Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову

ем вперед себя ног. Так ходят и богатые и бедные,- очевидно, так принято, это хороший тон.

   В шесть часов утра свету нет еще, но в просвете будущего дня видно далеко...

   Прозрачная стальная вода реки усиливает свет и рельефнее подчеркивает спрятавшийся другой берег.

   У серой скалы приютилась фанза, среди коричневых и серых тонов зеленые сосны взбираются вверх по скале.

   И все так рельефно в этом полусвете, как вырисованная до мельчайших деталей картинка.

   А тут же, за поворотом, новый перекат с громадными камнями, вода бурлит, кипит и бешено несется у громадных, отвесно навиопих над рекой скал, и кажется, не река уже это, а скалистый берег моря в разгаре шторма, и нет спасенья попавшему сюда кораблю.

   Наша "Бабушка" танцует на волнах, скрипит и жалуется на старость, молит о вечном покое, но железный колосс, наш капитан, гигантским рулем с страшной силой загребает воду и заставляет и "Бабушку" и воду повиноваться себе, и извивается шаланда между то спрятавшимися под водой, то торчащими скалами.

   Совсем близко подойдет к береговой скале, вот, кажется, подхватило и несет нас, и нет спасенья...

   - Шкпрво!

   Несется резкий, дикий окрик капитана, и четыре китайца, как мчащиеся собаки, с прижатыми ушами, все стоя, всей силой налегают на весла, и мчится вода, мчимся мы, мчатся все эти из бронзы вылитые статуи, фигуры матросов китайцев.

   А как добродушно, радостно, по-детски смеются они, когда опасность миновала, и подмигивают нам.

   Это мужественные, сильные люди, и они храбрее собратьев своих - хунхузов. Те действуют ночью и в лесу, прячась за деревьями, эти при свете дня, грудь с грудью, схватываются беспрестанно с опасным и свободным врагом. Враг, которого любят, впрочем, больше друга.

   - Там в И-чжоу,- говорят они,- вас повезут по морю на настоящем парусном судне сажен в десять. Там матросы не нам чета,- там всегда над головой смерть.

   Бытовая картинка: вверх по реке толпа китайцев матросов тянет шаланду. Их человек двадцать, но издали это какие-то клубочки. Все они изогнулись и пригнулись к реке, упираясь ногами, хватаясь руками за камни почвы. Вся поза их, натянутая, как струна, бечева, говорит о крайнем их напряжении. Так будут они тащиться еще сто верст, делая в день по пять - шесть верст, на каждом перекате выгружая и нагружая снова шаланду.

   Не удивительно, что пуд муки после этого стоит 4 рубля, а пуд соли 80 копеек.

   Таких матросов хозяева нанимают по 40 долларов в год.

   Поднявшись к месту назначения, они отправятся в леса и там будут готовить лес для сплава.

   Весной шаланда, нагруженная хлебом, при двух-трех матросах, беспрепятственно спустится по реке, а остальные матросы пойдут на плотах.

   И у них есть своя "дубинушка", короткая заунывная. Слышатся сперва повышающиеся, затем спускающиеся с замиранием звуки:

   - Ганги! Эйлей-лей!

   - Ганги! Эйлей-лей!

   Что-то покорное, безнадежно терпеливое. Тяжела жизнь корейца.

   С виду, впрочем, мало это заметно, а на расстоянии даже получается отрадное впечатление.

   Действительно, приютилась красиво и уютно маленькая фанза; поля около нее. Счастливый кореец, сам хозяин своей земли, не знает никакой круговой поруки, платит за десятину пашни 40 копеек подати да с каждой фанзы 30 копеек, довольствуется своим, обходится без денег, самые ограниченные потребности свои - соль, зеркальце, тесемки, для нарядного платья бумажную материю - выменивает на чумизу, кукурузу, рис,- и счастлив.

   Но когда подойдешь поближе, то происходит нечто подобное тому, что мы видим на Пектусане: издали - равнина, а спустишься - миллионы скрытых, как западня, глубочайших оврагов.

   Много таких оврагов у корейцев - рабство (в голодные года родители продают своих детей), хунхузы, несправедливое, жаждущее взяток, ищущее только предлога, чтобы схватить провинившегося и начать мотать из него жилы,- его начальство, начиная от ничтожного пудни (староста), уже облеченного очень большими правами (розга, легкая пытка). И это каждого, кто только провинится или подозревается только в преступлении. А предрассудки старины, вяжущие корейца по рукам и ногам!

