Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову

очень довольны.

   - Спросите: может, я с них взятку взял?

   - Не брал, не брал.

   Каждый кореец подходит ко мне, складывает обе руки и посылает ими приветствие мне. Я говорю:

   - Азунчано! благодарю!

   Они делают последнюю попытку уговорить меня ехать назад. Я смеюсь, машу рукой и говорю:

   - Пусть только едут, не останавливаясь,- груза нет, лошади вытерпят; на рысях к утру, пока проснутся хунхузы, они уже будут дома.

   - Е, е,- кивают корейцы в знак согласия.

   Один за другим на своих маленьких лошадках они скрываются в лесу. Последние лучи - и опять горит Пектусан.

   Где-то там теперь моя бедная лошадь?

   Впрочем, я не очень жалею о ней: слепая, она свалила бы меня где-нибудь с кручи.

  

   Вчера мы выступили по дороге, по которой не проходил, кажется, еще никто из европейцев, к истокам Ялу, на запад, к деревне Шадарен, что значит - западная деревня, которая отстоит от Пектусана на сто восемьдесят ли, или шестьдесят верст.

   Прошли мы вчера мало - сорок ли, и ночевали в китайском охотничьем балагане, в котором печь и борова занимали половину пола; это же были и нары.

   В балагане следы охотников: истоптанные китайские башмаки, клинок ножа. Это жилье хунхузов, и теперь мы в коренной их стороне.

   Сегодня утром видно, с какой кручи мы спустились в эту яму. В два часа ночи я уже окликнул часового и велел будить, а в четыре, еще в полной темноте, мы уже поднимались на утомительный, высокий и крутой перевал Тандынвоно. Зато с него весь запад и часть северной стороны Пектусана, как на ладони.

   Самый кратер Пектусана закрыт гигантским острым осколком скалы. Он угрюмо выделяется в небе. На одной иззубрине фигура женщины. Она сидит, слегка наклонившись, и смотрит в озеро. Сафо или Лорелея. В ее позе, в ней красота, страданье, нежность и полный контраст с угрюмыми скалами; она вечно здесь, в своем одиночестве, она смотрит в страшное, зеленое, как глаза Лорелеи, озеро, она вечно одна в этом безоблачном голубом просторе неба, на золотом фоне лиственничного леса. И, прежде чем отдаться делу, я стою и смотрю и, кажется мне, простоял бы так вечно, охваченный тем же чувством, каким охвачена та, склонившаяся. Каким чувством? Что так смотрит она, что видит? Какую-то тайну, разгадка которой так и приковала ее навеки к этому месту. Может быть, это наказание за эту подсмотренную тайну... Пройдут века, и кто-нибудь снимет проклятье, и, встав, она принесет миру эту великую тайну...

   Ни одно изваяние не захватывало меня так, не будило всего лучшего, что только есть во мне, всех лучших грез, всех сил моей ушедшей молодости.

   Я опять был молод, я стоял с бесконечной жаждой лучшей жизни, с тоской в груди о ней, с живой болью сознания, что придет время, и жизнь людей иная будет, такая же чудная, безоблачная, как и это ароматное утро ясной осени.

   И потом, занимаясь своей технической работой, каждый раз, как взгляд мой падал в эту даль, где темная глыба скал, а на ней этот образ красоты и загадки, я забывал свое дело и, охваченный новым порывом, смотрел туда, точно увидел вдруг в изображении искусного резца все, что только чувствовала лучшего моя душа в жизни...

   Это мощное, как природа, олицетворение возрожденной веры во все лучшее человеческой души.

   О, как жалею я, что не имею дара скульптора, художника кисти. Какое богатство здесь видов, тонов, типов, жизни. Все так ново, ни на что не похоже, и здесь, в этом первобытном месте человечества, так сильно чувствуется вся бездна, вся глубина, вся даль пройденного человечеством и вместе с тем все та же связь естества этого самого первобытного с самым усовершенствованным наших дней.

   Но к делу. Воображаю, с каким раздражением и нетерпением какой-нибудь терпеливый географ будет читать мой дневник, в массе хлама выуживая нужные для него новые сведения.

   Извиняюсь заранее перед ним и спешу сделать следующий доклад относительно истоков притока реки Сунгари. Ориби-мори называется этот уголок, что значит - пять истоков. Пять истоков, осмотренных нами, и составляют приток реки Сунгари. Из них два вытекают из Пектусана двумя большими, чистыми, как слеза, быстрыми и неумолкаемыми каскадами.

   Два других текут из подножья маленькими ключиками, увеличиваясь незаметно по дороге, без всяких видимых притоков, сходясь здесь на одиннадцатой версте все пять вместе в один уже порядочный, очень быстрый горный поток, шириной и глубиной до сажени. Пятый исток берет начало уже из Ченьбошана.

