Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

ие, где, когда и при ком, назвать по фамилии - не желаю, из боязни, что я причиню кому-либо вред.

   ...В распространении воззвания личного участия не принимал, но знал, что оно предназначено для распространения в обществе, как русском, так и за-границей.

   ...Давая настоящее показание, я чувствую все более и более, что принимаю участие в деле, которое, по моему мнению, не согласуется с христианским любовно-братским отношением к людям".

   29 декабря допрошен был на ст. Лаптево односельчанин Новиковых И. М. Гремякин, показание которого уже приводилось мною, равно как и упоминалось о нарочитом любопытстве Демидова: не подговаривал-ли Гремякина Мих. Новиков к подписанию воззвания.

   2 января 1915 г. в Москве, у Чертковых, покинувших на зиму Телятенки, допросили К. Д. Платонову. Она отказалась отвечать почти на все вопросы, сказавши лишь о самой себе, что "воззвание" подписала собственноручно и знала, что оно будет распространено".

   13 января допрошены были в Москве, у Чертковых же, П. Н. Олешкевич и А. Е. Никитин-Хованский.

   Олешкевич отказался отвечать на вопрос о знакомстве с лицами, подписавшими воззвание, а равно и на все другие вопросы. Он не отказался, однако, удостоверить, что подпись на воззвании "Опомнитесь, люди-братья", принадлежит ему и что подписал он воззвание собственноручно, сочувствуя его содержанию. Будет-ли

  

  

   воззвание распространяться, он в то время не знал. В составлении и распространении воззвания участия не принимал.

   Никитин-Хованский показал, что воззвание "Опомнитесь, люди-братья" он лично не подписывал, но согласие на помещение своей подписи под ним дал, при чем не задавался вопросом, будет-ли оно распространено. На большинство других вопросов Никитин-Хованский отвечать отказался.

   В г. Тюмени, Тобольской губ., допрошен был А. В. Архангельский, тогда уже тяжко больной (туберкулезом костей) и дававшим свои показания, лежа в постели. Как и всем, ему был предложен вопрос о личном знакомстве с другими лицами, подписавшими воззвание. Он указал на меня и на Тверитина. Показал, что воззвание прислано было ему мною и что он лично подписал его в Тюмени же, не позже конца сентября 1914 г. Полиция не посовестилась тревожить больного и произвела в занимаемом им помещении обыск, оказавшийся безрезультатным.

   В дальнейшем все допросы лиц, подписавших воззвание, сопровождались уже арестами и к ним пред'являлось формальное обвинение.

  

  

  

   Исключением из общего правила явился арест В. Д. Тверитина и 3. И. Лобкова в Тобольске: эти лица, оба подписавшие воззвание "Опомнитесь, люди-братья", арестованы были не по предписанию Демидова, а благодаря самостоятельной инициативе тобольских властей, которые при этом лишь случайно, во время обыска, выяснили причастность молодых людей к яснополянскому воззванию. Демидов же впоследствии только воспользовался плодами тобольского обыска.

   В конце осени 1914 г. В. Тверитин покинул имение Булыгиных и Тульскую губ., чтобы вернуться снова на родину, в Сибирь. У него было страстное желание поделиться теми сведениями - о религии, о государстве, об отношении к жизни вообще, которые он позаимствовал от своих новых друзей - хатунских, яснополянских и телятенских, - с обитателями далекой сибирской окраины. В частности, он рассчитывал в городах Тюмени и Тобольске завязать сношения на этой почве с своими прежними товарищами из числа учащейся молодежи.

   По приезде в Тобольск В. Тверитин сошелся с своим однолетком, сыном тобольского купца Залманом Лобковым, подпись которого уже значилась под воззванием "Опомнитесь, люди братья". Лобков вполне сочувствовал стремлениям Тверитина.

   Молодые люди задумали совместно выступить в Тобольске с

  

  

   воззванием против войны. Тверитина, очевидно, не удовлетворял сдержанный язык и, вообще, несколько отвлеченный характер не только тульского, но и яснополянского воззвания. Он искал резких, определенных форм для выражения своих мыслей, - прямого призыва, ничем не затушевываемых обличений, - словом, стремился поставить точки над i. Им написано было новое воззвание против войны, под названием "Во имя Бога, во имя совести", структура которого составилась отчасти из мыслей и фраз воззвания "Опомнитесь, люди-братья", отчасти из вновь добавленного Тверитиным текста.

   Вот некоторые, более самостоятельные, выдержки из воззвания Тверитина:

   "Во имя Бога, во имя Совести, во имя сострадания к людям, нашим братьям, умоляем вас:

   Опомнитесь от увлечения этой низкой братоубийственной войной, не верьте рабам насилия, которые ее называют "Священной войной за мир народов". Не верьте своим духовным и телесным насильникам, попам и правительству. Вас отдают в руки палачей, которые гноят вас в тюрьмах, вешают, расстреливают и благословляют все казни, все преступления правительства.