   За своими предками, святыми горами, имеющими способность оплодотворять избранных женщин, за всеми этими драконами, куреями, тиграми, тысяченожками, с переселенными в них человеческими душами, со всеми своими тоннами (предсказателями), бонзами и ворожеями, с убеждением, наконец, что все дело в том, чтобы удачным выбором могилы найти, как клад, свое счастье, и тогда не надо ни образования, ни ума, ни способностей - всем этим, как веревками, опутан кореец уже много тысячелетий, за всем этим ничего он не видит, не слышит и слышать не хочет или не может уже.

   Это какое-то состояние вечного детства, вечных сказок, того возраста, когда дети верят еще в сказки, когда ребенок смотрит на каждого и сомневается - кто перед ним: такой же, как он, обыкновенный житель земли или пришлец иного мира.

   Надо бежать от злого человека, злой горы, тигра, барса, начальства, господина, надо бояться всех и вся...

   И вся прелесть этой первобытной жизни сводится, в сущности, к заячьим ногам.

   Но это уже не человек, а заяц.

   А возьмите года невзгод: года эпидемий без докторов, голодные года без путей сообщений.

   Поистине надо быть свихнувшимся человеком, чтоб в этой первобытной идиллии находить какую бы то ни было прелесть...

   А какая грязь, какие насекомые...

   Я уже не говорю о положении людей другой расы, привыкших к кое-каким удобствам и совершенно, как теперь мы, лишенных их.

   А ужасная проказа: в деревне Ходянби, в пятьсот фанз, семь прокаженных. Они живут вместе с остальными; эти остальные пьют с ними, едят. И так по всей той Корее, которую я прошел.

   А сколько калек, уродов, какая смертность!

   Спросите в каждой деревне, и везде вам скажут или, что то же количество, что и прежде, народу живет теперь на свете, или убавляется.

   Убавление на севере очевидно: брошенные фанзы, деревни, упраздненные города, теперь жалкие деревушки - на каждом шагу.

   Один большой оригинал нашего времени, больной недостаточной культурностью, говорит:

   - Я еду отдыхать сюда от тяжести нашей культуры.

   На вкус и цвет товарищей нет. Оригинал таким и останется, но все человечество не живет жизнью оригиналов.

   Ему нужны безопасные, обеспечивающие его жизнь и потребности условия существования, и никто не станет спорить, что где-нибудь в Бельгии они обеспеченнее, чем здесь.

   Я по крайней мере, спасенный чудом от диких хунхузов, не буду спорить и думаю, что уничтожить этих хунхузов можно только с помощью общечеловеческой культуры, и я думаю, что пример здешней пятитысячелетней культуры, выработавшей людям маленькие, отупевшие головы и заячьи ноги,- хороший пример.

   Оставим все эти вопросы,- они раздражают только.

   Заблуждения, как эпидемии, горячечный бред, приходят и уходят. Горячечного не убедишь, а выздоровевшего убеждать не в чем. Да и безобидны эти заблуждения: не переменятся законы жизни от того, что тот или другой желал бы так или иначе повернуть жизнь. Жизнь идет по своим законам, и людьми достаточно прожито, чтобы при желании нельзя было уяснить себе истинный смысл этих законов.

   Часа через два после встречи с китайцами бурлаками мы уже сами бурлачили, таща нашу "Бабушку" по каменистому мелкому перекату.

   Китайцы, голые, в воде, мы все, захватив веревку, тащились, пригнувшись и напрягаясь, по берегу.

   Часа в три протащили сажен сто. Несчастные китайцы посинели, несмотря на весь свой бронзовый цвет, и щелкали зубами, как волки. Чем дальше, тем ниже и мельче река. Так будет еще верст пятьдесят, до впадения большой реки справа.

   Все те же горы футов в пятьсот, отдельные, частью покрытые желтой и красной листвой кустарника, виноградника, редкого, никуда не годного леса.

   Крайне только редко попадаются обнаженные скалы и по преимуществу у обрывистых берегов.

   Тогда вверх уходят каменистые террасы, поддерживаемые точно колоннами; цвет этих скал серовато-розово-красно-темный. Косые лучи солнца просвечивают их, и тогда кажутся они точно своим цветом окрашенные, прозрачные.

