Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

ю и болтливостью. Обращение его с обвиняемыми и вообще все речи пропитаны были, с одной стороны, удивительным легкомыслием, а с другой - наглостью.

   Помню эту первую встречу с ним, через две недели после моего ареста, вечером, в небольшой уютной комнатке помещения жандармского управления, с плотно опущенными шторками на окнах и с горящей лампадкой в углу перед иконой.

   В этот вечер я встретился впервые также с начальником жандармского управления ген. Иелита-фон-Вольским, который пожал мне руку и сказал, что он "очень рад" (буквально!) со мной познакомиться, а также с упоминавшимся мною жандармским подполковником Павловым.

   Воронцов был совершенно как свой в этой компании жандармов...

  

  

   Едва поздоровавшись со мной, почтенный юрист тотчас бешенным аллюром атаковал меня: обвинения и упреки, самые невероятные, нелепые и необоснованные, бурным каскадом обрушились на мою голову. Товарищ прокурора говорил быстро и без передышки, выкрикивая отдельные фразы, делая "страшное" лицо и угрожающе потрясая руками. Я напрасно старался уловить момент, чтобы вставить в его речь несколько слов от себя.

   - Попали, голубчик мой, попали! Воззвание ваше - совершенно революционное!.. Да-да-да-да!.. Ведь... это что? это что?.. (Он торопливо стал пробегать наше воззвание). Не здесь... не это... Ага! Вот: "...Разоружить народы значит для современных правительств то же самое, что уничтожить самих себя, потому что эти правительства держатся только благодаря государственному насилию и не пользуются свободным доверием своих народов; как же могут они отбросить свою единственную опору - солдатский штык?" (!!!) Ага! Вы скажете, это - не революция? Нет, батенька мой, это - революция!! Уж вы меня не проведете! Я революционеров знаю! Я в Вологодской губернии специально на них сидел!..

   Тут я сделал мужественное напряжение и каким-то невероятным образом все-таки вторгся в речь моего собеседника.

   - Позвольте, г. товарищ прокурора! - сказал я. - Вы говорите, что вы знаете революционеров?

   - Да, знаю!

   - Так вот, пожалуйста скажите, если вы знаете их: мог бы настоящий революционер включить в свое воззвание вот эти слова Христа, которые мы приводим в нашем обращении: "любите врагов наших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим нас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас"?.. Мог бы или нет?

   Товарищ прокурора, весь напряженный от желания вновь говорить, - как конь, которого осадили на бегу, - выслушал мой вопрос и, когда я кончил, выпалил тоном глубокого убеждения:

   - Нет! Не мог бы!

   - Так зачем же вы говорите, что наше воззвание - революционное?!

   - А-а, это вы нарочно вставили!..

   - Как, нарочно? Напротив, на это-то место мы и смотрим, как на центральное в нашем воззвании!

   - Не-ет! Это вы только притворяетесь!.. И снова посыпались упреки.

   Когда я попытался об'яснить товарищу прокурора, что, составляя воззвание, мы только следовали непреодолимому душевному побуждению, - "потому что невозможно было молчать"

  

  

   (сказал я), - то Воронцов, с необыкновенной экспрессией в голосе и в лице, не произнес, а прошипел, просвистел мне:

   - Молчите! Молчите! Что бы у вас ни было на душе, - молчите!..

   Вот она была - житейская мудрость чиновника и образованно человека!

   Нечего и говорить, что Воронцовым одобрены были все шаги, предпринятые Демидовым, как следователем, против нас и против распространения нашего воззвания. Несмотря на то, что обращение "Опомнитесь, люди-братья" пока еще не выходило, повидимому, за пределы тесного кружка единомышленников, - прокурорский надзор, тем не менее, счел рассылку его мною в запечатанных конвертах разным "толстовцам" преступным актом распространения, подлежащим судебному возмездию. Допрашивая Хороша, Воронцов кричал, что он непременно упечет Булгакова в арестантские роты.

   Думается, однако, что, если обвинение в распространении воззвания "Милые братья и сестры", пред'явленное С. Попову, представлялось нашим следователям с юридической стороны совершенно обоснованным, - то по вопросу о возможности применения аналогичного обвинения к составителям воззвания "Опомнитесь, люди-братья" у них самих могли возникнуть известные колебания. Если бы это было не так, то Воронцов и Демидов, манерное, не придали бы такого значения неожиданно раскрывшемуся перед ними эпизоду с посылкой мною одного экземпляра воззвания моей матери.

   Дело было так.

   Недели через две после того, как я был арестован, С. А. Толстая, успевшая уже навестить меня в тюрьме, следующим письмом известила о случившемся мою мать, проживавшую в г. Томске:

   "...Очень грустно мне писать Вам о событии, которое огорчит Вас, о котором Вам, вероятно, уже известно. Арестовали вашего сына Валентина Федоровича за написанное им и разосланное разным лицам воззвание против войны. Хотя воззвание это все основано на учении Христа: любить людей, любить врагов, - но совпало это воззвание с новым набором в солдаты, да и вообще очень несвоевременно, так как война была неизбежна и патриотический дух в народе чрезвычайно высок; надо же защититься, как же быть иначе?

