Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

n="justify">   - Зачем же? Мне теплее в ней! - говорил Сережа.

   И, действительно, не говоря уже о том, что Сережа имел полное право при всяких обстоятельствах отстаивать свою одежду, какая бы она ни была, от посягательств на нее со стороны узаконенных разбойников - для него вопрос о сохранении рубашки имел насущную важность, так как на дворе стояла холодная осенняя пора. Но Демидов не обращал никакого внимания на нежелание арестованного расстаться с рубашкой.

   - Ну, снимай! - говорил Демидов. - Тебе ведь ничего не

  

  

   нужно, а вот теперь я узнал, что тебе нужно: тебе только одно тепло нужно!..

   - Спрячь! - приказал Демидов уряднику, когда рубашка была снята *).

   Затем власти стали собираться в дорогу.

   - Ну, марш! - скомандовал Демидов Сереже. - Марш в тюрьму!

   Он усмехнулся и, не без тяжеловесной жандармской игривости, добавил:

   - Вот я, твой брат, отправляю тебя в тюрьму!

   - Марш! - прокричал также полицейский, который колотил Сережу в спину.

   И он вновь с такой силой толкнул Сережу кулаком вперед, что тот едва удержался на ногах, сбегая с крыльца.

   На дворе Сережу передали в распоряжение двух верховых конвойных.

   - Покажите ему, как нельзя воевать! - сказал при этом кто-то из начальства, обращаясь к конвойным.

   Окончив свое дело, господа сели в сани и покатили в Хмелевое, а бедного, полураздетого Сережу двое верховых погнали между своих лошадей, пешком, обратно по шоссе в Тулу.

   Сначала конвойные, подгоняя Сережу ударами плеток, заставили его бежать почти бегом, потом умерили ход своих лошадей.

   - Ишь какой выискался! - начали они разговаривать. - Нельзя воевать! Как, нельзя воевать?!. Не нами началась война: немцы на нас пошли!..

   - Кто бы на меня ни шел, братья, а если я верю в Бога и Его закон любви, то мне надо всё отдать, а не враждовать. Вот слова Христа: любите врагов ваших, благословляйте...

   Но конвойные, не слушая Сережу, замахивались на него плетками.

   - Братцы... зачем же? Ведь в вас дух Божий... и во мне дух Божий... Ведь это великий грех, что вы брата своего гоните... Подумайте об этом!..

   Но на конвойных, казалось, не действовали слова Сережи. Они снова замахивались на своего пленника плетками и при этом переговаривались между собой:

   - Давай, прикончим его! Вот сейчас прикончим!..

  

   *) Рубашку эту возвратили Сереже только тогда, когда, неделе через две, повели его из тюрьмы для снятия фотографии в сыскное отделение. Так как всех арестованных снимают в том костюме, в каком первоначально были задержаны, то и на Сережу снова надели его рубашку, после чего уже не отнимали ее. Сидя в тюрьме и скучая из-за отсутствия физической работы, Сережа снова расплел рубашку на отдельные веревочки и сплетая тонкие веревочки в более толстые, связал затем из них несколько пар лаптей, которые и износил частью сам, а частью роздал арестантам.

  

  

   - Милые! что вы говорите? Что делаете?.. Ведь в вас дух Божий!..

   Так, в этих угрозах со стороны конвойных и в ответных мольбах Сережи прошла некоторая часть пути. Потом конвойные сделались тише, спокойнее. Стали даже задавать Сереже вопросы: как дело-то было? Сережа, по его словам, рассказал конвойным всю свою жизнь. И к тюрьме конвойные подвели Сережу уже с умягченными, добрыми душами.

   - Да, да, правда, всё правда! - говорили они. - Ведь мы думали - бунтовщик, шпион, а вот мы кого гоним!.. Ведь вот как нам говорят! А ты-то думаешь: хорошее дело делаешь - шпиона поймал!..

   Передав Сережу тюремному начальству и расставаясь с ним, конвойные с жалостью на него глядели, а Сережа с обоими с ними расцеловался...

   Теперь Сережа поступал в распоряжение новых мучителей.

   - Что ж ты шапку не снимаешь? - крикнул ему тут же, в конторе, один из писарей. - Вон ведь Бог висит!

   - Что ты, милый! Разве может Бог висеть в углу? Бог - высшая сила, без которой ничего бы не было, которая дает жизнь всему.

   Писарь задумался. Посидел и пробормотал:

   - Так, так... Какой же ты веры?

   - Верю в то, что я - сын Божий, что все люди - мои братья и поэтому мне свойственно любить всех.

   Кто-то другой из служащих канцелярии заметил:

   - Знаем таких! Не впервой!..

