Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

bsp; 

  

   Когда И. М. Трегубов, 28 сентября, пришел с могилы Льва Николаевича в мою комнату, в Ясной Поляне, и прослушал воззвание, он тут же просил после моей подписи поставить и его имя, что я и сделал своей рукой. Кроме того, тогда же Иван Михайлович просил присоединить к воззванию подписи М. С. Дудченко, Ф. X. Граубергера и Н. М. Стрижевой. Все эти лица, как сказал мне Трегубов, предоставили ему право подписать их имена под таким воззванием против войны, содержание которого будет им признано подходящим и удовлетворительным. Вслед затем присоединились к воззванию д-р Д. П. Маковицкий и А. П. Сергеенко.

  

   В дальнейшем решено было разослать копии воззвания в разные места нашим друзьям и единомышленникам, с предложением, в случае сочувствия, подписаться, а затем, когда подписи будут собраны, приступить к распространению воззвания.

   При этом И. М. Трегубов настаивал на том, чтобы воззвание с подписями непременно переведено было на языки всех воюющих стран - немецкий, французский, английский и т. д., и только тогда напечатано одновременно на русском и на всем этих языках. В таком именно виде воззвание должно было быть распространено, по мысли И. М. Трегубова, как в России, так и за-границей. Что касается распространения за границей, то мы были уверены, что в этом окажет нам самое существенное содействие единомышленник, друг и биограф Льва Николаевича П. И. Бирюков, проживавший в Швейцарии.

   Собирание подписей решено было сосредоточить у меня. Собственно, этого пожелал инициатор воззвания И. М. Трегубов, руководившийся одним соображением довольно сентиментального свойства.

   Когда возник вопрос о том, что необходимо наметить лицо, к которому можно было бы направлять все новые подписи, я осведомился у Трегубова:

   - Кто же бы взял это на себя?

   - Возьмите вы, - ответил Иван Михайлович. - Пусть уж это воззвание исходит из Ясной Поляны, от могилы Льва Николаевича!..

   Я охотно согласился. Признаюсь, я даже был рад, что И. М. Трегубов предложил именно мне такое рискованное, с точки зрения юридической ответственности, дело, как собирание подписей под воззванием. Я отлично сознавал, что когда впоследствии все выяснится для властей, то распространителю воззвания придется отвечать гораздо строже, чем лицам, давшим только свои подписи. Но именно потому-то мне и не хотелось передавать кому-нибудь другому эту роль. Я рассуждал так: "Моя подпись стоит первой под воззванием, я вполне сознательно иду на преследование за него, поэтому лучше всего мне же взять на себя и собирание подписей. Пусть тогда первый и наиболее сильный удар падет именно на меня! Я-то ручаюсь за себя, что вынесу его, а за других я не могу ручаться!.."

   Но для чего были нужны под воззванием подписи? - может возникнуть вопрос. Ответ ясен. Мы не имели возможности опубликовать воззвание от имени какой-либо группы, потому что никакой организованной группы мы отнюдь не составляли; опубликовать же анонимно, - значило наверное дать повод всем и каждому из недоброжелательно настроенных к содержанию воззвания читателей уверять, что воззвание выпущено нашими "врагами" немцами и их шпионами и т. д. За воззванием непременно должно было находиться какое-нибудь лицо. И вот, не будучи людьми партийными и отвечая каждый сам за свои взгляды и

  

   за свою жизнь, мы и решили дать, прямо и открыто, наши имена. Пусть эти имена, как таковые, могли сказать что-нибудь определенное лишь немногим, - тем не менее, при более внимательном рассмотрении их, желающим не трудно было бы убедиться в том, каков же все-таки истинный источник воззвания.

   Воззвание дало возможность каждому из сочувствующих его содержанию единомышленников Л. Н. Толстого присоединиться к открытому и публичному протесту против войны. Но так как никакого общего постановления группы или партии, или чего-либо подобного, по вопросу о войне у нас не было, то, очевидно, что каждый из участников воззвания вкладывал в свою подпись свое личное отношение к затронутому в воззвании вопросу и свое личное, зачастую вполне своеобразное и отличное от других, внутреннее содержание. Отрицание войны об'единило всех участников общего дела, но мотивы этого отрицания, будучи индивидуальными для каждого отдельного участника, представляли большое разнообразие в своих подробностях. Их интерес и ценность от этого, конечно, не только ничего не проигрывают, но скорее, наоборот, выигрывают.

   Отсюда ясно, что для того, чтобы настоящим образом понять воззвание и оценить его внутренний смысл и значение, - мы должны как бы вскрыть то содержание, которое вложено было в каждую из подписей, стоящих под воззванием, теми, кто создал этот коллективный документ и был его участником. Именно, нам необходимо познакомиться как с внешней обстановкой присоединения к воззванию того или другого отдельного лица, так и с его пониманием смысла и цели воззвания.

   Подписи составителей привлекают наше внимание прежде всего.

   Обращаясь к личным воспоминаниям, я мог бы сказать о мыслях и чувствах, владевших мною при составлении и подписании воззвания (кроме того, что уже было высказано мною в общей форме), следующее.