   Все свои действия Валентин Федорович от меня скрывал, что и ставлю ему в упрек; может быть, мне удалось бы спасти его от тюрьмы моими советами и убеждениями. Мне очень жаль его, такого хорошего, умного, способного и доброго человека.

   Вчера, в день его рождения, я ездила в тюрьму его навестить. Свезла ему всяких продуктов, вещей. А 20-го поедет моя дочь Татьяна Львовна и свезет ему еще то, в чем он нуждается.

  

  

   Вид у Вашего сына здоровый, свежий, слегка похудевший. Все время говорил, что ему очень хорошо, что он прекрасно себя чувствует.

   Буду хлопотать взять его на поруки, но это трудно, так как к его поступку относятся довольно строго. Что ему грозит я не знаю, не могла ничего добиться, хотя была и в жандармском управлении и допрашивала тюремного генерала... *). Конечно, будет суд, но когда - неизвестно: Буду все время следим за ходом дела и изредка посещать Валентина Федоровича...

   Поразило и порадовало меня то, что решительно все власти удивительно хорошо и сочувственно относятся к Валентину Федоровичу и усиленно его хвалят"...

   В свою очередь, Д. П. Маковицкий известил о моем аресте проживавшего в Москве младшего моего брата Вениамина, студента университета, а тот после этого имел неосторожность разразиться следующим траги-комическим посланием к матери (9 ноября):

   "Дрожащая мамаша! Пересылаю вам письмо Д. П. Маковицкого; вы видите, что Валя отлично пока устроился и что приезжать кому-либо из нас к его милости не требуется. Я ответил Душану на его письмо открыткой, в которой просил, чтобы он известил меня о посещении Вали Татьяной Львовной... Душан настолько вежлив и добросердечен, что не откажется прислать мне ответ с указанием о том, как себя чувствует наш дорогой арестант. Я же настолько мил и заботлив, что не премину переслать его извещеньеце нам в Томск, чтобы успокоить ваши встревоженные сердца...

   Грехи наши тяжкие! Все, видно, под Богом живем да под жандармом погуливаем! Смотришь, тебя или смерть с'ест, или кутузка проглотит. Та лишь и разница, что первая сожрет сначала тело, разжует, а вторая - и душу измыкает... И ничего ведь - живут люди да и только!

   У нас на Руси один политический просидел за свою жизнь ни больше - ни меньше, как 41 год!.. Н. Морозов сидел до 25 лет, а Шлиссельбуржцы все сидели с 1881 по 1905. Вот это "сидельцы", нечего сказать!

   Дай Господи, чтобы наш сиделец не больше месяца-двух был задержан в предварительной. Вот, посмотрим, что дальше будет. Надо надеяться, что все к лучшему делается. Беспокоиться нам напрасно не следует. Будем выжидать.

   Где-то теперь другой наш страстотерпец - это не по тю-

  

   *) Под "тюремным генералом" С. А - на, не умевшая разбираться в рангах и чинах, разумела, очевидно, начальника Тульской тюрьмы, по чину всего только коллежского ассесора, но по наружности, важной и представительной, смахивавшего, пожалуй, и на генерала.

  

   ремной части, а по военной? *). Я от него долго не получал ничего из Омска... Дай ему, Господи, не попасться в зубы туркам! Ведь он скоро, наверное, двинется в поход.

   Да, поход против турок куда опаснее, чем поход против русского правительства. Оба сынка "в поход" надумали. Одного уже "усадили", как бы не "уложили" второго...

   Что бы мне такое предпринять? Какой бы мне "поход" снарядить? Против турок - боюсь, против русского правительства - гнушаюсь"...

   Между тем, моя мать, получив от меня, еще более месяца тому назад, сначала статью "О войне", а потом и воззвание "Опомнитесь, люди-братья", почувствовала сама, что сочинение и распространение такого рода писаний - далеко не безопасно и может плохо кончиться для меня. 23 октября 1914 г. она отправила мне большое письмо, в котором извещала, что получила воззвание и что, согласно моей просьбе, давала его для прочтения нашим знакомым Крепкогорскому и Головачеву. Мать приводила отзывы этих лиц о воззвании и затем добавляла: "Я хотела тебе телеграфировать, что так рисковать собой вовсе не умно, мне и без того неприятностей хоть отбавляй... Ты пишешь, что соскучился по нашей Сибири, смотри не попади в другое место".

   Это-то письмо было перехвачено Демидовым, и при том - при обстоятельствах, совершенно исключительных: люди, любившие меня и сочувствовавшие моему положению, сами доставили это письмо в руки подп. Демидова. О, конечно, это произошло по недоразумению! Но нельзя сказать, чтобы последствия недоразумения оказались особенно приятными как для моей матери, так и для других лиц. В чем же дело?