   Затем Сережу отвели в одиночную камеру 8-го Политического отделения тюрьмы.

   На другой день подп. Демидов явился в тюрьму для нового, более тщательного допроса С. Попова. Записав подробно все данные о рождении, образовании, прежней судимости арестованного и т. д., Демидов перешел к существу дела и снова стал усиленно добиваться от Сережи, чтобы он открыл: кто именно переписал ему воззвание на ремингтоне? Сережа продолжал отмалчиваться.

   - Скажи по-братски, по правде! - приставал к Сереже вдруг поверивший в братство и полюбивший правду жандарм.

   "Похоже было и на искреннее, вот так", - прибавил сам Сережа, передавая мне после слова Демидова.

   В простодушии своем, он готов был поверить Демидову.

   - Твое дело кончено, - говорил Демидов, - ты теперь в тюрьме. Ну, скажи, кто тебе переписал? Где? У Чертковых? Ведь мы же знаем, у кого!

   Сережа долго крепился и, наконец, сказал:

   - Дай мне, милый брат, слово перед Богом, перед совестью,

  

  

   что если я скажу, то ты не сделаешь ничего дурного тому, кто переписал?

   "Может быть, и правда, ничего не будет", - думал при этом Сережа.

   - Даю слово, что ничего дурного не сделаю! - сказал Демидов.

   Голос у жандарма был уверенный, но только глаза его, как это не ускользнуло от внимания даже ненаблюдательного Сережи Попова, бегали в разные стороны...

   "Но это, может быть, от нервности", - пояснил мне, рассказывая, Сережа.

   Получив слово, святой простец сказал жандарму:

   - От Булыгиных мы пришли в Ясную Поляну и там просили переписать брата Валентина Булгакова.

   - Ну, вот спасибо! - воскликнул обрадованный Демидов. - Мне нужно было только знать, кто переписал!..

   Он быстро собрал свои бумаги и распрощался с Сережей. Допрос был окончен.

   В этот же день вечером, прихватив нескольких сподручных, Демидов полетел в Ясную Поляну.

   Любопытно, что через несколько дней после того, как я был арестован и заключен в тюрьму, Сережа Попов на одном из допросов снова встретился с Демидовым.

   - Ну, Сергей, - сказал ему, между прочим, Демидов, - ты, наверное, сердишься на меня: ведь вот я Булгакова-то арестовал!..

   - Нет, я не сержусь, - ответил Сережа. - Но не хорошо, что ты не сдержал слова. Ведь ты давал слово, что не сделаешь ничего дурного Булгакову.

   - Что-ж, я и не сделал ничего дурного! - воскликнул подполковник. - Пусть посидит в тюрьме, подумает...

   Что мог ответить на эти слова Сережа?! Вероятно, ему тяжело было видеть, до какой степени нравственного падения может опускаться человек.

  

  

  

   Лев Пульнер, простившись 24 октября в Ясной Поляне со мной и с своими товарищами по воззванию - С. Поповым и В. Беспаловым, отправился домой, в с. Хмелевое. Он встретился там с М. Хорошем, который, продолжая ожидать, пока из Москвы придет ответ о том, ехать-ли ему на службу братом милосердия в лазарет Вегетарианского Общества, вот уже целую неделю гостил у владельца хутора в Хмелевом С. М. Соломахина,

  

  

   при чем, по просьбе последнего, занимался обучением двух его малолетних детей.

   Пульнер принес на хутор целую кучу важных новостей: об аресте Рафы Буткевича, о воззвании Ю. Мута, о составлении С. Поповым воззвания "Милые братья и сестры" и о том, что Сережа с Васей Беспаловым отправились развешивать это воззвание в Тулу. Пульнер имел при себе и самый текст подписанного им совместно с Поповым и Беспаловым воззвания. Конечно, он познакомил с этим текстом своих друзей.

   Все это до некоторой степени взволновало обитателей хутора. Так как на воззвании "Милые братья и сестры" указан был адрес "дер. Хмелевое, в 10 верстах от г. Тулы", то казалось ясным, что в самом непродолжительном времени следовало ожидать прибытия на хутор властей, с допросом, обыском и т. д. Решено было к этому моменту "подготовиться", а именно - заблаговременно попрятать всё то, с чем представлялось излишним ознакомлять жандармерию и полицейских.

   Ах, хмелевским "толстовцам" можно было с успехом не принимать этого благого решения, потому что все равно оно осталось... только на словах! На деле не предпринято было ровно ничего, и приехавший на другой день Демидов собрал обильную жатву, которой не сеял.

   Наш следователь явился в Хмелевое непосредственно после допроса С. Попова в квартире заводского урядника близ дер. Михалково. С ним была та же компания полицейских, только число конных городовых убавилось на двоих.