   Сегодня пришли на ночевку в корейскую деревню Минтоцанкари и в первый раз встретили негостеприимное отношение со стороны одной корейской фанзы.

   П. Н. не только не впустил хозяин, но и ругался очень энергично. Его черные глаза с красными белками метали искры, он не говорил, а кричал, темный, черный, взбешенный.

   - Что он говорит?

   - Он говорит: вы все прокляты, другие народы, я до сих пор вас не видел и не хочу никогда видеть.

   - Скажите ему, что мы пришли сюда не ссориться, что мы считаем корейцев братьями и до сих пор везде нас встречали гостеприимно, как следует встречать гостей. Когда он к нам придет, мы встретим его гостеприимно. А затем оставьте его и спросите, кто желает нас принять.

   - Все желают, кроме этого; его все ругают и извиняются; говорят, что он сули выпил.

   Пришел какой-то старик и стал кричать на строптивого хозяина фанзы.

   - Что он кричит?

   - Он упрекает этого хозяина, что он до сих пор полагающихся с него дров не доставил для школы, а гостям умеет грубить.

   Хозяин после этого ушел к себе, и мы больше не видели его.

   Деревушка в восемь дворов, а школа есть.

   Конечно, школа - это еще только звук пустой.

   Школа и школа. Татары и корейцы тысячелетия обучают в своих школах, да толку мало. Чему учить и как учить?

   - Чему учат в школах?

   - Женской грамоте, древним словам, как почитать предков, небо, ад, святые горы.

   - А знание, ремесло дают в этих школах?

   Что-то такое заговорили: бурум, бурум, бурум.

   Смеются.

   Смеется и П. Н.

   - Ничего этого, говорят, нет у нас.

   Я вспоминаю нашего предводителя дворянства Чеботаева, он тоже настаивает, что школа должна обучать древнеславянскому церковному пению, но отнюдь не оскверняться разными ремеслами и знаниями: для какого-нибудь англичанина туриста слова нашего Чеботаева так же звенят в его ухе, как в моем звенят эти безнадежно добродушные бурум, бурум, бурум...

  

   Сегодня, только что выехав, мы засели на самом перекате и так прочно, что, пробившись часа три, вылезли из воды и греемся теперь на солнце. Послали за лодкой, переедем на берег, будем тащить волоком.

   Всю замазку из "Бабушки" выбило, и течет теперь она, как дырявое ведро.

   Течь увеличивает осадку; прежде сидела она три четверти аршина, теперь сидит аршин.

   Доедем ли и когда?

   Наше сиденье на мели кончилось тем, что мы послали за корейцами той деревни, где ночевали, и они, за исключением ругавшего нас, поголовно явясь и раздевшись, полезли в воду и протащили нас по мелкому месту.

   Так как денег у нас теперь очень мало, то восемнадцати человекам, помогавшим нам и потерявшим полдня, мы дали только пять долларов, причем около двух долларов из них отходило к китайцу, у которого купили мы канаты, пилу, топор.

   Я извинился, что даю мало, а корейцы ответили, что они и этих денег не хотели бы брать, так как пришли помочь своим гостям.

   - Скажите им, что я их очень, очень благодарю.

   Лодка отходила.

   - Скажите, что я желал бы когда-нибудь еще раз увидеться с ними.

   - Они просят вас к себе в гости.

   Корейцы смеются и смотрят на нас.

   - Скажите, и я зову их к себе в гости.

   - Придем, говорят,- говорят, северные корейцы стали уже постоянными гостями России и они на будущий год тоже хотят идти на заработки к русским. Очень хвалят русские заработки, Говорят, у русских денег много, а у японцев нет. И что японец иногда несправедливо делает,- обманывает, значит.

   - Скажите, что, когда мы прощаемся, мы снимаем шляпу.

   Когда П. Н. перевел, я снял шляпу, а корейцы руками выражали мне свои приветствия.

   - Кричат: счастливой дороги!

   - Асинчандо!

   - Хе, асинчандо,- весело повторяет толпа, а мы в палящих лучах нашего летнего солнца уплываем вниз туда, где, кажется, горы сошлись и нет выхода.

   Я сижу на корме, смотрю туда и думаю под мирный плеск весел: "Не то же ли и в жизни,- вот, кажется, заперло что-то все входы и выходы, и конец всему,- темная ночь, залпы; кажется, ворвались уже ищущие смерти и крови с зверскими выражениями лица..."

