Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

/i>по тем или иным соображениям подписаться под воззванием.

   Если была интересна картина того сочувствия, которое вызвало воззвание в единомышленных кругах, то не может не быть интересна также и сводка тех случаев, когда близкие и, в общем, единомышленные авторам воззвания люди не пожелали принять участие в их выступлении.

   Об отношении к воззванию В. Г. Черткова, высказавшегося против "коллективности" в такого рода делах, а также об отношении московских друзей, опрошенных И. М. Трегубовым, я уже упоминал.

   Но вот - письмо, которое я склонен считать наиболее веским из всех присланных на мое имя писем с возражениями против воззвания. К сожалению, я прочел его только через год после его написания: я уже был заключен в тюрьму, когда оно составлялось. По освобождении, я получил это письмо от Чертковых, на адрес которых оно было прислано для меня.

   Автор письма, почтенный старик Н. Д. Ростовцев, бывший председатель Острогожской уездной земской управы (Воронеж. губ.), принадлежит к старинным и преданным друзьям Л. Н. Толстого, взгляды которого он вполне разделяет.

  

   "Дорогой Валентин Федорович!

   Не подпишу я вашего воззвания, главнейшим образом, потому, что всегда уклоняюсь от публичных выступлений (не в моем это характере). Потом, такое воззвание при настоящем настроении массы, даст повод к еще большему озлоблению и руководителей ее натолкнет на преследование тех, которые разделяют взгляды воззвания, и тем помешает их главной деятельности - постепенному усвоению этих взглядов и проведению их в жизнь. Зверя приручают не тогда, когда его инстинкты особенно возбуждены - с'ест и будет доволен. Таким образом, воззвание это практически будет скорее вредно. И если может оно принести хоть какую-нибудь пользу, то разве только тем, что напомнит нетвердым о высших идеалах. Но еще вопрос, что из этого выйдет. Место такому воззванию целесообразнее после войны, когда увидят ее результат, который далеко не оправдает ожиданий но на деле только убедятся, что "взявшие меч (даже не в буквальном смысле: как немцы до войны) мечом погибнут". Увидят всю бессмыслицу материальной культуры, не имеющей своим двигателем запросов нравственности или хоть не противоречащей им. Я не имею претензии думать, что мои соображения всеоб'емлющи. Бывают, например, случаи обуздания словом и возбужденной толпы, но для этого нужен мощный голос, вызванный глубоким сильным чувством авторитетного человека, да еще пожалуй в той же наглядной обстановке зла, против которой ратуют. Я боюсь, что подпись этого воззвания при данных условиях у некоторых может быть вызвана просто желанием, из чувства солидарности, пострадать со всеми за общее благо, хотя иначе понимаемое...

   Простите, что не скоро ответил - был занят.

   Дай вам Бог побольше "смиренномудрия, терпения и любви"

   Любящий вас Н. Ростовцев.

   2 ноября 1914 г.".

  

   Как знать, получи я это письмо до своего заключении в тюрьму, может быть, я и задумался бы над его доводами...

   С другой стороны, припоминая теперь то, что произошло на нашем судебном процессе, я думаю, что, может быть, тут мы как раз и имеем один из тех исключительных случаев успешного влияния на толпу даже при самых неблагоприятных условиях, о которых говорит Н. Д. Ростовцев.

   Е. И. Попов один из наиболее известных единомышленников Л. Н. Толстого, его старинный и прилежный корреспондент, следующими строками ответил мне на письмо с приложением воззвания:

  

   "Милый друг В. Ф.!

   Я понимаю твое и других желание высказать свое отноше-

  

   ник к войне, но думаю, что способов выражении может быть много и у каждого свой; кроме того, выступления скопом прямо как-то чужды моей природе, - поэтому я не подписываю присланного тобою листка и возвращаю его обратно.

   Почти ту же версию, как мне помнится, привозил Ив. Мих.*) и предлагал нашим друзьям, тем самым, которым мог предложить и я, поэтому возвращаю листок без новых подписей.

   Всего тебе хорошего. Е. Попов".

  

   А вот - письмо нашего талантливого беллетриста и очень непостоянного в своих взглядах человека, "неистового" И. Ф. Наживина, одно время стоявшего очень близко к Л. Н. Толстому и его миросозерцанию:

   "Нет, голубчик, подписать этой бумаги я не могу, так как вижу в ней внутреннее противоречие. Все мы, неизвестно почему, вообразили себя христианами. Это суеверие пора разрушить. Худо или хорошо, но ясно, что жизнь - борьба, и в этой борьбе мы, пишущие романы, описывающие библиотеки и пр., и пр., и пр. - победители. Мы - на солнышке. Поэтому мы не имеем ни малейшего права говорить другим: не боритесь за лучшее, по вашему мнению, будущее.

   Второе: совсем в нас нет любви. Мы только говорим о любви. И потому апеллировать к ней - не имеем права.