   Мне кажется, что мною двигало, главным образом, просто чувство самой естественной и непосредственной жалости к тем, кто страдал на фронте. При начале войны я не мог равнодушно видеть военных картинок в журналах, я готов был плакать, вглядываясь в лица убитых офицеров, часто юношей, портреты которых пестрели всюду. Помню тяжелое впечатление, произведенное на меня смертью Олега Константиновича, сына великого князя Константина Константиновича. Тогда же в "Новом Времени" я прочел некролог юноши, написанный профессором, его воспитателем: судя по некрологу, убитый представлялся простым, сердечным, жизнерадостным мальчиком (на переходе к юности), одаренным при том же большой любознательностью и уже намечавшимися, - должно быть, по наследству от отца, - литературными

  

  

   Я вглядывался в прелестное лицо Олега Константиновича (в "Искрах" был большой портрет), и, право, мне было так же больно при мысли, что едва начавшаяся и, может быть, много обещавшая жизнь милого мальчика прекратилась, как если бы это был мой ближайший родственник или друг. Ведь у меня не было сословных предрассудков, и отпрыск царского дома был для меня прежде всего только человеком, как и тот рабочий или крестьянин, которого одели в серую шинель и заставили стрелять в своих братьев.

   Однажды Сергей Львович Толстой, старший сын Льва Николаевича, привез в Ясную Поляну последние номера иллюстрированных журналов. Он показал мне в "Огоньке" на снимок траншеи с застрявшим в ней трупом убитого немецкого солдата, - несчастным, сереньким, скорчившимся, как мышенок... Я не мог глаза отвести от этого мышенка, твердя себе внутренно, что так поступили люди с живым человеком. На другой картинке изображалось, как священник, с крестом в руках, обходил поле после битвы. Он наклонился к раненому солдатику, думая, что тот еще жив, но то, что было недавно живым существом, стало уже ненужной мертвой ледышкой: глаза закрылись и ввалились и только оскаленный рот солдатика продолжал улыбаться, и мне кажется, что я не видал ничего страшнее этого крысиного оскала зубов убитого своими братьями человека...

   Конечно, мы находились далеко от фронта. Но ведь не нужно было слишком живого воображения, чтобы ясно представить себе, хотя бы по этим картинкам в журналах, что там творилось. По крайней мере я лично, живя в Ясной Поляне, не мог бы чувствовать себя хуже, если бы фронт был не за сотни и тысячи верст, а где-нибудь тут, близко, под Москвой или под Тулой.

   При таком настроении мне трудно было оставаться спокойным и пассивно, равнодушно переживать всечеловеческое несчастье. Я собрался, было, отправиться на войну санитаром. Я расхожусь со многими единомышленниками в оценке этого дела, как противоречащего христианским взглядам. Я думаю, что тут надо стоять на точке зрения Христовой притчи о милосердном самарянине, описанном и Евангелии: милосердный самарянин не спрашивал, кто и за что именно, и при каких условиях избил того человека, которого он нашел лежащим без чувств при дороге и которому надо было помочь. Но лежавший при дороге человек, без сомнения, нуждался в помощи, и вот самарянин, из простого чувства милосердия, решил помочь ему. И думается, что такого же отношения заслуживают и те несчастные братья, которых калечат на войне, - хотя бы они сами шли добровольно на эту войну и хотя бы, по выздоровлении, они снова посланы были в сражение. Это - дело их и тех, кому они, по слепоте своей, продолжают подчиняться. Но если видишь, что не в силах оста-

  

   новить преступление, между тем как страдание на-лицо, то помоги страдающему.

   Помню, какое внутреннее облегчение почувствовал я от принятого решения пойти в санитары. Я не боялся, что меня отговорят товарищи и единомышленники. И, действительно, это не удалось им. Но меня отговорила С. Л. Толстая, вдова Льва Николаевича, выставившая против моего плана чисто практическое возражение, состоявшее в том, что если я уйду на войну, то останется не оконченным мой труд по описанию Яснополянской библиотеки и тем самым я не выполню взятых на себя обязанностей перед Толстовским Обществом и перед нею. Это простое возражение остановило меня, - на время, как я рассчитывал, предполагая, что я успею окончить описание библиотеки и затем все-таки уеду на фронт.

   Статья "О войне" дала некоторый исход мучившим меня чувством ужаса перед совершающимся злом и горечи от сознания своей пассивности, а вскоре затем подоспел и И. М. Трегубов с своим проектом общего воззвания единомышленников Л. Н. Толстого против войны. Нечего и говорить, на какую благодарную почву, в моем лице, упала его мысль о таком воззвании. Пусть я колебался вначале, следует-ли именно мне, высказавшемуся уже в статье "О войне" по поводу происходящего, браться за самое составление воззвания. Но раз решившись на это и взявшись также за практическую организацию дела, я уже не мог не отдаться всей душой той могучей волне самого непосредственного увлечения мыслью о посильной борьбе с проявлениями военного кошмара, которая меня подхватила и понесла... И никогда в жизни я не испытывал такого глубокого и радостного удовлетворения от своей деятельности, как именно в те памятные дни и недели с момента составления и подписания воззвания до моего ареста...