   ...После этой войны не может быть всеобщего разоружения, потому что правительство только и может существовать, опираясь на штыки солдат. Правительство обманывает народ, уверяя его, что интересы небольшой кучки вредных, безнравственных людей есть интересы страны.

   Милые братья, поймите: вся сила правительства в вас самих, вашем рабском послушании и покорности ему... Опомнитесь! Довольно быть его рабами, палачами своих братьев, быть убийцами, пушечным мясом. Пора быть человеком. Братья, встаньте на защиту в себе всего хорошего, поступайте согласно своей совести, не верьте попам, не служите правительству, откалывайтесь от военной службы, от войны, срывайте погоны, бросайте ружья, а те, у кого еще нет их, отказывайтесь брать их, не давайте клятв убивать людей и, если придется, не бойтесь страдать за правду, любовь и свободу!

   ...Все, все, в ком есть совесть, личность, кто чист душой, кто смел, кто не раб, кто не хочет умереть убийцей, кому дорога свобода и справедливость, - все требуйте прекращения войны!

   ...Милые братья, откажитесь от насилия правительства, этого требует от вас христианство.

   Ваши братья 3. Лобков, В. Тверитин".

  

   Беспорядочное, непоследовательное, незрелое, - воззвание, очевидно, написано неопытной детской рукой. О цельности мировоззрения, выраженного в нем, и говорить не приходится. Это, конечно, и не христианство, и в то же время - не чистая революционность, но бесформенное смешение того и другого. С одной

  

  

   стороны, "во имя Бога, во имя совести", люди призываются "встать на защиту в себе всего хорошего"; с другой, к призывам пострадать "за правду, любовь" уже примешивается призыв пострадать за свободу, а после возгласов "срывайте погоны, бросайте ружья", почти чувствуется еще не высказанное, еще прячущееся, но уже наростающее в груди автора: "и обращайте эти ружья на насильников"!

   Юноша Тверитин, присоединившись к христианству, заинтересован им, главным образом, не в том суб'ективном значении, какое оно прежде всего должно иметь для него самого, а в об'ективном и всеобщем, именно - поскольку от распространения христианского учения можно ожидать освобождения и спасения не его Тверитина, а всего страждущего человечества.

   В этом - духовная незрелость Тверитина и шаткость почвы, на которую он вступил. Потеряв доверие к единственному, незыблемому для христианина принципу - не внешней целесообразности, а внутренней, нравственной самоценности поступков, - Тверитин постепенно как бы докатывается по своего рода наклонной плоскости до откровенного признания необходимости внешнего, насильственного воздействия на врагов истинного, справедливого порядка вещей, и в 1918 г. мы увидим его уже среди деятелей октябрьского переворота...

   Молодые люди решили ночью расклеить свое воззвание по городу.

   16 декабря 1914 г., дней, в квартире Лобковых, собрались Залман Лобков, В. Тверитин и еще один их товарищ и сверстник, некто Константин Наумов, сын священника. Нужно было размножить воззвание.

   Вениамин Тверитин сидел за столом, на котором приготовлена была пачка белой бумаги, и переписывал от руки свое воззвание:

   "...Не служили бы в солдатах, не платили подати, не"...

   Он не успел докончить фразы, как распахнулась дверь, и наряд полиции, - очевидно, кем-то предупрежденной, - ворвался в комнату. Молодые люди были накрыты.

   Как у Тверитина, так и у Лобкова при обыске обнаружены были готовые экземпляры всех трех воззваний. Блестящей находкой для следственной власти явился экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья", с 36 подписями участников, из которых Демидову до сих пор не известны были подписи: пятерых Радиных, Иконникова, Губина, Крашенинникова, Беспалова, Пульнера, Мельникова, Чехольского и Лобкова; кроме того, подпись Дудченко сопровождена была неизвестной доселе следствию припиской... Все эти подписи и приписку Дудченко Тверитин собственноручно перенес в свой экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья" с моего, посетив меня в Ясной Поляне 27 октября

  

  

   1914 г., т.-е. как раз накануне дня моего ареста и на утро после первого визита подп. Демидова в Ясную Поляну.

   У Наумова при обыске не нашли ничего.

   При допросе Тверитин отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы. Что касается Лобкова, то он подтвердил, что подпись на воззвании "Опомнитесь, люди-братья", принадлежит ему и сознался, что давал читать кое-кому из знакомых отобранные у него воззвания, но на вопросы, касавшиеся, хотя бы косвенно, других лиц, отвечать также отказался.

   В результате обыска Тверитин и Лобков были арестованы и препровождены в тобольскую тюрьму. Копии же с отобранных у них бумаг (в том числе три фотографических снимка с воззвания "Опомнитесь, люди-братья") немедленно пересланы были тульскому жандармскому управлению.

  

  

  

   Пока Демидов производил, таким образом, предварительное "обследование" всей группы лиц, присоединивших свои подписи к воззванию вслед за инициаторами, в Тульской тюрьме, где содержалась часть обвиняемых, произошла довольно некрасивая и печальная история, близкая к действительной провокации и окончившаяся возведением дополнительного обвинения против С. Попова и В. Беспалова.

