Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

воззвание?

   - О, совершенно легко!

   - Ну, а то обстоятельство, что ты - австрийский подданный, тебя не останавливает?!

   - Это не имеет значения!..

   Мне хотелось окончательно выяснить отношение Д. П. Маковицкого к вопросу о подписании воззвания, и я, вспомнив, что в свое время Душан Петрович не подписал полтавского обраще-

  

   ния "Наше открытое слово", с текстом которого я его познакомил, спросил еще у него:

   - Тогда почему же ты не подписал дудченковского обращения, а это воззвание подписываешь?

   - Потому что у Дудченко была фраза, а у тебя выражена сущность! - ответил Душан Петрович.

   Мне больше ничего не оставалось возразить. Я пожал Душану Петровичу руку и выразил свою радость, что он присоединился к нам.

   В письме к присяж. повер. Н. К. Муравьеву от 20 март. 1916 г. Д. П. Маковицкий, в ответ на предложение изложить мотивы, побудившие его подписать воззвание, писал:

   "На обращение "Опомнитесь, люди-братья" я смотрел как на напоминание блюсти мир в душах своих. Такое напоминание было мне самому нужно, так как я разжигался войной. Считал, что оно так же нужно и другим борющимся в себе с грехом войны. Подписал его как обращение главным образом к себе ужасаясь тому, как затягивает меня война, и стараясь освобождаться от этого участия в ней мыслями и обретать должное христианское отношение к ней. При этом чувствовал, что я недостоин подписывать его, как обращение к другим, сам не приобретши еще мира в себе. Но все-таки не мог не поддержать возгласа друга, чтобы за ужасами войны мы не забывали бы Бога".

   Наконец, одной из подписей, присоединенных к воззванию тотчас по его составлении, была подпись А. П. Сергеенко, старшего сына известного литератора П. А. Сергеенко и ближайшего помощника В. Г. Черткова по его литературным и издательским делам.

   Как мы уже знаем, А. П. Сергеенко принимал ближайшее участие в редактировании воззвания вместе со мною и Трегубовым и, кроме того, выработал даже собственный проект воззвания, отклоненный друзьями. Очевидно, что он вполне сочувствовал делу опубликования воззвания против войны. Никаких письменных данных о мотивах подписания Сергеенко воззвания в моем распоряжении не имеется.

   Впоследствии А. П. Сергеенко был привлечен к суду, вместе с большей частью подписавших воззвание. Однако, хотя личность Сергеенко и была установлена властями, открыть местопребывание его они не могли, а сам он на суд являться не пожелал. В виду этого дело об участии Сергеенко в составлении и распространении воззвания было выделено судом из общего нашего дела и в марте 1916 г. не рассматривалось.

  

  

   Следующие подписи под воззванием принадлежали лицам, жившим также в непосредственном соседстве с Ясной Поляной, - и, главным образом, - представителям единомышленной молодежи, обитавшей в доме Чертковых, в Телятенках.

   Некоторые из этих подписей долго не могли простить мне родственники и друзья подписавших, казалось, выше всего ставившие личную судьбу своих близких. Они готовы были почти открыто обвинять меня в том, что я, как бы "вынудил" ту или иную подпись, воспользовавшись молодостью и "несознательностью" того или другого лица. Это был род той слишком усердствующей защиты, от которой обыкновенно бегают сами подзащитные, готовые предпочесть ей хотя бы даже и прямое обвинение!

   Среди единомышленников, не подписавших воззвания, но, тем не менее, не без любопытства следивших за ходом и развитием всего дела, также проскальзывало подчас снисходительно-ироническое отношение ко всему, что мною предпринималось. Надо мной, над моим увлечением подтрунивали, сравнивали его с "спортсменством". В. Г. Чертков не раз, с преувеличенно-внимательным и в то же время шутливым видом, осведомлялся у меня:

   - Ну, что, сколько еще новых подписей собрано?..

   Все это были мелкие тернии того положения, в которое невольно поставил меня И. М. Трегубов, возложив на меня собирание подписей. Приходилось терпеть их.

   Впрочем, пусть правдивый рассказ обо всех дальнейших обстоятельствах присоединения подписей к воззванию покажет, в чем я был свободен от обращенных ко мне упреков и в чем, действительно, заслужил их.

   Дворянин, сын офицера и единомышленник Л. Н. Толстого, П. Н. Олешкевич (род. в 1889 г.), работавший по "Своду мыслей Л. Н. Толстого" в доме Чертковых, подписал воззвание в Телятенках.

   Как заявил Олешкевич на суде, он вполне разделял выраженные в воззвании взгляды и потому счел своим нравственным долгом, долгом совести присоединиться к воззванию, дав свою подпись.