   В дополнение к изложенному, приведу выдержку из моего дополнительного показания на имя жандармской власти, написанного 2 июля 1915 г. в тульской тюрьме, по ознакомлении с материалами следственного производства:

   "Мое внимание обратило, что повсюду в деле мирное обращение наше к братьям-людям именуется систематически призывом к "неучастию в войне" и приравнивается к пропаганде среди населения. Самым категорическим образом протестую против попытки судебного следствия придать нашему обращению такой смысл. Мы не собирались ни остановить войну, ни помешать ее, так называемому, "успеху", ни вызвать отказы от воинской повинности, ни в России, ни где бы то ни было. Для того, чтобы иметь силу отказаться от воинской повинности по религиозным убеждениям и претерпеть за это все гонения, нужна в каждом отдельном случае огромная предварительная внутренняя работа

  

   человека над собой и над выяснением своего миросозерцания. Так что никакие воззвания не могут толкнуть человека на подобный поступок и заменить, следовательно, его собственную духовную работу. Массовым же выступлениям, основанным на мимолетном настроении, мы не сочувствуем, мы - не революционеры.

   Нет, мы призывали не к неучастию в войне. Но мы поражены были, что люди, кинувшись выполнять животный закон взаимного истребления из-за низменных материальных интересов, казалось, забыли безвозвратно высший Божеский закон любви друг к другу, как к самому себе, закон, выраженный Христом в Евангелии и номинально признаваемый и русскими, и немцами, и всеми воюющими народами. Нам казалось, что наступает время всеобщей разнузданности, не сдерживаемой никаким нравственным законом, когда жизнь человеческая становится дешева, когда пролитие братской крови легко руке человека. И мы, как христиане, захотели крикнуть людям: "Назад, ко Христу! Или вы поступаете, как язычники"! Своим обращением мы решились напомнить всем нашим братьям без из'ятия о том, что может существовать высшая точка зрения на войну - Божеская, о том, что есть закон Бога - любовь, забвение которого черствит сердца, разрушает всю жизнь людей, заставляет оправдывать преступления, а зачастую и самое проявление Духа Божьего в людях считать за преступление".

   Переходя к следующей подписи - И. М. Трегубова, можно сказать, что мотивы подписания им воззвания, насколько это можно понять из его показаний на следствии и на суде, заключались, главным образом, в стремлении исполнить свой долг, в качестве представителя христианской веры.

   В своем замечательном показании от 11-24 июня 1915 г., начинающемся словами: "Савл, Савл, что ты гонишь меня?" и излагающем, на основании евангельских текстов и примеров из истории древней христианской церкви, отношение истинно-христианского учения к вопросу о войне, а также описание предшествующей деятельности автора по борьбе со всевозможными проявлениями организованного насилия, И. М. Трегубов, между прочим, говорит:

   "Когда разразилась эта ужасная война, которая показала нам, как ничто более, что учение Христа действительно забыто и попрано почти всеми так называемыми "христианскими" народами, то мы, как христиане, не могли оставаться равнодушными зрителями этого еще никогда не бывалого попрания учения Христа самими же христианами, особенно немцами, изготовляющими орудия страшной, дьявольской разрушительной силы с кощунственной на них надписью: "С Божьей помощью", и мы сочли своим христианским долгом возвысить свой голос и крикнуть из глубины души, потрясенной всем этим: "Опомнитесь, люди-

  

   братья!" И мы, по какому-то наитию свыше, почти не сговариваясь друг с другом, почувствовали, что надо протестовать против этих ужасов, и стали выпускать воззвания против войны в разных местах России".

   В другом месте того же показания И. М. Трегубов указывает: "Сделанное мною во время настоящей войны есть прямой результат того, что я делал и раньше в этом же роде". Действительно, как я и говорил, вся жизнь И. М. Трегубова посвящена была борьбе с насилием и проповеди "любви без насилия".

   Ф. Х. Граубергер (род. в 1857 г.), один из наиболее старинных и преданных последователей Л. Н. Толстого, бывший народный учитель, а затем специалист по садоводству, на допросе по поводу обстоятельств появления его подписи под воззванием "Опомнитесь, люди-братья", показал, что "подписал это воззвание, по его выходе, будучи согласен с сущностью этого воззвания, т. е. призывом к миру и согласию... Но подписал его не лично, а лишь дал согласие на помещение своей подписи через товарища, передавшего об этом согласии Булгакову".

   Подробнее Ф. X. Граубергер мотивировал свое присоединение к воззванию на суде. Он говорил:

   - С того времени, как я сделался человеком религиозным и понял учение Христа в его истинном значении, я убедился, что убийство и война составляют грех против закона Божьего. С тех пор я не раз открыто протестовал против всякого насилия, - между прочим, на публичных диспутах в церквах со священниками. Так как войну я считаю насилием, и при том одной из самых высших форм насилия, то я решил, когда возникла война, протестовать против войны и стал говорить, где можно, о грехе убийства на войне и участия в войне. Встретившись с И. М. Трегубовым, я стал развивать перед ним тот взгляд, что война несовместима с нашими христианскими убеждениями и что нам следовало бы открыто протестовать против нее. Иван Михайлович согласился и сказал: "если можно, то составьте воззвание или "заявление веры", в котором протест против войны был-бы выражен так, чтобы он мог об'единить всех тех, кто считает своей потребностью протестовать против войны"... Случилось, однако, так, что Иван Михайлович сам, прежде меня, составил очень пространное воззвание против войны, которое при встрече прочитал мне и спросил, какого я о нем мнения. Он тут же сообщил мне, что предполагает собрать подписи под воззванием и затем отпечатать его за-границей на четырех языках, после чего распространять, как за-границей, так и в России. Я нашел это совершенно основательным и целесообразным и дал свое согласие, чтобы он поместил мою подпись. После оказалось, что опубликовано было не воззвание Трегубова, а воззвание - "Опомнитесь, люди братья", составленное Булгаковым. Так как в этом