   Попов, Беспалов и Пульнер содержались вместе в одной камере N 7 нашего корридора (8-го отделения тюрьмы). В начале декабря 1914 г. в эту же камеру подсажены были еще два новых арестанта: молодой и довольно приятный на вид казак Ермаков, рассказывавший нам о себе, что он арестован чуть ли не за отказ от военной службы, но на самом деле, как мы узнали стороной, провинившийся, кажется, в мошеннической реквизиции скота, путем подделки печати, и некто мещанин Окрент, называвший себя также Матвеевым, а в тюремные списки занесенный под именем Иванова.

   Окрент-Матвеев-Иванов, человек крайне развязный, как-то удивительно быстро освоился с тюремными порядками и в первые же дни своего заключения сумел перезнакомиться со всем подневольным населением шести камер "политического" коридора. Он ходил по "волчкам" и вступал в разговоры с заключенными.

   Наружность у Окрента была крайне неприятная. Прежде всего, он был хромой: одну ногу заменяла у него деревяшка и он передвигался только при помощи костылей. Лицо его, нездоро-

  

  

   вое, одутловатое и бледное, изрытое преждевременными морщинами, с маленькими, заплывшими, но быстрыми и хитрыми глазами, производило отталкивающее впечатление.

   Окрент сам, с циничной откровенностью и как бы похваляясь, сообщил нам подробности о своей вине, которая состояла в том, что он устроил ловкую спекуляцию именно на своем физическом недостатке - отсутствии одной ноги.

   Он, видите ли, нарядился в форму прапорщика, повесил себе на грудь Георгия и вместе с своей сожительницей, одетой в костюм сестры милосердия, начал, в качестве тяжело раненого офицера, раз'езжать по деревням и взывать к милосердию мужичков. Он рассказывал им, что участвовал в войне с немцами, лишился ноги и, вот, теперь остался без всяких средств к жизни. "Сестра" подтверждала рассказ "офицера", и деревня, вспоминая своих братьев, мужей и сыновей, ушедших на войну, спешила помочь несчастному калеке-воину. Случалось, по словам Окрента, что само деревенское начальство, в лице урядника или пристава, стремилось облегчить безногому "офицеру" сбор пожертвований. Офицер даже позволял себе покрикивать на представителей сельской власти, если они плохо старались.

   И так "офицер", по его словам, набрал будто бы до 10.000 рублей. Проделка сорвалась, благодаря тому, что в одном месте вздумали положить бедного прапорщика в больницу и, несмотря на его протесты, освидетельствовать ему ногу... После освидетельствования прапорщик и был помещен в камере Тульской тюрьмы, точно так же, как и сестра милосердия...

   Нечего и говорить, что одним только этим рассказам Окрент вызвал к себе среди заключенных вполне определенное отношение - брезгливости. Над ним подсмеивались и шутили, но в то же время избегали и сторонились его. Окрент, казалось, не мог не замечать этого, и, однако, это не помешало ему вступить со всем корридором в самые фамильярные отношения. Во время утренней и вечерней "оправки" он постоянно шнырял от одного волчка к другому, ловко изворачиваясь на своих костылях, чтобы не быть замеченным надзирателем, и выпрашивал то табачку, то кусочек сахару... Обращался он к нам с наименованием "товарищ", а затем, прислушавшись к нашим взаимным обращениям, стал называть всех нас просто: Валя, Сережа, Мотя и т. д. Нам это не нравилось, но мы молчали.

   Обнаглел Окрент и в своих отношениях к тюремному начальству. Надзиратели не жаловались на его выходки, а начальство не сажало его в карцер, только жалея его за уродство. Часто по вечерам, приставляя губы к волчку, он довольно неискусно, но очень назойливо кричал петухом и квакал кукушкой, чем несказанно раздражал отошедшего куда-нибудь в сторону дежурного надзирателя.

   - Тебе, калека, надо Бога молить за помин души, а ты

  

  

   петухом кричишь! - воскликнул один старенький надзиратель, изливая свой гнев на бедного Окрента.

   Иногда мы удивлялись, почему собственно Ермаков и Окрент, оба обвиняющиеся в поступках чисто уголовного характера, помещены в 8-е полицейское отделение тюрьмы. В этом было что-то подозрительное... Но так как бывали случаи, что и раньше подсаживали к нам уголовных, особенно из разряда "привилегированных" - купцов или бывших чиновников, то мы мало-помалу перестали обращать внимание на новую пару и привыкли к ней.

   Однажды, пользуясь тем, что дежурил добрый надзиратель, позволявший нам при "оправке" подбежать не надолго к одному-другому волчку и перемолвиться несколькими словами с приятелями, я подошел к двери Сережи Попова и поздоровался с ним.

   - А ты пишешь воззвание, брат Валя? - спросил Сережа, стоя по другую сторону запертой двери у волчка.

   - Какое воззвание?

   - Мне брат Окрент сказал, что ты обещался написать для него свое воззвание... "Опомнитесь, люди-братья". Я уже написал ему воззвание "Милые братья и сестры"...