   Случилось так, что, будучи арестован 28-го октября, я не успел предупредить перед от'ездом никого из обитателей Ясной Поляны о том, чтобы всю мою корреспонденцию задерживали до поры до времени и никуда не отсылали. Между тем, письма получались и надо было что-нибудь сделать с ними. Софья Андреевна и Душан Петрович решили порадовать меня вестями с воли. Они распечатали все письма и предварительно убедились, нет-ли в них чего-нибудь о воззвании, а затем не представляло меня всё то, чтС с политической точки зрения не представляло никакой опасности. Они сделали исключение только для одного письма, не распечатавши его. Но это было письмо от моей матери, со штемпелем г. Томска! Ясно, что содержание его должно было быть самое невинное! О чем может писать мать родному сыну, да еще из такой дали, как Сибирь, и после долгой разлуки? Уж, конечно, не о политике!..

  

   *) Брат имеет в виду старшего нашего брата, призванного на действительную военную службу.

  

  

   И вот, томское письмо, вместе с другими, распечатанными и просмотренными предварительно письмами, при первой же поездке в Тулу, вручается гр. С. А. Толстой лично подп. Демидову, для передачи мне в тюрьму.

   И Демидов не замедлил использовать ошибку моих друзей. Ознакомившись с содержанием письма, он тотчас сообщил томским властям о необходимости допроса и обыска Т. Н. Булгаковой, в связи с "делом толстовцев".

   К тому времени моей матерью получены были не только цитировавшиеся выше письма С. А. Толстой и брата Вениамина, но еще и мое письмо от 27 октября, с комическим описанием подробностей первого, ночного посещения Демидовым Ясной Поляны. Разумеется, все эти известия были приняты матерью очень тяжело. Вместе с тем у матери невольно явилась мысль, что начальственное внимание может обратиться и на нее, как на мать арестованного. Она считалась даже с возможностью внезапного обыска и ей хотелось не быть застигнутой врасплох.

   Правда, она была и без того, как ей казалось, достаточно осторожна. У нее не поднялась рука уничтожить присланные мною статью "О войне" и воззвание "Опомнитесь, люди-братья", на за то она не разбрасывала их где попало, а, наоборот, старалась держать всегда при себе. Ложась спать, она клала их завязанными в шелковый платок рядом с собою, на ночной столик, чтобы успеть спрятать в случае обыска... Играя иногда в карты с томскими барынями и другими знакомыми, она нередко доставала из своего ридикюля писания сына и давала их почитать своим партнерам, - например, "выходящим" при игре в винт впятером... Это было уже нечто в роде "пропаганды"!

   В последних числах ноября 1914 г. моя мать получила повестку от пристава 1-го уч. г. Томска, с приглашением явиться в участок к 6 час. вечера 27-го ноября. Вполне уверенная, что дело касается каких-нибудь пустяков, в роде очередного взноса квартирного налога, она поехала в участок вместе с моей сестрой-курсисткой, которой захотелось "прокатиться".

   Между тем в участке ожидали мою мать прокурор Тульского окружного суда и жандармский подполковник. Как мать, так и случайно попавшая в участок сестра, подвергнуты были допросу.

   Матери прежде всего пред'явили ее письмо ко мне, полученное Демидовым через С. А. Толстую:

   - Это вы писали?

   Бедная женщина, ошеломленная роковой неожиданностью, прочла письмо и затем еще некоторое время молчала над ним, - задумавшись, забывшись... Ее не останавливали.

   - Да, я писала...

   Последовали другие вопросы: о Крепкогорском, о Головачеве и проч.

  

  

   - А где воззвание, которое прислал вам сын?

   - Уничтожила, - говорит мать.

   А оно у нее, тут же, в руках, вместе со статьей, - в редикюле!..

   После допроса в участке, прокурор с жандармским офицером и мать с моей сестрой, на двух извозчиках, отправились на квартиру матери, для обыска. Около ворот уже поджидали их пятеро полицейских, откомандированные к квартире по телефону...

   Ни воззвания, ни статьи обыскивавшие не нашли, но отобрали: мое письмо о Демидове, письмо С. А. Толстой к матери о моем аресте, письмо Маковицкого к брату о том же и, наконец, юмористическое письмо брата Вениамина к матери.

   - Я не нахожу ничего особенного в этом воззвании! - сказала, между прочим, моя мать во время обыска.

   - Да, ничего особенного - воскликнул жандармский офицер (подп. Потоцкий). - Вы еще благодарите Бога, что мы в России: в Германии бы его в 24 часа вздернули!..

   Окончив обыск, прокурор и жандармский подполковник низко и усердно откланялись матери. "Уходите уж лучше скорее!" - подумала она, глядя на бесконечно постылые ей фигуры обоих чиновников.

   Как только власти уехали, сестра полетела предупреждать о возможности обыска наших знакомых присяж. пов. Головачева и студента Крепкогорского, читавших воззвание из рук матери. Действительно, через три дня жандармы явились к обоим этим лицам. Но допрос их не выяснил для следствия ничего нового и существенного.

