Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

   Оба, как мною уже упоминалось при рассказе о подписании воззвания Хорошем, проживали в с. Хмелевом, за 10 верст от Тулы. Теперь они возвращались из гостей, - с хутора Буткевичей близ Русанова и через Крапивну, направлялись дальше, к Булыгиным в Хатунку. После того им предстояло посетить Чертковых в Телятенках и т. д. Друзья задумали и осуществляли как-бы целое кругосветное путешествие по хуторам и местечкам двух или трех уездов, где проживали близкие по духу люди.

   Сережа Попов родился в 1887 г., в Петербурге, в интеллигентной семье. Отец его, рано умерший, был "кандидат коммерции". Родной дядя Сережи ко времени возникновения дела о воззвании был товарищем председателя окружного суда в одном из губернских городов, а брат - инженером. Мать его проживала безвыездно в Петербурге.

   Впрочем, Сережа давно порвал с семьей все связи и даже мать навещал крайне редко. Он вышел из 7-го класса гимназии (Императорского Человеколюбивого О-ва в Петербурге), чтобы с тех пор вести образ жизни бездомного Божьего странника.

   История внутреннего переворота Сережи была такая.

   Как-то один из товарищей по гимназии подал Сереже книжку - "В чем моя вера?" Толстого со словами: "Вот какая-то поповщина! Не хочешь-ли почитать?" Сережа прочел книжку и

  

   поразился новизною и глубиною открывшегося ему жизнепонимания. Толстой сильно заинтересовал его. После того, сидя в садике, около Исаакиевского собора, Сережа прочел как-то рассказ "Молитва" - Толстого, и был до слез тронут его содержанием. Затем последовало уже систематическое изучение религиозно-нравственных писаний Толстого, преобразившее духовный мир юноши.

   Правда, было еще одно сочинение, прочитанное С. Поповым до Толстого, которое также оказало на него большое и до известной степени однородное влияние, - это именно "Утопия" Томаса Мора. Уже после "Утопии" Сережа стал задумываться над вопросом о выходе из гимназии, так как к "науке", преподававшейся в гимназии, он давно уже успел получить прямое отвращение. "То-ли дело жить в труде, в свободе, по-христиански!" - думал Сережа.

   Бросив гимназию, Сережа Попов, как и большинство неофитов "толстовства", увлекся, по его словам, сначала преимущественно внешней, казовой стороной учения: бросил паспорт, опростил до последней степени весь обиход своей жизни и т. д. Вместе с тем, ему не раз приходилось ловить себя на различных душевных недостатках: пристрастии к спорам, раздражительности с матерью и т. д. "От меня ускользнуло главное", - сказал тогда самому себе Сережа: это то, чтобы во всяком положении быть добрым". Он понял, как важна, помимо чисто внешней последовательности, эта скрытая от других людей внутренняя работа над собой, работа над своим духовным совершенствованием.

   Конечно, придя к такому выводу, Сережа в то же время отнюдь не намеревался изменить тому внешнему пути простой, трудовой жизни, на который он уже вступил. Внутренняя работа и внешняя последовательность, как выражения одной и той же религиозной истины, должны были взаимно дополнять друг друга, стремясь образовать одно гармоническое целое. Сначала Сережа поступил работником к одной довольно странной особе в Петербурге, которая все свои денежные средства употребляла на то, чтобы содержать в своем доме до 40 собак и до 20 кошек. Эта необыкновенная любительница животных самоотверженно, часто больная, ходила за своими питомцами, а Сережа помогал ей в более трудных работах по хозяйству: колол дрова, носил воду, чистил коровник, парил овсянку собакам, щупал кур даже; летом-же занимался покосом и огородом. Это были первые шаги его трудовой жизни.

   А затем он узнал о существовании так называемых "толстовских" земледельческих общин, и его потянуло туда. В течение длинного ряда лет Сережа исколесил чуть-ли не всю Россию, навещая друзей и единомышленников по разным губерниям и областям или работая у крестьян. Он предлагал людям свой

  

   посильный труд, не беря за него никакого вознаграждения, довольствуясь только пропитанием. Охотно делился с каждым, встречавшимся ему, человеком также и своими взглядами. Но, главное, поучал не словом, а жизнью.

   Он постепенно выработал в себе удивительную незлобивость и мягкость. Ко всем относился одинаково кротко и любовно, обращаясь не только к людям, но и к животным, как к братьям. Он не брезговал никакой самой грубой и неприятной работой. И трудился настолько добросовестно, что первое время, от непривычки и от чрезмерного напряжения, с ним случались даже обмороки. Потом он вработался во все сельско-хозяйственные работы и нес их, как заправский работник.

   В личной жизни был крайне воздержан и прост. Одевался во что Бог пошлет, что дадут добрые люди, лишь бы прикрыть тело. "Хорошо, брат, - даже мужички не завидуют"! - говорил он мне про тот костюм, в котором застало его наше описание. Спал на соломе. Не употреблял в пищу не только мяса или рыбы, на даже молока и яиц, а также меду, - на том основании, что, как ему не раз приходилось наблюдать, все, даже лучшие, пчеловоды нередко, по неосторожности, убивают пчел. Не употреблял он и обуви из кожи.