   Все это уже назади. Только картинка в памяти: в рамке темной ночи горящая фанза и темный лес, освещаемый молнией залпов, и всеми своими изворотами, перекатами и глубинами, берега и горы, притоки и деревни попадают на бумагу.

   Я думаю, что если б случилось здесь строить дорогу железную, например, то организация дела должна быть такова: год на изыскания. В этом же году закупка и сосредоточение зимой, в период перевозки, нужных для работ лошадей, скота и запасов: чумизы, кукурузы, рису, ячменя, гаоляна, овса, соломы (сена здесь нет). Закупка постепенная, по пудам, так как запасы ничтожные, да и те кореец ни за что не продаст все сразу. Немножко сегодня, немножко завтра.

   Как закваска и школа русский рабочий необходим. Корейцы с большим трудом могут до некоторой степени явиться перевозочной силой. Остальные рабочие в громадном большинстве будут, конечно, закаленные в работе китайцы.

   Так как все дело в правильном начале, то, казалось бы, в таком новом деле не следует здесь торопиться и следующий за изысканиями год посвятить этому неспешному началу. А затем, раз клюнет, нахлынут рабочие руки, форсированная работа сама собой явится.

   Кра-кра-кра! Это затрещала наша "Бабушка" по камням и так, что я уже думал, что ничего от нее не останется.

   Она уцелела, но сваренный для всех суп - на дне лодки, подбирают куски мяса, но дно лодки грязно.

   - В холодной воде обмыть - можно есть; чумиза осталась.

   Чумиза все: она заменяет и кашу и хлеб. Суп с чумизой, чай с чумизой, завтрак - чумиза.

   Иногда кукурузная каша, но ее едят не так охотно, и холодная она отвратительно тяжела и безвкусна.

   Под вечер H. E. подстрелил утку, и мы подплыли за ней к корейскому берегу.

   Вдруг слышим - на китайском берегу пальба и свист пуль мимо.

   Наши китайцы подняли отчаянный крик, но, пока кричали, еще несколько раз выстрелили. К счастью, никого не задели.

   Оказывается, это солдаты китайские, приняв нас за высаживающихся хунхузов, открыли огонь по нас.

   Хорошо еще, что не начали палить из двух ручных пушек, которые вынесли на берег и из которых уже угощали нас раз в этих гостеприимных местах.

   Уже, когда мы подъехали к ним на голос, китайцы все еще сомневались и, с сожалением наконец, что так и не успели разрядить своих пушек, понесли их назад в фанзу.

   - Где старший?

   - Старший уехал в город. Вчера на том самом месте, где высаживались вы, высадились ночью хунхузы, мы и считали, что вы их оставшиеся товарищи.

   - Ну хорошо, сообщите вашему начальству, что в Шанданьоне, это ваши места, на нас напали хунхузы и убили четырех лошадей и одного корейца, другого в плен захватили. Имя пленного - Цой-сапаги. Запишите, мы делаем вам официальное заявление.

   - Его туда не ходит,- его здесь,- переводит В. В.

   - Пусть передадут своему начальству.

   Военный пункт китайский, откуда в нас стреляли, называется Ян-юн-тоу и находится на Амноке, в сорока верстах выше, вверх по течению от Виверса.

   Итак, ночью хунхузы, днем китайские сторожевые пункты.

   - Вы должны были кричать издали нам,- говорят они нам.

   Я вышел к ним с маузером и приказал переводить следующее:

   - Их десять выстрелов не сделали нам вреда, потому что они не умеют стрелять, потому что их ружья никуда не годятся, но я и мы все умеем стрелять, и наши ружья каждое выстрелит в десять раз скорее, чем они все вместе и каждая пуля попадет в цель на полтора вершка. И, сказав, я прицелился и выстрелил в доску десять раз, на что потребовалось не более десяти секунд.

   - И мы уже имеем право уложить вас всех, потому что вы по ошибке первые открыли огонь. Советую поэтому не ошибаться, потому что не всякий отнесется так добродушно, как я.

   Впечатление от маузера было громадное: быстрота, сила выстрелов, меткость.

   Восторг выражался по-детски: кричали, визжали, хохотали и совершенно не слушали, что переводит В. В.

  

   Ночевка в маленькой, зажатой в глубоком коротком ущелье корейской деревушке Шондор, а подальше, на китайском берегу, бывший город, а теперь деревня в 50 фанз, Коун-коу.