   Приехавших встретила на кухне жена Соломахина. Самого хозяина не было дома: он уехал по делам в Тулу.

   Задавши ряд вопросов о Попове, Пульнере и Беспалове, власти выразили желание обойти весь дом, - и в одной из комнат совершенно неожиданно для себя наткнулись на Хороша, не успевшего или не пожелавшего спрятаться.

   - Кто? Откуда? Почему здесь живет? Если еврей, то имеет-ли право жительства в Тульской губернии? - посыпались на молодого человека вопросы со стороны Демидова.

   Хорош отвечал.

   - Где ваша комната?

   Молодой человек показал. Комнату осмотрели.

   - Знаете Попова, Пульнера?

   - Да, знаю.

   - Знаете ли про составленное ими воззвание?

   Хорош молчит.

   - Почему вы молчите?

   - Потому что не могу отвечать на этот вопрос.

   - Почему же?!

   - Ведь это-ж мое право!

   - Ах ты, жидовская морда! - закричал, разозлившись,

  

  

   Демидов и прибавил еще что-то про Вильгельма, - вероятно, употребил ругательство наиболее приличествовавшее, с его точки зрения, для патриотически настроенного русского человека при тогдашних обстоятельствах.

   Хорош, - добродушный, но крепкий характером мальчик, - не только не растерялся после возгласа Демидова, но, наоборот, весь встрепенулся и воспрянул, как от хороших шпор.

   - Я теперь совсем не буду отвечать вам ни на один вопрос! - воскликнул он, обращаясь к Демидову. - Вы будете говорить стене!

   Демидов пробормотал какую-то новую угрозу по адресу Хороша и распорядился обыскать его.

   Стражники кинулись к Хорошу, обыскали его, но при нем самом ничего не нашли. Стали обыскивать комнату, и... Хорош, - как выразились бы воры, с которыми мы после вели знакомство в тюрьме, - "засыпался".

   Еще когда он увидел в окно под'езжающие сани, окруженные всадниками, он наскоро полез в корзину с своими вещами, вынул оттуда штук шесть переписанных им у Чертковых на ремингтоне воззваний "Опомнитесь люди - братья" и сжег их и только-что вытопившейся печи. А одно такое же воззвание завалилось и застряло в белье, чего Хорош не приметил. Вот это-то воззвание стражники и вытащили из корзины.

   Демидов с поспешностью схватил бумажку и быстро пробежал ее глазами. Ага! - он еще таких не видал.

   Читает подписи... - М. Хорош!

   - Это не ваша фамилия? (Ему при встрече, Хорош назвал себя другим споим именем: Харас.)

   - Да, моя.

   Последовал новый ряд вопросов - теперь уже о воззвании "Опомнитесь, люди-братья". Хорош, выдерживая свое слово, отказался отвечать на все эти вопросы.

   Между тем обыск продолжался. Из бокового кармана висевшей на стене куртки Хороша были извлечены: фотографии разных "толстовцев", их письма, адреса, обращение некоего Радынского о создании детских трудовых колоний, коротенькое письмо Якова Чаги по поводу этого обращения (принятое после властями за отклик на воззвание "Опомнитесь, люди-братья") и еще много всяких бумаг и бумажек...

   Стражники полезли в другой карман той же куртки, - дело оказалось еще серьезнее: там находился оригинал воззвания "Милые братья и сестры", полученный Хорошем от Пульнера.

   Демидов так и просиял, увидев этот документ.

   - Ха! И это у вас есть! - воскликнул он.

   Бедный Хорош! Что при этом он должен был чувствовать! Без сомнения, "провал" удручал его не столько за себя, сколько за других, которых он невольно впутывал в дело.

  

  

   Демидов возобновляет допрос относительно воззвания С. Попова. Хорош снова отказывается отвечать. Тогда Демидов принимается за составление протокола.

   Хорош стоит около и наблюдает за движением руки Демидова, - что ему больше оставалось делать?!

   Но вот он замечает, что Демидов, искажая факты, дополняет недостаток показаний собственными измышлениями.

   - Зачем же вы не так записываете, как я вам отвечал?! - восклицает Хорош.

   - Э-э-э!.. Пожалуйста! Не учите! - говорит Демидов, отстраняя Хороша жестом руки и продолжая писать дальше.

   Впрочем, подполковник постепенно становился все учтивее и учтивее с Хорошем. Стоило ему только раз обжечь пальцы, и он уже подобрал руки. На той высоте незлобия и всепрощения, на какой стоял Сережа Попов, позволявший Демидову безнаказанно оскорблять себя, не все могут удерживаться.