   Сережа любил и жалел всякое живое созданье. Он, например, отвергал пользование трудом лошадей в хозяйстве, и, если ему случалось самостоятельно засевать хлеб или сажать картошку, то он не запахивал поле лошадью, а сам вскапывал лопатой...

   Поработавши в одном месте, Сережа мирно прощался с хозяевами и шел дальше, в другое. Круг общения его с людьми и со всем миром Божьим, таким образом, никогда не замыкался.

   Очень часто по дороге Сережу останавливали какие-нибудь деревенские или уездные власти и требовали пред'явить паспорт. Но Сережа давно уже отказался от паспорта и не имел его при себе. Тогда его спрашивали, кто он такой и из какой губернии.

   - Я - сын Божий, по телесной оболочке - Сергей Попов, - отвечал обыкновенно Сережа. - Все люди - братья. Весь мир - дом Божий, вся земля - Божья, а губернии - это самообман, мираж...

   Но власти настаивали на ответе о звании, происхождении и т. д. Сережа отвечал то же самое. Его ругали, били, - ничего не помогало. Тогда кроткого упрямца хватали и сажали под арест в какой-нибудь клоповник, на месяц, на два, а иногда и больше, пока стороною собирали о нем необходимые справки. В конце концов, его обыкновенно выпускали, при чем, за время более короткого знакомства с ним, отношение к нему его гонителей совсем менялось: вместо ожесточения, они начинали испытывать к "брату Сергею" почти любовь.

   - На тебе, Сережа, двугривенный, пригодится в дороге! -

  

   бывало, обращался к Сереже, выпуская его из плена, какой-нибудь сердобольный исправник, может быть, недавно угощавший "бродягу" тумаками.

   - Благодарю, брат! Я уже обедал сегодня, брат! - отвечал Сережа своему недавнему притеснителю и, кротко отклонив дар (он старался не иметь денег), отправлялся дальше...

   Так протекала его подвижническая жизнь.

   Лето 1914 года Сережа Попов проводил на хуторе некоего С. М. Соломахина, "толстовца" из сектантов, близ с. Хмелевого, Тульского уезда. На земле, принадлежащей Соломахину, Сережа вырыл себе в лесу землянку, и там жил, днем выходя на работу к крестьянам, которые платили ему за труд натурой - картошкой и хлебом.

   Одиночество Попова на этот раз разделял молодой еврей Лев Пульнер (род. в 1890 г.), уроженец местечка Почеп, Черниговской губ. (земляк Хороша), сын местного "сейфера", т. е. переписчика Торы, недавно познакомившийся с мировоззрением Толстого и выказывавший сильный интерес к нему.

   Пульнер давно слышал о Сереже Попове от разных единомышленников. Ему хотелось поближе познакомиться с Сережей и поучиться у него, как жить. Нарочно за этим Пульнер и при ехал в Тульскую губ., узнав, что Сережа Попов обосновался к Хмелевом. Сережа охотно допустил в свое общество незнакомого приезжего юношу, уступив ему местечко и лишнюю охапку соломы для спанья в своей землянке. С того времени Л. Пульнер стал во всем делить "труды и дни" Сережи Попова.

   Сережа и Лева еще ничего не знали об аресте Рафы Буткевича, неожиданная весть о котором, по пришествии в Русаново, одновременно и огорчила, и порадовала их: жаль было Рафу, но в то же время - радостно от сознания, что ужасному кошмару войны противопоставляются верующими людьми столь смелые обличения.

   Что касается Сережи, то он и сам очень тяжело переживал войну. В беседах с хмелевскими крестьянами, иногда группами приходившими к нему в землянку, Сережа высказывал такие мысли о войне:

   - Война - это разросшийся кошмар личного блага. Жизнь человека не принадлежит ему, она принадлежит Богу. Настоящее "я" человека духовно, и "я" это одно во всех. Когда мы сознаем наше духовное единство с другими людьми и любим друг друга, то и на душе у нас легко и хорошо, - мы выполняем закон Бога. И, наоборот, когда каждый из нас хочет служить только своему "я", исполнять желания своего тела, - ничего, кроме мучений, для всех нас из этого выйти не может. Поглядите на властвующих и богатых, - у них идет борьба с братьями-людьми из-за богатства и из-за власти; у подвластных мы видим тоже

  

   личные интересы: боязни за свое тело, страха смерти... Отсюда и раздор среди людей, отсюда и война, которая вызывается, с одной стороны, насилием властующих, а с другой - подчинением этому насилию подвластных... Не боялись бы люди за себя, отказывались бы идти на войну, и войны бы не было, и люди были бы целы...

   Мужички, слушая Сережу, как будто понимали его.

   - Правда, правда! - говорили они, покачивая головами. - Да ведь как же быть-то? Не пойдешь - посадят в тюрьму! Останутся без призора хозяйство, дети...

   Сережа часто думал о том, что ему следует публично исповедывать перед властями свое отрицательное отношение к войне. невысказанность мыслей и чувств, возбужденных войной, становилась все более и более мучительной для него, - тем более, что вокруг развертывалась ужасная картина все новых и новых наборов среди крестьянского населения... Сереже неприятно было и то, что его могли считать за уклоняющегося и скрывающегося от воинской повинности. И вот, он решил явиться для личных об'яснений к Тульскому воинскому начальнику.