   Там тоже и пушки и ружья, хотя там и не регулярные солдаты, а род обязательной для всех милиции. Утром и вечером играет зоря, и монотонные звуки длинных труб несутся по реке.

   Воины и здесь, как и в регулярных войсках, не носят особой формы: форма одна и для них, и для хунхузов, и для мирных жителей: на голое тело надевается кофта, широкие штаны, одни, другие, на ногах китайские туфли с войлочной высокой подбивкой.

   Наш гигант-капитан заявил, что надо известить китайцев, иначе опять стрелять будут.

   - Да ведь мы опять в Корее.

   - Все равно.

   - Все равно, так извещайте.

   С первыми лучами света мы пускаемся в туманную еще даль реки.

   Но рассвет быстрыми шагами идет.

   Уже из серого жемчуга перламутровыми стали облака, вот вспыхнули рыжим огнем они и словно приподнялись и, дымясь, клубятся в небе.

   А там, в глубине, еще темной сталью отливает река, синеватый дымок прячется в ущельях гор, и словно еще спит все предрассветным, самым лучшим сном.

   Чей-то далекий крик пронесся по реке, и замер, и разбудил округ. Кричат петухи, вьется дым из труб, шумит река и золотятся уже лучами западные вершины гор.

   Облака сбежали с неба, остались только там и сям мелкие-мелкие следы их, чешуйчатые, как полосы намытого песка сбежавшего дождевого потока.

   Свежо, сыро еще, но уже осветило все, все уголки, ясное утро и обещает веселый солнечный день, хотя барометр и упал немного.

   Барометр, однако, не ошибся. Мелкие оторванные перламутровые облака окружили солнце и, прикрывая его, рельефно открывают спрятавшуюся за лучами солнца даль. Словно отпечатана она в прозрачном воздухе и спит неподвижная, вся в горах, в синеватой мгле осеннего дня. Одинокая сосна на далекой вершине, на другой, на террасе, словно замок - грозный, темный, где проходит или прошла какая-то неведомая жизнь.

   Громадные черные бакланы носятся по реке или сидят на берегах, едет под утесистым берегом китаянка верхом на лошади, нарядная, зачесанная, работник ведет в поводу ее лошадь. Там и сям стоят такие и большие, чем наша, шаланды с разными товарами: солью, мукой.

   Маленькая, как корыто, лодочка плывет; прирос к ней кореец и маленькими двусторонними веслами искусно управляет, и прыгает с ним лодочка по острым волнам переката и быстро скользит вниз. Вчера мы обогнали эту лодку и видели в ней гребущего корейца и другого, неподвижно лежавшего (малейшее движение, и лодка опрокидывается), укрытого до головы. Желтое лицо лежавшего, острый взгляд черных глаз говорят о болезни,- это купец, заболевший на чужой стороне, спешащий теперь в родной город И-чжоу.

   В его глазах напряженный страх: доедет ли.

   Сегодня уже весь он покрыт, и взявшийся доставить его печально кричит П. Н.:

   - Умер.

   Как умирал он на этих волнах, не двинувшись, не опрокинув лодки? Может быть, и умер оттого, что, сделав движение, опрокинул лодку и утонул.

   Лицо лодочника печально, и будет везти он свой груз еще дней восемь, задыхаясь в отвратительном трупном запахе. Но другого выхода ему нет. Как вознаградят его, может быть, обвинят его? Фигура лодочника говорит о его беззащитности, нравственной придавленности.

   - Зачем он не заявит ближайшему начальнику, не предаст тело, ну хоть временно, земле, а там уведомят его родных?

   П. Н. кричит ему что-то, тот отвечает:

   - Он обещал живого или мертвого привезти его в его дом.

   - Получил ли он деньги?

   - Ничего не получил.

   - Покойник везет с собой деньги?

   - Он не знает.

   - Кто удостоверит, за сколько он нанят?

   - Небо.

   Нет, конечно, он врать не будет. Кореец ведь не врет.

   Мы плывем дальше. Горы опять подошли, и узоры их ковров видны рельефнее,- посохшая трава, мягкий светло-коричневатый, бархатистый фон. Лес с посохшими листьями, островками там и здесь выступает темно-коричневый бархат.

   Это гигантская шкура тигра, он залег здесь и спит под голубым небом, над голубой рекой.

