Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

о своей роли он показал, что узнал о факте составления "благодаря общению между толстовцами" и что, подписав воззвание, кому-то отдал экземпляр с своею подписью.

   Пока продолжался допрос Граубергера, Е. П. Нечаева терялась в догадках, по какому собственно поводу производились обыски и допрос: по делу ли о воззвании, или же по поводу деревенских разговоров Граубергера, в которых ему не раз приходилось откровенно касаться щекотливой темы о войне. Она не смогла бы решить этого вопроса, если бы из комнаты, где производился допрос, не донеслось до нее, в числе нескольких других, более громко произнесенных жандармским подполковником слов, имя: Булгаков... Тогда она поняла, что дело касается воззвания и что, повидимому, настал черед для ареста Граубергера.

   Тут в душе у нее поднялись сомнения:

   Хорошо ли будет, если я останусь теперь на свободе. Ведь я тоже всей душой сочувствую воззванию и считаюсь властями непричастной к делу только благодаря случайному отсутствию на воззвании моей подписи. Разве после арест Граубергера и всех остальных я смогу оставаться спокойной хотя бы и пользуясь свободой? Нет. Следовательно, надо при

  

  

   соединиться к ним и по окончании допроса заявить жандармскому подполковнику о своей солидарности с воззванием".

   Решивши так, Нечаева тотчас почувствовала, как всякое смятение в ее душе улеглось. Вполне успокоенная, она стал ждать окончания допроса.

   Когда допрос кончился и начальство собралось уезжать, Нечаева подошла к жандармскому подполковнику и заявила, что если допрос касался дела о воззвании против войны, как она могла судить по нескольким, случайно донесшимся до нее словам допрашивавших, то она считает нужным обратить его внимание на то, что она столько же причастна к этому воззванию, как и другие подписавшие, на основании чего и просит "присоединить ее к друзьям".

   Заявление Нечаевой, повидимому, не только не обрадовало жандармского подполковника и представителя прокурорского надзора, но, скорее, заставило их смутиться и растеряться.

   - У нас нет никаких предписаний относительно вас, - заявили они Нечаевой.

   - Да, но ведь я же заявляю вам о своем участии в воззвании.

   - Ну, в таком случае напишите письменное заявление, и тогда я сниму с вас допрос, - скакал жандармский подполковник.

   Нечаева тут же составила заявление, а затем подверглась допросу, при чем, не желая задерживать крестьян - понятых (приглашенных в виду отказа Граубергера подписать протокол), писала ответы на вопросы:

   "Получила воззвание от друзей, но не помню от кого... Переписывала его, лично подписалась, так как согласна с его содержанием... Во всяком случае, я причисляю себя к "кружку толстовцев"... Я против войны вообще, как против избиения братьев, и при случае это высказывала громко... Воззвание "Опомнитесь, люди-братья" мною было скопировано с целью распространения".

   К удивлению Граубергера и Нечаевой, власти уехали, никого не арестовавши. Оказалось, что хотя почти все обнаруженные участники воззвания были уже арестованы, Граубергер допрашивался сначала только в качестве свидетеле.

   Впрочем, ареста ждали в Федоровке со дня на день. Нечаева до того свыклась с мыслью о близкой тюрьме, что решила даже собрать небольшую корзиночку со всем необходимым для переселения на новую квартиру. Однажды она отправилась в помещичий дом, где находилась школа рукоделия, за какой-то вещицей, которая могла понадобиться ей в тюрьме. Подходит и видит около дома стоит жандармский подполковник Кащеев.

   - Ну вот, вы опять к нам! Арестовать, что ли, приехали? А я как раз готовлю корзиночку с вещами для тюрьмы...

  

  

   Кащеев сделал испуганное лицо.

   - А кто вам сказал, что я приеду?!

   Допросивши снова Ф. X. Граубергера, Кащеев заявил, что он должен арестовать его, но если будет внесен залог в размере 300 руб., то обвиняемый останется на свободе.

   Граубергер поспешил в деревню и скоро вернулся с деньгами, собранными среди крестьян. Но оказалось, что 50-ти рублей не хватает. Федор Христофорович снова отправился на деревню и тотчас принес недостающие деньги.

   - Что же это, так вам без расписок и давали деньги? - не без удивления спросил жандарм.

   - Да, конечно. Ведь некогда писать расписки, надо было поскорее.

   - А помните, - вмешалась в разговор Нечаева, - как у Некрасова Ермил собрал деньги на мельницу? Вот, так же и тут...

   Но Кащеев странно для жандарма вел себя. Почему-то он и Граубергера не арестовал, и денег не взял. Он оставил только в Федоровке стражника, которому препоручил проводить назавтра Граубергера в Полтаву для внесения залога.

   Перед от'ездом Кащеева из Федоровки, Нечаева заметила ему, что его посещения деревни заметно деморализуют население, да и просто пугают, так что лучше было бы, если бы впредь он не приезжал сам, а сообщал бы по телефону (соединявшему дом Семенченко с г. Полтавой), что ему нужно. Лучше вызвать обвиняемых в Полтаву, чем из-за пустяков тревожить наездами мирных жителей. Кащеев обещался принять к сведению заявление Нечаевой и, действительно, сдержал впоследствии свое обещание.