   Кончив писать, Демидов обратился к Хорошу:

   - Ну, пойдем теперь в землянку! Вы мне покажете, где землянка Попова?

   Хорош сначала не хотел показывать, зная, что в землянке полицейские найдут свою новую жертву - Пульнера. Но потом ему пришло в голову, что, наверное, жена Соломахина уже упредила Пульнера о прибытии полицейских (ничего подобного не было сделано!), и он повел Демидова в землянку.

   Приходят. Распахивают дверь - и что же видят?

   Землянка полна детей: человек 15 или 20 деревенских ребятишек окружили Леву Пульнера, который, с Евангелием в руках, сидит посреди них и простыми, нехитрыми словами об'ясняет детям божественные глаголы.

   У Хороша слезы выступили на глазах, когда он увидел эту мирную картину и подумал о том, как грубо она сейчас будет нарушена...

   Когда Пульнер услыхал шум распахнувшейся двери и повернул голову ко входу в землянку, - вид множества вооруженных с ног до головы полицейских так поразил его, что он точно окаменел на своем месте: продолжая держать Евангелие в руках, он неподвижным, остановившимся взглядом уставился сквозь очки на вошедших и в такой позе оставался в течение нескольких долгих томительных мгновений.

   Но вот он медленно приподнялся с своего места. Хорош видел, как побледнело и изменилось его лицо.

   - Ну, что-ж, Лева, - сказал он: - теперь надо побольше бодрости! Не падай духом!

   Демидов тотчас обратился к Хорошу и заявил ему, что он не имеет права разговаривать с Пульнером.

   Между тем детишки, присутствовавшие в землянке, испуганно жались по углам и со страхом глядели на все, происхо-

  

  

   дившее перед их глазами, Демидов понял, должно быть, что в их присутствии допрос немыслим, и решил освободить от них землянку. Но сначала и этим созданьям Божьим учинен был как бы допрос.

   - Зачем вы здесь? Что вы здесь делаете?

   - Мы катаемся здесь на катке, на пруду, а когда замерзнем, так приходим сюда погреться. А дядя Лева с нами молитвы поет и читает нам книжки хорошие.

   - Книжки! Какие книжки?

   - Евангелие.

   Сорвалось! Показанием детей не удастся воспользоваться. Евангелие пока еще (или вернее: уже) не числится в списке "запрещенной" литературы.

   Но какова вся обстановка только что начавшего раскрываться дела! И из этой-то обстановки тульские власти ухитрились создать... государственную измену!

   Детей оставили в покое и они, смущенные, расстроенные, один за другим покинули землянку, пока в ней не осталось никого, кроме ватаги безумствовавших взрослых, так далеко ушедших от указанного Христом идеала "малых сих", да жертв этой ватаги.

   Приступая к допросу Пульнера, Демидов задал ему вопрос о воззвании С. Попова. Пульнер ничего не отвечал и молчал: молчал долго и тупо. Демидов повторил свой вопрос. Пульнер, -видимо, сильно потрясенный внезапным нашествием полиции, - продолжал молчать.

   Наконец, Хорошу стало непереносно это молчание. Он не выдержал и, попреки запрещению Демидова, обратился к Пульнеру:

   - Ты можешь не отвечать, это - твое право!..

   Нечего и говорить, что Демидов снова резко оборвал Хороша и в еще более категорической форме запретил ему вступать в какие бы то ни было переговоры с Пульнером.

   Но вот Пульнер точно очнулся. Он дал ряд ответов на различные вопросы Демидова, а затем вдруг снова замолчал и при этом заявил, что больше отвечать не желает.

   О, эти допросы! Как гладко и непринужденно льются показания подследственных в протоколах, записанных бойкою рукою следователя, - и сколько пытки (разного рода для той и для другой стороны) выдерживают в действительности как допрашиваемый, так и допрашивающий прежде чем на бумаге получаются соответствующие результаты!..

   Приступили к обыску помещения. Пол землянки устлан был соломой. Обыскивающие штыками ружей прокалывали и приподнимали солому. В одном уголке сложены были дрова, заглянули и за дрова. Нигде ничего не находилось.

   Надо было видеть эти иронические улыбки, змеившиеся

  

  

   по лицам жандармов и полицейских во время обыска: так поражала их примитивная обстановка землянки!

   Демидов хотел приняться за составление протокола, между тем стол в землянке отсутствовал и писать было не на чем. Отсутствовали и стулья. Всю мебель в Сережиной землянке составляла койка, сколоченная из досок и покрытая соломой.

   Отправились для писанья протокола в дом Соломахиных.