   Отчетливо помню, как после одного из посещений дома Чертковых я собрался уходить обратно в Ясную Поляну и во дворе, близ мастерских, встретился с Григорием Лещенко (род. в 1882 г.), нашим общим другом, домашним слесарем и столяром у Чертковых, занятым какой-то очередной работой. Я при-

  

   остановился, чтобы проститься с Лещенко, и тут он заявил мне о своем желании подписаться под воззванием против войны, прося присоединить к воззванию его подпись. Я ответил, что исполню его желание, но при этом, признаться, пожалел Лещенко: был светлый, солнечный день, Лещенко в одной рубашке, без шапки так хорошо работал во дворе, а, между тем, ведь он только что выпущен был из тюрьмы, где отбыл довольно продолжительное предварительное заключение по делу о распространении им запрещенных сочинений Л. Н. Толстого.

   - А если тебе опять придется сидеть в тюрьме, Гриша? - спросил я у Лещенко.

   Но он в ответ только махнул рукой: эка, мол, невидаль! отсидим, коли нужно будет! семь бед, один ответ!

   Лещенко об'яснял мне после, что с об'явлением войны он сам не раз думал о том, что людям нашего жизнепонимания "надо хоть что-нибудь да делать" в противовес всеобщему увлечение войной. Но так как лично он работал больше в поле да в мастерской и литературой никогда не занимался, то он ничего и не предпринял. А когда появилось наше воззвание, решил поддержать его. И никогда в своей подписи не раскаивался.

   Будучи привлечен к дознанию, Лещенко на первом допросе у следователя отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы. Но затем показал, что дал согласие на помещение своей подписи под воззванием в разговоре со мной, самого же воззвания не читал, а только слышал о нем. Согласился же на помещение своей подписи потому, что сочувствовал содержанию воззвания. То же самое, приблизительно, показывал Лещенко впоследствии и на суде.

   Только после суда он раз'яснил мне, что показал властям не прямо. Оказывается, Лещенко побоялся, что если он скажет прямо, что читал воззвание, то у него начнут допытываться, кто именно дал ему воззвание и где он читал его. Опасаясь как нибудь неосторожно проговориться, он и решил показывать, что не читал воззвания, а слышал о нем; ему казалось, что он может так говорить, потому что и в действительности, хотя он хорошо знал воззвание, но сам не читал его, а только слышал, как оно оглашалось на собрании и доме Чертковых. Кроме того, ночуя в одной комнате с Трегубовым, он вел с ним длинную беседу о воззвании. Такова была простодушная уловка этого милого человека, допущенная им с тою целью, чтобы не подвести кого нибудь из друзей. А, между тем, какое странное впечатление производило на первый взгляд показание Лещенко, что он подписал воззвание, не читая его!..

   А. Е. Никитин-Хованский (род, в 1892 г.), крестьянин по рождению и счетовод по образованию, бывший воспитатель одного из малолетних внучат Льва Николаевича (сына Андр. Л. Толстого), давно близкий с Чертковыми и в 1914 г. работавший у

  

   у них в качестве ремингтониста, подписал воззвание в Телятенках. Никитин-Хованский знал о составлении воззвания и знаком был с его содержанием, но, как и другие обитатели дома Чертковых, специального приглашения от меня принять участие в воззвании не получал.

   Как-то зашел я в комнату А. Е. Никитина-Хованского, - или, проще, Саши Никитина, - и на письменном столе у него увидел открыто лежащий листок с нашим воззванием, - и даже, помнится, не один, а несколько таких листков. Комната была пуста, а дверь в нее открыта настежь.

   Меня удивила такая неосторожность, и, встретясь с Сашей Никитиным, через несколько минут, в той же комнате, я обратил его внимание на валявшиеся по столу листки (или листок) воззвания.

   - Как же это ты так неосторожен?

   Мой молодой друг беспечно улыбнулся.

   - Это я нарочно выложил: пускай читают!

   Он посмотрел на меня, и мы оба рассмеялись такой "открытости".

   - Отчего же ты сам не подпишешь воззвания? - спросил я.

   - Я думал об этом, - ответил Никитин. - Но только - что же будет значить моя подпись, и мое имя, никому не известное и ничего не говорящее?..

   - Как, что будет значить?! - с жаром возразил я.

   Уже не в первый раз сталкивался я с этим взглядом, что будто только "известные" лица должны подписываться под воззванием. Я совершенно иначе смотрел на это.

   - Будет значить то, что - вот и еще одна христианская душа протестует против войны! - сказал я Никитину. - Вовсе не одни только "знаменитости" могут подписываться под воззванием. Это совершенно ложный взгляд! Всякая подпись важна!

   - Ты думаешь? - спросил Никитин.

   - Конечно! - ответил я.

   И тут, видя, что Саша не прочь подписать воззвание и колеблется только под влиянием сомнения относительно "ценности" своей подписи, я невольно перешел в шутливый тон; конечно, надо подписываться! тем более, что и фамилия у него такая славная, звучная: Никитин-Хованский! даже кажется, что будто два лица подписали: и Никитин, и Хованский...

   Саша смеялся вместе со мной, а затем сказал, что подпишет воззвание.

   - Но ты знаешь, за это мы можем попасть в тюрьму, - сказал я ему.