   На другой день Граубергер с'ездил в Полтаву, внес залог и вернулся обратно в Федоровку.

   Вышло так, что, не подвергаясь предварительному заключению, он разделил судьбу тех обвиняемых, которых Демидов и Воронцов не считали опасными, оставляя до суда под небольшой залог на свободе. По всей вероятности, Граубергера так и не тронули бы, если бы дело не осложнилось совсем с другой стороны.

   17 июня 1915 г. местный пристав Чубенко отправил следующий донос по начальству:

   "До сведения моего дошло, что служащий у присяжного поверенного С. Г. Семенченко в дер. Федоровке, Чутовской Полтавского у., в качестве садовника, домашний учитель, германского происхождения, Иоганн-Фридрих Христофорович Граубергер подговаривает жителей дер. Федоровки и окрестных населенных мест, чтобы таковые не шли на войну, так как война есть противна Христу... Еще с зимы настоящего, 1915 г., Ф. Граубергер со своей какой-то знакомкой, по фамилии Нечаевой, в открывшейся чайной Семенченко в дер. Федоровке начал раздавать разным жителям дер. Федоровки какие-то книжечки, а

  

  

   в чайной бывало неоднократно Ф. Граубергер собравшимся местным жителям толкует о том, что войны не нужно, что она есть противна Христу, и что не нужно никому ходить на войну - и войны не будет... Граубергер весьма недоволен войной... В настоящее время, когда наши войска отступили от Львова, то Е. Нечаева и Ф. Граубергер высказывали свою радость по поводу взятия австро-германцами Львова, при этом говорили: "А зачем захватывать чужую собственность?"... 14-го сего июня Ф. Граубергер, будучи в бакалейной лавке Параскевы Буряковой, где было много людей, которым Граубергер говорил, что воевать вовсе не нужно, а в подтверждение агитации Граубергера присутствующий тут местный житель Ив. Н. Слепко вынул маленького формата Евангелие и стал указывать на одну главу, где указывалось, действительно, убивать людей нельзя... Рядовой солдат из крестьян, Мирко, 28 лет, раненый и находящийся в отпуску, показал, что 14 сего июня он был в лавке Параскевы Буряковой в дер. Федоровке, где было много людей и Ф. Граубергер, который стал спрашивать: "что, ранен?". Он отвечал: "да". Тогда Граубергер сказал, что "это ранил такой же, как и вы"; и еще Граубергер сказал: "ваши руки были возле ваших плеч, поэтому можно было не стрелять".

   Этот безграмотный донос совершенно изменил настроение Демидова, и 22 июня он отдал в Полтаву предписание арестовать Граубергера. Последний по телефону был вызван из Федоровки в Полтаву и там арестован.

   Что касается Е. П. Нечаевой, то, как я уже говорил, Демидов и Воронцов признали ее заявление о причастности к воззванию "самооговором" и не пожелали привлекать ее к делу. Полтавская полиция отстранила только Нечаеву от заведывания чайной в дер. Федоровке.

  

  

  

   "Как только вы вмешались в наше интимное дело, - писал Трегубов по адресу следственной власти в своем показании от 11-24 июня 1915 г., - так оно сейчас же приняло другой оборот: воззвание стало распространяться в широких размерах, но уже помимо нашей воли, потому что вы вызвали, интерес к нему"...

   В самом деле, едва успели следственные власти ликвидировать историю с доносом Окрента, как возникла для них новая забота: в начале 1915 г. в Туле появились, распространяемые неизвестными лицами, оба воззвания - "Опомнитесь, люди-братья" и "Милые братья и сестры", при том в гектографированном виде.

  

  

   Воззвания появлялись спорадически, то тут, то там, то в одном конце города, на одной улице, то в другом, совершенно противоположном.

   22 января священник Сахаров в ящике для писем и газет, прикрепленном ко входной двери его квартиры, на углу Протопоповской и Донской ул., нашел два гектографированных экземпляра воззвания "Опомнитесь, люди-братья" и один экземпляр воззвания "Милые братья и сестры". Он представил их полициймейстеру, а тот переслал в жандармское управление.

   27 февраля сын чиновника, 13-летний мальчик Нечаев, будучи на лекции в доме Просветительных учреждений, на углу Киевской ул., и зайдя около 10 час. вечера в уборную, увидел за трубою писсуара какие-то листки, оказавшиеся воззванием "Опомнитесь, люди-братья". Мальчик захватил их с собой и дома показал отцу. Отец - Нечаев, убедившись, что листки - "противоправительственного содержания", передал их квартировавшему у него чиновнику канцелярии губернатора, а тот представил дальше по начальству.

   Часов около 10 вечера, 24 или 25 марта, помощник уездного исправника Габрис нашел в своем почтовом ящике экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья". Он представил этот экземпляр исправнику, исправник переслал его приставу 1-й части г. Тулы, а пристав доставил в жандармское управление.