   В это время из-за плеча Сережи показалась голова сидевшего вместе с ним в камере Окрента.

   - Не правда ли, товарищ Булгаков, вы напишите мне воззвание "Опомнитесь, люди-братья"? А я скоро выйду из тюрьмы, уеду на родину, в Севастополь, и там буду распространять воззвание...

   Какой-то мутью обдало душу. Я понял, что Окрент солгал Сереже, но так как он находился тут же, у волчка, то мне неприятно было прямо разоблачать его перед наивно-доверчивым Сережей, и я ответил неопределенно:

   - Я подумаю...

   - Вот, брат Сергей уже дал мне свое воззвание, - продолжал Окрент. - Я его так запрятал!.. Вот тут... (Окрент постучал рукой по кожаной обшивке рукоятки одного из своих костылей). Пускай-ка попробуют найти при обыске!.. Пожалуйста, товарищ!

   После этого разговора я понял, что Окрент, воспользовавшись голубиной чистотой Сережи Попова, сумел выманить у него воззвание для какой-то неведомой цели... Я не мог, разумеется, думать, чтобы Окрент, действительно, предполагал заняться пропагандой воззвания в Севастополе. Правда, он и раньше говорил, что Севастополь - его родина и что там живет его отец - "богатый присяжный поверенный Матвеев", но слишком грязны были руки этого человека, чтобы кто-нибудь, - кроме, разве, Сережи Попова, - мог доверить ему какое бы то ни было идейное дело.

   Между тем, Сережа Попов, - не писавший сам, когда у него

  

  

   под рукой был такой прекрасный секретарь, как В. Беспалов, - продиктовал последнему еще один экземпляр воззвания "Милые братья и сестры", заученного им уже наизусть. Этот второй экземпляр он передал Ермакову, также выразившему желание распространять воззвание по выходе из тюрьмы.

   Во второй половине декабря Окрент и Ермаков внезапно исчезли из нашего корридора. Оказалось, что Ермакова перевели в другое отделение, а Окрента совсем выпустили из тюрьмы, - на каком основании, никто не знал: его не судили, следствие по его делу, кажется, не было закончено, никакого определенного срока, назначаемого административной властью, он тоже не высидел... Это показалось странным.

   Почему-то Окрент непосредственно из тюрьмы был доставлен к начальнику Тульского сыскного отделения, моложавому бритому суб'екту г. Мотину, изображавшему из себя, как говорили туляки, местного Шерлок-Холмса. И этому-то Шерлок-Холмсу Окрент, оказавшийся неожиданно большим патриотом, вручил два экземпляра переписанного Беспаловым под диктовку Попова на обороте "Телеграмм Петроградского Агентства" воззвания "Милые братья и сестры", а также целый ряд разных записочек Попова и Беспалова - мыслей о "суеверии государства", "суеверии церкви" и "суеверии науки", рассуждений о смерти, о Боге и любви и т. д. Он рассказал также, что Попов постоянно вел в тюрьме беседы о воине с подходившими к его камере арестантами, говоря, что "войну вести не нужно"; что Попов и Беспалов "писали это на бумаге и передавали в другие камеры через уборщиков" и, наконец, что через одного уголовного арестанта, Кадзюлиса, Попов и Беспалов "пересылали воззвания против войны в город".

   Окрент, по его словам, "тайно взял" один экземпляр воззвания у Попова, чтобы после уличить его; другой экземпляр он также "тайно взял" у Ермакова, получившего воззвание от Попова же. (Ермаков, довольно долго после того остававшийся в тюрьме и старавшийся, при случайных встречах с нами, всячески обелить себя и отделить от Окрента, рассказал нам, что Окрент ночью, во время его сна, вырезал из-под подкладки его пальто спрятанный туда листок с воззванием).

   "Повторяю, - добавлял (28 декабря 1914 г.) в своем показании Окрент, - что я взял воззвание не для распространения, а для того, чтобы уличить тех людей, которые, по моим взглядам, приносят большой вред государству, ведущему войну".

   Заявлению Окрента был дан ход. Начальник сыскного отделения обо всем донес Демидову и следственная машина заработала. Допросили Ермакова, который, - как он нам после рассказал, - стал, было, запираться, но Окрент на очной ставке заставил его признаться в получении воззвания от Попова и, вообще, подтвердить донос. 30-го декабря "пред'явили" Окренту

  

  

   Ивана Кадзюлиса, содержавшегося в тюрьме с 14 декабря 1913 года за отказ по религиозным убеждениям от военной службы, и доноситель признал в нем именно того арестанта, который, по поручению Попова и Беспалова, отправляясь с партией на работы в город, передавал воззвания на волю. С своей стороны, Кадзюлис заявил, что он никаких воззваний из тюрьмы на волю не передавал и что только один раз он получил от Беспалова, в уборной, запечатанный пакет для передачи на волю. Пакет этот он передал другому арестанту, так как в тот раз на работу в город не выходил, и не только не знает, что было в пакете, но даже не полюбопытствовал поглядеть, кому он адресован.