   - Ну, что же, за то все вместе туда пойдем! Так и быть, отсидим три месяца!..

   Никитин имел в виду как раз изданное в то время, - если

  

   не ошибаюсь, московским генерал-губернатором, - постановление о том, что всякие "призывы к миру" во время войны будут караться арестом до 3 месяцев. Правду сказать, многие из нас именно на это наказание и рассчитывали.

   В ответ на последние слова друга, я обнял и расцеловал его.

   В особой записке, составленной впоследствии А. Е. Никитиным-Хованским, - частью для защитников, частью просто для сведения близких и друзей, между прочим, говорится:

   "Несмотря на то, что главная цель "воззвания" одна, а именно: призыв вспомнить, что все мы - христиане, призыв к неубийству, и что все действовали из религиозных соображений, тем менее, степень участия в этом деле каждого лица не одинакова и мотивы, побудившие примкнуть к протесту, большею частью вполне индивидуальны.

   Как нельзя упускать из виду того, что у многих из подписавшихся было при этом горячее желание высказать во всеуслышание свое отрицательное отношение к кошмарному, бессмысленному убийству, у иных же желание показать людям, что не все еще обезумели и что вовсе нет того всеобщего под'ема народных масс, о котором так много писалось в газетах, - так нельзя не допустить и того, что были и такие лица, которые подписали ради того, чтобы этим выразить свое сочувствие и согласие близким им по духу мыслям. Словом при одной главной цели было много самых разнообразных мотивов...

   Давая свою подпись, я, разумеется, был согласен с основной мыслью этого протеста. Видел в нем добрые побуждения. Но дальнейшей судьбой его не интересовался...

   Народ не хочет войны, с самого ее начала. Это станет ясно, если имеешь непосредственное общение с народом. Что бы ни кричали о всеобщем народном патриотизме (в газетах) и что бы ни говорили разные ученые и неученые экономисты о конечных благах этой "священной войны", народ уверен, - уверен своим долгими веками накопленным чувством, - что война, не говоря уж об армии калек, сирот и вдов, на долгие годы расстроенном внутреннем хозяйстве, - кроме еще более тяжелой жизни для народа, ничего принести не может.

   Все сражающиеся рвутся к своим оставленным хатам, полям и к своей честной и общеполезной трудовой жизни, и весь честно трудящийся народ ждет не дождется ее скорейшего прекращения.

   И среди этого ли народа распространять воззвания о неучастии в войне? Говорить и желать ему то, что он лучше нас и давно знает и желает себе из покон веков!..

   У каждого "серого героя" (как у нас прославляет их натравляющая, пишущая в газетах интеллигенция) из рода в род передается более понятное для них, чем это выражено в протесте "Опомнитесь, люди-братья", великое чувство уважения к жизни другого. И если бы не хитрое усыпление правительством и цер-

  

   ковью сознания (водка, темнота, ложное толкование христианской религии), никогда бы не пошел он на такое дело, как убийство.

   Все это я говорю к тому, почему я не могу смотреть на этот протест как на протест, предназначенный для распространения в народе"...

   В первые же дни по составлении воззвания, однажды ко мне, в комнату мою в доме Толстых в Ясной Поляне, зашел 18-летний юноша А. В. Молочников (род в 1896 г.), бухгалтер потребительского общества крестьян Ясной Поляны, сын известного последователя Л. Н. Толстого в Новгороде. Скучая деревенским одиночеством, молодой Молочников частенько заглядывал ко мне.

   Не знаю, увидал-ли он сам на столе наше воззвание или я предложил ему ознакомиться с ним, но только, присевши к столу, Молочников стал читать это воззвание. Он заявил при этом, что хотя и слышал о воззвании у Чертковых, но еще не успел прочесть его.

   Помнится, что, едва дочитав листок, юноша схватился за ручку, чтобы подписать его. Тут я вмешался и, - по совету И. М. Трегубова, который говорил, что надо предупреждать о возможности правительственных гонений за воззвание всех, "в ком твердо не уверен", - указал Молочникову на таковую возможность.

   - Ну, что же! - возразил молодой человек: самое большее, что мне будет, это - высылка в Новгород, к отцу, как "несовершеннолетнего"!..

   Но тут он спохватился и даже обратился ко мне за советом: может-ли он сам отвечать перед властями за свой поступок, будучи юридически несовершеннолетним? не могут ли власти переложить ответственность за его подпись с него самого на его отца?

   - А на какие ты средства проживаешь? - спросил я у Молочникова: содержишь-ли ты себя сам, или тебя содержит отец?

   - Сам содержу себя.

   - Ну, значит, ты - самостоятельный человек.

   Молочников удовлетворился таким ответом и подписал воззвание.

   Вот за этот случай я чувствую теперь укоры совести: может быть, мне следовало бы, в виду проявленного Молочниковым минутного колебания, непременно отговорить молодого человека от подписывания воззвания, а я своими словами как будто подтолкнул его на это.