   Интересующихся более точным положением этих истоков отсылаю к специально составленной карте всех пройденных мною мест...

   Что-то совершенно особенное представляет вся эта местность притоков Сунгари. С перевала Тандынва-но мы спускаемся по северному склону Ченьбошана в Маньчжурию. Лиственница и высокие могучие ели, опушенные зеленовато-желтыми прядями, тянутся перед нами.

   Высота деревьев 20-25 саженей, толщина в несколько обхватов. Множество прекрасного, совершенно сохранившегося от пожаров леса. Попадаются поляны, покрытые первобытной, в рост человека, травой... Иногда ели раздвинутся, и увидишь вокруг сказочный уютный уголок. Вот там, между тесно надвинувшихся друг на друга гор - мирная полянка. Темные ели с серебряными стволами чередуются там с полянами теперь желтой травы.

   Вот посредине целая клумба этих елей, собравшихся в тесный кружок, а там, на поляне, они в одиночку и опять собрались в уютном уголке, у звонкого ручья. Это целебный ключ горячей воды, и корейцы прежде ездили туда купаться, лечась от ревматизма, но теперь хунхузы стали так несносны, что никто больше не ездит туда. На выступе скалы показалась вдруг красивая козуля.

   В том балагане, где мы ночевали, я нашел рога такой козули, и, чтоб не быть хунхузом, я оставил за них мексиканский доллар.

   За одним из поворотов, где лес расходится и открываются первобытные прерии трав, мы увидели вдруг, у подножия горы, приютившуюся китайскую фанзу. У ворот фанзы стояло несколько китайцев.

   Хунхузы?!

   Так как тропка наша ведет прямо к ним, то через четверть часа мы к ним и подъезжаем.

   Нас четверо: Н. Е., П. Н., старик-проводник и я. С H. E. охотничье ружье; все остальное в обозе, который ушел вперед.

   Всматриваемся, это наш переводчик В. В. с тремя китайцами. Он отстал от обоза, чтоб купить у них картофель, который они здесь сеют.

   Но каково было мое изумление, когда в трех китайцах я узнал тех двух, с которых несколько дней тому назад я снимал фотографию и подарил им несколько штук печений.

   - Вы же хотели назад в Тяпнэ идти?-приветствовали нас китайцы.

   - Раздумали,- ответил я.

   Оказалось, что и фанза, где мы ночевали, их. Я сказал им, что взял рога и что оставил за них мексиканский доллар.

   Старик рассмеялся и весело замахал руками.

   - Они ничего не стоят.

   Он вынес мне еще рога, а сын его, радостный и довольный, принес мне пару рябчиков.

   Я хотел чем-нибудь отблагодарить его, но деньги были в обозе. Думал, думал, и отдал ему последнее смертоносное оружие, которое носил при себе - кинжал с поясом. Прекрасный кинжал из английской стали.

   Восторгу молодого предела не было. Он смеялся, прижимал кинжал к сердцу, к лицу и, сжимая в руках, тряс его в воздухе.

   - Очень, очень благодарен,- переводил В. В.,- это для него, как для охотника, самый дорогой подарок.

   - Вот что. Скажите им, что у нас пропала хорошая лошадь на Пектусане, пусть найдут и возьмут ее себе.

   В. В. еще остался, а мы уехали, и долго-долго еще вдогонку нам смотрели хозяева фанзы. Когда В. В. с купленной картошкой догнал нас, он сообщил, что до 40 хунхузов выслеживают нас с того времени, как мы выступили из Мусана. Теперь они уехали по направлению к Тяпнэ, думая, что мы возвратимся туда.

   Все это сообщил старый китаец в последний момент разлуки с В. В. Сообщил нехотя, против воли, как будто, может быть, подкупленный нашей лаской. Я совершенно не верю всем этим запугиваньям, но во всяком случае тем лучше, если хунхузы, сбившись с нашего следа, ушли в другую сторону.

   Так как сегодня мы выступили очень рано, то около двенадцати часов остановились покормить лошадей кстати и самим поесть. Мы остановились в долинке, покрытой сплошь травой в человеческий рост. Трава сухая, и, разводя костер, чуть было не наделали пожара. Загорелась трава, вспыхнула, как порох, и едва дружными усилиями потушили ее.

   К концу завтрака подошли двое из тех китайцев, с которыми мы только что разговаривали: молодой и новый, тоже старик, но не отец.

   Подошли и сели. Молодой смотрит радостно, воодушевленно.

   Бибик ворчит:

   - Усех тех бродяг стрелять надо, як собак. Чего вони шляются за нами?

   - В. В., зачем они пришли?

   - Его идет Шанданьон {Китайское название той деревни Шадарен, куда и мы шли. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)}, чумиза купить.