   Сережа настолько серьезными представлял себе последствия этой явки, что долго колебался, прежде чем осуществить свое намерение. Он слышал от мужиков о воинском начальнике, как об очень суровом и строгом человеке; вполне понимал он и то, что при всеобщем увлечении войной всякое открытое свидетельство против нее должно вызывать особенно жестокое отношение со стороны власти. И он думал, что, решаясь пойти к воинскому начальнику, надо готовиться прямо к смерти. "Ведь он может возбудить против меня толпу, - думал Сережа, - и толпа разорвет меня! Или меня велят расстрелять"... И Сережа ловил себя на чувстве страха.

   Колебания были так сильны, что Сережа несколько раз выходил, было, из дому по направлению к Туле, но затем опять возвращался назад.

   Но, наконец, он сказал себе: "Да будет воля Твоя! Какое суеверие - смерть, когда жизнь - в любви, в правде!"...

   И пошел к воинскому начальнику.

   Он явился в воинское присутствие, когда там шла горячая работа по приему и записи новобранцев. Сережу выслушали, навели о нем какие-то справки и затем категорически заявили: "Уходите, нам вас не надо!"... Сережа вышел из помещения присутствия и обратился к толпившимся у крыльца новобранцам с речью, в которой стал развивать свои взгляды. Выбежавшие из присутствия писаря и солдаты подхватили Сережу под руки и вывели его вон из толпы... Тем дело с явкой к воинскому начальнику и кончилось.

   Правда, Сережа сделал еще письменное заявление воинско-

  

   му начальнику о своих взглядах, которое послал по почте; но на заявление это никакого ответа не получилось.

   Узнав от Хороша, что в Ясной Поляне составлено воззвание против войны, Сережа просил Хороша передать мне о его согласии подписаться под воззванием. Но Хорош не вполне точно понял Сережу, и я первое время воздержался от выставления подписи С. Попова под воззванием.

   Сережа и Рафу-то Буткевича захотел повидать, главным образом, потому, что слышал о его намерении отказаться. "Очень ценны душевные переживания перед призывом", - думал он и надеялся на плодотворное духовное общение с Рафой. Не застав Буткевича, он, вместе с Левой Пульнером, тронулся дальше, в Хатунку, к Булыгиным.

   Судьбе угодно было устроить так, что, когда Попов и Пульнер проходили 23 октября через Крапивну, по пути из Русанова в Хатунку, они совершенно случайно наткнулись на одного юродивого, который, разговорившись, сообщил им о необыкновенном событии, взбудоражившем сегодня утром город: сын чиновника Юрий Мут расклеил по городу прокламации против войны, начальство переполошилось и приказало городовым посрывать все прокламации и никому о них не рассказывать, самого же Мута арестовали и посадили в тюрьму...

   Столь необыкновенное сообщение произвело сильное впечатление на наших друзей. Сереже понравились мужество и открытый образ действий Мута. Соблазн последовать его примеру был слишком велик.

   "В самом деле, - думал Сережа, - ведь я могу не только в деревнях говорить об истинном благе, но написать воззвание и развесить его в городе, где много людей. Ко мне в землянку приходят понемногу, а если я изложу письменно свои мысли и вывешу их на людной улице в городе, то я могу сразу сообщить их многим людям..."

   И вот, придя к Булыгиным, Сережа улучил момент, когда, вечерком, он остался один в так называемом "Новом доме" (флигельке, где обыкновенно ночевали бродившие летом по тульским весям "толстовцы") и попытался набросать текст обращения к людям - братьям по поводу войны. Он сделал это сначала на обороте переплета своей любимой книги "Путь жизни" Толстого, с которой не расставался, а затем переписал текст на листок почтовой бумаги.

   Поднявшись на другой день утром с постели, Сережа еще раз просмотрел и исправил этот текст.

   К этому времени в Хатунку явился новый гости - наш друг и единомышленник Василий Иванович Беспалов (род. в 1879 г.), крестьянин Пензенской губ., живший когда-то у Чертковых в Телятенках, в качестве чернорабочего.

  

   Это был человек в высшей степени почтенный и своеобразный. Сохранив цельность склада и язык человека из народа, Василий Беспалов, религиозная пытливость которого не ограничивалась только личным общением с "толстовцами" и сектантами, приобрел за время своих духовных исканий большую начитанность в религиозно-философской литературе. Человека, впервые сталкивавшегося с ним, этот степенный и серьезный крестьянин, - своим пожилым, продолговатым лицом, почти без всякой растительности, напоминавший несколько католического ксенза, - неожиданно поражал вполне сознательными и точными ссылками на таких писателей, как Толстой, Ницше, Руссо, Ренан, Шопенгауэр, Бюхнер и др. Но если была удивительна образованность Беспалова, то не меньшего удивления заслуживали и черты его личного характера: степенность, серьезность, мудрое немногословие, редкая деликатность по отношению к собеседнику (вместе с некоторой торжественностью в обращении), а также - определенно проступавшая во всех его поступках сердечность и доброта.

   Вот что показал на суде о Беспалове один его односельчанин, крестьянин Безруков: "Сначала Василий вел жизнь порочную, как все мы; увлекался пьянством. Судился за кражу. А после этого в нем произошел душевный перелом, и он сделался человеком, каких мало бывает, и мы его не могли узнать. Он сделался кротким, смиренным. Он все больше странничал. Когда жил у себя на селе, то помогал работать, ходил к своим сестрам, которые жили в разных селах: работал то у одной сестры, то у другой, то у отца... И всюду приносил с собой смирение, мир и спокойствие. Никто не мог сказать про него слова порицания"...