  

   воззвании я видел протест против войны, а, кроме того, увидел в нем и призыв опомниться, призыв к миру, то я вдвойне присоединился к нему".

   Народная учительница, дочь помещика Черниговской губ., Н. М. Стрижова (рожд. Чекан, род. в 1873 г.), вместе с приятельницей и единомышленницей, вдовой петербургского купца Е. П. Нечаевой (рожд. Калининской, род. в 1860 г.), проживала в г. Нежине, Черниговской губ., когда разразилась война. Известие об открытии военных действий потрясло одинаково, как Стрижову, так и Нечаеву. Они видели, что совершается что-то ужасное, недопустимое не только в христианском, но и в "самом наиязыческом обществе", как выражалась после Нечаева. Обоим казалось, что надо что-то предпринять, чтобы помешать ужасному делу или, по крайней мере, протестовать против него, говорить, кричать на улице, выпустить воззвание против войны и начать распространять его... И вот, как бы ответом на их "душевное мучение", получается письмо из Полтавы, от Ф. X. Граубергера, который сообщает, что предполагается опубликовать воззвание против войны, и спрашивает, не согласятся-ли они присоединить к этому воззванию свои голоса.

   Между тем Е. П. Нечаева и Н. М. Стрижова как раз прочитали в газетах о том, что все выступления против войны будут "караться по законам военного времени". Они не были искушены в тонкостях военной юрисдикции, и для них такая постановка вопроса обозначала: будут казнить. Тем не менее "боль за совершающееся беззаконие" была так велика, что обе, не колеблясь, тотчас же ответили на письмо Граубергера своим согласием на присоединение их подписей к воззванию.

   Письмо их, однако, не было во время получено Граубергером, благодаря чему подпись Е. П. Нечаевой на воззвание не попала совсем *). Что же касается подписи И. М. Стрижовой, то, как мы знаем, она присоединена была к воззванию Трегубова, который хорошо знал о настроении Стрижовой в связи с войной. Несколько самовольный поступок Ивана Михайловича в действительности вполне ответил душевному желанию самой Стрижовой.

   На суде Н. М. Стрижова так говорила о мотивах подписания ею воззвания:

  

   *) Как будет видно из дальнейшего изложения, Е. П. Нечаева и впоследствии дважды заявляла властям о том, что она не только подписала воззвание, но даже распространяла его и надеется впредь распространять. Тем не менее к суду Нечаева привлечена не была, на том основании, что подпись ее не была обнаружена ни на одном из находившихся в распоряжении следствия экземпляров воззвания. Самое заявление Нечаевой приравнено было к "самооговору, не подкрепленному свидетельскими показаниями". (Постановление судебного следствия от 3-го июня 1915 года).

  

   - Еще Японская война ужаснула меня. Ужас этот увеличился, когда вспыхнуло нынешнее взаимоистребление народов. Узнав из письма приятеля, что среди друзей готовится протест против войны, я с радостью послала свою подпись.

   Девятнадцать веков тому назад великий учитель принес на землю благую весть. Христос открыл людям вечный благой закон Бога, нашего Небесного Отца, призывающего всех чад своих к взаимной любви и общему благу... Но закон Христа столкнулся с государственными законами его страны. И государственные законы Иудеи осудили Христа на смерть. В течение первых трех столетий людей, признавших учение Христа и распространявших его, преследовали, гнали и казнили язычники. С IV-го века преследование таких людей взяли в свои руки государственные законы христианских государств, принявших из учения Христа одно название. Девятнадцать веков идет борьба между законом Христа и государственными законами. Но закон Христа должен победить, потому что Христос сказал: "Я победил мир"!..

   Государственные законы временны и непостоянны. Мы видим, как они изменяются на наших глазах за последнее время и только в одном государстве России. 10 лет тому назад японцы признавались этими законами нашими врагами, и русские люди призывались убивать и калечить японцев. Теперь этими же законами японцы об'явлены нашими друзьями и вместе с русскими призываются калечить и убивать австрийцев и немцев, которых 100 лет тому назад мы защищали от французов, наших нынешних союзников. Закон же Христа - вечный, незыблемый закон Бога. Вечное царство мира должно наступить на земле... Для скорейшего наступления царства мира путь один, это - путь, указанный Христом его апостолам: распространение истины.

   Далее, на вопрос председателя, не предполагала-ли она, что воззвание может вызвать отказы от воинской повинности, Стрижова ответила:

   - Если бы я узнала, что человек, готовившийся итти на войну, прочтя воззвание, отказался-бы итти, я считала бы себя счастливой!