   По дороге Хорош потихоньку утешал Пульнера, видимо впавшего в состояние глубокого уныния, - пока Демидов не заметил их перешептывания и снова не приказал Хорошу перестать обращаться к Пульнеру.

   - Если вы будете разговаривать, - сказал Демидов, - то я вас совсем разведу!

   Пока Демидов занят был составлением протокола, Хорош, с его позволения, пошел на кухню, чтобы поужинать. Кроме жены и детей Соломахиных, на кухне находились также два или три стражника из числа приехавших с Демидовым.

   - Садитесь, поужинайте! - обратился и к ним Хорош.

   Стражникам, видимо, очень хотелось есть, но они боялись, как бы начальство не застало их за столом, поэтому они украдкой, не садясь, подходили к столу и ели...

   Хорош и Пульнер наскоро перекусили и собрали кое-какие вещи для тюрьмы, после чего простились с Соломахиными и вышли, вслед за жандармами и полицейскими, на крыльцо.

   Один из полицейских, которого Хорош считал за исправника, скомандовал стражникам:

   - Зарядить ружья! При малейшей попытке к бегству - стрелять!

   Услыхав о таких приготовлениях к его и Пульнера побегу, Хорош невольно усмехнулся.

   - Ну, ты чего еще усмехаешься?! - крикнул исправник. - Посмеешься там!..

   Начальство расселось по саням и ждало только, пока построится и двинется из ворот конвой с арестованными. Порядок следования арестованных был такой: впереди - один верховой конвойный, затем - Хорош и Пульнер, пешком, с котомками за плечами и, наконец, еще двое верховых конвойных. Демидов и другие полицейские сначала потихоньку ехали в конце процессии...

   Когда тронулись со двора, уже совсем стемнело.

   Только что выехали из ворот - чьи-то сани попались навстречу. Хорош догадался, что это был возвращавшийся из Тулы Соломахин и, когда сани поровнялись с ним, имел неосторожность окликнуть Соломахина.

   - Прощай, Сёма! - крикнул и Пульнер.

   Этого было достаточно. Демидов тотчас закричал из

  

  

   своих саней, чтобы Соломахин поворотил лошадь и следовал бы за ним, обратно по дороге на Тулу...

   Тут все сани, обгоняя арестованных с конвоем, проехали мимо них и скрылись в темноте.

   - Не унывай! - успел прокричать в догонку Соломахину Хорош.

   Конвойные, как только начальство от'ехало, стали просто и свободно разговаривать с своими пешими спутниками. Сначала все спрашивали, еврей Хорош или не еврей, и никак не могли поверить, что еврей: круглолицый, румяный и черноглазый Хорош, действительно, похож больше на молодого парубка из хохлацкой деревни, чем на еврея. За то у конвойных не было никаких оснований сомневаться в еврейском происхождении Пульнера.

   - Вот это уже еврей так еврей! - добродушно говорили они про Лёву Пульнера.

   - А как тебя звать-то? - спросил один из конвойных у Хороша.

   - Мотей.

   - Эх, Мотя, славный ты парень, да уж больно жалко мне тебя!

   - Чего же жалко-то? Напрасно ты меня жалеешь. Тебе бы, наоборот, радоваться надо, что есть люди, которые стоят за Божий закон!

   - Ну, как же не жалеть-то?!. Ведь вот запрут тебя теперь в тюрьму, что-ж? Сгниешь там... Хорошего мало!

   - Тюрьма что-ж?... Лишь бы хорошо жить. В тюрьме - тоже жизнь. Тюрьма не страшна, если живешь по совести. Жизнь в миру была бы ужаснее, если бы я жил не по совести и совесть бы меня укоряла: вот, например, если бы я в душе был против убийства, а сам пошел бы убивать людей...

   Конвойный снова отвечал и, в конце концов, между конвойными и Хорошем завязалась продолжительная и интересная беседа: о цели воззвания, о нравственной недопустимости всякого убийства и насилия, а, значит, и войны, о назначении христианской жизни вообще и т. д.

   Беседа настолько захватила конвойных, что они даже послезали с лошадей и пошли пешком рядом с арестованными, ведя за собой лошадей в поводу.

   - Эх, дал бы я тебе лошадь - и покатил бы ты! - шути, воскликнул, между прочим, один из конвойных, обращаясь к Хорошу.

   Сойдясь очень быстро с Хорошем, конвойные не успели стать на такую же дружескую ногу с Пульнером. Он останавливал их внимание только своей ярко выраженной семитической наружностью да напуганным, растерянным видом, и они подсмеивались над бедным малым.