   Допрошены были обвиняемые. В. Беспалов не отрицал, что он писал воззвания под диктовку Попова, - при том одно из них - для Ермакова, по его просьбе; что же касается пакета, переданного им Кадзюлису, то в пакете этом заключались вовсе не воззвания, а просто письма его и Попова к Сергею Булыгину.

   Что касается С. Попова, то на этот раз он не порадовал почтенного подп. Демидова своей откровенностью. Наоборот, на любопытство следователя, желавшего, кстати, допытаться у Попова и о некоторых подробностях разговора его с солдатами при аресте близ завода, обвиняемый реагировал крайне своеобразно. Именно, на все решительно вопросы подп. Демидова Сережа отвечал одной и той же стереотипной фразой, которую он употреблял обычно в качестве приветствия:

   - Мир духу твоему!

   О чем бы его Демидов ни спрашивал, Сережа неизменно повторял в ответ:

   - Мир духу твоему!..

   И только. Как ни бился Демидов, он никакого другого ответа от Сережи не получил.

   На суде С. Попов так рассказал об инциденте с Окрентом:

   - Показание Окрента о том, что я, сидя с ним в одной камере, вел пропаганду - неправильно. Я только делал всегдашнее дело своей жизни. Я полагаю дело своей жизни в том, чтобы быть добрым со всеми людьми, а пропагандой я не занимался. Отвечая на просьбы арестованных, я и делился с ними своими мыслями о смысле жизни. Также Ермакову и в тюрьме я передавал мысли, считая, что это - дело моей жизни, дело любви к братьям - людям. И если кто предлагал мне вопрос о Боге, о душе, то я с радостью отвечал по своему разумению. Были вопросы и о войне, и мои ответы на эти вопросы были очень похожи на мое воззвание. В моем воззвании выражен весь смысл моей жизни, а о войне в нем одна только капелька, пожелание, чтобы братья-люди пожалели, не убивали друг друга.

   Я говорил о смысле жизни и брату Окренту и на его просьбу написал и мое воззвание, как выражение моего жизнепонима-

  

  

   ния и вообще из любви и уважения к тому духу Божию, который в брате Окренте.

   "Председатель. Так что вы отвечали на их просьбу, на вопрос: в чем вы полагаете смысл жизни, а не только о войне?

   Попов. Да, да, о смысле жизни, о Боге, о смерти. Ведь мое воззвание есть выражение смысла всей моей жизни. Оно не есть отношение только к войне, а в нем выражено мое отношение к Богу и ко всему бесконечному миру, так сказать, моя религия, моя любовь к истине, к Богу.

   Председатель. А вот Окрент говорит, что вы передавали на волю воззвание против войны?

   Попов. Нет, я не передавал такого воззвания. Это могло показаться брату Окренту, что я передал. Ведь он не говорит, что я передавал наверно воззвание, а что я передал бумагу. Вообще, я передавал только мысли о смысле жизни".

   На основании доноса Окрента и показания Ермакова, Попову и Беспалову было пред'явлено дополнительное обвинение в том, что "содержась в Тульской губернской тюрьме, в декабре 1914 года, они вели пропаганду среди арестантов, склоняя их воздействовать, по освобождении из тюрьмы, на население, с целью убедить не принимать участия в настоящей войне, воспроизвели воззвание "Милые братья и сестры" в нескольких экземплярах и с тою же целью передали их для распространения арестантам при освобождении последних из тюрьмы".

   По окончании общего следственного дознания по нашему делу и по ознакомлении обвиняемых с делопроизводством, я представил (2 июля 1915 года) свои возражения и дополнения, между прочим, и по поводу доноса Окрента.

   "Некто Окрент, личность темная во всех отношениях, понадобился начальнику сыскного отделения для услуг", - писал я в начале показания и, после рассказа об истинном поведении доносчика по отношению к Попову, добавлял: "От всего этого дела, - надо сказать прямо, - пахнет провокацией. Да не будет принято это заявление в том смысле, что я обвиняю какое-либо должностное лицо. Положительно об'ясняю, что я имею в виду только одного Окрента, т.-е. я называю его провокатором потому, что он сам вызывал преступления и потом доносил на них, надевая личину верного слуги государства, вместо употреблявшейся в обществе "политиков" личины их товарища... Тем не менее, на мой взгляд представляется необходимым допросить г. начальника Тульского сыскного отделения, в качестве свидетеля, о личности Окрента. Быть может, Окрент был недобросовестным агентом сыскного отделения. Установление этого обстоятельства пролило бы новый свет на наше дело".

   Нечего и говорить, что Воронцов и Демидов, по каким-то формальным поводам, отказали мне в удовлетворении ходатайства о допросе начальника сыскного отделения. При этом

  

  

   формальные поводы значились в официальной бумаге, а устно мне было заявлено буквально следующее:

   - Помилуйте, да если начальник сыскного отделения станет называть всех своих агентов, то у него тогда никто служить не останется!..

   Ответ - достойный тех, кто давал его!