   Вот сидит каменный человек.

   - А там, у ног его,- объясняет капитан-китаец,- лежит другой такой человек. Это брат убил брата и сел, а когда спросил его один старик: "Ты что делаешь?"- он ответил: "Брат мой спит, я стерегу его".- "Ну и стереги, пока свет стоит".

   А вот скала тигр. Громадная голова, вдавленная между плеч, и лапы - точно пригнулся и вот-вот прыгнет.

   - На голове у него след от тигровой лапы,- объясняет тот же капитан.

   - Отчего же он тут?

   - Его не знает,- переводит В. В.,- шибко давно было это.

   Немного я узнал с моим В. В. о китайском житье-бытье. Хочу в И-чжоу подыскать корейца, хорошо говорящего по-китайски, тот будет переводить П. H., a он мне.

   В. В. разве в том отношении будет полезен, что с ним китайцы разговорчивее и откровеннее будут.

   Я занимался, когда меня позвали:

   - На китайском берегу моют золото.

   На отлогом китайском берегу сидели две партии корейцев, по пяти человек, сидели и что-то делали.

   Мы пристали к берегу, и проводник кореец, он же и сказочник, отправился сперва один спросить у корейцев позволения подойти к ним.

   Увидев идущего к ним корейца в их же одеянии, хищники, успевшие уже навострить лыжи, остановились и, выслушав просьбу, изъявили согласие на наш приход.

   Тогда мы все пошли, и они посвятили нас во все тайники своего несложного искусства.

   Сперва они роют и просевают песок. Роют прямо с поверхности, просевают в небольшое (в пол-аршина) лукошко, сделанное из стеблей конопли.

   Отделяются камни больше одного дюйма. Этот просеянный песок в лукошках сплошных переносят к воде (сажен 20). Там в деревянных плоских тарелочках, постоянно скруживая, промывают песок, отбрасывают крупные камешки, опять моют и кружат, пока в лукошке не останется черный, как ил, песок и несколько крупинок мелкого золота.

   Пять человек в день намывают на два рубля.

   Прежде здесь работало много, и казна с каждого в месяц брала по 350 кеш (70 копеек), но теперь золото истощилось, китайцы перешли вниз по течению, а остатки подбирают корейцы.

   Отсюда (верст десять ниже Вивена) и вплоть до устья все время моют золото, и чем ниже, тем богаче оно.

   Мы взяли пробу, поблагодарили корейцев и поехали дальше.

   - Берегитесь, где золото моют хунхузы, лучше прячьтесь в каюты, а то они стрелять будут.

   Проехав верст пять, мы останавливаемся ночевать, как потому, что уже темнело, так и потому, что впереди виднеется самый мелкий перекат.

   Капитан, сейчас же по приезде, отправился узнавать, как и где проехать его.

   Только в первый день, однако, удалось проехать 160 ли; сегодня, например, хорошо ехали, нигде не стояли, а сделали всего 130 ли (43 версты). Дело в том, что чем дальше, тем тише течение.

   Пристали к корейскому берегу (это не по нашей инициативе, наши китайцы-матросы сами предпочитают корейский берег китайскому).

   Узкое ущелье, и в нем две фанзы на уступах ущельев. Где-то на отвесных горах виднеются ничтожные клочки пашни, которой в общей сложности не наберется и трех наших казенных десятин.

   Лучшая фанза, куда сперва ходил наш кореец, очень бедна: род кавказской горной сакли. Заднюю стену составляет скала, двор - маленькая площадка уступа той же скалы. Ни соломы, ни скирд хлеба, пять-шесть тыкв лежат на завалинке, несколько горстей кукурузы, даже красного перца не было.

   Все бедно, очень бедно, и только вид из этой сакли, высеченной наполовину в скале, был прекрасный на реку, на китайский берег и всю горную даль.

   Мужа дома не было, встретила нас жена его словами:

   - Мы должны принять путников.

   Жена, молодая женщина лет двадцати пяти, по обычаю здешних мест, ходит без юбки, в широких шароварах, с голым поясом, спиной и грудью, в короткой кофте, прикрывающей только верхнюю часть спины. Она стройна, симпатична, но некрасива, как громадное большинство кореек, с широкими скулами.

   Сперва она боялась нас, но потом, увидав, что мы скромны до того, что до прихода ее мужа не хотим входить в дом, рассмеялась и сказала:

   - Ну, это уже совсем лишнее, а вот солому без мужа я не могу вам разрешить.