   Беспалов очень любил и ценил Сережу Попова, - без сомнения, за то же, за что Сережу любили и ценили все: за его последовательность, любовность, жизнь, полную самоотречения. Он и на этот раз приехал с родины, подобно Пульнеру, нарочно для того, чтобы повидаться с Сережей. Не застав Сережу в Хмелевом, Беспалов два дня прожил в Сережиной землянке, напрасно поджидая хозяина, а потом решил пройти к Булыгиным в Хатунку.

   Тут друзья встретились и Сережа поспешил познакомить брата Васю с своим намерением опубликовать воззвание против войны. Тот отнесся к этой мысли вполне сочувственно. Он и не мог отнестись иначе, так как война и в нем самом вызывала сильный душевный протест.

   При обыске, произведенном у Беспалова, в с. Богородском-Голицыне, Пензенской губ., 26 ноября 1914 г., найден был, между прочим, экземпляр "Календаря для каждого" Зонова, на полях которого, против стих. Л. Медведева "Война", оказалась такая надпись, сделанная рукою Беспалова: "Взявший меч от меча

  

   погибнет. Нужно уже раньше, при первом заслышании клича войны, быть твердым, сосредоточив все нравственные силы - для кроткого и твердого отречения от нее, дабы сохранить Дух Господень и не низринуться в разверстый ад торжествующего зла". Эта краткая и решительная, не лишенная оттенка несколько мрачной торжественности, надпись очень характерна для В. Беспалова.

   Сережа прочел составленное им воззвание трем братьям: Васе Беспалову, Леве Пульнеру и Сереже Булыгину. Первые двое тотчас высказали пожелание присоединить свои подписи к воззванию, между тем как Сергей Булыгин колебался: в принципе и он сочувствовал воззванию, но тем не менее, как он говорил, для него еще оставалось неясным, этот-ли именно путь он должен избрать для проявления своего отрицательного отношения к войне. Перед ним вырисовывалась еще возможность другого пути: отказа от воинской повинности...

   В беседе о тех задачах, какие должно было преследовать воззвание, Сережа Попов выражал ту мысль, что назрела потребность напомнить людям об истинном Божеском законе и указать, что тот "Божеский" закон, именем которого правители и их подчиненные ведут войну, не есть Божеский закон. Необходимо напомнить об истинном, евангельском пути для выхода из положения того зла, в какое впали люди.

   Распространить воззвание Сережа предполагал в г. Туле, тем самым способом, к какому прибег Юрий Мут для распространения своего воззвания в Крапивне, т. е. расклейкой по улицам.

   Не откладывая в долгий ящик осуществления этого намерения, все трое участников воззвания - С. Попов, Л. Пульнер и В. Беспалов - в то же утро двинулись из Хатунки на Тулу. Им предстояло идти через Телятенки и Ясную Поляну.

   В Телятенках путешественники сделали кратковременный привал на деревне, во вновь отстроенной избе сына В. Г. Черткова Вл. Вл. Черткова, недавно женившегося на крестьянке и серьезно собиравшегося обосноваться на жительство в деревне, в качестве крестьянина-землепашца. Тут воззвание в последний раз было проредактировано, при чем одна фраза ("Те, кого вы называете врагами" и т. д., кончая словами: "что насилие и убийство дозволено Богом"), вставлена была в текст воззвания по желанию Васи Беспалова.

   Таким образом, воззвание приобрело, в окончательной редакции, следующий вид:

  

   "Милые братья и сестры!

   Наш общий дух, дух Божий, побуждает нас обратиться к вам. Опомнитесь, одумайтесь, проснитесь от ужасной греховной жизни, от ужасной ложной веры в то, что насилие и убийство дозволено, что оно может быть даже благодетельно. Проснитесь

  

   от ужасного военного кошмара! Все люди мира - братья и сестры, проявление той Высшей Силы, которая дает жизнь всему, без нея ничего бы не было. Дух Божий один и тот же во всех людях. Откажитесь от войны, пожалейте, не убивайте друг друга! Те, кого вы называете врагами, - дети того же Бога - Отца, - ваши божественные братья. Настоящий враг наш - в нас самих, - это грехи, соблазны и суеверия; ложная вера в то, что насилие и убийство дозволено Богом. Бог - Дух - наш истинный Отец. Не делитесь на своих и чужих. Все люди родные, во всех единая светлая радость. Дух Божий - любовь. Опомнитесь же, милые братья и сестры, откажитесь от ужасного закона насилия, закона войны. Поверьте и живите истинным законом души вашей, законом Бога - любовью. Любите друг друга. Одна душа во всех.

   Ваши братья: Сергей Попов, Василий Беспалов, Лев Пульнер".

  

   В. Беспалов, обладавший хорошим, четким почерком (он служил когда-то, в худшую пору своей жизни, волостным писарем), переписал воззвание на-чисто.