   В-третьих, я совершенно не согласен теперь, что свобода только внутри нас. Нет, я хочу свободы и внешней, я не хочу, чтобы какая-нибудь каналья мешала мне дышать свободно. И потому я должен бороться за эти свои неот'емлемые права человека. Довольно "неделания", непротивления и пр.

   Я был бы готов подписать протест против всех этих безумий, но совсем не в этой форме. "Ибо написано" для меня не аргумент.

   Скоро я опубликую статью "Моя ошибка", в которой будет (увы, кратко) рассказано, в чем и как изменились мои убеждения. Прочтите ее.

   Если будете в Москве, милости просим ко мне. Буду рад видеть вас. Если я отошел от вас, это не значит, что я не хочу быть с вами в самых хороших отношениях. И мы найдем легко почву для близости.

   Ваш Ив. Наживин".

  

   Письмо - чудесное в своем роде. Отдельные его места, остроумные и злые, в свое время очень позабавили меня. Но не могу не возразить против одной фразы в письме, которую нахожу не совсем справедливой: "Мы - на солнышке, поэтому мы не имеем ни малейшего права"... и т. д. - Так-ли, Иван Федорович? Все ли мы на солнышке? Можно-ли сказать это также и про таких аске-

  

   *) Трегубов.

  

   тов, как С. Попов, И. М. Трегубов, Л. Пульнер, В. Беспалов, Д. П. Маковицкий, А. Иконников и многих других из числа подписавших воззвание? Очевидно, что нет. А если так, то выходит, что даже и с вашей точки зрения этих людей нельзя лишить права обращаться к другим с своим словом.

   Авторы приведенных трех писем определенно высказались против воззвания, хотя и по различным мотивам. Но были также письма и от лиц, вполне сочувствовавших воззванию и только воздержавшихся, по тем или иным соображениям, от присоединения своей личной подписи к нему.

   Очень тронуло меня письмо, полученное от нашего кавказского единомышленника Я. Т. Чаги, отказывавшегося в 1905-6 г. от военной службы, а затем обосновавшегося на своем хуторе близ г. Пятигорска и отдавшегося всецело занятию земледельческим трудом.

  

   "17 октября 1914 г.

   Дорогой брат Валентин, письмо ваше с обращением получим, за которое приношу благодарность.

   Воззвание это мне и некоторым моим друзьям очень понравилось, и кое-кто из нас решили распространить его между своими близкими. Но подписываться показалось нам не важным: мы не принадлежим к сильным мира сего и совершенно неизвестны для широкого общества людей (на что, собственно, мне кажется, и расчитано это обращение), а потому наши подписи не играют в данном случае почти никакой роли.

   Если понадобится в будущем денежная помощь для напечатания и распространения этого воззвания, то я готов с удовольствием послать некоторую сумму в ваше распоряжение; если у вас будет отпечатано это обращение, то будьте добры выслать мне сколько можете и найдете нужным.

   Сняв копию с обращения, я передал его, вместе с вашим письмом, дальше, - тому лицу, о котором вы упоминали *).

   С любовью к вам,

   ваш брат Я. Чага".

  

   Отвечая Чаге выражением глубокой благодарности за его письмо, я не мог в то же время не указать, что тот довод, вследствие которого он и его близкие отказались подписаться под воззванием, не может играть в моих глазах никакого значении "Мы не принадлежим к сильным мира"... Но разве мы-то, подписавшие воззвание, подписали его потому, что считали себя принадлежащими к "сильным мира"?! Было бы очень дурно во всех отношениях, если бы мы так рассуждали! И я повторил Чаге те слова, которые я когда-то употребил в разговоре с А. Е. Никити-

  

   *) Речь шла о каком-то из единомышленников в Пятигорске. В. Б.

  

   ным-Хованским, также сомневавшимся, подписывать-ли ему воззвание его скромным именем: "Каждая новая подпись показывает только то, что вот и еще одна христианская душа протестует против войны"...

   Бывший секретарь Л. Н. Толстого Н. Н. Гусев, которому я тоже послал воззвание, писал (9 октября 1914 г.):

  

   "Дорогой Валентин Федорович,

   Получил твое письмо и воззвание. Как мне ни хотелось бы принять участие в общем таком хорошем деле, но, сколько я ни думал об этом, что-то в моей душе противится участию в нем. Может быть, то, что воззвание обращается ко всем с заповедью Христа о любви: я же, по жизни своей так далек от того, чтобы быть учеником Христа, что такое обращение с моей стороны было бы ненатурально. Второе - что в обращении неясно то, к чему собственно оно призывает людей (практически); заключение же его говорит о том, что его цель - заявить перед всеми о том, что подписавшие его "не на стороне войны". Но я не чувствую внутренней потребности делать такое заявление, потому что не думаю, чтобы кому-нибудь было нужно знать это. В своей последней статье в "Русских Ведомостях" Кропоткин упоминает о том, что есть такие противники войны, не заявляющие о себе публично; мне приятнее остаться в рядах этих неизвестных людей, так как я знаю, что поскольку в моей душе есть любовь к истине, она проявится в моей жизни и без того, чтобы я заявлял людям о том, что она есть.