   Муж ее с другими приносит обычную годовую молитву за хороший урожай.

   Скоро пришел и муж, тоже молодой, высокий и стройный, очень симпатичный.

   Он разрешил нам постелить солому для постели (снопы конопли, другой не было), а когда стемнело, в его фанзу собралось несколько корейцев и теперь ведут оживленный разговор, расспрашивают о нашем путешествии.

   Никогда они никаких русских, ни других народов не видали.

   Оказывается, наш хозяин почти не занимается посевом, а исключительно живет рыбной ловлей. Ловит и продает ее корейцам, то есть выменивает на кукурузу, чумизу и прочие хлеба. Но эти дни он что-то болеет и не ловит рыбу. Было у них двое детей, но умерли от оспы.

   На наше счастье он сегодня ночью забросил невод.

   Ловится мелкая рыбка, крупной нет, пол-аршина наибольшая.

   - Много рыбы в реке?

   - Много.

   - Много людей занимаются ловлей рыбы?

   - Как ремеслом, очень мало.

   - Скучно вам без хозяйства?

   - Живем с женой.

   Жена прижалась к нему, и сидят себе, довольные своей судьбой, в своем горном гнезде.

   - Вот в этом году нам счастье разбило плот, и мы наловили себе вот сколько бревен.

   Брусьев, сажени в две длиной, до трех четвертей аршина шириной и до полуаршина толщиной, по преимуществу кедрового леса, столярного, прекрасного качества, до ста штук навалено в овраге. И не только здесь, а и везде, где нам приходилось останавливаться, мы видели здесь такие же кучи этого леса.

   - Что вы с ним делаете?

   - На дрова пилим.

   Что стоила работа в лесу, вывозка к реке, сплав?

   - Какая часть плотов так пропадает?

   - Большая половина.

   Вечер. Глухо шумит осенний ветер, шелестя сухой крышей нашей фанзы. Тускло горит длинная, параллельно полу воткнутая, корейская свечка. Несколько человек корейцев сидят на пороге.

   - Они спрашивают: чем дарить им высоких гостей?

   - Скажите, мы никаких подарков, кроме их сказок, не принимаем. Если хозяин хочет доставить своим гостям удовольствие, пусть он расскажет сказку.

   Хозяин переглядывается с женой и смеется.

   - Какие мы знаем сказки? Наши сказки простые.

   - Их нам и надо.

   - Говорит: надо подумать.

   Пауза.

   - Вот наша сказка,- говорит хозяин, смотря усиленно в землю и раскуривая свою трубку.- Один человек выкрал себе жену и ушел он с ней на Амноку рыбачить. И жили они, вот как и мы, на Амноке. Пока муж был здоров, все шло хорошо, потому что они любили друг друга. Другой раз нет рыбы,- ну, покрепче прижмутся друг к другу, чтобы меньше есть хотелось, и уснут. Но простудился раз муж на реке и свалился. Тогда плохо пришлось им: нет рыбы, нет чумизы, нет денег знахаря позвать. Лежит муж и говорит:

   - Если б мне теперь рыбки съесть, я бы выздоровел, а без рыбы умру.

   Ничего не ответила ему жена и ушла на реку.

   Сидела, сидела - нет рыбы.

   Тогда она взяла нож, вырезала из своей ноги длинный кусок мяса, пришла домой, изжарила и подала мужу.

   - Я никогда не ел такой вкусной рыбы,- сказал муж,- как ты поймала ее?

   - Я сидела на берегу и просила небо и морского царя, и рыба выскочила из воды ко мне на берег.

   - Ах,- сказал муж,- я уже наполовину ожил, еще бы одну такую рыбку, и совсем бы я выздоровел. Не попросишь ли ты еще одну?

   - Попробую,- сказала жена и опять пошла и вырезала себе кусок мяса из второй ноги.

   Муж съел и сказал:

   - Ну теперь я совсем здоров; никогда я не ел такой вкусной рыбы.

   Муж выздоровел, а жена его день ото дня таяла. Муж никак не мог понять, в чем дело, когда однажды увидел у спавшей жены кровь на ногах, посмотрел и увидел страшные раны. Тогда он понял, откуда жена доставала ему рыбу, и от горя болезнь опять возвратилась к нему, и через три дня он умер.