   После этого друзья отправились в большой дом Чертковых, стоявший отдельно на усадьбе: просить "брата Владимира Черткова" позволить размножить воззвание на ремингтоне. Но такое позволение дано не было и тогда, по совету ремингтониста Чертковых С. М. Белинького, докладывавшего о просьбе пришедших В. Г. Черткову, Попов, Пульнер и Беспалов решили отправиться с аналогичной просьбой к "брату Вале Булгакову", в Ясную Поляну: "ведь Булгаков сам распространяет свое воззвание против войны, - говорил им Белинький, - он, наверное, не откажется переписать и ваше воззвание".

   По совету того же С. М. Белинького, в воззвание Попова внесен был еще один, чрезвычайно-характерный штрих: это именно - указание адреса Попова.

   Белинький, просмотрев воззвание, высказал ту мысль, что в таком деле лучше всего действовать открыто, а если так, то открытость эту нужно довести до конца, т. е. прямо указать адрес авторов воззвания. Сережа нашел это замечание вполне уместным и правильным, и, в результате, в конце воззвания, рядом с фамилией Попова, появилась пометка: "Дер. Хмелевое, в 10 верстах от г. Тулы". Сколько улыбок, - то насмешливых, то восхищенных, то просто недоумевающих вызовет впоследствии этот штрих на лицах тех, кто будет знакомиться с воззванием!..

   - Сережа Попов, - ведь это же идиот, идиот! - будет восклицать в беседе с Т. Л. Сухотиной-Толстой один из следователей по нашему делу тов. прокурора тульского окружного суда Воронцов: - ну, что у него тут в голове?! Составляет воззвание - и адрес, адрес пишет!!!

   Итак, Сережа Попов и два его сподвижника являются в Ясную Поляну.

  

   Вот они все сидят передо мною на мягких креслах. Вася Беспалов и Пульнер - торжественно серьезные и молчаливые, а Сережа - весь мягкий, любовный и словоохотливый.

   В дружеской беседе Сережа изложил мне просьбу о переписке воззвания, рассказал о поступке Юрия Мута и сообщил о своем намерении развесить воззвание по улицам г. Тулы.

   Я удивился в душе столь упрощенному способу, какой избрал для распространения своих мыслей Мут, а теперь избирал Сережа, но в то же время безотчетно порадовался самоотвержению их обоих. Потом попросил дать мне посмотреть воззвание и, читая, тронулся, заметив в конце адрес.

   "Переписать-ли воззвание Сереже? Конечно, мой долг - переписать. Ну, а если участие мое, благодаря аресту Сережи, сделается преждевременно известным властям, и это помешает мне закончить собирание подписей под воззванием "Опомнитесь, люди - братья"?... Но что же я скажу Сереже!"...

   А Сережа смотрел на меня доверчивыми голубыми глазами и ждал.

   Я решил положить все на волю Божию.

   Часы показывали уже более 11-ти утра. К этому времени наверху, в зале, где находилась пишущая машина, обыкновенно собирались уже за кофеем немногочисленные, проживавшие тогда в Ясной Поляне, члены семьи Толстых. Мешать им стуком машинки мне бы не хотелось...

   Я побежал наверх, взглянуть, что там делается.

   Дочь Льва Николаевича Татьяна Львовна, в кружевном утреннем капоте, сидела в старом вольтеровском кресле своего отца перед мольбертом и цветными карандашами зарисовывала уголок зала: с круглым столом, креслами красного дерева вокруг него и бюстом Толстого, работы Ге, на высокой подставке... Внучка Льва Николаевича прелестная Танечка Сухотина занята была какой-то игрой, тут же подле матери, под руководством англичанки - воспитательницы... Утреннее солнце мягко освещало эту идиллическую картину.

   Узнав о том, что мне нужно переписать что-то на ремингтоне, Татьяна Львовна, с присущей ей деликатностью, стала уверять меня, что стук машинки ни чуточки не помешает ее работе

   - А что вы хотите переписывать? - Осведомилась она, между прочим, не отрываясь от своего рисунка.

   - Это - секрет! - ответил я.

   Сбегав вниз, я взял у Сережи Попова воззвание и переписал его на самой тонкой бумаге в 20 копиях, в два приема, по 10 копий сразу.

  

   Между прочим, уходя во второй раз наверх, для переписки воззвания, я предварительно обратился ко всем трем братьям с вопросом:

   - Вполне-ли вы готовы к тем последствиям, какие могут произойти для вас после того, как воззвание будет развешено?

   - Да, милый брат, я вполне готов! - кротко кивая головой, тотчас произнес Сережа, - видимо, без всяких колебаний.

   Категорически и деловито подтвердил то же самое Пульнер, хотя в действительности именно он-то и был менее всего готов. Как выяснилось после, Пульнер почти не представлял себе характера той ответственности, которой он подвергался, да и не ожидал этой ответственности, наивно предположив, что власти и на этот раз не захотят иметь дела с таким простаком, как Сережа, и не отнесутся слишком серьезно к его воззванию... Правда, тюрьма в высокой степени подняла дух Пульнера, но в самый момент подписания воззвания он просто шел, не рассуждая, за своим учителем Сережей.

   Вася Беспалов ответил на мой вопрос, что подписал он воззвание в полном сознании важности и правоты этого дела, но к тому, чтобы пойти вместе с Сережей открыто развешивать воззвание по городу и подвергаться той опасности, которая может угрожать за это, он еще не чувствует себя готовым. "Хотя, - добавил Вася, - он ничего не может возразить и против такого способа распространения воззвания"...