   Значит, с нами; что-то странно.

   - Его говорит, что там теперь хунхуз нет, хунхуз позади. Его говорит, дорогу знает больно хорошо.

   Так как старик наш Дишандари иногда сбивается, то я и не протестовал против их сообщества. Да к тому же и чисто детская привязанность и радость дикаря, его взгляд на меня, полный радости и удовольствия, слишком ясно говорили о чистоте его намерений. Позавтракав, мы тронулись дальше, не выходя из леса: лиственница, ель, кедр. Все тот же прекрасный, изумительный, строевой лес, какого я никогда не видал, хотя видел много первобытных лесов: на Урале, в Сибири, на севере России и на Кавказе. Никогда не думал, чтоб первобытный лес мог быть таким великолепным.

   Однажды мы было сбились, и, если б не сопровождавшие нас китайцы, вместо Шадарена, или Шанданьона, не знаю куда и попали бы...

   Когда опять мы подошли к раздорожью, не доходя верст тридцати до Шанданьона, китайцы стали энергично настаивать на том, чтоб идти дорогой направо. И дорога лучше, и попадаются китайские фанзы...

   Дишандари отвечал на это, что той дороги он не знает, а всегда и он и все корейцы ходят левой дорогой.

   В конце концов китайцы так усердно расхваливали свой путь и ругали корейский, что я решил идти по их дороге.

   Тем более что Дишандари и сам признавал, что его дорога для проезда на лошадях очень плоха.

   - Ну, в таком случае едем...

   И мы повернули на дорогу вправо. В четверти версты от поворота и наткнулись на китайскую фанзу.

   - Здесь через каждые пять верст такая фанза,- сообщил молодой китаец.

   Из фанзы выглянул владелец ее, такой урод, какого редко приходится встречать. Типичный орангутанг.

   Что-то было и отвратительное и комичное в его старом бабьем, голом от растительности лице, в его изжитом, циничном, насмешливом взгляде, редких зубах, во всей его грязной донельзя фигуре. Что-то донельзя отталкивающее. Но я всегда боюсь за свои первые впечатления, не в пользу человека. Откровенно признаться, я всегда глушу их в себе. И на этот раз я поступил так же.

   "Бедный охотник несомненно художник, иначе что заставило бы его всю жизнь жить в этой глухой трущобе. Трущоба для меня, но для него что-то такое родное, без чего он, очевидно, и жить не может: ночью эта тайга шумит, как море, утром тихо и торжественно. Алмазное утро осени. Треснет ветка где-нибудь, и эхо отдается в лесу. Дятел стучит, рябчик шумно пронесется, хлопнет западня с попавшейся белкой, а то заревет злобно и дико и сам господин здешних мест, попавшийся в капкан тигр..." - так думал я и в конце концов уговорил себя и в этой фигурке урода видел уже только просто физически обиженного богом человека, желающего на лоне природы забыть и свое уродство и людей - все, кроме природы. Забыть и не видеть никогда.

   - Он женат?

   - Нет. Вот он тоже говорит, что здесь лучшая дорога.

   Я посмотрел на урода, и тот пренебрежительно кивнул мне головой. Потом он что-то сказал, махнул рукой и улыбнулся отвратительной улыбкой.

   Мы поехали дальше, и в моей голове все сидел этот оригинальный старик урод.

   - В. В., как вы думаете: хороший это человек и все эти, что идут с нами?

   - Моя не знает, моя думает, что хорошо. Фанза есть, картошка сеет, редьку сеет. Хунхуза нет, сказал, у него тоже хунхуз была три дня назад и все забирал.

   Дишандари идет мрачнее ночи.

   - Он говорит, что нам устраивают западню,- шепчет П. Н.,- надо было идти левой дорогой.

   Не верю я этой западне - фантазия робкого корейца она, но, с другой стороны, как ответственный за безопасность всех находящихся со мной я предложил для предосторожности ружья взять в руки.

   И солдаты неохотно взяли ружья, a H. E., все время не расстававшийся до сих пор со своим винчестером, сегодня как нарочно, передал его В. В.

   В. В. в чехле везет его за плечами.

   - Ну, надо будет - возьму,- говорит H. E.

   - Но в тот момент, когда вы определите ваше "надо",- будет уже поздно. Представьте себе, раздастся залп, В. В. со страху бросается в лес...

   - Да ведь ничего же этого не будет.

   H. E. говорит ленивым тоном человека, которому за меня неловко.

   - Наконец, я, право же, не могу: и ружье вези, и отмечай направление, и ситуацию местности...

   Я обижен и молчу.

   - Я возьму ружье, но тогда освободите меня от работы.

   - Освобождаю: давайте компас, шагомер...