   Все документы, отобранные у матери, разумеется, немедленно пересланы были в Тулу, подп. Демидову. Какую же пилюлю проглотил он, читая мое письмо о себе! Долго после того Демидов при встречах был очень сух со мной и сохранял обиженный вид. Наука: вперед не читай чужих писем! - Что касается письма С. А. Толстой, - очевидно, под влиянием всего происшедшего несколько изменившей свои взгляды и постаравшейся более трезво взглянуть на события, - то, без сомнения, наших следователей должно было очень порадовать ее авторитетное признание, что "совпало воззвание с новым набором в солдаты, да и вообще было очень несвоевременно, так как война была неизбежна и патриотический дух в народе чрезвычайно высок". Эта фраза графини даже включена была впоследствии нашим прокурором в текст обвинительного акта, - думается, не столько в целях нашего обвинения, сколько для самооправдания как в чужих, так и в своих глазах...

   Совершенно неожиданный результат имело ознакомление Демидова с шутливым посланием моего брата: на основании этого послания Демидов причислил брата к лицам, "неблагона-

  

  

   дежным" в политическом отношении, внес его имя в какие-то особые "списки" Тульского жандармского управления, а, главное, совершенно запретил ему свидания со мной в тюрьме, что для меня, по крайней мере, было значительным лишением.

   - Человека, который гнушается русским правительством, мы не можем допускать к брату, заключенному в тюрьму! - сказал Демидов моему брату, специально приехавшему из Москвы в Тулу для очередного свидания со мной.

   - Позвольте, да что я - испорчу брата, или он меня испортит, что вы так боитесь пускать меня к нему?

   Но Демидов стоял на своем. В конце концов, брат испугался, как бы и его не посадили в тюрьму, и поспешил в последний раз откланяться строгому подполковнику.

   Обыск у матери не дал никаких особенно ценных результатов для следствия, но тем не менее после всего этого инцидента Демидов и Воронцов как-то насторожились. Учтя возможность широкого распространения воззвания по России, они своим полицейским чутьем как бы заранее предугадывали гораздо более обильную жатву, которую могут им доставить дальнейшие розыски по делу. Инцидент с перехваченным письмом моей матери как бы подбодрил их не только не оставлять этих розысков, но даже усилить их. Тульским Лекокам предстояло еще много работы!

   Добавлю, что как Демидов, так и Воронцов, предполагали сначала привлечь к дознанию, в качестве обвиняемой, и мою мать. Они доказывали, в разговоре со мной, что, предоставив воззвание для прочтения хотя бы только двум лицам - Крепгорскому и Головачеву, моя мать (очень далекая от "толстовства") уже повинна в распространении воззвания. Но, слава Богу, этой нелепой мысли следователи в исполнение не привели. Очевидно, и самые разговоры о привлечении к суду моей матери были только своеобразной жандармско-прокурорской бравадой.

  

  

  

   Углубление следствия сначала естественно пошло по тем нитям, какие даны были в руки следователей первыми арестами.

   25 октября 1914 г., тотчас после ареста Хороша и Пульнера, Демидовым допрошен был владелец хутора в Хмелевом С. М. Соломахин. Допрос происходил в имении Ивановых при деревне Татево, лежащей по дороге из Хмелевого в Тулу.

   Соломахин, - очень практичный человек, несмотря на свое

  

  

   "толстовство", - показал, что воззвания он не читал и ничего о нем не знает, что Хорош жил у него для обучения детей, а о том, что Хорош не имел права жительства в Тульской губ., ему тоже было неизвестно. Его отпустили с миром.

   В местечке Почеп, Черниг. губ., понадобилось зачем-то побеспокоить старика отца Пульнера, у которого произвели обыск. Что мог показать почтенный сейфер о своем сыне, кроме того, что молодой человек, действительно, увлекся книгами Толстого и уехал к своим единомышленникам в Тульскую губернию, оставив родной дом, веру отцов и занятия Талмудом! Более существенные результаты дали обыски, произведенные по адресам, отобранным у М. Хороша, - именно, обыски у Чаги и Каневского.

   Хорош когда-то жил у Я. Т. Чаги, на его хуторе "Водопад" близ г. Пятигорска, участвуя в разных работах по хозяйству. Незадолго до того, как власти раскрыли существование воззвания "Опомнитесь, люди-братья", Хорош и Чага обменялись письмами по поводу другого воззвания, не имевшего решительно никакого отношения к яснополянскому: именно, по поводу воззвания одного из последователей Л. Н. Толстого А. Радынского - об учреждении детских колоний. Чага критически отнесся к этому воззванию и в кратком письме к Хорошу резко отозвался о нем, даже не упоминая при этом, о каком, собственно, воззвании идет речь. Власти, отобравши при обыске у Хороша письмо Чаги, решили, что оно касается именно воззвания "Опомнитесь, люди-братья" и что, очевидно, прислано было Чаге это воззвание Хорошем. Никакие уверения Хороша, что Чага говорит о совершенно другом воззвании, не приняты были во внимание. Как на грех, при обыске в Пятигорске (28 ноября 1914 г.), у Чаги находят экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья", - тот самый, который послан был ему мною. Тут уже власти преисполнились окончательной уверенности в том, что догадка их подтверждена и что Хорош являлся одним из активных участников в распространении воззвания. Не помогли не только уверения Чаги, что воззвание получено им не от Хороша и что Хорошу он писал совсем о другом воззвании, но даже и мое показание, что воззвание "Опомнитесь, люди-братья" послано было Чаге мною. Подп. Демидов продолжал обвинять в посылке воззвания Хороша и позже именно на этом основании отказался выпустить Хороша из тюрьмы на поруки.