   Сказал он это, как всегда, искренно и просто. После того, как я вручил друзьям переписанное воззвание, попросив при этом позволение один экземпляр его оставить для себя, они обратились ко мне с просьбой присоединить их подписи также и к воззванию "Опомнитесь, люди - братья".

   Затем гости мои поднялись уходить: Сережа - в Тулу, развешивать воззвание, Вася - проводить его до города, а Лева один - домой, в Хмелевое.

   - Может быть, скоро увидимся, - в тюрьме? - обратился ко мне при прощаньи, с своей кроткой улыбкой, Сережа. - Ведь ты, брат Валя, кажется, выражал надежду, что и тебя возьмут скоро?

   - Да, я думаю, что долго здесь не останусь! - сказал я, смеясь.

   И повторил то, что не раз говорил в беседах с друзьями за последнее время: что тюрьма, наверное, облегчила бы ту душевную тяжесть, какую я испытываю, благодаря войне.

   Однако едва-ли я и Сережа рассчитывали в тот момент, что встреча наша в изменившихся условиях внешней жизни произойдет так скоро, как это, действительно, случилось.

  

  

   Решительный шаг, предпринятый Сергеем Поповым для распространения составленного им воззвания "Милые братья и сестры", как я втайне и опасался, предрешил также судьбу и общего, яснополянского воззвания. С самого момента появления Попова в Туле 24 октября, карающая десница государственной власти нависла не только над головою его и двух участников его выступления, но и над головою всех тех, кто принял участие в воззвании "Опомнитесь, люди-братья". И удар последовал очень быстро.

   В этот короткий промежуток времени между посещением Поповым Ясной Поляны и последовавшим вскоре затем моим арестом мною получено было еще несколько заявлений от лиц, выражавших желание присоединить свои подписи к воззванию "Опомнитесь, люди-братья".

   Ив. Ал. Мельников (род. в 1887 г.), крестьянин с. Мясново, Тульской губ. и уезда, по образованию техник, начинающий провинциальный литератор, отбывавший впоследствии (в 1915 - 1917 гг.), каторжные работы в Шлисссльбургской крепости за отказ от военной службы по религиозным убеждениям, прислал мне следующее письмо:

  

   "Любезный Валентин Федорович!

   Кровавая волна событий захлестнула собой и здравый смысл, и волю всех обитателей Европы. Больно, досадно от той мысли, что миллионы людей с удивительной готовностью, со штыком в руках, идут на воображаемого врага, забывая все, что есть лучшего в человеке в частности, и людях вообще. Забыты идеалы Христа, попраны лучшие чувства, разбиты лучшие надежды миллионов молодых людей, могущих любить и на основах этой любви строить новую жизнь, не окропленную кровью своих братьев.

   Ужасно, ужасно наше время! Но ужас этот становится боле чудовищным и диким тогда, когда на месте увидишь жизнь крестьян, отпустивших из своих соломенных гнезд так много отцов, братьев и детей.

   Я послал письмо в редакцию "Ежемесячного Журнала", котором описываю, насколько это хватит моих сил, теперешнее положение деревни. Население в отчаянной нужде и положительно не заинтересовано в кровавой бойне.

   Я слежу за событиями и все более и более удивляюсь тому, до какого варварства дошли люди, прикрываясь то государственными соображениями, то мнимым христианством с его облачениями, кумирнями и "христолюбивым воинством".

  

   Чувствую, что мы - капля в море. Когда говорю, что не нужна война, меня никто не понимает; смеются надо мной. Понимают лишь крестьяне, которые отпустили кормильцев защищать "свою родину", состоящую из ? надельной земли и хаты, оцениваемой в жалкие гроши, и православие, загнавшее их в непроходимые дебри невежества. Я разговорился с одной солдаткой. Она готова за кусок хлеба в полном смысле слова продать себя. Потому что оставшемуся на руках ребенку не на что купить баранок...

   Рад, что ты собираешь подписи под обращение. С великой радостью подписываюсь и я.

   22 октября 1914 г.

   Крестьянин села Мясново (Тульск. г.) Ив. Мельников".

  

   К суду Мельников привлечен не был. Подполковник Демидов, видимо, тоже "искал, но не нашел" его.

   Старик П. М. Ледерле, брат известного петербургского издателя М. Ледерле, писал из Новгородской губ. (19 октября 1914 г.):

  

   "Дорогой брат!

   С искренней радостью прошу вас присоединить и мою подпись к христианскому обращению по поводу войны, копию которого получил от вас вчера.

   Передайте, Валентин Федорович, нашим друзьям мой сердечный привет.

   Любящий вас Петр Ледерле".

  

   А вот - краткое извлечение из письма - автобиографии лично неизвестного мне 19-летнего юноши В. Кеберле, прочитавшего воззвание у одного нашего общего знакомого в Петербурге:

   "...До вчерашнего дня я чувствовал себя вдали от Бога, ближних, чувствовал себя эгоистом, т. е. прескверно, но вчера и сегодня, под влиянием хороших книг, я понял всем сердцем то ужасное зло, вернее - бессмысленность того, что совершается, и потому, от души желая прекращения этой бойни человеческой, я хоть подписью под вашим обращением, быть может, чуть-чуть поспособствую этому или, по крайней мере, совместно с вами всеми, мною очень любимыми и уважаемыми (хотя я вас даже и не видел) людьми, выражу свое сочувствие тому, что в вашем, Валентин Федорович, обращении высказывается"...