   Около 11 час. вечера дворянка Острецова, вернувшись домой, нашла в ящике для писем 2 экземпляра воззвания "Милые братья и сестры". Один она уничтожила, а другой через пристава части г. Тулы представила в жандармское управление.

   Утром 26 марта дворник Бирюков сообщил околодочному надзирателю Тарасевичу, что по Буноховской ул. разбросаны кем-то воззвания против войны... Тарасевич поспешил на Буноховскую ул. и, действительно, нашел в одном месте воззвание: "Опомнитесь, люди-братья". Конечно, воззвание было предъявлено куда следует.

   Между тем тот же дворник Бирюков, допрошенный в жандармском управлении в качестве свидетеля по делу о распространении воззваний, показал еще, что в злополучное утро 26 марта по Бухоносовскому пер. разбросано было несколько разных листков: так, он сам поднял один, и листок оказался воззванием "Милые братья и сестры"... Бирюков этот листок уничтожил.

   Около 2 час. дня 27 марта жандармский унтер-офицер Федотов, проходя по Суворовскому пер., поднял с тротуара листок бумаги, оказавшийся воззванием "Милые братья и сестры". Федотов представил этот листок своему прямому начальству.

   Числа 28 марта кто-то позвонил в парадную дверь квартиры судебного пристава Магнева. Вышедшая на звонок горничная обнаружила в почтовом ящике бумагу, оказавшуюся воззванием

  

  

   "Милые братья и сестры". Бумага послана была в полицию, а оттуда переслана в жандармское управление.

   Наконец, в последних числах марта вестовым поручика Великолуцкого полка Знаменского, собиравшегося уезжать на войну, был вынут из почтового ящика в доме отца поручика по Тургеневской ул. экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья". Поручик, ознакомившись с воззванием, представил его, через посредство знакомого чиновника Свентицкого, Тульскому губернатору; губернатор же переслал воззвание в жандармское управление.

   Необходимо добавить, что вестовому поручика Знаменского удалось первому напасть хотя бы на приблизительные, но в конце концов оказавшиеся и единственными, следы тех лиц, которые занимались распространением воззваний. Как значится в обвинительном акте, "по докладу вестового, воззвание было опущено и ящик какими-то двумя неизвестными лицами, имевшими на голове котелки".

   Вот все, что было выяснено следственной властью по поводу распространения гектографированных воззваний в г. Туле, в то время, как уличенные составители и участники воззвания содержались уже в тюрьмах. Нечего и говорить, что любопытство следователей было сильно возбуждено. В первую минуту Демидов готов был все валить на нас. Он грозно хмурился, пред'являя нам в тюрьме воспроизведенные на небольших листках, синими, выведенными "по-печатному" буквами, воззвания. "Если и не вы, то ваши близкие виноваты", - следовало по логике жандарма.

   Но, в ответ на новую атаку властей, мы, обвиняемые, ответили как бы контр-атакой. Руководствуясь внешним видом воззваний, довольно грубым и неряшливым, а также пропуском некоторых подписей под текстом воззвания "Опомнитесь, люди-братья", мы заявили, что не только не признаем себя виновными каким бы то ни было образом в воспроизведении и распространении тульских воззваний, но вполне уверены, что и никто из наших друзей, остающихся на свободе, не имеет отношения к этому делу. Самый способ распространения воззвания, путем подкидывания в почтовые ящики, показался нам в высшей степени несимпатичным, и мы не скрывали наших подозрений относительно нечистого, провокационного источника тульской авантюры с воззваниями. В таком именно характере этого источника долго был уверен Д. П. Маковицкий. М. П. Новиков писал из тюрьмы в одном письме к друзьям: "Так как обращение - с подписями и походит на обычную петицию, а не на тайную революционную прокламацию, и, кроме того, призывает не к бунту, а, наоборот, к любви и миру всех вообще людей-христиан, а не русский народ, и так как оно еще нигде не распространялось, а лежало еще в кармане, то жандармские власти сначала и не думали арестовывать никого из этих 38 человек подписавшихся... Но, конечно,

  

  