   H. E. молча передает мне шагомер, компас, берет у В. В. свое ружье и, обиженный, отъезжает. Я тоже обижен.

   "Ну что ж,- думаю я,- к барометрической нивелировке и астрономическим работам пусть и эта прибавится..."

   И вот я еду вперед и веду карту. Меня смущает, что вместо запада, мы все идем на север.

   Пройдя около двух верст, я, наконец, говорю, что эта дорога куда угодно, но не в Шадарен.

   - Дишандари, покажите рукой, где Шадарен?

   Дишандари показывает теперь на юго-запад.

   - Опросите китайцев: так?

   - Так.

   - Почему же они ведут нас так?

   - А потому, что все вони, разбойники, чего-нибудь уделывать зачнут с нами,- отвечает Бибик.

   - Дишандари говорит, что он за эту дорогу не ручается,- шепчет П. Н.

   Сумерки быстро надвигаются, начинается дождь как из ведра, палаток у нас нет.

   - Поворачивай назад, в фанзу.

   У корейца лицо радостное, а китайцы в отчаянии протестуют.

   - Через пять ли впереди большая хорошая фанза.

   Я почему-то не говорю о принятом решении завтра идти по корейской дороге.

   - Завтра и пойдем в ту фанзу, а сегодня назад.

   Китайцы еще говорят, но я уже не слушаю. Старик китаец что-то говорит и уходит от нас, а молодой возвращается с нами.

   Уже темно, когда мы снова подходим к фанзе отшельника урода.

   Молодой китаец уходит спрашивать разрешения и затем снова возвращается, говорит "можно" и отворяет ворота.

   - Заезжай.

   Первый заезжает Бибик и сворачивает воротний столб.

   - Вишь, черти, чего понастроили,- ворчит он,- тоже ворота называются.

   Внутреннее устройство фанзы соответствует своему хозяину своим подозрительным и таинственным видом. Низкая, не выше аршина печь, занимая половину помещения, уходит вглубь; и в ней горит огонь, неровно освещая темные стены. Над огнем вмазан громадный котел, наполненный водой. Из воды идет пар. Перед печью, не обращая на нас внимания, сидит на корточках хозяин. Огонь как-то странно играет на его лице, и в плохо освещенной остальной фанзе движутся тени огня.

   Фанза задымленная, черная, на полках и на крючьях лежат и висят беличьи кожи, ножи, род пистолета, китайские стоптанные башмаки, всякий никуда не годный хлам, кости. Один нож весь в запекшейся крови, и его ярко освещает пламя.

   - Вот самый разбойничий притон, какой только бысает в сказках,- говорит Беседин.

   Лицо хозяина, ярко освещенное огнем, заслуживает хорошей кисти. Точно выступают из него какие-то скрытые, неведомые нам мысли, он смотрит в огонь, и презрительная, злорадная гримаса губ делает его похожим на дьявола.

   П. Н., со слов Дишандари, рассказывает историю этого хозяина.

   Он - бывший капитан хунхузов. Все эти фанзы не что иное, как притоны хунхузские: все хозяева их жалуются, что хунхузы их обижают, но продолжают жить, и на всякий случай человек на двадцать варить в случае неожиданных гостей чумизу, суп из белок, лапшу. Хозяин скупает у хунхузов добычу - награбленное, кожи убитых зверей, жень-шень и потом перепродает их: Не смотрите, что он нищий: у него есть и золото и серебро, но он скуп, как кащей. У него есть земля, которую обрабатывают ему исполу корейцы. Корейцы эти, как огня, боятся его; он владыка их жизни; его встречают с раболепными поклонами, он берет все, что ему понравится, не исключая и женщин. Это зародыш тех вассалов-баронов, имена которых так прославлены теперь их предками. Этот предком не будет, и ход событий, как осенний мороз побивает несвоевременные цветы, уничтожит и в этом уголке эти запоздавшие, уже отцветшие на общечеловеческой ниве цветы.

   Как бы то ни было, но почтенный барон со всей своей сказочно-разбойничьей обстановкой навел на нас некоторый благодетельный страх.

   Даже H. E. заявил, что здесь не следует спать, хотя, сказав это, лег и моментально заснул.

   Но остальные не легли, и я с нашими солдатами отправился осматривать фанзу и ее двор.

   Как и следует феодальному барону, логовище его представляло крепость, вполне защищенную от пуль хунхузов. Маленький двор и само здание были обнесены высоким вершка в три частоколом, вершина которого саженях на двух была заострена.

   Вся крепость имела вид круга и помещалась на расчищенной от леса полянке, саженей пятьдесят в окружности. Таким образом обезопасенные и от ружейной стрельбы, мы, при надлежащем карауле, могли быть наготове, если бы хунхузы решились брать нас приступом.