   Но обыск у Чаги дал и еще кое-что подполковнику Демидову, именно одну новую подпись на воззвании. До сих пор Демидову известны были первые 23 подписи на воззвании "Опомнитесь, люди-братья", - те, что значились на экземпляре Хороша. Между тем, на воззвании, отобранном у Чаги, хотя и значилось всего только 15 подписей, но среди них была одна новая: Р. Буткевич. Подпись Буткевича случайно сохранилась на экземпляре Чаги,

  

  

   так как Чаге воззвание было послано мною прежде, чем Буткевич снял свою подпись. Нахождение подписи послужило причиной привлечения Буткевича к делу, как обвиняемого.

   У некоего С. К. Каневского, проживавшего в станице Абинской, Кубанской обл., также был найден экземпляр воззвания "Опомнитесь, люди-братья", при чем Каневский показал на следствии, что воззвание прислано было ему мною, при письме приблизительно такого содержания:

   "Зная вас через посредство добрых знакомых, как доброго и отзывчивого к добру человека, посылаю вам настоящее воззвание. Не найдете-ли вы нужным присоединиться к имеющимся на нем подписям и таковое воззвание с вашей подписью возвратить мне обратно".

   Воззвание, действительно, послано было С. К. Каневскому мною, по указанию А. Медведева, рекомендовавшего мне Каневского, как единомышленника.

   По получении воззвания, Каневский переслал его своему знакомому Леонтию Карпенко, служившему счетоводом на жел. дороге в г. Андижане, - с целью посоветоваться, подписывать или нет воззвание. Карпенко на самом экземпляре воззвания сделал следующую подпись, с любопытной характеристикой воззвания, очень занимавшей впоследствии и наших следователей, и прокурора, и даже суд:

   "Дорогой Станислав Казимирович! Чепуха! Сумасшествие! Не подписывайте! Пути Господни неисповедимы. Это они подливают в огонь масло. Будьте, как Костя: живите внутренней жизнью... Но все эти прокламации сожгите. Христос не писал прокламаций. Эти заблудшие, отвергая приобретения "культуры", технику и ее способы, сами ею пользуются для того, чтобы, кроме страшного пожара, уже существующего, разжечь внутренний, при чем подло, путем подпольной литературы. Христос проповедывал в храме, на улицах, не скрывался и войн не касался. "Отдайте кесарево кесареви, а Божие Богови"... Ваш Л. Карпенко.

   С этой подписью можете вернуть листок. Грустно! Это похоже на начало 1905 года. Если бы эти знали немножко больше, то так подло бы не поступали".

   Сумбурная надпись никому из нас неведомого критика, конечно, не обнаруживала в нем "толстовца". Да и вообще, судить по ней о миросозерцании ее автора трудновато. Никаких конкретных данных для нашего обвинения надпись, в то же время, в себе не заключала. Тем более странным представлялось особенное фиксирование на ней внимания со стороны наших обвинителей. Не играла ли роли и в данном случае скрытая потребность самооправдания, у людей, которым совесть говорила нечто иное о их поведении по отношению обвиняемых - "толстовцев"?

  

  

   На Черноморском побережье обыск был, - также по адресу, отобранному у Хороша, - один интеллигентный хуторянин теософ А. К. Кушлейко, посетить которого Хорош предполагал, мечтая о путешествии на юг. Обыск очень раздосадовал Кушлейко, отомстившего неосторожным "толстовцам" ироническими отзывами о них в своем показании, но никаких реальных результатов для следствия не дал.

   Между тем, при странных обстоятельствах, арестован был (26 ноября 1914 г.) один из обвиняемых, подписавший оба воззвания, Василий Беспалов.

   С легкой руки С. А. Толстой, о "деле толстовцев" появился уже целый ряд сообщений в разных газетах. Между прочим, в Московской газете "Утро России" напечатано было, что из числа лиц, подписавших воззвание "Милые братья и сестры", арестованы двое - Сергей Попов и Лев Пульнер, а третий, Василий Беспалов, скрылся и не разыскан. Номер газеты с этим общением получен был, между прочим, и одним из провинциальных подписчиков "Утра России" приставом 3 участка Инсарского у., Пензенской губ. Наумовым. Прочитав, среди другого материала, сообщение о "толстовцах", пристав вспомнил, что как раз в пределах его участка, в с. Богородском - Голицыне, в доме крестьянина Сыщева проживает Василий Беспалов. Не тот ли?