   создать громкое дело для них было очень соблазнительно и они его создали, как в свое время создали дело Бейлиса, братцев-трезвенников и много иных политических дел. Прием известен. Подсадили к С. Попову в камеру "шпика", который, пользуясь его голубиной простотой и честностью, попросил его написать такое же воззвание, какое он распространял на свободе, и затем, укравши у него из матраца этот листок*), доставил его в сыскное. С другой стороны, наше обращение "Опомнитесь, люди-братья", отобранное у Булгакова, они отпечатали на каком-то уродливом гектографе и опустили несколько экземпляров в домашние почтовые ящики попам и чиновникам (разумеется, избранным черносотенцам, если уж не по предварительному уговору), которые и представили их немедленно к губернатору. Тогда-то и получилось нужное для них впечатление, что вот, дескать, Попову и в тюрьме не сидится, и оттуда он пишет воззвание, а с другой стороны находящиеся на свободе "Толстовцы" начинают распространять по городу свое обращение... Мы все, находящиеся в Тульской тюрьме, очень этим возмущены и заверяем, что никто из наших единомышленников не станет прибегать к таким подпольным приемам, как подбрасывание листков в чужие почтовые ящики. Да в это время нигде уже и нельзя было достать текста "Опомнитесь, люди-братья", кроме как в жандармском управлении". Точно так же И. М. Трегубов заявлял в своем дополнительном показании от 11 - 24 июня 1915 г.: "Это воззвание не распространялось нами среди населения. Оно стало широко распространяться только после того, как вы начали его преследовать и тем вызвали интерес к нему даже у людей чуждых нам и, быть может, при этом оно стало распространяться также и вашими собственными агентами для того, чтобы дать вам хотя фальшивое основание для утверждения, что мы распространяли его среди населения. По крайней мере, нам противны такие средства, как подпольное подбрасывание нашего воззвания. Мы действуем открыто".

   До самого процесса тайна тульских воззваний осталась не выясненной. Она не раскрыта была и на процессе. Впечатление же от данных судебного следствия, относившихся к распространению воззваний и включенных в обвинительный акт, и на суде создалось не очень-то благоприятное - скорее именно для самих следователей, чем для подсудимых. Так, когда надворный советник Свентицкий, вызванный свидетелем со стороны обвинения, показал, со слов вестового поручика Знаменского, что подкидывавшие воззвание одеты были в котелки, в зале раздался смех: уж очень трудно было присутствующим представить себе "толстовцев", наряженных в котелки и подбрасывающих воззвания в почтовые ящики...

   Между тем, к концу процесса мне удалось получить сведе-

  

   *) Неточность, в действительности листок был дан Поповым Окренту.

  

  

   ния, вполне об'ясняющие все дело о распространении воззваний в г. Туле. Оказалось все-таки, что распространяли воззвания, действительно, наши единомышленники, или лица, считавшие себя таковыми.

   Трегубов прав был, говоря, что вмешательство жандармов в дело вызвало попытки распространения воззваний среди населения. После того, как Тульским жандармским управлением арестовано было уже значительное количество участников воззвания, - у трех тульских рабочих, преданных взглядам Л. Н. Толстого (как они их понимали), пробудилось нечто в роде чувства протеста против действий властей, а также сознания личной ответственности за судьбу воззваний. "Наши друзья, - рассуждали тульские рабочие, - хотели что-то сделать, очевидно, распространить воззвания как можно в большем количестве, но были арестованы и не успели этого сделать. Что же мы-то, их единомышленники, ничего не предпринимаем! Нужно продолжать их дело!"... И вот, на гектографе отпечатано было до 500 экземпляров обоих воззваний. Из этого количества 100 экземпляров распространены были среди рабочих на Тульском оружейном заводе и другие 100 - на Тульском патронном заводе. Остальные 300 экземпляров разошлись по городу.

   Очевидно, что "по начальству" представлялись воззвания лишь в самых исключительных случаях, особо "благонадежными" людьми: священником, судебным приставом, жандармским унтер-офицером, дворником, поручиком... Таким образом Демидов не получил настоящего представления о масштабе, в каком распространялись воззвания.

   Из трех виновников распространения гектографированных воззваний в Туле я знаю только одного. В числе еще нескольких других туляков он приезжал в Москву специально для того, чтобы присутствовать на "толстовском" процессе. Выяснив из разговоров на суде и из частных бесед с участниками дела, что воззвание "Опомнитесь, люди-братья" предполагалось распространять только в одновременном издании на нескольких языках сразу и что, вообще, самое дело организации воззвания не было доведено инициаторами до конца, он заявил, что если бы это было известно ему раньше, то он воздержался бы от нелегального распространения воззвания в Туле. "А то мы думали, - говорил он, - что дело уже пущено в ход... И полагали, что если можно распространить 10 воззваний, то почему нельзя 100 или 10,000?"...

   Туляк-единомышленник рассказал мне, кроме того, что ему известны случаи прямого благотворного воздействия воззвания на людей. Так, в Туле воззвание прочитано было одним молодым человеком, собиравшимся поступить в военно-инженерное училище: под влиянием воззвания, он раздумал посвящать себя военно-инженерной карьере... В другой раз воззвание попало к попу на именины или на какой-то другой семейный праздник, при чем в квар-

  

  

   тире было много гостей, преимущественно из среды духовенства или их детей-студентов и курсисток. Воззвание прочитано было на именинах вслух, после чего по поводу прочитанного завязался жаркий спор. Характерно, что при этом просвещенные дети выступили против воззвания, а один из священников защищал его... "Вообще, - говорил туляк, - воззвание много прямой пользы принесло, я не помню только всех отдельных случаев"...