   Наконец, если бы я решил обратиться к людям с воззванием, то высказал бы в нем все, что думал об этом; есть такие стороны этого вопроса, которых воззвание не касается.

   Все это я говорю только для того, чтобы выяснить, почему я не принимаю участия в вашем деле, но никак не потому, что хотел бы помешать ему. Я стараюсь руководствоваться в своих отношениях к людям тем, что пути, по которым люди осуществляют истину в своей жизни, бесконечно разнообразны, и каждый пусть идет своим путем; все, что делается с искренним желанием добра, несомненно служит добру. Уже одно то, что под воззванием стоит подпись такого самоотверженного идеалиста, как Иван Михайлович *), заставляет меня относиться к этому делу с уваженим и желать ему успеха.

   Твой Н. Гусев".

  

   Если причины, по которым Н. Н. Гусев не подписал воззвания, носят, главным образом, чисто суб'ективный характер, то автор нижеследующего письма, - М. Н. Яковлева, молодая девушка, окончившая незадолго перед тем один из московских женских

  

   *) Трегубов.

  

   институтов и уже в последний год жизни Толстого обменявшаяся с ним рядом чрезвычайно важных и интересных писем, - основывает свой отказ от подписания воззвания на несовершенстве самой редакции воззвания.

  

   "23 октября 1914 г.

   Милый Валентин Федорович, я не могу подписать Вашего воззвания. Под теми строками, которые я подчеркнула красным карандашем, я подписалась бы охотно, но остальные, по-моему, не только лишние, но прямо вредят нашему делу. "Истинная свобода - только свобода внутренняя". Мы верим в это. Следовательно, политическая свобода совсем не должна интересовать нас. Она не нужна нам; она никому не нужна. И, говоря об угнетенном правительством народе, о государственном насилии и т. д., мы впадаем в тон революционных прокламаций и приближаемся к революционерам. Этого не должно быть. Вы знаете, что Лев Николаевич всегда жалел о том, что ему иногда случалось говорить слишком резко, оскорбляя этим чужие верования. В книге Гусева *) есть упоминание о том, что ему не нравилась какая-то "политическая" песня, которую пели крестьяне и которую очень любил В. Г. **) Л. Н. находил, что она проникнута чувством ненависти и злобы. Мы же должны служить только делу любви Милый брат Валентин Федорович! - Пишу Вам это не для того, чтобы себя оправдать, но искренно хочу, чтобы слова мои дошли до Вашего сердца, и Вы согласились бы со мной. То, что вы решили выступить против войны, прекрасно; но не отклоняйтесь в сторону от этой цели! В отмеченных мною строках сказано все, что нужно: Люди-братья, слушайтесь только закона своей совести - Божьего голоса в вас. Закон этот говорит вам: не убий! Так не участвуйте же в убийстве!^: - Вот все, что можем сказать мы. - "Еще совет: старайтесь как можно меньше предпринимать и говорить, и как можно больше воздерживаться и от поступков и от слов". Это из письма Л. Н. ко мне. - Не надо же лишних слов, а тем более злых слов! Потому что - простите меня, В. Ф. - слова ваши о правительстве и церкви все-таки злые. Это именно те слова, в которых раскаивался Л. Н.

   ...Буду рада - хотя не смею на это надеяться, - если Вы измените редакцию воззвания, отбросив все лишнее и резкое. Тогда я подпишу его с радостью...

   Преданная Вам М. Яковлева.

  

   ... Буду рада - хотя не смею на это надеяться если Вы изме-

   этого по понятным причинам. Я выпустила бы из него строки, идущие после слов "истинная свобода - только свобода внутрен-

  

   *) "Два года с Л. Н. Толстым". М. 1912.

   **) Чертков.

  

   няя", кончая словами "солдатский штык", и дальше от слов "Бесконечно горько сознавать" до слов "с изображением распятого Христа". Все остальное - прекрасно".

  

   Я отвечал М. Н. Яковлевой подробно. Я писал, что вполне уважаю ее чувства и считаю, как и она, что, разумеется, ей не следует подписываться под воззванием, если внутренний голос подсказывает ей, что она не должна этого делать. Тем не менее, я брал на себя смелость утверждать, что "злых слов" в нашем воззвании нет.

   В самом деле, по поводу этих, не от одной только Яковлевой исходивших, дружеских указаний на то, что в наше воззвание вторгся будто бы элемент революционный, политический (или "социал-демократический", как выразился Дудченко), я не могу не высказать здесь своего искреннего удивления. Ведь я же знаю, что все те, кто брался утверждать нечто подобное о воззвании, сами постоянно, в своем кругу, - в письмах, беседах и т. д., - ровно постольку же и точно таким же образом оценивали деятельность церкви и государства, как это сделано в воззвании. И вот, как только дошло до открытого выражения подобного рода мнений, так, вдруг, по каким-то ложным соображениям мнимо-христианской стыдливости, и самое содержание, и форма давно всем знакомых утверждений стали казаться недопустимыми, невозможными!..