   Пристав заинтересовался, нагрянул к Беспалову с допросом и, конечно, с первых же слов убедился, что имеет дело с тем самым лицом, которое разыскивается. За Свищевым была замужем одна из сестер Беспалова, у которой он и проживал с того самого времени, как покинул Тулу.

   Пристав (действиями которого Демидов после бесконечно восхищался!) тотчас арестовал Беспалов, не забыв при этом сделать у него обыск. Ничего, непосредственно относящегося к воззванию, при этом найдено не было, за исключением двух писем Сергея Булыгина. В одном из них, более раннем, Сережа писал о намерении С. Попова "открыто высказать свое отношение к войне"; в другом, написанном уже после того, как С. Попов опубликовал свое воззвание, сообщалось об аресте Попова, Пульнера, Хороша и меня, при чем добавлялось, что полиция разыскивает и самого Беспалова, "как подписавшего Сережино обращение". Между прочим, и о себе С. Булыгин писал в одном из писем: "Да, Вася, эта война наполнила и мою душу сознанием виновности, ответственности перед Богом за то, что совершается теперь в жизни людей. Я ясно чувствую, что наша обязанность перед Богом - противиться этому ужасному делу, чувствую, что, оставаясь безучастным зрителем развертывающихся кровавых событий, я совершаю грех против любви к людям и становлюсь отступником от Бога".

   Кроме писем Булыгина, пристав отобрал у В. Беспалова его

  

  

   дневник за последние 4 года, - наверное, очень содержательный и ценный, - а также разные письма, обрывки мыслей и статей, написанные на листках бумаги, и т. п.

   Из деревни В. Беспалов препровожден был в уездный город Инсар, а оттуда отправлен по этапу в Тульскую тюрьму, куда и прибыл 7 декабря.

   Помню, послышался шум на нашем корридоре. Застучало много ног: очевидно, привели новеньких. Голос старшего надзирателя приказывает открыть камеру N 7. Я осторожно приоткрыл пальцем деревянный клапан, прикрывающий снаружи "волчёк", и выглянул в корридор. Как раз в этот момент какой-то худощавый человек, одетый в длинную коричневую крестьянскую свиту с широким воротником, наклонился к своему узлу с вещами, подобрал его и поднял голову. Сердце мое дрогнуло: я узнал худое, осунувшееся, лишенное всякой растительности, серьезное лицо Васи Беспалова.

   Еще одной жертвой воззвания стало больше!

  

  

  

   Собственно говоря, обыски по адресам, отобранным у Хороша, равно как и случайный обыск у моей матери, не могли значительно подвинуть вперед предпринятые Демидовым розыски, для установления степени распространенности и самой области распространения воззвания "Опомнитесь, люди-братья". Это были, если можно так выразиться, вторичные, случайные, а не те первичные, основные, пути, по которым рациональнее было бы направить следствие.

   В чем же состояли эти "первичные", основные пути? Да, разумеется, в обысках не у Каневских и Кушлейко, адреса которых случайно отыскались в той или другой записной книжке, а у действительных соучастников "преступления", т.-е. у тех лиц, подписи которых определенно значились на отобранном Демидовым у Хороша экземпляре воззвания.

   Но тут перед следственной властью возникли два затруднения.

   Первое заключалось в том, что подписи всех 23 лиц на воззвании не имели при себе адресов. Следовательно, прежде чем обыскать какое-либо из этих лиц, необходимо было установить, кому именно принадлежит та или иная фамилия, и, установивши, разыскать местожительство каждого из означенных лиц. Демидов, как он и похвалялся при допросах, сделал в этом отношении

  

  

   все, что мог. Вся шпионская организация была им поставлена на ноги. Я уже говорил о том, с каким усердием следственная власть стремилась установить личность А. Иконникова, допросивши на всякий случай пять или шесть Иконниковых в разных местностях России. Точно так же, например, для обнаружения Сергеенко, личность которого была установлена, Демидовым, по его словам, отдано было специальное предписание о розыске "скрывшегося" обвиняемого во все решительно жандармские и полицейские управления Российской Империи. В результате столь серьезных усилий, Демидову удалось-таки разыскать более половины из всего числа лиц, подписи которых значились на экземпляре воззвания, отобранном у Хороша.

   Второе затруднение, стоявшее перед следственной властью, было совсем иного, - не внешнего, а как бы внутреннего порядка. Это именно - нерешенность для самих следователей вопроса о том, как смотреть на лиц, не участвовавших ни в составлении, ни в распространении воззвания, а только подписавших его: смотреть-ли на них, как на соучастников преступления, и, следовательно, как на обвиняемых, или же только как на свидетелей?