  

  

  

   Нельзя думать, что размах предварительного следствия ограничился лишь теми допросами и обысками, какие были описаны нами до сих пор. Мы не останавливались на некоторых случайных обысках, не имевших для дела серьезного значения, на повторных обысках у некоторых из обвиняемых (как, например, у Дудченко) и на массе дополнительных, мелочных допросов, учинявшихся следователями как подсудимым, так и свидетелям. Достаточно сказать, что по нашему делу властями составлено было всего до 200 протоколов!

   Демидов, пользовавшийся, как я уже указывал, "агентурными сведениями" по нашему делу, знал о нем, пожалуй, и кое-что большее, чем он мог, к своему сожалению, закрепить в официальных протоколах. Например, он совершенно правильно догадывался об участии живших у Черткова ремингтонистов в размножении воззвания, но формального заявления об этом, необходимого для начатия расследования по этому поводу, он ни от кого из подсудимых и свидетелей не имел. Как ловко он ни побуждал нас к подобному заявлению, ему так и не удалось добиться желаемого. Иначе Чертковы, конечно, были бы вовлечены в дело.

   Кто давал Демидову сведения, сказать нельзя, но однажды он поразил меня совершенно точным представлением об одной из самых важных для следствия сторон дела, - формально, тем не менее, так и не получившей освещения в следственном производстве. Я имею в виду факт окончательного редактирования воззвания мною, Трегубовым и А. Сергеенко в доме Чертковых. Об этом факте могли знать, разве, только обитатели чертковского дома. Между тем, на одном из допросов в тюрьме Демидов прямо заявил мне следующее: "Я знаю, что в редактировании воззвания принимали участие три лица, и эти лица мне известны. Это были: вы, Трегубов и Алексей Сергеенко! Что же, разве не так?" Демидов произнес свою реплику совершенно

  

  

   уверенным и даже как бы вызывающим тоном. Он, очевидно, ожидал, что, под впечатлением эффекта от его слов, я, так сказать, покорюсь неотвратимости рока и не стану опровергать их справедливости. Но я ничего ему не ответил...

   Для пополнения сведений о личностях подсудимых Демидов обращался, между прочим, к центральным органам "охраны" и к провинциальным властям по местожительству того или другого обвиняемого, с просьбой присылать ему секретные формуляры о "неблагонадежности" данных лиц, буде лица эти уже состоят на счету и формуляры о них заведены.

   Так, например, им был подшит к "делу" следующий документ:

  

  

   Потомств. почет, гражданин Валентин Федорович Булгаков известен Отделению, как анархист толстовец. В 1909 г. Булгаков, не окончив курса, вышел из Университета. Состоял личным секретарем гр. Л. Н. Толстого. По имеющимся агентурным сведениям 21 октября 1910 г. Булгаков прочел в аудитории Московского Университета лекцию, сущность коей заключалась в том, что Университет (не исключая и заграницы) представляет продукт бюрократического творчества. Университет не дает того, о чем думает и мечтает большинство. Профессора-карьеристы скрывают под личиной звания "профессоров" невежество. Истинные ученые идеалисты народились вне стен Университета. Университет только тогда может удовлетворить всей сумме желания, когда он будет отделен от государства и станет вне влияния на него правительства. Единственный способ саморазвития - это итти в народ и мирным путем проповедывать свободный храм науки. Некоторые места чтения, а также место об отказах от воинской повинности, произвели на слушателей сильное впечатление.

  

   За Начальника Отделения

  

   Помощник Ротмистр Знаменский.

  

   Подобного рода бумажка, конечно, не могла прямо повлиять на ход следствия, но косвенно она, наверное, создавала известное впечатление у следователя, который мог, таким образом,

  

  

   поверять свои собственные данные и нащупывать правильные выводы.

   Впрочем, приведенный документ носит, сравнительно, вполне осмысленный характер. Но часто Демидову приходилось иметь дело с такого рода "секретными сведениями", особенно от провинциальных агентов власти, что, наверное, даже у него сведения эти вызывали улыбку.

   Так, например, пристав 44-го стана Кобелякского у. Полтавской губ. 22 февраля 1915 г. доносил о Трегубове: "По убеждениям социал-революционер, но активной деятельности на родине не проявлял". Если бы пристав ограничился этой "страшной" характеристикой убеждений Трегубова, то, пожалуй, было бы лучше, но в том же самом донесении еще значится: "Иван Трегубов был в большой дружбе с Л. Н. Толстым и был большим поклонником его философских идей". Извольте совместить оба утверждения, умещающиеся на протяжении одного и того же до несения!

   Или, например, начальник Воронежского жандармского управления 11 ноября 1914 года писал в Тулу, что Сергей Попов проживал "в коммунистической колонии сектантов, которые в своей среде именовали себя мирными анархистами-коммунистами, организованной известным революционным деятелем, сыном генерал-ад'ютанта Иваном Аркадьевым Беневским". Тут тоже характерно это нагромождение "страшных", слов, жупелов с полицейской точки зрения: "коммунистическая колония", "сектанты", "анархисты-коммунисты", "революционный деятель"... Нечего и говорить, что правды в этом донесении почти столько же, сколько в утверждении Кобелякского пристава, будто бы Трегубов - "социал-революционер".