   Н. М. Стрижова и на самом деле, по рассказам людей, знавших близко ее настроение в период подписания воззвания, готова была ожидать от воззвания не только моральных, но даже практических последствий, именно в виде отказов от воинской повинности. В этом отношении она стояла несколько особняком среди других участников воззвания.

   Подпись М. С. Дудченко была поставлена под воззванием И. М. Тругубовым на основании его уверенности, что Дудченко "ничего не будет иметь против этого", как впоследствии официально показал Трегубов. Однако Трегубов ошибся, и ошибка эта имела крайне неприятные последствия: практические - для

  

   Дудченко, потому что ему пришлось, - может быть, незаслуженно или против воли, - отбывать, вместе с нами, тюрьму, и моральные - не только для самого Трегубова, как прямого виновника неосмотртельного присоединения подписи, но и для меня, как лица, собиравшего подписи. Тем более досадно было все это недоразумение, что позиция, которую занял М. С. Дудченко во время следствия и на суде, - несмотря на вполне определенное, хотя и своеобразное, отношение его к делу о воззвании, - в чисто фактическом отношении страдала неясностью, непоследовательностью и противоречивостью. Человек удивительно мягкой и чистой души, во всех отношениях примерный христианин, Дудченко, казалось, растерялся в этом, столь чуждом и непривычном для него, мире жандармов и прокуроров, следователей и доносчиков, дознания и допросов, ссылок на антихристианский "закон" и угроз наказаниями за нарушение его... Он точно невольно сбился с верного тона, и все хотел нащупать его, и никак не мог!.. В конце концов, конечно, было бы лучше и справедливее, если бы подпись его совсем не фигурировала под воззванием "Опомнитесь, люди-братья".

   Согласно сохранившемуся у меня списку тех лиц, которым было разослано воззвание тотчас по его составлении, первым из этих лиц был М. С. Дудченко. Я торопился послать Дудченко воззвание, так как, хотя и доверял И. М. Трегубову, что Дудченко ничего не будет иметь против заочного присоединения его подписи, но все-таки считал неудобным долго оставлять Дудченко в неведении относительно дозволенного нами себе самостоятельного распоряжения его именем.

   В ответ на письмо и посылку воззвания, я получил открытку, но не от самого Дудченко, а от проживавшего у него в то время единомышленного нам юноши, народного учителя Андрея Чехольского. Чехольский обращался ко мне с просьбой, от имени М. С. Дудченко: "подождать с моим намерением", пока Митрофан Семенович не пришлет поправок и дополнений к воззванию, так как "редакцию некоторых мест ему желательно изменить".

   Признаюсь, просьба Дудченко несколько раздосадовала меня. Редакция воззвания и без того подверглась уже значительной переделке. Мне казалось ясным, что если каждый из друзей будет настаивать все на новых и новых поправках в тексте воззвания, соответствующих его суб'ективному пониманию, то тогда мы никогда не получим окончательного текста. Между тем время шло, и уже раз мы приняли на себя нравственную ответственность по опубликованию протеста против войны, то мы не в праве были излишне задерживать это опубликование. Вот почему представлялось крайне нежелательным вновь ломать текст документа, выработанный, к тому же, не единолично, а целой коллегией близких к мировоззрению Л. Н. Толстого людей.

  

   Я изложил свои соображения в новом письме к Дудченко, добавив, что так как рассчитывать на выработку такого текста, который удовлетворил бы решительно всех единомышленников, мне представляется невозможным, - то не лучше-ли было бы ему, как и другим друзьям, отбросив излишний педантизм, об'единиться на готовом уже тексте воззвания. "Было-бы крайне жаль, - говорил я в письме, - если бы, основываясь на расхождении относительно подробностей этого текста, ты отделился бы от нас, будучи в то же время, как и мы, горячим сторонником необходимости опубликования воззвания". В заключение я предлагал М. С. Дудченко, если ему представляется существенно необходимым оттенить различие с нами во взгляде на войну, изложить это различие в особой приписке, с тем, чтобы я мог поместить ее под воззванием, вместе с его подписью".

   На письмо мое Дудченко ответил с опозданием. Я получил его ответ в конце октября, уже незадолго до моего ареста. Вот что писал он:

   "Прости, что задержал ответ. Было несколько событий, которые отвлекли меня. Очень опечалила меня смерть Хилкова*), который, несмотря ни на что, был близкий мне человек...

   Открытка Андрюши, вследствие своей неточности, не понята тобой. Я лично совсем не хочу разделяться с вами, а затрудняюсь только насчет того, чтобы перевести подписи людей, разбросанных по разным уголкам России **). Затрудняюсь же я потому, что смысл последнего заявления несколько иной, отличающийся от предыдущего. Отличие это, замеченное мною и многими другими, заключается в том, что центр тяжести насчет войны и извращения христианства здесь переносится на правительство и попов, тогда как там прямо утверждается, что вся ответственность ложится на нас самих, - т. е. тех, кто чувствует ее. (Что-же взять с тех, кто не имеет этого чувства?..).