   В. Кеберле, равно и П. М. Ледерле, к суду привлечены не были.

   Совершенно не помню, каким способом через какого-нибудь посредника или письмом по почте, передал мне И. М. Трегубов подпись одного из участников будущего нашего процесса - Я. Л. Демиховича (род. в 1879 г.), - имя, слышанное мною тогда впервые. Это - киевлянин, содержавший в Киеве вегетарианскую столовую, семейный человек, еще молодой. Когда-то Демихович был близок по своему религиозному миросозерцанию к "евангели-

  

   кам", интересовался также одно время теософией. Теперь он сочувствовал взглядам Л. Н. Толстого.

   На допросе Я. Л. Демихович показал, что "узнав содержание воззвания, разрешил поместить и свою подпись, так как принципиально с содержанием воззвания был согласен".

   Н. К. Муравьеву он писал (2 января 1916 г.): "По моему убеждению, всякий человек, желающий быть христианином, должен не только верить в правоту учения Христа, но и исповедывать его делом. И вот я, веруя в учение Христа, как самое лучшее и совершеннейшее из всех существующих учений, могущее привести людей к почти всеми желанной цели общественного благоустройства на началах любви и божеской справедливости, не мог не присоединиться к голосу немногих, направленному против войны, - явления в высшей степени грубого, жестокого, противного не только божеской справедливости, но и здоровому чувству сколько-нибудь гуманных людей, принижающего и позорящего человеческое достоинство".

   На суде Демихович говорил:

   - Когда разразилась эта война, я страшно болел душой. Видя патриотизм, охвативший все сословия, я страшно волновался, не знал, чем выразить свое отношение к событиям... В это время я узнал про воззвание. Я возрадовался, что нашлись люди, которые дерзнули выразить, вопреки всеобщему настроению, свой протест против войны... Я был чрезвычайно рад. Я знал, что, присоединив свою подпись, могу подвергнуться наказанию, но я не считался с этим... Вся жизнь моя - на компромиссе, вся жизнь моя - на насилии. Но не присоединиться к этому воззванию было бы самым ужасным компромиссом. И голос внутренний преодолел. И вот я присоединил свою подпись"...

   Накануне моего ареста, 27 октября 1914 г., ко мне в Ясную Поляну зашел Вениамин Тверитин, сообщивший мне о желании одного своего тюменьского товарища 3. Лобкова подписаться под воззванием. Я присоединил подпись Лобкова.

   Эта подпись по числу явилась сороковой и, в сущности, последней.

   Я мог бы упомянуть еще о двух подписях: Н. И. Ефремова, очень близкого многим из нас человека, бывшего студента историко-филологического факультета Московского университета, работавшего одно время в Телятенках, в качестве секретаря В. Г. Черткова, и в момент подписания воззвания проживавшего на родине, в г. Воронеже, а также - поселившегося в г. Майкопе Кубанской обл., молодого болгарина Христо Досева, редактора болгарского ежемесячного свободно - религиозного журнала "В'зраждане" ("Возрождение") и переводчика сочинений Толстого на болгарский язык, большого нашего друга, неоднократно бы-

  

   вавшего в Ясной Поляне и в Телятенках, еще при жизни Льва Николаевича.

   Но писем, посланных мне двумя этими лицами, с просьбой присоединить их подписи к воззванию, я в свое время почему-то не получил, так что имена Ефремова и Досева не появились под воззванием.

   Итак, перечисляю еще раз всех подписавшихся, в порядке поступления их подписей, обозначая при этом местожительство каждого лица, чтобы дать наглядное представление о "географии нашего воззвания:

   В. Ф. Булгаков (Ясная Поляна, Тульской губ.), И. М. Трегубов (Петербург), M. С. Дудченко (Полтава), Ф. X. Граубергер (Федоровка, Полтавской г.), Н. М. Стрижова, Е. П. Нечаева (Нежин, Черниговской г.), Д. П. Маковицкий (Ясная Поляна, Тульской г.), А. П. Сергеенко, П. Н. Олешкевич, А. Е. Никитин-Хованский (Телятенки, Тульской г.), А. В. Молочников (Ясная Поляна, Тульской г.), К. Д. Платонова (Телятенки, Тульской г.), В. Д. Тверитин (Тобольск), М. И. Хорош (Хмелевое, Тульской г.), Р. А. Буткевич (Русаново, Тульской г.), А. Пилецкий (Конотоп, Черниговской г.), С. Попов (Хмелевое, Тульской г.), В. П. Некрасов (Кривско, Новгородской г.), А. А. Ернефельт (Виркбю, Финляндия), А. В. Архангельский, И. В. Завадовский (Тюмень, Тобольской г.), М. П. Новиков, И. П. Новиков, И. М. Гремякин (Боровково, Тульской г.), А. И. Радин, М. С. Радина, Ю. А. Радина, Алр. А. Радин, Алс. А. Радин (Ильюшевка, Воронежской г.), А. И. Иконников, Ф. Губин (Орелька, Екатеринославской г.), В. Е. Крашенинников (Москва), В. И. Беспалов (Богородское-Голицыно, Пензенской г.), Л. Н. Пульнер (Хмелевое, Тульской г.), И. С. Мельников (Мясново, Тульской г.), А. Чехольский (Полтава), Я. Л. Демихович (Киев), П. М. Ледерле (Меглецы, Новгородской г.), В. Кеберле (Петербург), 3. И. Лобков (Тюмень, Тобольской г.), Н. И. Ефремов (Воронеж), X. Досев (Майкоп, Кубанской области).