   Четыре часовых гарантировали безопасность: три солдата и кореец. Остальные все - я, H. E., И. А., два переводчика (китайский и корейский) и работник кореец Сапаги, он же и рассказчик, сидели в фанзе. Вернее - то спали, то просыпались.

   Что до китайцев - хозяина и молодого - эти ни на мгновение не уснули и все время были настороже.

   Я дежурил до двенадцати часов, затем разбудил И. А. и заснул.

   Проснувшись как-то, я увидел сидящего возле себя молодого китайца. Он смотрел на моего Маузера (карабин), и глаза его загадочно горели. Я подумал, что в случае опасности он скорее бы его схватил, чем я... Я ближе придвинул к себе карабин и опять уснул.

   Я опять проснулся, хозяин урод протянул руку к единственной лампочке, висевшей на стене, и, сняв ее, стал подливать в нее масла.

   Я залюбовался этой и адской и вместе с тем первобытной физиономией человека-зверя-дерева, который не утратил еще наслаждения от такого изобретения, как лампа, и сознания, что эта лампа у него в руках. Но вместе с тем у меня мелькнула мысль, что радость его происходит от сознания, что, случись нападение и потуши они эту лампу, мы останемся впотьмах. Поэтому, как ни берегли мы свечи, я зажег одну и поставил ее сзади дежурного.

   H. E. проснулся и сонно бросил:

   - Да никакого нападения не будет.

   - Не будет,- согласился я.

   - А не будет, так зачем же мы мучим себя? - обиженно бросил H. E.

   - Если б мы с вами были одни, то и спали бы... Можно одну ночь и не поспать, завтра будем в деревне, в безопасности - отоспимся...

   В пять часов начало как будто светать. Так как у лошадей не было овса, а всю ночь мы держали их в крепости, то теперь, под караулом четырех человек, стоявших внутри крепости, выпустили их на поляну пощипать мерзлой и чахлой травы.

   В семь, часов мы выступили, поев чумизы и двух рябчиков. И китайцы ели: они сварили себе суп из белок и чумизы.

   Десять таких, как я, не съели бы и половины того, что съел каждый из них.

   Солдаты мастера есть. H. E. молодец, но и тот заметил:

   - Как они не лопнут? И ведь худые, как обглоданная кость.

   - Они наедаются на три дня и потом могут сделать переход в триста ли,- объяснил нам Дишандари,- это нехорошо, что они так едят.

   Когда наступил момент расчета, то, позвав В. В., мы спросили хозяина, что он хочет с нас за чумизу и ночлег.

   - Что дадут.

   Мы дали за чумизу и за ночлег два доллара.

   Для корейца это очень высокая цена, и корейцы очень долго отказываются от нее, но барон, взяв два доллара, перебросив их с руки на руку с выражением такого презрения, которому позавидовал бы сам Мефистофель, сказал:

   - Это только? За бессонную ночь и свороченный столб?

   - Сколько он хочет?

   Но он отвернулся и презрительно молчал.

   - Еще доллар довольно?

   - Это будет больше, чем прежнее.

   Мы дали ему еще доллар.

   На этот раз он не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться деньгами и послушать их звон, пока мы собирались.

   Он сидел на корточках. Скупой рыцарь во всем своем отвратительном великолепии. Но он в то же время был так типичен, что я не мог не любоваться им и, поборя отвращение, предложил снять с него фотографию.

   - Пусть снимает,- презрительно бросил он.

   Я поставил его перед его фанзой и снял его. Он стоял с трубкой и равнодушно, с скрытым злорадством следил за мной. Он как бы говорил:

   "Снимайте, выдумывайте все ваши инструменты, но я тоже что-то такое знаю, от чего все ваши выдумки и знания исчезнут, как дым... Да, да... выдумывайте, пока есть время".

   И если б он был один, он, вероятно, хохотал бы так, что проходивший где-нибудь бедный кореец, дрожа, убежал бы далеко в лес. С каким выражением смотрел он на меня, когда я осматривал его пистонный пистолет с громадным дулом!

   Молодой китаец завел меня в сарай и показал на что-то громадное. Это была ручная пушка: ружье очень длинное с дулом в кулак. Пять человек несут и стреляют из нее.

   - Для кого же это?

   - Для незваных гостей...

   - А если эти гости возьмут с собой приготовленный для них подарок?

   Лицо старика стало серьезно, тревожно, и с подобострастной улыбкой он ответил, что говорит о тиграх.

   Я бы еще несколько часов наблюдал этот, давно ушедший в историю тип, но надо было ехать.

   Мы едем по корейской дороге, налево.

   Поражение обоих китайцев - хозяина и молодого - было нескрываемое.

   - Скажите китайцу, чтоб шел с нами.

   Он что-то сказал хозяину фанзы и после попыток удержать нас покорно пошел за нами.

   - Что он сказал хозяину?