   К счастью, кара, понесенная А. Молочниковым за подписание воззвания, была невелика: всего полтора месяца предварительного тюремного заключения. И, нужно отдать ему справедливость, он с полным мужеством перенес это заключение в Тульской тюрьме, в камере рядом со мной.

   За то чрезвычайно негодовали родители Молочникова на то,

  

   что их сын был привлечен к участию в воззвании, или, вернее, на то, что ему пришлось угодить за это в тюрьму.

   22 января 1915 г. Вл. А. Молочников писал И. М. Трегубову: "Сегодня получил из Телятенок печальное известие, что сын мой, в числе подписавшихся под воззванием, посажен в тюрьму... Вероятно, так Богу надо, но жалко Анну Яковлевну *). Тяжело приняла известие. Откровенно говоря, самое воззвание имеет в себе не только внутренние противоречия, но прямое доказательство несостоятельности его. "Не перестанем воевать, пока в нас зверь". Значит, надо бороться с злом в нас, а не со следствием. Вот почему легкомысленно было подсовывать мальчику для подписи".

   Позже (1 января 1916 г.) отец - Молочников так писал присяж. пов. Н. К. Муравьеву, взявшему на себя защиту обвиняемых "толстовцев": "Поддавшись всеобщему патриотическому одушевлению, Александр с такой страстью жаждал победы над немцами, что я не удивился бы, если бы узнал, что мой сын поступил добровольцем в армию. На мой вопрос он даже сказал, что хоть сейчас поступил бы в армию, если бы только не чувствовал отвращения к убийству". (Курсив мой).

   В этом письме особенно примечателен конец: пошел бы в армию, если б не чувствовал отвращения к убийству. Это все равно, что сказать: с удовольствием бы зарезал и зажарил для вас этого петушка... если бы только я не был вегетарианцем!...

   Мы не знаем, кому больше принадлежит эта фраза: Молочникову - сыну, подписавшему воззвание против войны, или Молочникову - отцу, желающему во что бы то ни стало спасти сына от грозящего ему наказания. Но допустим, что отец, да еще столь проницательный, лучше всего знал недостатки своего сына; учтем также и то, что, как мы увидим, молодой Молочников и сам, в письме к Н. К. Муравьеву, намекал на симпатии свои к задачам "союзников" и России в мировой войне (подобно старому Душану, обращавшемуся с призывом опомниться от гипноза войны прежде всего к самому себе, Александр Молочников, очевидно, также принадлежал к числу колеблющихся). И тем не менее, едва ли "лепо" было отцу-Молочникову, и именно ему, поступать так, как он поступал: добиваясь оправдания сына, прибегать к опорочению и дискредитированию того чистого и искреннего движения, результатом которого несомненно было подписание молодым Молочниковым воззвания.

   Свое понимание смысла и назначения воззвания А. В. Молочников прекрасно выразил в следующем письме к Н. К. Муравьеву (от 2 января 1916 г.):

   "Находясь в тюрьме, я как-то послал (нелегальным путем) Булгакову записку (его камера находилась, рядом с моей). Я писал приблизительно, что, по моему мнению, смысл нашего воззвания

  

   *) Мать обвиняемого.

  

   состоит не в том, что мы призываем население России отказываться от войны с Германией или Австрией - эта мысль, при наших взглядах, без сомнения должна казаться нелепой, - а в том, что мы, указывая на войну, как на следствие вообще ложной, ошибочной жизни, обращаемся к людям-братьям с призывом изменить свою жизнь так, чтобы впредь не повторялись подобные бедствия, и не искать избавления от войн в устранении внешних условий, вроде прусского милитаризма.

   Булгаков ответил, что он совершенно согласен со мной.

   Так что ни о какой измене не может быть и речи.

   А про себя я скажу, что более правой из воюющих сторон я считаю Россию и союзников и твердо уверен в том, что победа останется за ним".

   Мне остается только добавить, что все, изложенное в этом письме, фактически совершенно верно.

   Очень трогательно по своей обстановке было присоединение к воззванию молодой девушки, проживавшей у Чертковых в качестве портнихи, Кл. Дм. Платоновой (род. в 1893 г.), - или, как ее зовут все близкие, Клаши Платоновой.

   Родом крестьянка Ярославской губ., очень развитой и интеллигентный человек, К. Д. Платонова была убежденной последовательницей мировоззрения Л. Н. Толстого. С друзьями Льва Николаевича она сблизилась через своего старшего брата Николая Платонова, отказавшегося в 1910 г. от военной службы по религиозным убеждениям и отбывшего за это 4 года в арестантских ротах. В 1910 г. в судьбе Н. Д. Платонова принимал участие и сам Л. Н. Толстой.

   Обвинительный акт следующим образом протоколирует результаты первого допроса Платоновой:

   "Клавдия Платонова об'яснила, что живет она у Чертковых в качестве домашней портнихи, но знает ли кого из лиц, подписавших воззвание "Опомнитесь, люди-братья", отвечать отказывается. Может лишь сказать, что означенное воззвание подписала собственноручно и знала, что оно будет распространено".