  

  

   Лева Пульнер, в самом деле, сильно растерялся. Наивный ребенок в представлениях о практической жизни, никуда почти до сих пор не выглядывавший за пределы родного "местечка", отвлеченный мечтатель по природе, он вообразил себе и самую тюрьму даже не тем, что она есть, а каким-то сплошным адом кромешным, и ужасно испугался этого ада. Ему представлялось, например, что по прибытии в тюрьму его непременно будут во время допроса бить нагайками!.. Хорош должен был разубеждать и ободрять Леву по дороге.

   - Боюсь, как бы мне с этим случаем не потерять веры, - говорил Лева. - Я чувствую теперь, как я еще не готов к такой жизни! И боюсь, как бы мне не начать жить прежней жизнью...

   - Надо быть всегда готовыми к таким положениям, как то, в которое мы теперь поставлены! - наставительно замечал Хорош.

   Мало-по-малу Пульнер успокоился. Особенно ободряюще подействовали на него неожиданно развернувшиеся добрые отношения с конвойными.

   Путешествие арестованных продолжалось до глубокой ночи. Весь переход, в 10 верст, занял часа четыре. Шли медленно: у Пульнера болела нога, он прихрамывал и часто жаловался на боль, мешавшую ему итти.

   Приближаясь к городу, конвойные снова сели на лошадей и стали немного сдержаннее в разговоре.

   Тем не менее они нарочно остановились, чтобы Хорош мог, по их же совету, снять сапог и запрятать в него деньги (у него было рублей шесть).

   - ДеньгА тебе понадобится! - говорили конвойные.

   Не доезжая до тюрьмы, эти милые русские люди заранее, пока никто не видит и не слышит, дружески попрощались с обоими конвоируемыми и пожелали им всего хорошего...

   Около 12 часов ночи путники достигли ворот тюрьмы. Надавили у под'езда "конторы" пуговку электрического звонка.

   Вышел дежурный помощник начальника тюрьмы. Старший из конвойных подал ему бумагу. Тот прочел.

   - Не могу принять! Поздно!..

   Он оглядел арестованных с ног до головы.

   Кто вы такие?

   - Люди, - ответил Хорош.

   Дежурный помощник иронически улыбнулся и обратился с вопросом об арестованных к конвойным. Когда выяснилось, что вновь прибывшие - "толстовцы" и что они арестованы по одному и тому же делу с Сергеем Поповым, вчера только заключенным в тюрьму, - то помощник начальника тюрьмы воскликнул:

   - Ха! На кой ляд ты их притащил? Пристрелил бы где-нибудь по дороге!..

  

  

   Затем он категорически подтвердил свой отказ, за поздним временем, принять арестованных в тюрьму.

   Конвойные потащили молодых людей в участок.

   Начальственную шутку Лева Пульнер принял за самую настоящую угрозу.

   - Он шутит! - об'яснял Пульнеру Хорош. - Ну, конечно, если этот будет распоряжаться нами в тюрьме, так не сладко нам будет: уж он нас едва ли полюбит!..

   В участке все спали. Какой-то звероподобного вида стражник обыскал прибывших. Отобрал у них котомки, ремни, пояски, а у Хороша - и спрятанные им в сапог деньги, после чего втолкнул обоих в вонючий темный каземат и запер за ними дверь.

   Друзья оказались в маленькой каморке, аршина в два шириной и аршина в три-четыре длиной. Освоившись с темнотой, они заметили нары и услыхали храп спящих на них людей. Было сыро и душно. Воняло из параши.

   Надо было укладываться. Сняли куртки, подложили их под головы и расположились прямо на загаженном полу.

   Столько было пережито за день, что не могли заснуть сразу и долго разговаривали между собой...

   Утром, чуть свет забрезжил в окне, в камере поднялся шум. Просыпались обитатели нар.

   - Ой, смотри, новички у нас! - послышались голоса.

   Стали подниматься. Поднялись и Хорош с Пульнером. Всего в камере, кроме них, оказалось еще человек семь.

   Появился чай, которым радушно угостили вновь прибывших.

   Отпросившись вместе с Левой подышать свежим воздухом вне камеры, Хорош на дворе разговаривал с городовыми. Потом, в сопровождении приятеля, вошел в их помещение и присел там на одну из кроватей.

   Городовых было человека четыре. Они расспрашивали Хороша о его деле и спорили с ним, доказывая, что он "чепуху натворил", и отстаивая взгляды, так сказать, революционные, противоположные толстовскому "непротивлению".

   В середине разговора в комнату внезапно вошел участковый пристав. Городовые повскакали с мест и вытянулись. Пульнер повернулся и пошел к себе, а Хорош остался на месте.

   - Это что такое?! Как вы смели открыть камеру и разговаривать с арестованными?! - закричал на городовых пристав.