   - Сказал, чтоб передал его товарищу, что он идет этой дорогой.

   - Почему товарищ его не остался с нами?

   - Он ушел узнать, нет ли худых людей на дороге, и если бы были, он пришел бы.

   Это и вчера говорили нам китайцы, но я, с одной стороны, и верил ему, потому что он смотрел на меня глазами преданной собаки, гладил меня рукой, и в то же время не верил.

   - Не поверил мне начальник,- грустно, укоризненно сказал он, когда мы пошли.

   - Поверил, но эта дорога ближе к реке, а мне надо ее осматривать.

   Дорога действительно была отвратительна: валежник, бурелом, болото. Все хорошее было теперь назади - Пектусан с скрытым волшебным озером, пейзажи гор и уютных уголков, нарядные леса, сказочная красота притоков Сунгари. То течет она среди громадных скал и звонким водопадом шумно летит вниз, то спрячется в высокой траве, оставляя щель не более двух аршин. Но заглянешь в эту щель, и волосы дыбом встанут: под этой щелью страшное из черной скалы с голубоватым просветом подземелье, глубиною до ста футов, такой же ширины. Свет едва проникает и тускло освещает и темные своды и пенящуюся там, где-то внизу, грохочущую воду. В одном месте река уходит под темный, точно руками человеческими сделанный свод. Здесь в диких первобытных местах я смотрел на эти спрятанные красоты, поражавшие тем сильнее своей девственной первобытностью, и чувствовал себя снова в обстановке детства, сказок Эмара, которым верила когда-то фантазия. Вероятно, тогда, слушая сказки, так и рисовалось все это в фантазии, потому что было что-то как будто очень знакомое, почти родное, и в то же время обаятельно новое, невиданное и неподозреваемое.

   И все это было уже назади.

   - Повернитесь и в последний раз попрощайтесь с Пектусаном.

   Дишандари говорит это, и П. Н. переводит.

   Я и все мы повернулись и замерли.

   Белый, уже весь в снегу вырос перед нами еще раз, и в последний, громадный, величественный, весь на виду Пектусан.

   Засыпаны были белоснежным покровом все выступы скал и над озером каменный медведь и прекрасное склоненное изваяние.

   Все торжественно и тихо, все сверкает алмазами снега. И так торжественно звучит голос Дишандари:

   - Сегодня мы уже не прошли бы ни на Пектусан, ни сюда - все проходы, перевалы занесены снегом, и дороги нет ни вперед, ни назад... Вот чего и боялся я, но у начальника большое счастье. Это вчерашний дождь там снегом упал.

   Да... счастье и большое: угадать так из Петербурга день в день...

   Мы спускаемся ближе и ближе к реке. Родное чернолесье. Запах осины, сырость, запах гниющего уже листа и шелест его. Ясная, но уже глубокая осень, щемящая грусть и пустота этого леса. Нет жизни, нет зверя и птицы, все умирает или засыпает долгим сном зимы.

   Дорога все хуже и хуже, и В. В. страстно, горячо, но непонятно переводит слова китайца о том, как хороша была та дорога, по которой он повел бы.

   Еще ближе к реке, и опять прекрасный лес лучше: много ясеня, в обхват до двух саженей, прекрасная пихта, редкая, но прекрасная лиственница. Иногда гривами лиственница одна, прекрасная, стройная. А какой кедр!

   Здесь уже можно сплавлять по реке этот лес громадной стоимости. В сумерки мы подошли к цели нашего путешествия - деревне Шанданьон, населенной почти исключительно корейцами.

   С каким чувством удовлетворения увидели мы опять мирные картины вечера в деревне, ометы хлеба, кукурузы, жилье, услышали рев скота.

   Жители никогда не видали здесь европейца.

   С каким радушием и гостеприимством нас приняли: вот лучшая фанза; есть курица, картофель, чумиза, редька.

   Вся деревня, фанз тридцать, разбросана версты на две в узкой долине. Пять-шесть китайских фанз - хозяева той земли, на которой живут корейцы. Корейцы платят им половинный урожай.

   - Хунхузы есть?

   - Хунхузы ушли на Пектусан, нет хунхузов.

   - Обижают хунхузы?

   - О!

   Это безнадежный, покорный вопль. Хунхузы - хозяева, приходят и требуют всего: птицу, чумизу, теленка, быка, женщин, и всё дают, чтобы сохранить презренную жизнь.

   Какое наслаждение быть опять в тепле, раздеться, вытянуться в кровати, переменить белье!

   - Так что безопасно от хунхузов?

   - Теперь вполне.

   - Ну, так сегодня караул корейский: Таани и Сапаги, все остальные ешьте и спать.

   И мы уснули, как, кажется, никогда еще не спали.