   Подписала же воззвание Платонова так.

   Однажды я был в Телятенках и там дал кому-то для прочтения экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья". Тогда же этот экземпляр, уже помимо меня, попал к Клавдии Платоновой.

   Незадолго до моего ухода в Ясную Поляну, Платонова подошла ко мне и вручила мне аккуратно сложенный вчетверо листок с воззванием. Я поблагодарил ее, сунул листок в, карман и ушел домой.

   И только дома, развернувши листок, я увидал, что на нем имеется новая подпись: "Клавдия Платонова".

   Встретившись, дня через три после этого, с Платоновой, я спросил ее:

   - Клаша, а вы тогда подписали воззвание?

  

   - Да, - просто ответила она, улыбаясь своей спокойной улыбкой.

   - Почему же вы тогда не сказали мне об этом, когда отдавали назад бумажку?

   - Зачем? Я думала, вы увидите сами.

   - А вы знаете, что это воззвание может иметь неприятные для всех нас последствия?

   - Да, знаю.

   На этом наш разговор кончился. Я почувствовал, что в искренности и твердости Платоновой не может быть ни малейшего сомнения.

   На суде К. Д. Платонова следующим образом рассказывала об обстоятельствах и мотивах своего присоединения к воззванию.

   - Я нашла воззвание в своей комнате, его читал мой брат и оставил у меня на столе. Я прочла, вижу, что в этом воззвании выразился крик против войны, согласилась с мнением, выраженным в воззвании... (улыбается) и подписала.

   Председатель. Вы в этой комнате были одна, и никто не знал, что вы подписали?

   Платонова. Да, никто не знал.

   Председатель. Что же вы хотели выразить, давая подпись? Вами руководили соображения религиозные? Своей подписью вы выразили, что содержание этого воззвания вы вполне разделяете, что это содержание совпало с вашим внутренним духовным пониманием?

   Платонова. Да, я вполне разделяю все то, что выражено в нем. Только я не согласна с таким способом распространения, чтобы расклеивать и разбрасывать воззвание, не зная, как отнесутся к нему те люди, к которым оно попадет. Может быть, они совсем не в силах понять его, или поймут иначе. Но если бы желающий чуткий человек попросил меня дать ему прочесть воззвание, или в беседе с ним я почувствую, что он понимает меня, то сочту своим долгом дать ему. Я бы не могла отказать.

   Председатель. Допускали ли вы, что это воззвание может побудить к определенным поступкам - к отказам от военной службы?

   Платонова. Нет, этого я никак не могла допустить. У меня есть брат на войне, человек мягкой души, который не сочувствует войне, но не имеет сил отказаться. И я терзаюсь душой, так как не могу помочь ему, не могу сказать ему: "брат, брось оружие, не ходи на войну", так как знаю, что внутреннее сознание у него не укрепилось, он не дорос еще до того, чтобы отказаться. Если я своему брату не могу посоветовать этого сделать, зная его больше, чем других, то тем более не могу сказать этого другим людям. А вот другой мой брат, старший, напротив, отказался от военной службы, но я не скажу, чтоб я его любила больше, чем младшего, совсем нет. Я знаю, что он живет

  

   самой лучшей жизнью, - он нашел свой путь, по которому и идет. Но младшего брата я люблю даже больше, чем старшего, несмотря на то, что не сочувствую его жизни. Я считаю войну ужасной, недопустимой, и это не заставляет меня меньше любить его...

   В Ясной Поляне присоединил свою подпись к воззванию Вениамин Тверитин, осложнивший после судебное следствие выпуском в г. Тобольске еще другого, самостоятельного, очень резкого воззвания против войны.

   Если Александр Молочников достиг в момент подписания воззвания 18-ти лет, то Вениамину Тверитину едва-ли было 16. Это был самый юный из участников воззвания.

   Тверитин впервые появился на яснополянском горизонте в 1913 или 1914 году, в качестве ученика старших классов Тюменьского реального училища. Он тяготился нудной школьной учебой и мечтал о выходе из училища, с тем, чтобы затем поселиться в деревне и заниматься физическим трудом, приглядываясь в то же время к народной жизни и к народным нуждам, чтобы узнать, как их лучше удовлетворить".

   Это желание было через несколько месяцев осуществлено Тверитиным. Он поселился на первое время в единомышленной Л. Н. Толстому семье Булыгиных, в небольшом именьице Булыгиных при дер. Хатунке, Тульской губ., всего за 15 верст от Ясной Поляны. Семья состояла из отца - горячего, порывистого человека, М. В. Булыгина, выступавшего постоянно на судах в качестве защитника крестьянских интересов, и четырех сыновей, из которых двое взрослых - Сергей и Иван - были воспитаны и жили как простые рабочие. Жена Булыгина умерла несколько лет тому назад.