   Но, право, я лично, - не питающий даже и тени какого-нибудь озлобления против представителей церковной и государственной власти, как отдельных людей, готовый на улице остановить и братски расцеловать первого попавшегося навстречу священника или офицера, - не могу тем не менее, когда заходит речь об об'ективной оценке роли церкви и государства в жизни народов, не сказать прямо и с беспощадной откровенность того, что только в малой мере сказано в воззвании. Людей я не имею права резко обличать, но учреждения - да. Только бы делать это искренно и не для того, собственно, чтобы во что бы то ни стада "обличить" кого-то или что-то, но чтобы смело и открыто выразить весь ужас души перед деятельностью, скажем, таких организаций, как церковь и государство; чтобы помочь раскрытию того обмана, в сетях которого путается сознание народа, - при том, не привнося в обличение ничего личного: никакого мелочного раздражения, или голоса ущемленного самолюбия, или неудовлетворенного тщеславия и т. д. Слово иногда действует как меч, но оно должно быть чистым и направленным бескорыстно, из подчинения только внутреннему чувству справедливости, - и не по людям, а, как говорил Толстой, по "обманам веры", по отягощающим нашу жизнь злым "суевериям".

   В условиях внешней несвободы, рабства слова, - прямое и мужественное указание на подлинные язвы общественного бытия

  

   приобретает особенное значение. Лучше быть искренним и высказаться, чем носить то же слово в душе и мучиться тем, что знаешь и видишь, только про себя, скрытно от соседей, хотя бы молчание твое и было невыгодно им же. Конечно, с христианской точки зрения, надо во всем исходить из требований любви, но когда огромные, мощные организации (хотя бы самых милых тебе по отдельности людей, к числу которых, может быть, принадлежат твои отец, братья, друзья), извращая совесть, влекут людей по обманной дорожке к погибели, - ты должен крикнуть в лицо этим организациям: бессовестные, вы обманываете и губите народ! остановитесь, во имя Бога, во имя совести! - как и сказал мальчик Тверитин в своем тобольском воззвании, как пытались и мы сказать.

   И только бы ты имел в эту минуту чистое сердце, - Бог, всемирная совесть, простит тебе и этот пыл души, и даже те невольные ошибки, какие тобою могут быть при этом сделаны.

   Таким-то образом, по зрелом обсуждении вопроса, я и до суда, и во время суда, и после него не мог, и теперь не могу: взять назад те слова воззвания, которые М. Н. Яковлева, - ошибочно, по моему мнению, - назвала злыми. Вся историческая обстановка последних ужасных лет жизни России и мира такова, что выраженный лишь отчасти в воззвании взгляд мой на значение церкви и государства в жизни человечества, под влиянием событий, мог только укрепиться во мне.

   Наконец, были в числе полученных мною писем с отказом подписаться под воззванием такие, авторы которых с прямодушной откровенностью заявляли, что они и рады бы присоединиться к общему делу, но боятся за последствия этого присоединения для себя и для своей семьи.

   Одно из таких писем, - от некоего Арона Шура, домашнего учителя в м. Почеп, Черниговской г., скончавшегося в 1917 г., поразило меня своим тоном, исполненным истинного трагизма:

  

   "18 октября 1914 г.

   Дорогой Валентин! Я получил Ваше письмо. От подписи отказываюсь - по своей трусости. (Отчасти из жалости к больной жене своей). Простить мне эту измену Христу - я не прошу, потому что единственное мое утешение в том только, что это и многое другое мне не простится. Понимайте состояние это как хотите, но я так чувствую. - Друзья! Не прощайте вы тому, кто знает, что творит. Вы, братья дорогие, которых ведут теперь тысячами на бойню, чьей кровью пропитана земля - не прощайте! Проклятие посылайте из своих могил тому, кто оставался немым и глухим к вашим стонам, к вашим страданиям...

   Хотя не смею, но я позволю себе сказать несколько слов по

  

   поводу Вашего обращения". Оно написано... чернилами, не кровью Христа распятого, да и теперь распинаемого нами. И написано оно как бы к любезным читателям... к "представителям всех умственных течений" - не к тем, за которых "смертельно скорбела" душа Христа. Потом, философское выражение: истинная свобода - свобода внутренняя, - кажется, вовсе неуместно тут.

   Недостойный брат Ваш Арон".

  

   Все, кто отказывался подписать наше воззвание, но разделял наши чувства, были, - я это искренно сознавал, - наши желанные союзники. И каждому из них, в своих ответах, я писал, что, разумеется, это дело его совести - подписывать или не подписывать воззвание, - и что бороться с войной, как и вообще служить делу любви, можно разными способами. У Бога путей много. Лишь бы идти к Нему, а не от Него.