   Донос Окрента сыграл огромную роль в нашем деле, и не потому только, что Попову и Беспалову было пред'явлено дополнительное обвинение. На ряду с раскрытием посылки воззвания в Томск, донос Окрента если не убедил властей, то дал им повод чувствовать себя убежденными в том, что "толстовцы", распространяя воззвания, отнюдь не ограничиваются сферой единомышленников. Раздражающее психологическое воздействие доноса на настроение властей усугублялось еще картиной того, - мнимого, правда, - упорства, которое проявляли "толстовцы": даже арестованные, даже из тюрьмы продолжая свое фанатическое дело - распространения воззваний.

   О неугомонности "толстовцев" (разумеется, вину одного несли и другие) было доложено губернатору, о ней протрубила, между прочим, местная газетка, а к самим арестованным был применен небывалый по строгости режим, о котором будет рассказано дальше.

  

  

  

   После доноса Окрента тульские власти, можно сказать, с обновленной энергией принялись за "дело толстовцев". Нет сомнения, что высшая губернская административные власти, в лице губернатора Тройницкого, все время извещались о ходе дела и, почти наверное, все наиболее ответственные шаги предпринимались следствием по одобрению свыше. Это ясно и из той роли, которую впоследствии сыграл Тройницкий в нашем деле, и из самой значительности дела, и из сорвавшейся однажды у Демидова, в разговоре со мной, фразы о том, что он-де недавно повстречался с губернатором, и тот спрашивал у него, как подвигается следствие по нашему делу.

   Есть неизвестно откуда зародившаяся и мало вероятная версия о том, что начавшиеся в январе месяце 1915 г. поголовные аресты всех подписавших воззвание совпали по времени с недавним приездом в Тулу царя, которому будто бы было доложено о нашем деле в отчете о состоянии губернии и, по одним сведениям, царь, по другим - шеф жандармов Джунковский, посетивший жандармское управление, распорядился будто бы с беспощадной строгостью довести "дело толстовцев" до

  

  

   конца. Версию эту передавала мне, со слов тульских старожилов, А. К. Черткова. К сожалению, в моих руках нет никаких более конкретных данных, которые могли бы подтвердить эту версию.

   Но, так или иначе, в последующем мы имеем дело с двумя фактами: 1) с чрезвычайной, не ослабевающей, но все возрастающей, озлобленностью тульских властей, начиная с губернатора, против "толстовцев" и 2) с переменой точки зрения следственной власти на значение участия в воззвании лиц, только подписавших его, перечисленных в январе 1915 года из разряда свидетелей в разряд обвиняемых по делу.

   Обыски и аресты быстро следовали один за другим, насколько только позволяла Демидову его осведомленность относительно личностей и местопребывания участников воззвания.

   Первым из второй категории обвиняемых арестован был 15 января 1915 года, в дер. Кривско, Демянского у., Луцкой вол., Новгородской губ., крестьянин В. П. Некрасов.

   Едва ли Демидову, удалось бы открыть местопребывание Некрасова, если бы не посчастливилось ему перехватить открытку ко мне Некрасова от 12 декабря 1914 года, с сообщением об аресте друга его Шурупова за отказ от военной службы. Открытка подписана была инициалами "В. Н." и адресована на мое имя в Ясную Поляну: Некрасов еще не знал о моем аресте.

   В официальном "Деле Канцелярии Тульского Губернатора Секретного Стола о составлении и распространении прокламаций против войны последователями графа Л. Н. Толстого", хранящемся в Московском Толстовском музее, на стр. 21 (в "Постановлении Главноначальствующего Тульской губ. от 18 июля 1915 года") значится:

   "По поступающим к Булгакову письмам было обнаружено местожительство подписавшего составленное им воззвание кр. В. Некрасова..." и т. д.

   Очевидно, Демидовым отдано было распоряжение почтовой конторе на ст. "Засека" задерживать и направлять в жандармское управление всю корреспонденцию, адресованную на мое имя. В числе ее ему было доставлено и открытое письмо Некрасова.

   Собственно, инициалы "В. Н.", которыми была подписана открытка, еще не давали прямого ответа Демидову о личности автора письма. Но, руководствуясь верным полицейским чутьем и сличением инициалов с подписями на воззвании ("В. Н." - "В. Некрасов"), а также указанием почтового штемпеля "Демянск Новг.", Демидов предпринял шаги к разысканию Некрасова. Шаги эти увенчались успехом.

   Полиция, в лице пристава и урядника, сопровождаемая понятыми из числа местных крестьян, явилась к В. П. Некрасову в 11 ч. утра 15 января.

  

  

   Пристав прежде того осведомился об его имени, отчестве и фамилии. Некрасов отвечал.

   - Это вы писали эту открытку на имя В. Ф. Булгакова? - спросил затем пристав, пред'являя Некрасову открытку.

   - Да, я.

   У пристава не оставалось сомнений, что перед ним то лицо, которое он ищет.

   - Покажите пожалуйста, где помещается ваша библиотека?