   - Виноваты, ваше благородие!

   - Сейчас же запереть их обратно! Это - Вильгельмовы шпионы!

   Хорош позволил себе усмехнуться на такую аттестацию.

   - Ты что, жидовская морда, смеяться?! Д-да я тебя сейчас!!.

   Пристав с угрожающим видом пододвинулся к Хорошу, но

  

  

   тот продолжал улыбаться и этим злил пристава еще больше. Неистовая площадная ругань раздалась в комнате.

   - Не надеть ли им наручники, ваше благородие? - заискивающим тоном обратился к приставу один из стражников, видимо, желая подслужиться к начальству и тем загладить свою вину.

   - Надеть! - буркнул в ответ пристав и, довольный столь удачным разрешением столкновения, вышел из комнаты.

   Леву и Мотю сцепляют и в этом виде через некоторое время ведут в тюрьму, они встречают Сережу Попова.

  

  

  

   В первых числах ноября 1914 г. в газетах "Русские Ведомости" и "Новое Время" появилось следующее письмо вдовы Л. Н. Толстого гр. С. А. Толстой, с описанием внезапного ночного посещения яснополянского дома тульской полицией:

   "Полночь. Все спят. Весь дом затих от детских голосов и волнующих весь мир разговоров о всенародном бедствии. Сижу одна, дописывая масляными красками этюд с флигеля. Вдруг слышу страшный грохот по замерзшей земле, топот лошадей и звонок *'). Бужу человека, предупреждая, чтобы закинул дверную цепь и не впускал никого, не зная, кто эти люди.

   Мое 70-летнее сердце начинает страшно биться, думаю о смерти. "Полиция!" - извещает меня мой человек. "Что такое, за что?" - подумала я, всю жизнь прожитии без всякой пропаганды, без вины перед правительством и обществом, ненавидя революцию и всякий безумный протест.

   Спрашиваю одного из блюстителей порядка, что им нужно. "В. Ф. Б. у вас?" "У меня, он живет уже давно и занят описыванием и приведением в порядок Яснополянской библиотеки". "Нам нужно снять с него допрос". "Он спит, и почему же надо для этого беспокоить ночью меня и весь дом?"

   Никаких прокламаций и вредных книг или листков я в своем доме не допустила бы, что давно всем известно; а то, что Б., как и все в мире, считает войну бичем человечества - в этом преступления нет. Разница в том, что мы, люди пожилые, понимаем всю неизбежность войны и, плача о своих детях, все-таки посылаем их защищать отчизну; молодые же,

  

   *) Это было в ночь с 26-го на 27-е октября.

  

  

   глядя на страдания ближних, что десятком своих протестующих листков они остановят всемирное бедствие и потушат под'ем народного духа.

   После допроса полицейские выходят в переднюю, снимая с вешалки свои шубы. Вешалку при этом перевешивают, задевают на стене горящую лампу, которая разбивается в мелкие куски, керосин разливается по полу, образуя огромное пламя. Полиция теряется, но Б. кричит человеку, чтобы он набросил на пламя шубы. Человек накидывает их на всё увеличивающееся пламя, которое вспыхивает вторично после снятия шуб. К счастью, керосина в лампе было уже немного, иначе блюстители порядка сожгли бы Яснополянский дом со всеми сокровищами, портретами, библиотекой и вещами, принадлежавшими графу Льву Николаевичу Толстому и его семье.

   Избави Бог от таких нашествий в мирный, порядочный дом, к беззащитной 70-летней вдове Льва Толстого.

  

   Ярко написанное письмо, очевидно, обратило на себя внимание читателей и произвело известное впечатление. Маститый К. К. Арсеньев отозвался даже на него специальной статьей в "Русских Ведомостях" (8 ноября 1914 г.), под названием "Безмолвие закона". Напомнив, что существуют статьи 363 и 392 Уст. Угол. Судопр., по которым как привод обвиняемого, так и обыск производится днем и только в случае необходимости могут быть произведены ночью, К. К. Арсеньев с осуждением отнесся к "полунощному посещению Ясной Поляны, освященной памятью великого писателя и обитаемой его престарелой вдовой". Тем не менее заключение статьи было не в пользу автора "протестующих листков". Не ушедший от всеобщего увлечения войны, старый публицист писал: "Настроение, охватившее всю Россию, не таково, чтобы его могла изменить какая бы то ни было пасифистская проповедь. Раздавшись громко и открыто, она привела бы совсем не к тому результату, который мог иметь в виду автор; она обнаружила бы с еще большей ясностью, что не время осуждать войну, когда она ведется против неисправимых врагов истинного мира"...