   Поэтому-то обращение, прекрасно составленное, имеет все же частью социал-демократический (?!) тон, исключающий из среды "людей-братьев", к которым обращается - всех руководителей и попов. При этом, конечно, значение всяких руководителей преувеличивается. (Кто, например, натравлял Хилкова? Никто). Если бы в них самих, действительно, заключалась такая могучая демоническая сила, то дело человечества было бы непоправимо, и

  

   *) Д. А. Хилков, известный в сектантских кругах общественный и религиозный деятель, не отличавшийся, впрочем, постоянством мировоззрения. В разное время Хилков сочувствовал то революционным идеям, то мировоззрению Л. Н. Толстого, то православным взглядам. В самом начале войны с немцами добровольно отправился на фронт и погиб в одном из первых же сражений.

   **) Курсив мой. Дудченко говорит о том, чтобы механически перенести подписи лиц, присоединившихся к воззванию "Наше открытое слово", под воззвание "Опомнитесь, люди-братья".

  

   ему надо бы было надеяться на искупление и прочее в этом роде. Но, слава Богу, это не так. Это на самом деле только фикция, или, проще говоря, последствия нашей нечистоплотности. И тут получается выход, заключающийся в нашей творческой работе, которой не страшны никакие противодействия (даже всех чертей в мире, если они есть).

   По этим соображениям, милый друг, мне бы очень хотелось, чтобы были изменены два места. Попытку такого изменения я посылаю вам. Для меня было тем труднее сделать эту новую редакцию, что я старался по возможности не отступать от вашей. Разумеется, хорошо бы было выразить это короче, но это так трудно вследствие об'емистости вопросов *).

   Ты напрасно, брат, думаешь, что делать поправки - это соблазнительно и не нужно. Напротив, их нужно делать до тех пор, пока редакция не будет соответствовать тому духу, которому мы служим. И ничего, разумеется, не будет ошибочного, если под новой редакцией мы будем подписывать тех людей, в которых мы уверены **). Например, под своей редакцией, посылаемой тебе, я смело подписываю почти всех (около 100 человек), которые подписались под моей старой.

   Кстати скажу, что просимое тобой прибавление к подписи я сделал. В случае, если ты окажешься очень упрямым или не разделяющим моего взгляда, прошу сделать к моей подписи следующую оговорку:

   "Присоединяя свою подпись, считаю необходимым выразить здесь свое глубокое убеждение, что главным виновником всех наших несчастий (также и войны) является не правительство или духовенство, не те или иные люди, толкающие нас к греху, на которых так легко и приятно бывает свалить всю нравственную ответственность, а настоящими виновниками являемся мы же сами... Думаю, что только это искреннее сознание даст нам всем возможность освободиться от того рабского положения, находясь, в котором, мы часто не можем не совершать преступлений".

   В P. S. Дудченко добавляет:

   "А И. М. Трегубов не точно передал тебе, что я подпишу все, что он подпишет; я ведь с ним во многом не согласен".

   Письмо М. С. Дудченко несомненно заключало в себе ряд важных принципиальных соображений, но можно сказать, что

  

   *) Новая редакция не была получена мною. Вероятно, Дудченко не послал ее, узнавши о состоявшемся вскоре моем аресте. После я увидел этот проект новой редакции у Трегубова и, по совести, не мог признать его более совершенным: воззвание оказалось не только излишне растянутым, но, во всяком случае, и не менее, если не более, "социал-демократическим", чем раньше, потому что Дудченко, стремясь примирить свою (по существу - прекрасную) и нашу мысль, добился только того, что не уничтожил последней и затуманил первую.

   **) Курсив мой.

  

   в то время соображения эти падали на неблагоприятную почву, ибо нечего было и думать о новом коренном изменении редакции воззвания, успевшего уже получить среди наших единомышленников значительное распространение и собравшего целый ряд новых подписей. Все, что можно было сделать, это - присоединить к воззванию приписку Дудченко. Я так и поступил. Но при этом, посоветовавшись кое-с-кем из друзей, я выпустил из приписки слова: "на которых так легко и приятно бывает сваливать всю нравственную ответственность". Слова эти, - казалось, направленные прямо против авторов воззвания, обвинявших в вызывании войны правительство и духовенство (кроме, конечно, и самих себя), - предсталялось какой-то неуместной иронией в устах лица, присоединившегося к тому же воззванию... О пропуске этих слов я тотчас написал Дудченко, прося у него позволения на такое сокращение приписки, но ответа от него уже не получил, будучи через несколько дней арестован.

   Что касается слов М. С. Дудченко, что он сам лично не хочет разделяться с нами и только стесняется "перенести" под наше воззвание имена лиц, подписавшихся под обращением "Наше открытое слово", то, конечно, я мог только подивиться, как просто смотрит наш почтенный друг на возможность и допустимость такого "перенесения". Дудченко, повидимому, не замечал даже того, что в сущности он предлагал, таким образом, сделать по отношению ко многим ту непростительную ошибку, которую Трегубов сделал по отношению к нему самому. Я не преминул, в своем ответном письме к Дудченко, подчеркнуть, что мы, составители воззвания "Опомнитесь, люди-братья", вовсе не стремимся всеми доступными средствами собрать как можно большее количество подписей - хотя бы даже от лиц, не читавших воззвания; только сознательное присоединение к нашему делу каждого отдельного лица, согласившегося с содержанием воззвания, может быть нам дорого и интересно.