  

   Получив от меня 24 октября 1914 г. 19 экземпляров своего воззвания, Сережа Попов направился по "большаку" прямо в Тулу, развешивать это воззвание. Его сопровождал Вася Беспалов.

   Проходя мимо расположенного при в'езде в город громадного белого каменного здания тюрьмы, - вероятно, жадно глядевшей своими бесчисленными глазами-окнами на жертву, поглотить которую предстояло ей так скоро, - Сережа купил в одной из близ лежащих лавченок коробочку кнопок, чтобы прикреплять воззвание к столбам и заборам.

   Тут же Вася Беспалов расстался с Сережей. Обливаясь слезами обиды за самого себя, что у него не хватало решимости сопутствовать Сереже и дальше, с тем, чтобы разделить его участь, Вася нежно простился с своим другом. А Сережа направился в город, вниз по главной, Киевской улице.

   Был час вечернего гулянья. По тротуарам широкой и прямой, как стрела, улицы сновали толпы отдыхающего и развлекающегося по окончании трудового дня городского люда.

   Сережа потихоньку подвигался вдоль улицы и в разных местах спокойно прикреплял кнопочками к столбам и заборам листки воззваний. Первый он повесил неподалеку от тюрьмы, второй - немного ниже по улице, и т. д.

   Иногда к нему подходили люди, спрашивая:

   - Что это?

   - Обращение к людям, - спокойно отвечал Сережа и шел дальше.

   У этого бедняка, - вернее, босяка, - видимо, зарабатывавшего свой жалкий кусок хлеба расклейкой об'явлений, был такой спокойный, уверенный и степенный вид, что никому и в голову не приходило заподозрить в его поведении что-нибудь недоброе и остановить его или погнаться за ним...

  

  

   Так Сережа развесил 17 экземпляров воззваний, у него осталось еще только два. Он решил пока сохранить их при себе и, так как уже стемнело, то он отправился на ночлег к одному своему знакомому, земскому служащему, жившему в скромной квартирке вместе с своей старушкой-матерью.

   Сережа застал дома только старушку и еще другую женщину, снимавшую комнату в той же квартире. Обменявшись приветствиями, он рассказал обеим женщинам, зачем он явился в Тулу и что он сделал сейчас на Киевской улице. При этом прочел воззвание.

   Женщины переполошились. Страх перед полицией, свойственный русскому обывателю, оказался настолько силен в простодушных женщинах, что они уже не могли чувствовать себя вполне спокойно, находясь под одной крышей с таким важным государственным преступником, как Сережа. Они решили, что, наверное, Сережа был замечен полицейскими, когда входил в дом, или что его вот-вот выследят и явятся за ним. Воображение их до того разыгралось, что уже в каждом шорохе за стенами дома чудилась им приближающаяся погоня за Сережей.

   Заметив впечатление, произведенное его рассказом, Сережа счел за лучшее пойти переночевать в другое место, чтобы не беспокоить и не волновать понапрасну женщин своим присутствием в их доме. Он попрощался с ними и направился к одной своей приятельнице, некоей старушке Гурской, известной среди тульских "толстовцев" тем, что она выделывала вегетарианскую обувь и обучала этому искусству других, как детей, так и взрослых. Было уже совсем поздно, когда Сережа постучался к Гурской. В квартире все спали. Сереже открыли дверь, поздоровались с ним и указали место, где лечь. Сережа тотчас расположился на ночлег и заснул до утра.

   Что же делалось в это время на Киевской улице? Воззвание Сережи Попова, конечно, не могло остаться не замеченным, и сведения о нем моментально достигли до слуха тульских властей.

   Среди тех, кто, между прочим, прочел на улице Сережино воззвание, был и один молоденький чиновник Государственного Банка, фланировавший в толпе. Неподалеку от здания Крестьянского Банка, этот чиновник заметил группу лиц, читавших какое-то об'явление. "Уже не обо мне-ли? Не новый-ли призыв"? - подумал молодой человек, числившийся ратником 2-го разряда. Но лень было протискиваться сквозь толпу к об'явлению, и молодой человек прошел дальше. Тут он повстречался с приятелем, таким же, как и он сам, фланирующим юношей, благонамеренных убеждений.

   Приятель сообщил любопытную новость:

   - Тут развешено воззвание к "Милым братьям и сестрам", призывающее не участвовать в войне!

  

  

   - Значит, это пропаганда против правительства? - спросил чиновник.

   - Должно быть, да.

   И тут же, пройдя немного дальше, оба приятеля увидали новую группу людей, читавших воззвание. Чиновник решил, что такого беззакония допускать нельзя, и, хотя сам он не прочел еще ни одного слова из воззвания, тем не менее он счел нужным, подойдя к постовому городовому, предложить ему немедленно снять воззвание и доставить его в полицию.