   Странно, но тем не менее, при решении этого вопроса у тульских властей наблюдалось несомненное колебание. С одной стороны, даже не юристу ясно, что все, подписавшие воззвание, суть несомненно участники его и, следовательно, должны нести ответственность за свой поступок. С другой - власти стояли перед перспективой широкой огласки дела, тем более вероятной, чем более расширялся самый масштаб дела, путем привлечения к ответственности все большего и большего количества лиц. Итти на это, пожалуй, было нерассудительно, тем более, что главные виновники преступления находились уже под арестом и возможность дальнейшего распространения воззвания, повидимому, была пресечена:

   Может быть, у представителей тульской власти имелись и какие-нибудь другие соображения против "раздувания" дела, но, во всяком случае, факт тот, что первоначально те из участников воззвания, которые лишь присоединили к нему свои подписи, не принимая активного участия в его распространении, - допрошены были не в качестве обвиняемых, а лишь в качестве свидетелей. Только позднее, - очевидно, под влиянием некоторых, осложнивших дело, обстоятельств, в том числе, конечно, и инцидента с "распространением" воззвания моей матерью, - взгляд властей на дело изменился. Они придали ему большее, чем вначале, значение и не побоялись облечь его во всероссийский масштаб. Тогда-то все недавние "свидетели" перечислены были в обвиняемых...

   Характерно, что и С. Попов, содержавшийся уже в тюрьме по обвинению в распространении воззвания "Милые братья и сестры", допрошен был сначала также именно в качестве свидетеля по поводу воззвания "Опомнитесь, люди-братья", которое

  

  

   он подписал вместе с другими, но в распространении которого участия не принимал.

   Далее, из находившейся на свободе группы обвиняемых, не участвовавших в распространении яснополянского воззвания, первым допрошен был, - по началу, - тоже, как свидетель, - М. С. Дудченко (1 декабря 1914 г.).

   Каким образом открыто было местопребывание Дудченко? Об этом находим любопытные сведения в поступившем после "февральской" революции, по распоряжению Временного Правительства, в Московский Толстовский Музей "Деле Канцелярии Тульского Губернатора Секретного стола. О составлении и распространении прокламаций против войны последователями графа Л. Н. Толстого - Маковицким, Булгаковым, Поповым и другими". На 19-й стр. этого дела, в "Постановлении главноначальствующего Тульской губ. от 18 июля 1915 г.", мы встречаем следующие строки: "...Воззвание "Опомнитесь, люди-братья" было послано Булгаковым также и в Полтаву, - некоему Митрофану Дудченко. При обыске у Дудченко, воззвание это найдено не было... Судя по копии письма, добытого негласным путем, Дудченко к Булгакову *), Дудченко является деятельным участником в составлении и распространении этого воззвания". Из этих немногих, но вполне определенных строк, явствует, что Демидов пользовался в своих розысках "негласными" или так называемыми "агентурными" сведениями и, что, благодаря именно такого рода сведениям (снова - перехваченное письмо!), установлены были личность и местопребывание - сначала "некоего" для тульских властей: - Митрофана Дудченко.

   Кто были эти шпионы, действовавшие для Демидова вокруг Ясной Поляны и Телятенок, - сказать, конечно, невозможно!..

   Содержание и характер показаний Дудченко, как свидетеля уже известны. Отметим только, что, по словам Дудченко, "присутствовавшим при обыске понятым, полицейским и жандармам он горячо говорил о незаконности и неестественности войны, по поводу чего было сделано особое донесение в жандармское управление". К несчастью для властей, в этом донесении показания жандармов, полицейских и понятых разошлись между собою, вследствие чего в жандармском управлении предложили самому Дудченко повторить сказанные им при обыске слова, что он и сделал.

   Дудченко пришлось несколько раз являться для допросов в Полтавское жандармское управление: его допрашивали то о воззвании "Опомнитесь, люди-братья", то о воззвании "Наше открытое слово". При этом он охотно отвечал на предлагавшиеся ему вопросы, как бы ведя беседу с допрашивавшими, но от подписывания протоколов, а также от собственноручного их составления, вся-

  

   *) Курсив мой. В. Б.

  

  

   кий раз категорически отказывался, хотя и примечал нередко, что его слова передавались жандармами в протоколах неточно. Для засвидетельствования протоколов допрашивавшим приходилось обыкновенно обращаться к помощи "понятых", при чем в качестве таковых иной раз приглашались прямо лица с улицы.

   Дудченко вспоминал после об одном маленьком инциденте, происшедшем на этой почве. Однажды для подписания дудченковского протокола привели какого-то почтенного вида старичка. Старичек потребовал, чтобы предварительно ему дали прочесть то, что он будет подписывать. Ему отказали. - "Не имею права", - сказал производивший допрос жандармский офицер. Тогда старичек заявил - и вполне резонно, - что под бумагой, содержание которой ему неизвестно, он подписываться не станет. Тут Дудченко вмешался и об'яснил старичку, что ничего страшного для него, Дудченко, в этой бумаге нет, и если он сам отказывается подписать ее, то потому, что считает грехом подписывание таких бумаг... После такого об'яснения старичек и вовсе заупрямился, продолжая еще более настойчиво отказываться от подписания бумаги. В конце концов жандармам удалось все-таки уломать старичка и вынудить у него согласие на подписание протокола, причем подействовал на старичка, главным образом, тот довод, что он будто бы обязан "по закону" подписать эту бумагу.