   Во всяком случае, так или иначе, но, по получении приписки Дудченко с выражением согласия на подписание воззвания, я уже считал вопрос о присоединении его подписи формально решенным и поконченным. Позже оказалось, что я ошибся.

   На первом допросе жандармской следственной властью М. С. Дудченко показал, что "в октябре или начале ноября 1914 г. им было получено письмо от В. Булгакова, а затем от кого-то было получено и отпечатанное на пишущей машинке воззвание "Опомнитесь, люди-братья", которое, как не соответствующее его воззрениям, было им уничтожено. В то же время, по поводу этого воззвания он немедленно написал Булгакову письмо, в коем указывал на ошибку, допущенную в воззвании, именно, что страдания людей происходят от правящего класса, а не от них самих. В составлении этого воззвания он, Дудченко, никакого участия не

  

   принимал, подпись же его помещена, вероятно, в расчете на его сочувствие, по указанию Ив. Трегубова. Сам же он полномочия на то никому не давал". (Обвинит. акт.)

   Затем, 8 ноября 1915 г., Дудченко подал в Тульское губернское жандармское управление заявление, в котором, в дополнение к своему показанию, пояснял, что "отказываясь от своей подписи под обращением "Опомнитесь, люди-братья", - в виду несоответствия редакции обращения с его религиозным жизнепониманием, - он в то же время вполне сочувствует добрым, непосредственно исходящим из сердца мотивам, которые лежали в основании данного поступка и были направлены только к достижению мира и любви со всеми людьми. Самое же появление своей подписи об'ясняет только тем простым, нередко случающимся недоразумением, при котором его друзьям могло показаться, что люди, близкие им по общему пониманию жизни, непременно должны быть солидарны и во всех частных, практических своих проявлениях".

   Эти официальные показания Дудченко касались подписи его на первых экземплярах воззвания, где еще не было его приписки. Но вот 16 декабря 1914 г., при обыске у одного из участников воззвания Вениамина Тверитина в г. Тобольске, обнаружен был, в числе других документов, также и один экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья" с текстом приписки Дудченко.

   Вновь допрошенный по этому поводу, Дудченко показал, что "Пред'являемая ему приписка по содержанию - та самая, которую он написал Булгакову; но слова "присоединяя свою подпись" кем-то прибавлены".

   Это было самооправдание, которое обращалось в ужасное (не с полицейской, а с моральной точки зрения) обвинение против меня.

   Вероятно, Дудченко сознал это, потому что 9 апреля 1915 г. он обратился к жандармскому полковнику, производившему дознание, с новым длинным письмом, заявляя при этом, что он как бы аннулирует этим письмом все свои прежние показания. Письмо это, во многом трогательное, помимо своего ближайшего отношения к исследуемому нами вопросу и всему "делу толстовцев", представляет также живой интерес в качестве исповедания веры одного из убежденнейших и последовательнейших учеников Л. Н. Толстого. Не желая передавать голоса М. С. Дудченко в извращенном и отрывочном изложении обвинительного акта, я привожу здесь это письмо полностью:

   "В виду того, что последние свои показания я давал, находясь в состоянии нездоровья, и черезчур они могли оказаться неточными, считаю нужным высказаться теперь более обстоятельно.

   Не ради самооправдания, а для того, чтобы восстановить

  

   истину, я прежде всего упомяну о тех своих верованиях (чем жил и живу), которые могли бы пролить свет на предмет возводимого на меня обвинения.

   Самым глубоким моим религиозным стремлением, с тех пор, как я сознательно стал исповедывать христианство, было то, чтобы не делать никакого насилия над людьми; выполнение чего, казалось мне, должно предшествовать всякому доброму, любовному чувству к человеку. И для осуществления этой цели перед мной стояли два пути. Первый - практический, заключающийся в том, что я в продолжении вот уже 25 лет не выхожу из условий трудовой земледельческой жизни и в этих же условиях воспитываю и свою семью, избегая больше всего соблазна привилегированностию

   Второй - самый действительный пусть, заключающийся в том, чтобы не требовать от людей большего, чем они дают. И эту мою нетребовательность я старался проявлять не только в отношении окружающих меня - в частности тех, которые могли делать мне какой-нибудь материальный ущерб, никогда не прибегая в этих случаях к содействию суда или полицейских учреждений, но и в отношении тех, которые составляют правящий класс общества и которых на языке своего чувства я называю братьями своими наравне со всеми людьми.

   Нетребовательность к последним была для меня тем возможнее, что я не считаю их исключительными виновниками тех несовершенных форм общественной жизни, которые в действительности являются плодами несовершенства жизни всего общества. И поэтому мне чужда "политика", и я меньше всего озабочен мыслями об изменении условий общественной жизни, зная несомненно, что только внутреннее (нравственное) изменение общества может действительным образом изменить и улучшить их. Кроме того, я глубоко убежден, что и самое внешнее воздействие на других, в хорошем смысле этого слова, невозможно по существу, как все то, что не в нашей власти. Ибо говорит Иисус Христос: "Никто не придет ко Мне, если не призовет его Отец".