   - С удовольствием! - сказал городовой и отправился исполнять поручение.

   Нашелся и еще столь же лойяльный гражданин, как этот молодой чиновник Государственного Банка, который в другом месте обратил внимание другого постового городового на воззвание "Милые братья и сестры". Тут городовой подошел к столбу и сначала поглядел, нет-ли на воззвании надписи: "с разрешения начальства". Но надписи не было. Тогда исполнительный служака сорвал воззвание и тоже отнес его в полицию.

   Звонит телефон. Из полицейского управления вызывают помощника начальника Тульского жандармского управления подполковника Павлова, ведавшего полицейским розыском. Сообщают об обнаружении в городе, на Киевской улице, преступного воззвания, призывающего к окончанию войны. Павлов просит доставить обнаруженное воззвание в помещение жандармского управления, что и исполняется.

   Пожилой офицер, прослуживший 10 лет по жандармскому ведомству, Павлов, в первый раз имел перед своими глазами экземпляр "противоправительственного воззвания" с обозначением адеса составителей.

   - Да это "толстовцы"! - воскликнул он.

   Хотя воззвание, по содержанию своему, и не показалось очень опасным, но все же подп. Павлов немедленно отрядил "подчиненных ему чинов" для розыска по городу лица, распространявшего воззвание. На другой день он представил воззвание своему начальнику, генералу Иелита-фон-Вольскому, который распорядился, чтобы второй помощник начальника жандармского управления подполковник Р. Д. Демидов взял на себя формальное производство предварительного следственного дознания по делу обнародовавших воззвание "толстовцев".

   Таковы были меры, принятые жандармским управлением к ликвидации преступного замысла трех "толстовцев", подписавшихся под воззванием.

   Между тем Сережа Попов, проснувшись утром, 25 октября, у старушки Гурской, рассказал и ей о своем поступке, сопроводив рассказ чтением воззвания. Чтение и рассказ растрогали старушку и она рада была, что Сережа зашел к ней и рассказал ей столько нового и интересного. Так как Сережа собирался ухо-

  

  

   дить в Хмелевое, то старушка стала упрашивать его остаться хоть до обеда, побеседовать еще, посмотреть на ее работу... И Сережа, было, согласился. По тут пришел один знакомый Гурской мальчик, ученик местного реального училища, никогда до сих пор не видавший Сережу и ничего не знавший о нем. Этот мальчик рассказал присутствовавшим в квартире свежую "новость" о том, что вчера кто-то развесил по улицам воззвание против войны, которое возбудило большой переполох в городе, а также, что власти разослали по городу городовых, с приказом разыскивать повсюду и срывать воззвание...

   Пришла очередь встревожиться и старушке Гурской: нетрудно было понять, о каком воззвании шла речь. Сын Гурской, домашний учитель, имевший какое-то случайное знакомство в полиции, отправился туда разузнать, в чем дело.

   Вернулся и рассказал, что, действительно, власти очень встревожены появлением воззвания и что полицейские собираются выезжать по указанному на воззвании адресу, т.-е. в деревню Хмелевое, для розысков виновников.

   Сережа не мог не заметить, что и у Гурских присутствие его в доме вселило в хозяев известное беспокойство. Тогда он решил не задерживаться больше в городе и немедленно отправиться домой, в Хмелевое, где могли бы встретить его полицейские. Попрощавшись с Гурскими и подарив на память старушке один из двух оставшихся у него экземпляров воззвания, Сережа пустился в дорогу.

   Никем не узнанный и не остановленный, он беспрепятственно прошел через весь город и по киевскому шоссе направился к себе в деревню.

   Было 12 часов дня, когда современный апостол любви проходил мимо железо-прокатного завода, близ дер. Михалково, на полдороге между Тулой и Ясной Поляной.

   Несколько огромных труб устремлялись вверх, выпуская клубы дыма. Громадные темные "домны" вырисовывались тяжелыми силуэтами на светлом фоне неба. Масса каменных и деревянных строений сгрудилась по обоим сторонам дороги и как-бы сжимала ее в своих тисках. В одном месте через шоссе перекинут был воздушный мост, по которому время от времени пробегали небольшие, черные, как жуки, пыхтящие и свистящие паровозы, с платформами, нагруженными рудою или шлаком.

   Только что прогудел свисток на обед. Рабочие толпами высыпали из ворот завода и расходились в разные стороны, по своим лачугам. Некоторые собирались группами около ворот и беседовали между собой.

   Сережа Попов глядел на огромное, мрачное здание завода, на запачканные сажей лица рабочих, и в душе его поднималась жалость к этим людям. Милые братья, как им тяжело! - думал он. - Неужели-же я

  

  

   не дам вам, милые братья, маленькой капельки своей любви, когда это - дело моей жизни"?..

   И эта маленькая капелька жалости, капелька любви выразилась в том, что Сережа подошел к воротам завода и приколол на них кнопками последний, остававшийся у него, экземпляр воззвания.