   Некрасов показал. И вот, начиная с 11 часов утра и до 5 ч. вечера, пристав занимался исключительно просматриванием довольно значительных книжных запасов Некрасова, состоявших не только из произведений Л. Н. Толстого и родственных изданий "Посредника", но и из сочинений по различным отраслям знания. Некрасов всегда усердно занимался самообразованием.

   Тут же, в книжках, попался приставу и экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья", вместе с моим письмом к Некрасову о подписании воззвания. Кроме того, из бумаг пристав отобрал одно давнишнее письмо Трегубова к Некрасову, а также два проекта заявления Некрасова в Демянское воинское присутствие об отказе его от военной службы по религиозным убеждениям.

   Пока полицейский таким образом, был погружен в исследование некрасовской библиотеки, тщательно, от корки до корки, перелистывая каждую книжку, изба все наполнялась и наполнялась народом. Кроме родителей Некрасова, домашних и понятых, стали собираться и все остальные кривские крестьяне. Пристав несколько раз приказывал им очистить избу, но безрезультатно. Вторая половина избы не могла вместить всех посетителей, и они толпились в обыскиваемом помещении. Были среди них не только мужики, но и бабы с грудными ребятами.

   Многие мужики и бабы говорили приставу:

   - Если бы все люди были такие, как наш Некрасов, которого вы приехали забирать, так тогда бы не надо было ни замков, ни тюрем, ни пушек, ни войны!.. Коли по-Божьи жить, так не только человеку человека не надо убивать, да брат на брата идти, как на войне, а любить да жалеть, да всяко помогать друг другу надо!.. А то мы Богу молимся, а чорту веруем...

   - Не разговаривать! - крикнул пристав на толпу.

   Многие испугались начальственного окрика и выскочили в другую половину избы.

   Там тоже шли разговоры.

   - А на мой карактер, не так нужно! - говорил один из мужиков. - С этими людьми по-Божьи не обойдешься: у них никакого Бога, ни совести нет... Как у цыганов... А вот взяли бы мы все по хорошей дубине, - да и гнать бы, гнать их до самого Демьяну (Демянска), без оглядки!..

   - Да оно, пожалуй, так, хрестовый! - говорил другой му-

  

  

   жик. - Подумай только, за что приехали, змеи, забирать парня, как разбойника, али вора какого? Ведь он не то что зла никому не сделал у нас на деревне, а и воды-то не замутил! Удивительное дело, зачем приехали!..

   Наконец, пристав, окончив просмотр библиотеки и обшарив все углы и закоулки в избе, предложил Некрасову одеваться, что бы ехать в город.

   Тут поднялся плач. Плакали отец с матерью, плакали домашние... Некоторые снова начали проклинать войну и полицию, ругать пристава.

   Наконец, Некрасова усадили в сани и повезли в тюрьму, и г. Демянск.

   - Не увидим теперь Некрасова! Расстреляют или замучают его! - говорили крестьяне.

   А бабы, с детишками на руках, глядели на него, кланялись, плакали и утирали слезы...

   По дороге пристав, сидевший вместе с арестованным, пытался вразумить его насчет его заблуждений.

   - Неужели вы думаете, Некрасов, и верите серьезно, что воевать, грешно? Ведь если мы перестанем сопротивляться и воевать, то придут немцы или другие народы, поработят всех нас, и не будет нашей родины, России. Неужто не надо бороться? Ведь хорошо, кабы все народы прониклись христианским сознанием, как вы, тогда, может быть, власть и не будет нужна. А то смотрите, сколько есть людей, настоящих хулиганов, которым ничего не стоит убить, ограбить человека, - так как же власть не нужна? Уничтожьте власть, и завтра же составятся целые банды и шайки разбойничьи, которые пойдут грабить, убивать, воровать, зная, что никто их наказывать не будет. А большинство людей нравственно живет только из страха перед наказанием, боясь, как-бы их не наказали и в тюрьму не посадили...

   - Господин пристав, одно вам скажу, - отвечал Некрасов, - есть-ли такие воображаемые разбойники, которых вы боитесь, я не знаю, но только человек, как разумное существо, должен стоять выше всякой животной борьбы. А пока люди будут считать себя не всемирными братьями, а подданными или гражданами того или другого государства, - не будет мира среди людей!

   По приезде в уездный город, отстоявший от деревни за 15 верст, Некрасов отправлен был сначала в полицейское управление, где он и пробыл суток пять, в камере, кишевшей клопами, вшами и т. п. паразитами, не дававшими ни минуты покою. Затем, под конвоем стражников, его перевели в Демянскую уездную тюрьму, где и заточили в одиночную камеру.

   При первом допросе (14 декабря 1914 г.), Демидов сказал Д. П. Маковицкому, что будет еще дополнительный допрос, и, действительно, на 19-е января нового года Маковицкий, а также Молочников и Лещенко, снова вызваны были повестками в Тулу.

  

  

   Лещенко почему-то не выехал из Телятенок, а Душан Петрович с Молочниковым отправились из Ясной Поляны на одной подводе. По прибытии в жандармское управление, их просили подождать, пока подойдет тов. прокурора Воронцов, при чем Демидов пробормотал что-то об аресте, но так неясно, что Душан Петрович скорее догадался о смысле фразы. Действительно, после допроса в присутствии товарища прокурора, Молочников и Маковицкий были арестованы и, в сопровождении двух жандармов, отправлены в тюрьму.