   Это была одна из благороднейших и интереснейших семей, какие только мне доводилось знать. Сам М. В. Булыгин, сын сенатора и двоюродный брат бывшего министра внутренних дел, в молодости окончил пажеский корпус и служил офицером; затем, познакомившись со взглядами Льва Николаевича, он оставил службу, поселился в деревне и занялся сельским хозяйством. Государство, которое он приравнивал к воплощению "Антихриста", имело в нем теперь злейшего врага. Дети воспитывались и росли под мыслью, что, когда настанет время, они должны будут отказаться от военной службы и уйти на несколько лет в тюрьму. Старший из сыновей Сергей был чрезвычайно одаренный юноша. Он выдавался в особенности своей способностью к отвлеченному мышлению, а также глубокой религиозностью и высоко-нравственным, последовательным образом жизни. В последнем отношении ему вполне был равен и младший его брат Иван.

   Нам не раз еще, в дальнейшем изложении, придется говорить о представителях этой семьи.

  

   Тверитин прожил в Хатунке довольно долго, работая, как в имении, так и на деревне, счастливый от этой, незнакомой ему прежде, обстановки простой, трудовой жизни, среди милых и близких по духу людей.

   Но через некоторое время безмятежное состояние его духа было нарушено целым роем новых, овладевших им мыслей. Близкое ознакомление с деревенской нищетой, особенно поражавшей Тверитина, как сибиряка, произвело на юношу настолько сильное впечатление, что он перестал уже удовлетворяться одним только чисто пассивным пребыванием в деревне, хотя бы и на положении простого рабочего человека. Пылкого юношу влекла к себе активная общественная работа, посредством которой можно было бы надеяться приблизить перемену всего внешнего строя народной жизни и тем самым содействовать скорейшему облегчению положения крестьян. Но что мог предпринять Тверитин, находясь в среде и под влиянием "толстовцев", отрицавших всякие внешние - насильственные или революционные - перевороты?! Может быть, находись в то время Тверитин в среде революционеров, он и сам сделался бы революционером. На пока он не додуматься ни до чего другого, кроме как до того, чтобы открыть в имении Булыгиных, тайно от всех и даже от самого хозяина, типографию, с целью печатания и распространения нелегальных, противуправительственных и противуцерковных, сочинений Льва Толстого.

   Тверитин открыл только одному мне свой план, а я уговорил его поделиться этим планом еще с Сергеем Булыгиным, чтобы затем обсудить все совместно.

   При обсуждении, как я, так и Сергей Булыгин (рассуждавший в данном случае, разумеется, не как сын своего отца, а вполне об'ективно), отнеслись к предположениям Тверитина несочувственно. Мы указывали ему на то, что одностороннее ознакомление читателя с одной только резко отрицательной стороной взглядов Толстого может произвести совершенно нежелательное, с нашей точки зрения, впечатление, пробуждая чисто революционные стремления, чему мы, как противники всякого насилия, не можем сочувствовать. Мы доказывали поэтому, что не меньшую важность имеет параллельное, или даже предварительное, ознакомление читателей с глубокой религиозной основой мировоззрения Толстого, на необходимость чего постоянно указывал и сам Толстой. А для служения этому делу устройство тайной типографии, пожалуй, и не нужно.

   Тверитин выслушал нас и, пока что, послушался.

   И вот, когда мною составлено было воззвание против войны, и я стал собирать подписи под ним, Вениамин Тверитин явился из Хатунки в Ясную Поляну и обратился ко мне с просьбой присоединить его подпись к воззванию.

  

   Что мне было делать? В душе я вовсе не считал, что право и обязанность присоединиться к воззванию против войны должны измеряться годами подписывающего. В частности, в Вениамине Тверитине меня глубоко трогала та убежденность, которую он привносил в свое желание присоединиться к воззванию, а также безупречная чистота его души, на ряду с пылким энтузиазмом первых революционных, в лучшем смысле, порывов. Кроме того, я считал, что я лично, ведь, не имел собственно решительно никакого права отклонять или не отклонять ту или иную подпись, о желании присоединить которую к воззванию мне прямо и откровенно заявляли: иначе я становился бы в положение судьи своих единомышленников. Но, с другой стороны, крайняя юность Тверитина смущала меня. Я любил этого мальчика, как брата или как сына, вовсе не считая его "присяжным толстовцем", обязанным, как бы в силу своего положения, присоединиться к воззванию, - и на этом основании употребил все доводы, чтобы отклонить Тверитина от подписи.

   Но все эти доводы разбивались о каменную гору его желания быть участником воззвания. В конце концов, разговаривая со мной, молодой человек, видимо, начал даже терять терпение...

   И вот тут, глядя на него, мне пришло в голову, что не вышло бы хуже в том случае, если я настою на своем отказе принять подпись Тверитина. В самом деле, что, если я, оттолкнув Тверитина от возможности принять участие в столь редком и, пожалуй, даже единственном в нашей "толстовской" среде случае "активного" общественного выступления, - тем самым одновременно оттолкну его и от "толстовства"?! Что, если горячий мальчик, недовольный тем, что "толстовцы", под предлогом его молодости, не приняли его в свою работу, тотчас перекинется в лагерь революционеров, которые уж, конечно, не станут справляться в его метриках об его возрасте, а, наоборот, будут очень рады его, столь прямодушно предлагаемым, услугам?!