   Статья Арсеньева и письмо С. А. Толстой были первым откликом нашего дела в печати. О существовании протестующих против войны листков было, таким образом, доведено до сведения русского общества, - правда, в несочувственном тоне, но и это было уже хорошо.

   Мне остается только дополнить рассказ С. А. Толстой о происшествии в ночь на 27-е октября 1914 г. описанием самого допроса.

   Я уже спал в своей комнате, как услыхал через стену, в передней, громкие голоса. Один из них принадлежал С. А. Тол-

  

  

   стой, но другие, мужские голоса, были мне незнакомы. Я услыхал, как несколько раз произнесено было мое имя...

   Мне не нужно было догадываться, в чем дело. Я понял, что явилась полиция и что песенка моя спета.

   Рассылая из Ясной Поляны воззвания, я со дня на день ожидал ареста. В самом деле, так легко могло случиться, что где-нибудь по дороге заклеенное отцовской печатью письмо могло быть вскрыто, воззвание прочтено и преступник захвачен, по указанному им самим адресу. Исходя из этой постоянной возможности, я даже принимал некоторые меры предосторожности, а именно: ежедневно, ложась спать, уносил на ночь из своей комнаты все те бумаги, которые я не желал бы увидеть в руках жандармов, в том числе - копии воззвания и моей статьи о войне, переписку с друзьями по поводу воззвания, адресную книжку и проч. До известной степени был я подготовлен к обыску и сегодня.

   Но - что за несчастная случайность! На столе моем красовался ремингтон, как живая улика против моей "преступной" деятельности по размножению и распространению воззваний. Никогда я не уносил ремингтона сверху в свою комнату и только вчера вечером, спеша написать одно деловое письмо, я взял машинку к себе, потому что в зале наверху были гости. Вид машины сразу стал мне постыл. Но что делать! В форточку выкинуть ее было нельзя! Другого выхода, как только через переднюю, комната не имела, если не считать еще двери на балкон, наглухо заколоченной на зиму...

   Мало того, я вспомнил, что на моем столе остались с вечера письма М. С. Дудченко и И. Ф. Наживина по поводу воззвания. Это было уже совсем скверно, потому что такие письма являлись уликой не только против меня, но и против других...

   Я выскочил из постели, наскоро зажег свечу, отыскал оба письма и, скомкав, сунул их в карман брюк: мне пришло в голову, что если станут обыскивать комнату, то меня самого могут и забыть обыскать, а между тем по дороге в Тулу я как-нибудь незаметно для провожатых выброшу письма из саней на снег...

   Затем я быстро потушил свечу и снова лег в постель.

   Скоро в дверь мою постучались, потом стали подталкивать ее: она довольно туго открывалась.

   Демидов первый вошел за перегородку, где стояла моя кровать.

   - Здравствуйте!

   Легкий поклон с его стороны.

   - Здравствуйте! - отвечал я ему из постели. - Что вам угодно?

   Я в первый раз видел главного нашего преследователя. Немолодой, худой, высокий офицер, с светлыми усами, загибаю-

  

  

   щимися в рот, как у Ницше, и с бритыми втянутыми щеками. Светлые глаза. Волосы на голове - с проседью. Китель хаки с аксельбантами и с подполковничьими погонами. Мелодично позвякивающие шпоры, воспетые еще Некрасовым. Внешность вообще - довольно элегантная.

   Из-за спины Демидова выглядывали: круглолицый, черноусый, румяный тульский исправник, с выражением крайнего любопытства, перемешенного с некоторым подобострастием в выпученных глазах, и местный крапивенский пристав, из мужичков, с широкой простодушной физиономией.

   Бывший камердинер Льва Николаевича Илья Васильевич нес за вошедшими свечку.

   - Вы - Валентин Федорович Булгаков?

   - Да, я.

   - Я должен допросить вас...

   - Что же, мне лучше встать и одеться?

   - Да уж... конечно... знаете, удобнее! - вмешался, ухмыляясь и пожимаясь, пристав.

   Я отбросил одеяло и стал одеваться. Полицейские искоса поглядывали на меня.

   Илья Васильевич снял абажур с стоявшей на столе лампы дрожащими руками стал зажигать ее.

   - Вам известен Сергей Попов? - обратился ко мне Демидов, когда я оделся.

   - Не желаю вам отвечать на этот вопрос.

   Мною заранее принято было твердое решение не отвечать жандармам на их вопросы. "Воззвание - дело наше, - рассуждал я, - и нам нечего вводить в курс этого дела жандармов"... К сожалению, я не выдержал в этот вечер своей позиции, по двум причинам: во-первых, по неопытности, а, во-вторых, потому, что ответом на некоторые вопросы (все