   Когда их вели, яснополянская подвода следовала за ними по середине улицы. У тюрьмы Душан Петрович распрощался с крестьянским мальчиком, правившим лошадью, и забрал из саней полушубок и валенки...

   Величественный начальник тюрьмы (которого впоследствии С. А. Толстая приняла по виду за генерала), два раза входил в контору и выходил обратно, поглядывая на новых арестантов. Душану Петровичу показалось, что он ждет, чтобы ему поклонились. Но Душан Петрович не поклонился. "Как знать, - думал после Душан Петрович, - не оттого-ли мне отвели плохую камеру"? (Он после пригляделся к мстительному характеру начальника тюрьмы).

   Вновь приведенных рассадили не только по разным камерам, но и в разные отделения тюрьмы. В то время, как Молочников попал в "привилегированное" до известной степени, 8-е политическое отделение, где уже содержались Попов, Беспалов, Пульнер, Хорош и я, - Д. П. Маковицкого отвели в совершенно противоположный конец громадного здания тюрьмы, а именно в корпус ремесленников: портных, столяров, слесарей, сапожников, лапотников и т. д., и здесь посадили в маленькую холодную одиночную камеру.

   Провели Душана Петровича в камеру корридором подвального этажа, со спертым и смрадным воздухом, поразившим его; приехал он в тюрьму с инфлуэнцией, - хорошо еще, что была теплая одежда; сидеть в течение 10 дней пришлось совершенно одному и без всякой возможности снестись с содержавшимися в той-же тюрьме товарищами по делу; чувство человеческого достоинства протестовало против оскорбительности ареста... Все это расстраивало Душана Петровича, и первое время он немного приуныл.

   Между тем, Молочников, попавший в очень теплую и сухую камеру, да к своим, уже перестукивался, при помощи более опытных товарищей, с соседями через стену и рассказывал им об аресте Маковицкого.

   На 22-е января Демидов вызвал в Тулу из с. Боровкова М. П. Новикова и И. М. Гремякина. Оба, так-же, как и Маковицкий с Молочниковым, не подозревали, что едут в тюрьму. Кстати, подобные вызовы, может быть, и казались "дипло-

  

  

   матичными" подполк. Демидову, желавшему врасплох взять "толстовцев", но жестокости в них было достаточно: люди ехали в город "на день", не устроившись, перед заключением в тюрьму, с делами, не попрощавшись с родными и близкими, не захвативши необходимых вещей...

   В тюрьме М. Новиков и Гремякин посажены были в одну камеру, в том самом корпусе, где сидел Маковицкий. Конечно, они не преминули скоро увидеться. "Я, конечно, первый раз под стражей, - писал после Гремякин, - было скучно, а вместе с тем и радостно, что пришлось страдать за истину, а особенно мне радостно было при встрече с Душаном Петровичем, и эту чисто ангельскую личность я никогда не забуду".

   Высланный из пределов Тульской губ. за свое письмо к воинскому начальнику, Р. А. Буткевич с 28 ноября 1914 г. проживал в г. Владимире-на Клязьме, в дружественной семье преподавателя математики во Владимирской гимназии П. А. Новикова.

   Буткевич усиленно подыскивал себе какой-нибудь заработок, не противоречащий его убеждениям, и с этой целью обошел почти все столярные мастерские города, предлагая свой труд: он учился немного столярному ремеслу в доме отца. Но лишь в конце декабря Буткевич получил кое-какую столярную работу. Кроме того, он подыскал урок и одновременно занимался чтением.

   П. А. Новиков в следующих выражениях вспоминает о своем невольном постояльце:

   "Основным душевным состоянием Рафы во время его жизни во Владимире был недоуменный ужас перед войной, к мысли о которой он до самого конца не мог привыкнуть. Я, кажется, никогда не видал такой глубокой душевной боли, все время свежей, как в первый день, нисколько не притуплявшейся временем. И это несмотря на то, что на всякие новые впечатления Рафа отзывался очень живо, и минутами он умел быть заразительно, по-детски, веселым... Рафа писал много писем и рад бывал, когда получал их. Вера в силу слова была у него громадная. Помню, как, высказывая свое огорчение по поводу того, что у него при обыске были взяты письма его друзей, он в то же время радовался за жандармов, которые прочитают эти письма, так как для него было несомненным, что бесследным это чтение остаться не может. Еще, кажется, больше ценил Рафа непосредственное личное общение с людьми. Жажда его по отношению к новым знакомствам была поистине неутомимой. Уезжая из Владимира, он оставил в нем многих друзей, и поныне вспоминающих его с глубоким сердечием".

   Арест Р. А. Буткевича произошел неожиданно для него, 24 января 1915 г., днем. Полиция явилась в квартиру Новиковых и, произведя обыск в комнате Буткевича, арестовала его, препроводив затем во Владимирскую пере