  

   Страшный грохот и треск заставил меня открыть глаза. Ночь темная, что-то сыплется сверху: глиняная штукатурка. Залпы выстрелов?! частые, громкие, новый и новый треск, какой-то злобный, жужжащий, ищущий в кого впиться свист. И опять залпы: то трескучие, то глухие - бум... бум...

   Хунхузы?! Где ружье?! Где хунхузы?! В фанзе уже, перерезали всех, и только я почему-то еще жив? Стреляют в бумажные двери, стоя перед нами? Ночь, хоть глаз выколи. Зажечь свечку? Откроешь им все... Откроют и так... Так вот как это все кончается... Что ж, как-нибудь да должно же когда-нибудь кончиться... Поздно, поздно... Теперь одно мужество смерти...

   Тихий голос H. E.:

   - Вы живы?

   - Я ищу свое ружье, нашел... Не зажигайте свечку... Ружье, кинжал с вами?.

   - Со мной.

   Какой-то шорох.

   - Кто это?

   - Я, П. Н.

   - Где солдаты?

   - Здесь.

   - Все?

   - Беседина нет.

   H. E. поймал кого-то за длинные волосы.

   - Кто?

   Молчание.

   - Молчит и только гладит меня по колену,- говорит H. E.- Что-то говорит.

   Это Дишандари, оказывается; он говорит, что хозяин фанзы уже убит.

   - Где корейцы?

   - Убежали в лес.

   - Подползайте к двери и сядьте по стенам,- говорю я.

   Я сажусь с левой стороны двери, с правой H. E.

   Прорвали дырку в бумаге и смотрим.

   Залпы не прекращаются, но, очевидно, стреляют сзади, и мы защищены от выстрелов капитальной стеной. Только там, вверху, в соломенной крыше без потолка, по временам какой-то блеск, и точно сыплется что-то оттуда.

   - Сколько ж их стреляет?

   - Ох, много,- говорит удрученно П. Н.,- человек двести.

   - Сорок,- поправляет Дишандари,- это та партия, которая уходила к Тяпнэ: у них две пушки,- вот это светлое там в крыше мелькает,- это ядра.

   - Который час?

   На мгновение я зажег спичку: половина пятого.

   - Скоро рассвет. Только бы дня дождаться, чтоб увидеть что-нибудь.

   Стреляют все сзади. Что с лошадьми?

   Заглядываю на мгновение в дверь: при свете костра видны лошади,- они стоят совершенно равнодушные ко всей этой трескотне. Начиненные бомбы из ружья-пушки иногда разрываются и огненными искрами тухнут во мраке.

   - Сперва с этой стороны стреляли, а потом перешли назад...

   - Отсюда не стреляли; это бомбы перелетали и разрывались, и казалось, что отсюда стреляют. Они в лесу засели и оттуда палят.

   Ночь, не видно ничего, а с вечера на все окружающее здесь не обратили внимания. Но не далек и рассвет. Ах, дождаться бы свету. Плохо, если зайдут с этой стороны и начнут стрелять в бумажные двери. Они, очевидно, ошибочно предположили, что мы заняли ту сторону фанзы, иначе кто им мешал зайти с этой стороны - лес там и здесь.

   Мне холодно, я замечаю, что я не одет. Кто-то подает мне меховую рубаху.

   Шорох в соседней комнате.

   - Кто там?

   - Беседин.

   - Откуда вы?

   - Сапаги взял мое ружье, бегал искать его: пропало... думал, это вы уже там в лесу завязали перестрелку...

   - Тише... голоса...

   Близко против нас разговор: несколько голосов.

   - Что они говорят?

   - Говорят, что тихо; убиты все или убежали.

   - Без команды, пока не увидите людей, не стрелять.

   Голоса уже перед нами.

   - Что еще говорят они?

   - Та,- это значит: стреляй, говорят.

   Я быстро растворяю дверь: залп!

   - Пробежал, пробежал! другой на четвереньках... вот, вот...

   H. E. выбегает и заглядывает за угол - никого.

   - Ну, теперь знают, что мы живы, и сюда не полезут, а выстрелов их, очевидно, не хватает, чтобы прострелить заднюю стену и ранить нас.

   - Почему так светло?

   - Кажется, фанза горит.

   H. E. опять выскакивает и возвращается.

   - Горит фанза сзади, но ветер в противную сторону,- все-таки горит хорошо... Хотят при свете горящей фанзы, сидя в лесу, как куропаток, нас расстрелять, когда мы выскочим.

   И залпы прекратились,- ждут нашего появления. Негодяи ничем не хотят рисковать. Но хоть бы увидеть их и дороже продать свою жизнь. Какая-то злоба закипает, и картины прошлого ярко встают в голове. Ах, скорее бы свет.

   Светает! Перед нами овражек; ясно, что надо перебежать туда и залечь.