   Всего 42 человека, распределяющихся по местожительству следующим образом: Тульская г. - 15 человек, Воронежская г. - 6 человек, Тобольская г. - 4 человека, Полтавская г. и Черниговская г. - по 3 человека; г. Петербург, Екатеринославская г. и Новгородская г. - по 2 человека; г. Киев, г. Москва, Кубанская обл., Пензенская г. и Финляндия - по 1 человеку.

   Так создалось воззвание "Опомнитесь, люди-братья".

   Читатель заметил, вероятно, что люди, подписавшие воззвание, отличаются между собою - по возрасту, образованию; душевной зрелости, внешнему положению, по темпераменту, по характеру отношения своего даже к самому воззванию и т. д. По составу участников воззвания, без сомнения, очень трудно определить то, что можно было бы назвать "типом" толстовца. И

  

   это понято, потому что такого типа в сущности нет. По крайней мере, не те или иные внешне уловимые черты определяют его. Вот почему и участников воззвания нельзя принимать за какие-то отвлеченные, ходячие идеи, за манекены "толстовства", - все это - самые обыкновенные живые люди, со всем разнообразием их индивидуальных особенностей, хотя, быть может, и одушевленные одним общим стремлением к добру, к правде. Отсюда и самоё воззвание так называемых "толстовцев" против войны и то судебное дело, в которое оно разрослось, следует рассматривать как живой организм, живое тело, с нервами и кровью, а не как какую-то разнаряженную мертвую куклу.

   Нас собрала и соединила наша общая вера в добро и в человека. Нас соединила вера в святость человеческого долга. Эти идеалам на наших глазах грозила гибель. Все человечество, преклонившись перед каннибальскими принципами войны, всеобщего разрушения и взаимного уничтожения, шло, как это мы ясно видели, не только к великим материальным бедствиям, но и к глубокому моральному разложению. Какое же счастье, что даже наши слабые голоса все-таки не остались без отголосков! Поистине, это была лучшая проверка нашей веры в добро и в человека!..

   Весь процесс возникновения воззвания "Опомнитесь, люди-братья" дал повод присяжн. пов. Б. А. Подгорному подыскать соответственную параллель... у Гоголя. В черновом наброске не произнесенной на суде речи П. А. Подгорный пишет:

   "Когда палач приступил к Остапу с последними мучениями, Остап на мгновение пал духом. В последний час сжалось его сердце, ощутившее одиночество. Ему захотелось услышать родной голос, чтобы подкрепить свой дух. И он позвал: "батько, где ты? Слышишь-ли ты меня"? - "Слышу"! - раздалось в ответ.

   И мне кажется, что так-же, как Остап, воскликнул, или мог воскликнуть Валентин Булгаков: "Слышишь-ли ты меня, брат мой, где ты"? - "Слышу"! - тотчас-же радостно ответил Трегубов и присоединил свою подпись. Всегда деятельный и тревожный, он немедленно отправился к Михаилу Новикову и спросил: "Слышишь-ли меня"? Новиков откликнулся.

   И вот стали они перекликаться, и каждый новый голос растил в них надежду. Им откликнулись из Тюмени, Полтавы, с берегов Дона, с берегов Кубани. Они уже чувствовали, что не одиноки, что их хоровод насчитывает столько пожатий!..".

   В том же черновом наброске не произнесенной речи Б. А. Подгорного находим любопытную сравнительную характеристику обоих воззваний:

   "Воззвание "Милые братья и сестры", - говорит Подгорный, - образец той истины, которая глаголется устами младенцев. От него веет радостью, несмотря на скорбь и жалобу. "Все люди

  

   родные, - говорится в нем, - во всех единая светлая радость. Дух Божий - любовь. Опомнитесь же, милые братья и сестры, опомнитесь от ужасного закона насилия, закона войны. Поверьте и живите истинным законом души нашей, законом Бога - любовью. Любите друг друга. Одна душа во всех". Конечно, это не призыв к толпе, ведущий к определенным действиям. Это - тихий зов из землянки. Это трогательная жалоба без укора, это - слезы, зовущие к светлым слезам и умиленным улыбкам...

   Второе воззвание иного склада. Оно также говорит о любви, но написано от рассудка и полно доказательств. В нем чувствуется риторика. В нем ссылка - на науку, конечно, ложную; на культуру, несомненно, внешнюю; на цивилизацию, разумеется, машинную. Историческая аргументация приводит пример Аттилы и Чингис-Хана, обычные примеры толстовских поучений. Это - декларация. Но за нею, несмотря на ее риторику, чувствуется сильный драматический момент... Это не тихий зов, это - клич скорбной и смятенной души".

  

  

   Чтобы закончить историю возникновения воззвания "Опомнитесь, люди-братья", и в целях об'ективности, я позволю себе привести здесь несколько писем от лиц, отказавшихся <