   Несомненно, что как в сношениях с обвиняемыми, так и во всех своих действиях, Демидов, в общем, не выходил из рамок "законности" и корректности. Он был, по большей части, джентльменски вежлив и разыгрывал роль государственного патриота, который, веря в высокие и благодетельные цели войны, подчиняется только тяжелому служебному долгу в преследовании антимилитаристов.

   Тем не менее, благодаря, очевидно, каким-то особенным свойствам жандармской выправки, оказывалось, что корректность и благородная поза выдерживались именно лишь постольку, поскольку это необходимо было для соблюдения внешних пределов "законности". Отсюда - постоянное стремление к тому, чтобы все было благополучно и гладко в особенности на бумаге: известно ведь, что написанного пером не вырубишь и топором. Что же касается внутренней, действительной добропорядочности, то, по правде сказать, расчитывать на нее у наших следователей было трудно. Мы знаем уже о судьбе "честного слова", данного подполковником Демидовым Сереже Попову, а также об

  

  

   уловке, употребленной Демидовым при моем первом допросе и заключавшейся в заведомо неправдивой ссылке на якобы открытое уже "на юге" наше воззвание. В другой раз, уже в то время, как я сидел в тюрьме, Демидову понадобилось зачем-то, мистифицируя меня, сообщить, что будто бы Трегубов в Петрограде отпечатал воззвание в типографии и распространял его в печатном виде. (Это было сказано озлобленном тоном в ответ на мои слова, что мы и не думали еще приступать к распространению воззвания). Наконец, эта отвратительная манера подлавливания при допросе: начать разговор о вегетарианстве, а затем неожиданно предложить выдать остальных товарищей по делу, как это было при первом же моем допросе в тюрьме...

   Словом, как ни "благородно" держался на словах украшенный погонами и аксельбантами сыщик, поврежденная душа чувствовалась на каждом шагу. Доверчиво кидаясь в об'ятия к человеку, вы рисковали провалиться в бездонную дыру.

   Несомненно, что было у нашего недоброжелателя и это чувство сознания своей силы и внешнего превосходства над нами, как у вооруженного над обезоруженным, как у кошки над попавшейся в ее лапы мышью... Какие бы мы доводы ни приводили в защиту христианского отношения к жизни и в доказательство нелюбовности, насильственности современного общественного устройства, - последнее, торжествующее слово все-таки всегда оставалось за человеком в блестящих погонах и с шашкой, который по окончании допроса с беспечной улыбкой подымался из-за стола и снисходительно оглядывал своего подневольного собеседника, расправляя уставшие от сиденья члены... Нашей внешней судьбой играли, ею распоряжались.

   Наконец, несимпатично было деление подсудимых по рангам, соответственно их внешнему положению, знакомствам, уровню "образования" и проч. Со мною, например, Демидов всегда был изысканно, любезен и как-то особенно осторожен в выборе слов; но не то, как мы уже видели, происходило при допросах С. Попова, М. Хороша, Л. Пульнера...

   Что такое различение людей было не случайно и обосновывалось чисто житейской логикой приноравливающегося к обстоятельствам чиновника, подтвердили мне рассказы содержавшихся одно время вместе со мною в тюрьме тульских рабочих, подозревавшихся в принадлежности к партии с.-д. большевиков. С этими людьми, не имевшими никаких "связей" на воле (кроме партийных!), Демидов, чувствуя полную свою безответственность, просто был грубо и нагло нахален.

   Один из рабочих, очень развитой, бойкий и начитанным юноша, с которым все мы, "толстовцы", особенно подружились, рассказывал мне, как Демидов ночью ворвался к нему в квартиру и, найдя его спящим в постели, одной рукой приставил к лицу револьвер, а другой ярко осветил это лицо посредством

  

  

   электрического фонарика и при этом громко произнес: "Эй, вставай! Давай твои прокламации!" Нетрудно себе представить, в каком состоянии должен был проснуться человек.

   Другой рабочий, уже пожилой человек, слесарь, рассказывал, как во время обыска, - тоже, разумеется, ночью, - Демидов внезапно схватил его за горло и потряс с такой силой, что несколько пуговиц от его рубашки разом отлетели и покатились по полу... "Сознавайся!" - кричал при этом Демидов.

   Еще более ужасные вещи рассказывали рабочие о втором помощнике начальника Тульского жандармского управления подп. Павлове, выступавшем после свидетелем обвинения на нашем процессе.

   Вот каковы были приемы достойных представителей жандармской власти в сношениях не с сильными, а с слабыми мира сего.

   И так постепенно выяснялся перед нами облик жандарма, печальный и гнетущий душу...

   Вспоминаю я, как те же социал-демократы в Тульской тюрьме поставили мне однажды такой вопрос:

   - Вот вы, толстовцы, уверяете, что в каждом человеке есть "искра Божия", - что же, по вашему, и в подполковнике Павлове, и в подполковнике Демидове тоже есть "искра Божия"?