   - Готовы все?

   - Готовы.

   - Дайте папиросы, часы, портсигар.

   Я надеваю сапоги, засунул в них часы, портсигар, спички и три пачки патронов.

   Я вперед, и все за мной, пригнувшись, быстро перебегаем в овраг. Залп, но мы все целы... Мы сейчас же отвечаем залпом: теперь видно, куда стрелять,- фитильные огоньки, огоньки их выстрелов обнаруживают цель.

   Очень скоро, впрочем, после наших залпов выстрелы из лесу прекратились. Было уже настолько светло, что можно было разглядеть местность.

   Вскоре пришли В. В., китаец и Таани. Они все сидели в какой-то яме. Под моим и H. E. прикрытием стали переводить лошадей в овраг.

   - Две лошади убиты наповал, две ранены...

   Беленькая лошадка, проводник слепого, убита пулей в лоб. Слепой жив, идет и, по обыкновению, тяжело стонет.

   Когда лошади были переведены, принялись спасать вещи. Время было,- пламя уже охватило крышу.

   И вещи перенесены. Светло. Фанза догорает. Хозяин ранен двумя пулями: одна в ногу, другая в пах.

   У В. В. прострелена шуба. В. В. совершенный молодец: спокоен, как будто все делается так, как и должно - все предопределено за много миллионов лет.

   - Моя думал, больше домой не будет.

   Он и китаец проводник водят лошадей, носят вещи.

   - Ружье нашел,- кричит радостно Беседин.

   Немного дальше от ружья полушубок Сапаги и тут же китайская материя. Сапаги следовательно бежал от них, они догнали его и увели. Почему он бежал не к нам в фанзу, а мимо? Было приказано раньше всем собраться ко мне. Почему не стрелял? Почему не кричал? Очевидно, тогда еще не стреляли? Стрелять начали, когда схватили Сапаги.

   Думали, что от залпов мы выскочим, и тогда, при свете костра и горящей фанзы, они перестреляют нас.

   Бедный хозяин поплатился за гостеприимство.

   - Скажите ему, что он получит за все убытки.

   - Он говорит, что исполнил свой долг гостеприимства, денег не надо, лишь бы жить: он просит полечить его.

   Полечить? У нас была маленькая аптечка - хина, иноземцевы капли, несколько мудреных названий, карболка, бинты.

   - Пули надо вынуть...

   - Мы не доктора...

   Солдаты качают головами.

   - Умрет: попало в пах...

   Животный эгоизм: я думаю, какое счастье, что из наших никто не ранен, какое счастье, что еще восемь лошадей есть.

   Прибежали корейцы из леса.

   - Большое, большое счастье, всем нациям счастье, только корейское счастье пропало, нет у корейцев счастья.

   Дишандари говорит:

   - Вчера у меня была лошадь, сегодня она уже мертвая лежит. Вчера наш хозяин был живой, здоровый и самый богатый человек в деревне; сегодня он умирает, все добро его сгорело, и семья его самая нищая из всех.

   Сколько естественного благородства, простоты в этом умирающем. Строгое, черной бородой окаймленное честное лицо, большие глаза. Умирающий вдруг тихо заплакал. О чем он плакал?

   О прожитой жизни, о потерянном богатстве, о тщете всего земного?

   Никто не знает, тихо и торжественно было кругом.

   Жена прильнула к его ногам и тоже плакала слезами истинного горя без криков и воплей.

   Молодой сын двенадцати лет, принявший нас вчера в отсутствие отца, посчитавший сперва нас за хунхузов, стоял теперь такой же бледный и трепещущий, как и вчера стоял перед нами.

   - Позовите его.

   Он подошел ко мне и напряженно вслушивался.

   - Пусть скажет фамилию отца и свое имя. Мы сообщим обо всем китайским властям, сюда придут войска. Ему с матерью пришлем триста долларов. Пусть уйдут назад, в Корею. Там вырастет он, найдет хорошую жену и будет счастлив.

   - Он тонн? {Предсказатель. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)} - быстро показал мальчик на меня,- отец будет жить?

   - Оконшанте не сказал еще свою волю. Пусть спрячет эти деньги - это золото; оно пригодится ему с его матерью, пока другие придут.

   - Говорит, не надо деньги. Хунхузы узнают, опять придут.

   - Никто не видит, пусть он спрячет.

   Громкие крики несутся по деревне. Это более храбрые, возвратившись, вызывают из леса своих робких родственников.

   Иногда громко, настойчиво кто-нибудь кричит одно и то же имя. И вдруг где-нибудь близко, в кустах, раздается ответ. Очевидно, спрятавшийся все время слышал. И теперь отвечает, но не идет. Начинаются целые переговоры, пока, наконец, покажется еще один белый лебедь из лесу.