   Судя по напряженному душевному состоянию Тверитина, такой оборот дела представлялся совсем не невероятным.

   Но тогда о чем же рассуждать? Конечно, пусть лучше юноша примет участие в нашем общем христианском деле и пусть несет последствия этого дела, учась страдать смолоду, но за то избежит нежелательного уклона в ту сторону, где ему снова придется забыть о столь возвышающих и украшающих его жизнь идеях истинного братства и всеобщей любви. Осторожность не к месту бывает подчас хуже всякого безрассудства.

   И я присоединил подпись Тверитина к воззванию.

  

  

   М. И. Хорош (род. в 1894 г.), молодой еврей, сын конфектного фабриканта в местечке Почеп, Черниговской губ., один из самых верных и преданных участников всего дела, хорошо познакомился с воззванием в доме Чертковых, в Телятенках, где он гостил проездом, направляясь с своей родины в Москву, для поступления братом милосердия в лазарет, который предполагало открыть Вегетарианское общество. Он ждал окончательного ответа по этому делу от Вегетарианского общества, а в свободное время навещал друзей по окрестности. Собрался в с. Хмелевое, верст за 20 от Телятенок и верст за 10 от г. Тулы, к подвижникам "толстовства" Попову и Пульнеру. Узнав об этом, я дал Хорошу экземпляр воззвания для Сергея Попова и просил узнать мнение последнего о воззвании.

   Вернувшись, Хорош сообщил, что Сережа Попов "с воззванием согласился, с оговоркой, что у него есть еще свой взгляд". Мне неясно было из этих слов, присоединился-ли Попов к нашему воззванию или нет (после оказалось, что да), и я не присоединил тогда его подписи к воззванию.

   Передавая мне слова Попова, Хорош спросил: - Почему же ты мне не предлагаешь подписать это воззвание?

   Я ответил, что это - дело его и что, наверное, если бы он хотел подписать воззвание, то сам заявил бы мне об этом.

   - Я охотно присоединю свою подпись! - сказал Хорош.

   - Да, но ты знаешь, что за это может быть тюрьма? Вообще, это дело не так просто. Смотри, готов-ли ты?

   Хорош настаивал на своем желании, и я тогда же, в Ясной Поляне (куда зашел Хорош по дороге из Хмелевого в Телятенки и где происходила наша беседа), подписал его имя под воззванием.

   При этом один экземпляр воззвания молодой человек взял у меня для себя. На другой день, уже в Телятенках, он, несмотря на об'явленное по дому запрещение В. Г. Черткова пользоваться принадлежащими ему "ремингтонами" для размножения воззвания, сделал на пишущей машинке несколько копий воззвания и стал рассылать их своим друзьям.

   О мотивах, побудивших его к подписанию протеста против войны, Хорош, в письме своем к присяжн. пов. Н. К. Муравьеву, от 4 января 1916 г., писал:

   "...Я был крайне возмущен передовой печатью, литераторами, публицистами, писателями, которые стали выражать сочувствие войне, когда в мирное время они разглагольствовали о морали, о нравственности. И вот, читая воззвание, я ясно почув-

  

   ствовал, что оно очень кстати: необходимо сказать, что есть такие, которые не с ними; что исповедуемая всеми воюющими державами религия - в корне своем против войны, что только неверующий в живого Бога Любви и Мира может поддерживать войну. Я подписал воззвание, разделяя душою и разумом все в нем сказанное".

   В деле имеется еще следующее заявление Хороша, сделанное им жандармской власти по окончании следственного дознания:

   "Присоединяя свою подпись к воззванию "Опомнитесь, люди-братья", я, во-первых, руководился сознанием долга, вытекающего из моих христианских взглядов, в основу которых я полагаю заповедь Христа о любви к ближнему, кто бы он ни был: враг или друг. Во-вторых, я чувствую, что воззвание не имело целью призыв к неучастию в войне, ибо это было бы равносильно желанию притянуть луну к земле, а также не имело целью измену Русскому государству, ибо мы (скажу словами христианского богослова Оригена), "призывая к ненарушению любви и мира, гораздо полезнее властям, чем их войны. Мы истинно участвуем в трудах, имеющих целью общественное благо, мы более всех воюем за благо государства. Правда, мы не служим под знаменами на поле сражения, но мы сражаемся за него на поле добродетели".

   Это изречение Оригена, Хорош заимствовал из книжки по истории философии, которую он читал в тюрьме.

   Именем Р. А. Буткевича открывается ряд подписей, поступивших в ответ на письменные мои обращения. Обращения эти, незначительно вариируясь в зависимости от моих личных отношений с тем или другим лицом, в общем имели однородную, короткую редакцию.