   - Да, есть! - отвечал я, и своим ответом вызвал такой дружный взрыв хохота у моих собеседников, что даже и сам смутился...

   Но "искры" не могло не быть, хотя бы и скрывавшейся под толстым слоем пепла...

  

  

  

   Предварительное следствие по нашему делу было приведено к окончанию только в начале июня 1915 года. Тогда же подлинное следственное производство, согласно требованию закона, пред'явлено было всем продолжавшим оставаться под стражей обвиняемым.

   В Тульской тюрьме к тому времени находились: я, С. Попов, Л. Пульнер, В. Беспалов, М. Хорош, Д. П. Маковицкий и М. П. Новиков. Всех нас собрали в свободное помещение, служившее обыкновенно местом для раздачи арестантам "выписки", (т.-е. выписываемых ими с воли на свои средства продуктов и вещей). Довольно просторное, с низким сводчатым потолком, помещение это все расписано было случайным обитателем тюрь-

  

  

   мы, маляром, разными узорами в буколическом стиле: тут были и необыкновенные цветы, и листья, и плоды, и другие наивные орнаменты, всё в самых ярких красках. Пестренькая комнатка эта, после надоевшего вида однообразно-серых камер, всегда радовала и веселила нас, как человека подневольного труда веселит воскресенье на неделе.

   Сюда-то нас и свели, для ознакомления, в присутствии подп. Демидова, с актами дознания. Видевшиеся только мельком, или почти не видевшиеся, изголодавшиеся друг по друге после долгих месяцев заключения, все мы испытали громадное удовольствие, сходясь вместе в течение трех или четырех дней, и шаг за шагом разбираясь во всех наших проступках, кропотливо и, можно сказать, любовно занесенных рукою следователя на листы огромного, трехтомного "дела", более чем в 1.000 страниц толщиною.

   Демидов не препятствовал нам перекидываться между собою замечаниями или обмениваться невольными улыбками при открытии в тяжеловесном произведении жандармского творчества каких-нибудь комических или, наоборот, трогательных подробностей. Но за то и мы, благодарные закону за его великодушие, выразившееся в том, что он даже (!) разрешал нам подробно ознакомиться с тем, в чем собственно нас обвиняли и за что наказывали, - старались быть как можно более деликатными по отношению к представителю этого закона, подполковнику Демидову, присутствовавшему при чтении нами "дела".

   Эта идиллия в расписанной синими яблоками и зелеными цветами комнате нарушена была Сережей Поповым, который сначала очень охотно и с исключительным интересом слушал "дело", а потом вдруг заартачился и заявил, что больше участвовать в ознакомлении со следственным производством не станет.

   О причинах такого решения им было подано подпол. Демидову следующее заявление:

   "Я - сын Божий. По своему разумению я считаю, что суд людской - это источник войны, война же - это не сдерживаемое осуждение. Люди забывают свою сыновность Богу и братство между собой, осуждают друг друга всё больше и больше, разжигают это осуждение, не сдерживая его, и оно, наконец, выражается мерзким и зверским поступком, братоубийством - войной. Я, как сын Божий и брат всех существ мира, протестую против войны, протестую против суда, как источника войны; в свою очередь, протестуя против суда, я протестую и против войны, как не сдерживаемого осуждения. Вот почему я и отказался от слушания следствия, как неразумного и кощунственного дела по отношению к нашему Отцу Богу и нашему братству. Я знаю, что в каждом человеке есть высший следователь и судья - это единый во всех людях дух Божий - совесть и ра-

  

  

   зум. Он и есть мой надежным руководитель, мое настоящее я. Человек не может быть следователем или судьей своего брата, как слепой не может видеть слепого. Кто без греха? Желая судить человека, надо быть не с ним, а в нем.

   Вот мое объяснение, взамен всех прежних, приписываемых мне показаний.

   Сын Божий, по телесной оболочке С. Попов".

  

   Сколько помню, В. Беспалов, находившийся под сильным влиянием Попова, подал вслед за ним аналогичное заявление на имя Демидова и также отказался от дальнейшего выслушивания актов следственного производства.

   Из пред'явленного нам "дела" мы окончательно убедились в том, что власти решили привлечь нас к ответственности по 129 ст. Угол. Улож., обвиняющей в совершении "бунтовщического или изменнического деяния".

   Собранные предварительным следствием данные "послужили основанием для привлечения к дознанию в качестве обвиняемых по ст. 51 и 1 п. 1 ч. 129 ст. Угол. Улож. из числа 38 лиц, подписавших воззвание "Опомнитесь, люди-братья", 30-ти человек, именно: Булгакова, Трегубова, Дудченко, Маковицкого, Сергеенко, Олешкевича, Лещенко, Никитина-Хованского, Молочникова, Платоновой, Тверитина, Хороша (Хараса), Попова, Некрасова, Архангельского, Михаила и Ивана Новиковых, Гремякина, Буткевича, А. И. Радина, Марии Радиной, Юлии Радиной, Александра Алекс. Радина, А. А. Радина, Беспалова, Пульнера, Лобкова, Стрижовой, Демиховича и Граубергера, с пред'явлением им обвинения в том, что они в октябре 1914 г., во время нахождения России в состоянии войны с Германией, Австрией и Турцией, по предварительному между собою и с другими лицами соглашению, распространили суждения, возбуждающие к изменническому деянию, причем составили воззвание "Опомнитесь, люди-братья", призывающее население не принимать участия в войне, подписали его, размножили на пишущих машинах, а затем частью разослали по почте, а частью передали другим лицам".