   Народ стал читать это воззвание, а Сережа пошел дальше, по Одоевскому шоссе, как раз от завода поворачивающему на Хмелевое.

   Сережа быстрым шагом прошел уже довольно большое расстояние, как вдруг услыхал позади себя кричащие голоса, оглянулся. Двое рабочих бежали за ним следом и махали ему руками, чтобы он остановился, а в отдалении за ними следовала целая толпа народа. Сережа остановился.

   - Земляк, куда идешь? - проговорили запыхавшиеся рабочие (дорога в этом месте шла в гору), поравнявшись, наконец, с Сережей.

   - В Хмелевое.

   - И нам туда-же, по пути!.. Вон и наши товарища, погоди! - сказали рабочие, оборачиваясь и указывая на приближавшуюся толпу.

   Сережа понял, что его хотят схватить.

   Толпа подошла вплотную. Из нее выделился один человек, почище одетый, с воззванием Сережи в руках. Это был управляющий заводом, - русский патриот, с иностранной фамилией.

   - Это он? Этот? - спрашивал управляющий у своих спутников, указывая на Сережу.

   Из толпы отвечали: кто - "да, этот", кто - "нет, нет". И тот, кто сказал "нет", в действительности видел Сережу у ворот завода, как это заметил сам Сережа.

   В это время к собравшимся подошли с противоположной стороны пять или шесть человек солдат, направляющихся от Одоева к Туле.

   Шиллинг, - так звали управляющего заводом, - быстро обратился к солдатам и закричал, указывая на Сережу:

   - Братцы, берите его! Это - шпион! Он куплен на немецкие деньги!..

   Солдаты двинулись, было, к Сереже, но тут он заговорил, обратившись к Шиллингу со следующими словами:

   - Зачем же, брат, вы берете меня? Разве я дурное что сделал? Нет, братцы, я - брат ваш, сын Божий, я зову всех людей к любви, жить в радости, в мире. Прочти, что я написал. Ведь здесь одна правда Божия. Здесь Христовы слова: любите друг друга!

   При этих словах, при звуке этого голоса солдаты немного оторопели и отступили, а смущенный Шиллинг принялся наскоро пробегать Сережино воззвание, но не вслух, а про себя.

  

  

   - Вот он пишет: "откажитесь от войны"! - воскликнул, наконец, Шиллинг. - Берите, ведите его!

   Солдаты обступили Сережу и стали подталкивать его: иди! иди!

   - Побить бы еще следовало хорошенько! - высказали свое мнение Шиллинг и еще кое-кто из толпы.

   Но не били, а повели к заводскому уряднику.

   Дорогой солдаты стали расспрашивать Сережу, кто он такой, откуда взялся, каких убеждений держится, что написал в своем воззвании, что думает про войну и т. д. Сережа с готовностью отвечал на эти расспросы и, между прочим, среди многих других слов, произнес и ту фразу, о которой впоследствии находившимся среди солдат унтер-офицером Салминым было донесено следователям и которая затем была квалифицирована как возбуждение воинских чинов к неисполнению воинского долга, а именно:

   - Идти на войну и воевать, братцы, не нужно! Мы все - братья одинаковые, и душа у нас одинаковая: что у германцев, что у нас...

   После, на суде, на вопрос председателя, что он хотел сказать этими словами, Сережа пояснил:

   - Просто быть добрым с ними я хотел, выразить свое братское чувство... Ведь дело моей жизни - быть добрым с каждым человеком в каждый момент настоящего. И в тот момент самыми важными для меня людьми были те солдаты, с которыми я разговаривал. И вот, когда они у меня спросили: "что же, по-твоему и воевать не нужно?" - я ответил: "Конечно, братья, не нужно. Все мы - братья одинаковые, и душа у всех одинаковая, как у русских, так и у немцев". Этими словами я выразил мою любовь и уважение к тому духу Божию, который живет во всех нас.

   Привели Сережу к уряднику, обыскали, отобрали любимую книгу "Путь жизни", коробочку с четырьмя оставшимися от развешивания воззвания кнопками...

   Затем урядник пошел сообщить по телефону в Тулу о поимке "шпиона".

   Сережа, около часу оставался, один с караулившими его солдатами, вятскими мужичками, проявлявшими большой интерес к его взглядам. Он много беседовал с ними, так что солдаты под конец даже растрогались...

   Наконец, урядник вернулся.

   - Сейчас приедут! - сообщил он.

   И, действительно, скоро зазвенели бубенцы, и к крыльцу урядникова дома подкатили двое или трое саней, из которых вышли: жандармский подполковник Демидов, тульский полициймейстер Толпыго и другие полицейские. Сани окружены были не менее чем десятком конных городовых или жандармов: очевидно, тульские власти недостаточно еще вчитались в воззвание и никак не могли постигнуть его истинного характера.