   Вот те психологические основания, по которым я не мог разделять чуждой мне точки зрения, выраженной в обращении "Опомнитесь, люди-братья", несмотря на все свое желание быть за одно с авторами его - в тех мотивах, в мыслях христианского стремления к любовным и братским отношениям со всеми людьми, которые, я уверен, были в их сердцах. И вот почему, по получении этого обращения с моей подписью, я немедленно послал одному из подписавшихся - В. Булгакову - открытое письмо с категорическим отказом от подписи. В следующем своем письме, посланном через несколько дней на имя того же Булгакова, я счел нужным высказать и те основания, по которым редакция становилась для меня неприемлемой. При этом, не считая нужным снова говорить

  

   об отказе от подписи, отчасти же щадя чувства товарищества, я больше не повторялся. Но, вместе с тем, я очень советовал отказаться от этого неудачного обращения, выразив в письме как раз те свои мысли, которые появились потом в виде моей оговорки или примечания под обращением.

   Отрицая в своем предыдущем показании формальную связь содержания своей оговорки с упомянутым обращением, я имел в виду лишь несоответствие или несовместимость того или другого, полагая, что оно было бы более на своем месте в иной, более соответствующей, редакции. Но если, на основании моего же, недостаточно, может быть, ясного письма к Булгакову, была возможность отнести это мое "примечание" и к этому обращению, то только под условием моего несогласия с ним. И с таким пониманием своего участия в обращении "Опомнитесь, люди-братья" я (совершенно) согласиться могу.

   Из вышесказанного, я полагаю, вытекает для меня очевидная внутренняя невозможность распространять то, с чем я был несогласен, и поэтому пред'являемые мне обвинения считаю несоответствующими действительности.

   Само собой разумеется, что при таковом своем религиозном настроении, к начавшейся войне между народами я не мог отнестись иначе, как с чувством ужаса и не мог не выразить своего настроения в виде открытого заявления, сделанного мной в Полтаве, за что и был уже наказан".

   Основная мысль М. С. Дудченко, конечно, ясна. Но с чисто фактической стороны это письмо, как и прежние его показания, неточно, сбивчиво и противоречиво.

   После мы увидим, что будет говорить Дудченко на суде.

   Последнее письмо, полученное мною от М. С. Дудченко, сопровождалось новой записочкой Андрея Чехольского, в которой он присоединялся к нашему воззванию.

   "Милый Валя! - писал Чехольский. - Я бы очень хотел, чтобы ты принял изменения, сделанные Митрофаном Семеновичем в твоем воззвании. Последняя редакция мне очень нравится, и я всей душой под ней подписываюсь. А ведь, мне кажется, ничего не стоит перенести подписи со старого воззвания в новое и рассылать его в таком виде. Конечно, посылать новое воззвание нет смысла тем, кому посылалось уж старое. Приписка же М. С., которую он просит сделать в воззвании, если будет оно по-прежнему, меня не вполне удовлетворяет. Главное, что в последнюю редакцию М. С. переносит всех тех лиц, которые подписали его обращение, чего он не решается сделать под твоей редакцией. Поэтому я еще раз прошу, чтобы вы приняли новую редакцию.

   ...Если же вы все-таки примете старую, то тогда мою подпись сделайте после приписки М. С.

   Шлю тебе сердечный привет!

  

   Приведенное письмо ясно показывает, как твердо установился среди окружающих Дудченко, столь щепетильного в отношении своей собственной подписи, взгляд, что "ничего не стоит перенести подписи со старого воззвания в новое, не спрашивая даже позволения подписавших и не посылая им нового воззвания. "В последнюю редакцию М. С. переносит всех тех лиц, которые подписали его обращение", - Чехольский говорит это и, вероятно, сам не отдает себе ясного отчета в том, что обозначает эта фраза.

   Подпись А. Чехольского была присоединена к воззванию, с оговоркой, что он присоединяется также и к приписке Дудченко. Эта подпись была найдена властями только на одном экземпляре воззвания, отобранном у В. Тверитина. Личность Чехольского (которого к тому же следственная власть все время по ошибке называла Чехальским, установлена не была, и к суду он не привлекался.

   Я не помню, от меня или от Трегубова получил Д. П. Маковицкий (род. в 1866 г.) воззвание. Скорее, от Трегубова. Но запамятовавши одно это обстоятельство, я за то помню так живо, как будто это произошло вчера, наш разговор с Маковицким после того, как я узнал о подписании им воззвания.

   Это было в передней Яснополянского дома, около одного из книжных шкафов. Мы столкнулись с Д. П. Маковицким случайно: я зачем-то вышел из своей комнаты, дверь в которую ведет прямо из передней, а Душан Петрович как раз направлялся ко мне, с листком воззвания в руках.

   Остановившись около книжного шкафа N 17, Душан Петрович молча протянул мне листок и при первом же взгляде на этот листок я заметил, что к прежним подписям присоединена новая: Д. П. Маковицкий.

   - И ты хочешь быть с нами, Душан Петрович? - обратился я к старому другу, глубоко тронутый.

   - Да.

   - Но... легко ли ты это делаешь?.. Тебе не трудно подписать