы узлов (так как чемодан мой отобрали), вступал я в давно уже поджидавшее меня помещение.

   В камере горел свет: небольшая керосиновая лампочка, стоявшая посредине некрашенного деревянного столика, за которым сидели и пили чай четверо людей. Один из них и "принял" меня в камеру, прямо из рук дежурного помощника начальника тюрьмы. Я стал здороваться со всеми.

   - Раздавайтесь, раздевайтесь! - повторял неугомонный малый, продолжая разыгрывать роль хозяина квартиры и освобождая меня от моих вещей. - Тут у нас места много! Нельзя сказать, чтобы в камере, имевшей не более семи шагов в длину и четырех в ширину, да к тому же еще заваленной вещами и принесенными на ночь из кладовой матрацами, было особенно много места для пяти человек, но радушие "хозяина", очевидно, должно было выкупать недостаток места.

   Имущество мое свалили в общую кучу на подоконник.

   Меня пригласили к столу. Началось взаимное знакомство. Я рассказал вкратце о себе. Слушатели мои, не столько сами, сколько устами болтливого малого, принявшего меня в камеру, а теперь вводившего в обиход тюремной жизни, поведали о себе.

   Один из них, старик, сидел за то, что продал бутылку красного вина из собственного ренскового погреба после об'явления о запрещении торговли вином. Другой - за продажу соб-

  

  

   ственных штанов на Толкучем рынке, после того, как сукно данного образца было, по случаю войны, об'явлено подлежащим реквизиции. Третий - за торговлю политурой для питья, вместо водки, в своем трактире и, наконец, четвертый, "хозяин квартиры", торговец часами, за то, что обругал на базаре царя.

   Все мои новые сожители, за исключением, разве торговца политурой, показались мне очень милыми и приятными людьми. Я был вполне доволен своим новым обществом.

   Стали ложиться спать. Торговец часами приложил свой рот к маленькому круглому отверстию в двери ("волчёк") и закричал надзирателю, ходившему по корридору, чтобы мне дали матрац. И матрац, - мешок, набитый соломой, - был дан.

   В камере имелась только одна деревянная койка. Ею пользовался торговец часами, как первый, поселившийся в этой камере. Остальные спали на полу. Матрацы положили поперек камеры, и после этого ходить уже было негде.

   Мой матрац пришелся с краю, недалеко от двери и от параши. Старик, расположившийся рядом со мной, заботливо указал, чтобы я не прислонял своей подушки к стене, так как стена, вместо краски, вымазана сажей и сильно пачкает. Другие арестанты подтвердили правильность этого замечания.

   Но мне так всё казалось хорошо - и эта давно желанная суровость обстановки, и самый факт моего нахождения в тюрьме, и это общество жалких преступников, выброшенных той, сильной и властной, жизнью в качестве неудачников, - что я не хотел обращать внимания даже на такое простое предупреждение.

   - Ничего, ничего! - говорил я и прислонил подушку к самой стене.

   Я давно не ложился вечером в свою постель с таким светлым душевным состоянием...

   На утро весь бок подушки оказался совершенно черным от сажи.

   Однажды, - это было на второй или на третий день после моего заключения, - во время вечерней "оправки", когда всех арестованных, камеру за камерой, выпускали по-очереди в уборную, - торговец часами, опасливо озираясь на отвернувшегося в сторону надзирателя, быстро подвел меня к одной из наглухо запертых дверей в нашем коридоре и велел смотреть в "волчек".

   Только что я успел приблизить свое лицо к "волчку", как внутри камеры кто-то закричал: "Валя, Валя!" И я увидал сквозь непривычно узкое отверстие, Юрия Мута, смеющегося, хлопающего в ладоши и подпрыгивающего от радости, что он меня увидел...

   Но... руководитель мой тянул уже меня за рукав. И едва мы отскочили от двери, как надзиратель снова повернулся в нашу сторону, окидывая нас подозрительным взглядом.

   Торговец часами, вообще, взял на себя роль моего тюрем-

  

  

   ного ментора. Благодаря его урокам, я сделался гораздо смелее и скоро сам научился обманывать бдительность надзирателя.

   В ближайшие дни мне удалось перекинуться несколькими словами не только с Ю. Мутом, но и с Сережей Поповым, Хорошем и Пульнером, камеры которых также оказались в нашем корридоре.

   Настроение у всех, судя по их словам, было прекрасное, чему я искренно порадовался.

   Так началась наша совместная, более чем годовая, тюремная жизнь.

  

  

  

   Согласно требованию закона, все заключенные в тюрьму по делу о распространении воззваний против войны, т.-е. я, Попов, Хорош и Пульнер, через две недели со дня ареста допрошены были представителем прокурорского надзора. Таковым явился товарищ прокурора Тульского окружного суда А. И. Воронцов, которому поручено было наблюдение за ходом следствия по нашему делу, в качестве, так сказать, юридического советника при Демидове. Воронцов пользовался всеми правами следователя, так что все постановления по делу принимались Демидовым и Воронцовым сообща, точно так же, как обоими ими подписывались и все акты следственного производства.

   Подобно подп. Демидову, тов. прокурора Воронцов также представлял достаточно колоритную фигуру, хотя и в несколько ином роде. Маленький, бритый, хлыщеватый господин, еще молодой, но уже с брюшком, Воронцов напоминал какого-то клоуна своей необыкновенной развязностью, подвижность