  

  

   Все начальство было в чрезвычайно приподнятом и возбужденном состоянии. Демидов уселся за стол, потребовал чернил и приступил к допросу. Этот допрос начался с неистовой площадной ругани его по адресу арестованного.

   - Отвечай, говори! - кричал Демидов, приправляя свои слова самыми отборными ругательствами.

   В то же время один из полицейских, - кажется пристав, стоя позади Сережи, тыкал его кулаками в спину и приговаривал:

   - Говори! Не рассуждай!..

   - Милый брат! - обращался Сережа к полицейскому, поворачивая к нему лицо: - ведь это грешно!.. Ведь мы - братья, в нас дух Божий, надо быть добрыми... Зачем же, ты бранишься, толкаешься?

   - Ну, ну!.. Разговаривай тут еще! - отвечал полицейский и продолжал вести себя по-прежнему.

   Тульский полициймейстер Толпыго, ввалившись в комнату, неожиданно заявил, что он отлично знает Сережу.

   - А-а, я его знаю! Я его встречал. Он был вместе с Чертковым в кондитерской Филиппова. Они там пили шоколад через соломинки... Ведь был ты тогда с Чертковым?

   - Нет, милый, ты ошибаешься, я не был совсем!

   - Как не был? Ведь я видел!.. Вы-то меня не могли видеть (Сережа понял это как намек, что Толпыго был переодет), а я все видел. Еще у тебя это же пальто поношенное было, вот именно в этом пальто ты и был!.. Ишь ты, представляется "братом", - а там шоколад через соломинки тянул!..

   Толпыго, конечно, ошибался. Может быть, он не только за Сережу, но и за Черткова принял другое лицо. Но, во всяком случае, Сережа никак не мог быть в кондитерской и тянуть шоколад через соломинки...

   При допросе Демидов особенно добивался узнать от Сережи, кто переписывал ему воззвание на ремингтоне.

   - Ведь мы знаем, что это - дело Черткова! Он тебе друг, - дело ясное!..

   Тульские власти всегда точили зуб на Черткова. Но на их несчастье Чертков, как сын генерал-ад'ютанта и одной из любимых фрейлин вдовствующей императрицы, был слишком силен своими связями в мире сильных и властных, чтобы можно было проглотить его просто и безнаказанно. Тем не менее постоянное подыскивание более серьезных поводов к изобличению антигосударственного и вообще "вредного" влияния дома Чертковых на окружающее сельское население составляло специальное занятие для врагов В. Г. Черткова из среды тульских правительственных чиновников и соседних помещиков-дворян. Хороший куш вручил бы Сережа в руки жандармов, если бы он только мог подтвердить их предположение о том, что воззвание переписывалось у Черткова! Но такого подтверждения не последовало.

  

  

   Жандармы пробовали действовать не угрозами, a лестью.

   - Вот ты уверяешь, будто всегда говоришь правду? - говорил Сереже Демидов. - Отчего же теперь, если ты наш брат, ты не хочешь сказать нам сказать правду: кто тебе переписал это воззвание?

   - Да, да! - вторили Демидову и другие полицейские: - все - о правде, да о правде, а вот ведь не хочешь нам, братьям, сказать!..

   При этом пристав, который толкал Сережу в спину, добавил с своей стороны:

   - Вот у тебя правда-то и неполная!..

   Но Сережа все молчал.

   Допросив Сережу, Демидов приказал обыскать его и для этого раздеть донага. Сережу раздели, обыскали, но ничего, конечно, не нашли, потому что и те немногие вещи, какие Сережа имел при себе, были уже у него отобраны при первом обыске.

   Затем Сережа снова облачился в свой ветхий костюм. Когда он надевал свою самотканную рубаху из конопляных веревочек, Демидов, не сводивший с него насмешливого взгляда, не удержался и заметил:

   - Прямо стыдно с ним! Нищий!.. Стыдно с такого и допрос снимать!.. Надо хоть эту рубаху снять с него. Послушай, ты говоришь, что тебе ничего не нужно, - подари-ка мне эту рубаху!

   Пред'явив это наглое требование, Демидов не стал даже ожидать ответа Сережи и приказал уряднику:

   - Сними с него эту рубаху!

   Сережа запротестовал, - с тою кротостью, на какую, конечно, только он один был способен:

   - Зачем же, милый, брат? Ты ведь одет тепло, хорошо, - зачем же тебе рубашку?

   - Ну, ну, снимай с него! - повторил Демидов свое приказание уряднику. - Нищий!.. Прямо стыдно в тюрьму-то посылать!..

   Бравый подполковник, очевидно, ехал арестовывать на завод важного и интересного "политика", - и на кого же он напал?! На какого-то бродягу, нищего, почти юродивого, со странным набором слов, среди которых через каждые две секунды повторялось: "Бог", "брат", "любовь" и т. д. Надо полагать, что профессиональное чувство жандарма было оскорблено.

   Между тем урядник, исполняя приказание начальства, принялся стаскивать с Сережи рубашку.