   Д. П. Маковицкий, из Ясной Поляны, и Г. И. Лещенко, из Телятенок, одновременно вызваны были повестками жандармского управления в Тулу, для допроса, на 14-е декабря 1914 г. Допрашивали Воронцом и Демидов.

   Душан Петрович отвечал на вопросы следователей, поскольку вопросы касались его самого, вполне откровенно. (О других он не мог ничего рассказать, так как, усиленно занимаясь медицинской практикой, очень мало интересовался судьбой воззвания). Душан Петрович подтвердил, что он лично - противник войны: люди, как дети одного Отца-Бога, должны искать общения между собою, а не разобщения. Рассказал о тех поправках, какие предложил в тексте воззвания. И на вопрос, с какою же, собственно, целью он подписал воззвание, ответил: "из дружественного сочувствия", добавив, что дальнейшая судьба воззвания его не занимала.

   После Душан Петрович признавал, что он сделал "ошибку", рассказывая на допросе о своем участии в редактировании воззвания. Действительно, этим наговором на самого себя, - да и не вполне основательным, потому что поправки, предложенные им, были чисто случайного свойства, - Душан Петрович очень повредил себе в глазах тульского начальства. Только на этом основании, как я ни пытался после разбить невыгодное впечатление от показаний Душана Петровича своими раз'яснениями, Демидов впоследствии отказал д-ру Маковицкому в освобождении из тюрьмы на поруки.

  

  

   Впечатления самого Д. П. Маковицкого от первого допроса свелись к тому, что Воронцов показался ему "мальчишкой", а Демидов - злым.

   Что касается Г. И. Лещенко, то он отказался от дачи всяких показаний и от подписи.

   Вслед за Лещенко и Маковицким, вызван был из Ясной Поляны в Тулу на 15-е число того же месяца юноша А. В. Молочников, допрашивавшийся также совместно Демидовым и Воронцовым. Он показал, что, прочтя воззвание, подписал его. Почему подписал - отвечать отказался. Присовокупил, что не видел в воззвании призыва к населению не участвовать в войне.

   17 декабря допрошен был в Москве, тоже пока в качестве свидетеля, Ив. П. Новиков, а 18 декабря, на ст. Лаптево, Москов.-Курской ж. д., - его младший брат Михаил Петрович.

   На станцию Лаптево М. П. Новиков был вызван из с. Боровково повесткой жандармского управления в определенный день к приходу определенного поезда. Для его допроса прикатили из Тулы (перегона за три от Лаптева) Воронцов и Демидов. После допроса Воронцов осведомился, есть-ли у самого Новикова воззвание.

   - Да, есть... рукописное.

   - Ах, есть?! Гм! - произнес многозначительно товарищ прокурора.

   Он немного задумался.

   - А сколько верст отсюда до деревни?

   - Верст пять...

   А погода была плохая и следователям, очевидно, не хотелось ехать... Они ограничились тем, что вместе с Новиковым послали за воззванием урядника, а сами остались ждать на станции. Выдав воззвание посланному, Новиков на станцию уже не поехал.

   В первом показании М. П. Новикова, данном следователям, как и после в его речах на суде, слишком явственно проступала тенденция к самооправданию. На суде он будет ссылаться на пример государя императора, созвавшего Гаагскую конференцию, теперь же показывал, что "понятно, по своему религиозному убеждению, не может сочувствовать войне, как проявлению насилия; но, как гражданин, - человек, имеющий собственность, - понимает значение и необходимость ее (т. е. войны) для защиты государства и частной собственности". Новиков раз'яснил, кроме того, что он даже "лично жертвовал на надобности войны и в первых числах ноября с. г. писал г-ну тульскому губернатору о лучшем способе сбора пожертвований на войну, а именно предлагал собирать сходы, а не ограничиваться сбором в кружки". Демидов проверил это последнее заявление Новикова, наведя соответствующую справку в канцелярии тульского губернатора, и убедился, что Новиков сказал правду.

   Рассказываю здесь об этом не в упрек Новикову, а, просто,

  

  

   для полноты изложения. Как говорится: из песни слова не выкинешь. К тому же для меня остается вполне допустимым предположение, что практичность, хозяйственность и трезвость ума, присущие Новикову, как типичному и при том образцовому крестьянину, действительно, могли послужить той почвой, на которой основывалось его "гражданское" самосознание, на ряду с религиозным. И для него могло не быть противоречия там, где оно является неоспоримым с точки зрения нашего теоретического понимания.

   В канун Рождества, 24 декабря, допрошен был в г. Владимире - на Клязьме, Р. А. Буткевич, проживавший здесь после высылки его из Тульской губ., в результате слишком откровенного письма к воинскому начальнику с оценкой современных событий.

   Благородной смелостью дышат многие строки показания безвременно угасшего юноши:

   "...Сведения о моем вероисповедании я сообщаю по паспорту, сам же я считаю себя христианином и человеком.

   ...Со всеми этими лицами я был близок по духу, но ближе других был ко мне Булгаков.

   ...То лицо, которое дало мне подписать воззван