   Вот образец таких обращений. Это - письмо, отобранное при обыске у В. П. Некрасова, одного из подписавших воззвание:

  

  

   ...Посылаю вам христианское обращение по поводу войны, которое будет распространено в России и в воюющих странах. Может быть, вы или ваши близкие и те, кому вы найдете нужным предложить, пожелаете присоединить свои подписи к нашим. Об этом будьте добры известить меня поскорее.

   Пока желаю вам от души всего хорошего!

  

   Обращения подобного рода я рассылал только лицам, известным мне в качестве единомышленников. Очень немногие из них, - как П. Ледерле, А. Шур и С. Каневский, с которыми я не встречался,- названы были мне друзьями.

  

  

   Один экземпляр воззвания я отправил в г. Томск, своей матери, с целью поставить ее в известность насчет того, что мною предпринималось, на случай всяких неожиданностей.

   Всех обращений разослано было мною, до моего ареста, около 50 с лишним экземпляров.

   Если кто-нибудь из адресатов, при своем ответе, возвращал мне обратно экземпляр воззвания, то я вновь пользовался этим экземпляром для посылки его другому лицу, присовокупляя только каждый раз вновь набравшиеся подписи.

   Чтобы труднее было вскрыть конверт где-нибудь по дороге в "черном кабинете", я запечатывал каждое письмо отцовской гербовой сургучной печатью. Вид печати придавал письму солидность и благообразие, с оттенком известного консерватизма. Трудно было предположить, чтобы в конверте заключалась такая ересь, как наше воззвание. В самом деле, хотелось довести затеянное нами до конца.

   Так воззвание облетело многие уголки России, с маленькими сосредоточиями "толстовцев". Но, конечно, далеко не все.

   И подписывались под воззванием также отнюдь не все единомышленники, а только немногие из них: с одной стороны - те, кто был посмелее, с другой - те, у кого не возникало принципиальных возражений против формы или содержания воззвания. Но, конечно, не может быть сомнения в том, что если бы нам и удалось довести до конца процедуру собирания подписей, то их набралось бы под воззванием не 40, а гораздо больше.

   В моих бумагах нет ответного письма Буткевича. И, сколько припоминаю, ответ Буткевича с выражением согласия на подписание воззвания, был передан им мне устно, через посредство кого-то из наших общих знакомых. Сделать это было очень просто, так как хутор Буткевичей, при с. Русанове, Одоевского уезда, Тульской губ., находился всего в 35 верстах от Ясной Поляны и в 20 верстах от имения Булыгиных в Хатунке. Через Булыгиных обыкновенно и поддерживались сношения между Телятенками и Ясной Поляной с одной стороны и хутором Буткевичей, при с. Русанове, с другой.

   Момент подписания воззвания роковым образом совпал для Буткевича с моментом отказа его от военной службы. Оба эти момента настолько переплелись, что я позволю себе говорить об обоих вместе.

   Рафаил Буткевич (род. в 1893 г. - скончался в 1916 г.), сын известного пчеловода и одного из первых по времени последователей Л. Н. Толстого, принадлежал к наиболее чистым и идеалистически настроенным натурам, какие можно изредка встречать на земле. Христианское миропонимание развивалось и крепло в нем с детства, под влиянием семейных традиций и обстановки, а

  

   также близости Ясной Поляны и постоянного общения с теми, кто ютился вокруг нее.

   Вопрос об отказе от военной службы решен был Буткевичем заранее, давно уже и, как ему казалось, бесповоротно, - конечно, в положительном смысле. Эта перспектива отказа и тюрьмы оставляла юношу совершенно спокойным, но за то служила постоянным источником нравственных мучений для его матери, старавшейся охранять всеми силами действительно слабое здоровье своего сына, нежного и хрупкого, пережившего в ранней юности жестокий гнойный плеврит с серьезной операцией в грудной области.

   Сын видел мучения матери, всей душой желал облегчить их, но считал, что веление Бога для него выше и обязательнее сыновних чувств.

   Конечно, по всему состоянию своей духовной структуры, Рафаил Буткевич не мог быть солдатом. Но вопрос-то стоял иначе, "легче", и из-за этого именно мать проводила определенную политику относительно сына. Дело в том, что физическое здоровье Буткевича, в связи с последствиями тяжелого плеврита и операции, не оставляло никакого сомнения, что молодой человек будет "забракован" при приеме. Поэтому, все сводилось к тому, заявлять или не заявлять в воинском присутствии о своем нежелании служить солдатом, на основании отрицательного отношения ко всякому убийству и насилию. Мать доказывала, что такое заявление было бы совершенно излишне. Сын считал, что его долг заключается в том, чтобы, когда он будет призван, сделать заявление об отказе от военной службы еще до медицинского осмотра.

   Когда, в начале октября 1914 г., наступил день и час явки, Р. Буткевич явился в воинское присутствие в г. Одоеве, предстал перед испытательной комиссией и... вспомнив о матери, не