   Кроме того, Попов, Пульнер, Беспалов, Булгаков и Хорош (Харас) привлечены были к дознанию "в качестве обвиняемых и том, что в октябре 1914 г., во время нахождения России в состоянии войны с Германией, Австрией и Турцией, они, по предварительному между собою соглашению, распространили суждения, возбуждающие к изменническому деянию, составив воззвание с обращением "Милые братья и сестры", призывающее население к неучастию в настоящей войне, и развесив несколько экземпляров этого воззвания в октябре 1914 года в пределах г. Тулы и Тульской губ. (т.-е. в преступном деянии, предусмотренном ст. 51 и п. 1 ч. 1 ст. 129 Угол. Улож.).

  

  

   Далее, Попову и Беспалову пред'явлено было также обвинение в том, что "содержась в Тульский губернской тюрьме, в декабре 1914 г., они вели пропаганду среди арестантов, склоняя их воздействовать, по освобождении из тюрьмы, на население, с целью убедить не принимать участия в настоящей войне, воспроизвели воззвание "Милые братья и сестры" в нескольких экземплярах и с тою же целью передали их для распространения арестантам при освобождении последних из тюрьмы. (1 п. 1 ч. 129 ст. Угол. Улож.)".

   Наконец, одному Попову пред'явлено было обвинение и в том, что "25 октября 1914 года, будучи задержан, после прикрепления им на воротах завода при деревне Михалкове воззвания "Милые братья и сестры", он высказал конвоировавшим его нижним чинам суждения, возбуждающие к нарушению воинскими чинами обязанностей военной службы, именно: "воевать, братцы, не нужно, мы все братья одинаковые и душа у нас одинаковая, что у германцев, что у нас". (5 п. 1 ч. 129 ст. Угол. Улож.)".

   Итак, вот к чему сведено было следственной властью наше дело. Нечего и говорить, что единодушный протест подсудимых встретил подобную формулировку обвинения.

   Выполняя требование закона, Демидов должен был, после того, как тульские заключенные ознакомились с подлинным следственным производством, последовательно высылать это производство также в города Петроград, Полтаву и Острогожск, для пред'явления содержавшимся в тамошних тюрьмах обвиняемым: Трегубову, Дудченко и Радину.

   Ознакомившись с характером пред'явленного участникам воззвания нелепого и возмутительного обвинения, И. М. Трегубов, первоначально отказывавшийся от дачи каких бы то ни было показаний, 24 июня 1915 года, представил петроградским жандармам для отсылки в Тулу обширное показание, как бы целый реферат, в котором он подробно освещал и фактическую, и идейную сторону дела о воззвании, при чем с редким мужеством обличал следствие за его пристрастную и предвзятую оценку поступка "толстовцев".

   - Наш поступок, всецело основывающийся на том, что проповедывал Христос, за что страдали древние христианские мученики, чему учили древние отцы церкви и другие истинные христианские учителя, - писал Трегубое, - не мог и не может повести ни к какому бунту, - потому что учение Христа, как учение, призывающее людей к миру и любви, не может вести к бунту. И вы, я прямо скажу, возносите хулу на Духа Святого, на Христа, допуская подобно древним языческим властям, возможность бунта от того, что люди стараются следовать учению Христа...

   - Очевидно, за отсутствием революции, этого вашего насущного хлеба, вы набросились на так называемых "толстовцев" и стали утолять ими свой голод. Грешно вам так поступать!..

  

  

   - "Нас обвиняют в измене, - писал и я в дополнительном показании, - но мы любим Россию не меньше обвиняющих нас, и если по их понятиям мы изменники, то изменили мы не России, а всем воюющим государствам, призывавшимся нами одинаково к миру, - изменили не для какого-нибудь другого государства из земных расчетов, а для самого Господа Бога и закона Его: Богу мы служим и Бога носим мы в сердце"...

   Высказывали свое негодование перед обвинением в измене и другие обвиняемые.

   Между тем, тульские власти спешили докончить свое дело.

   В архиве Тульского жандармского управления еще с апреля месяца 1915 года лежала такая бумажка:

  

   "Совершенно секретно.

  

   Начальнику Тульского Губернского Жандармского Управления.

   По окончании производящегося Вашим Превосходительством предварительного следствия о составлении и распространении прокламаций против войны последователями графа Л. Н. Толстого австрийским подданным Маковицким, Булгаковым, Поповым и другими, прошу Вас это дело препроводить мне для передачи такового на рассмотрение военного суда.

  &nbs