   Собрав последние силы, жена продала все, похоронила мужа и осталась одна во всем свете на помеху всем.

   Она пошла к реке и бросилась в нее.

   Но она не утонула: с неба спустилась в воду радуга, по ней сошел муж ее, подал ей руку, и оба они, уже здоровые и счастливые, ушли в небо, к великому Оконшанте.

   После того в той округе, где жила утопленница, три года был голод, пока один предсказатель не сказал, проходя, жителям:

   - Вы до тех пор не избавитесь от голода, пока не поставите в честь утонувшей установленного для добродетельных женщин памятника.

   Тогда жители обратились через губернатора к императору и, получив от него разрешение и грамоту, воздвигли установленный по закону памятник в честь добродетельной жены.

   С тех пор округа не знает голода, и старик, показывая ребенку на стоящий у горы памятник, говорит: "Если тебе попадется такая жена, она составит и твое счастье и всех живущих в ее округе".

   Рассказчик замолчал, молчали и мы, а погодя хозяин смущенно сказал:

   - Плохие наши сказки.

   - Сказка очень хорошая: она говорит об уважении к женщине, о бедных людях, их трудной нужде, о том, что только и выход у них - на небо, к Оконшанте;

   - Хорошо еще если на небо - не всякий туда попадет, а вот как начнешь бегать тысяченожкой. А может, и тысяченожке не так уж плохо живется.

   Вот что раз случилось. Висели два камня над рекой,- один пониже, был всегда в воде, другой повыше - всегда наверху.

   Который пониже был, говорил:

   - Хоть раз бы мне увидеть, что делается на земле.

   А который повыше был, говорил:

   - Хоть раз бы закрыло меня водой.

   Вот и пришел раз такой сухой год, что и нижний камень увидел землю. Но было сухо, и все выгорело,- у людей не было хлеба, скот ревел без корма, и все кругом было желто, как лучи солнца.

   - Плохо же жить на земле,- сказал камень,- еще немного, и вся растрескается моя красивая наружность. То ли дело, как жил я раньше: прозрачная вода мимо меня бежала, веселый хоровод рыбок кружился и прятался подо мной, когда проходила лодка рыбака вверху, и то-то была потеха, когда с лодки падали куски чумизы, сколько, сколько рыб набегало тогда ко мне в гости.

   И он был очень рад, когда вода снова закрыла его и он снова ушел в свое царство.

   Пришел другой год, и вода поднялась так высоко, что залила верхний камень. Но вода была мутна, грязна и, как верхний камень ни таращился, он ничего не увидел, и только грязь набилась в него.

   - Фу, какая гадость,- сказал камень, когда увидел опять свет, и уже не хотел больше опять очутиться под водой.

   Вот и вся сказка: вода да камни - тут и вся жизнь наша.

   Ночь настала, уснули мы, но разбудил нас рев бури, дождь и вой рассвирепевшей реки.

   Дождь был и в фанзе: сочилось из задней стены, с крыши текло, как в решето. Злой северный ветер гулял по комнатам, проникая сквозь плетеные, глиной смазанные стены, сквозь бумажные окна-двери.

   Было холодно: зуб на зуб не попадал; подмокли книги, записки.

   Щелкая зубами, я думал: "Но ведь это только еще половина октября,- придет больший холод, выпадет снег, река покроется льдом, и поедут на санях. Как тогда жить в такой фанзе? И уж не про себя ли хозяин рассказывал свою сказку?"

   А он беспечно и весело заглядывает к нам и кивает головой.

   Заражаешься их настроением: жизнь для них та же сказка, и все здесь сказочно, и поэтично сказочно, и ужасно сказочно. И природа такая же. Вчера еще было лето; ночь началась теплая, летняя, а теперь зимняя вьюга, с дождем и снегом.

  

   Наутро синий от холода капитан объявляет, что в пяти ли самый трудный из всех перекатов и что при таком ветре думать нечего его пройти.

   - А если ветер неделю будет такой?

   - Надо ждать.

   - А если до зимы?

   - Весной поедем.

   - Чего боится капитан?

   - Лодку разбить.

   - Пусть бьет.

   Капитан смеется. Переводчик переводит.

   - Капитан говорит: если разобьет лодку, все будут в воде, а сегодня холодно.

   - Ничего, вода все-таки теплее воздуха.

   Я начинаю приводить ему доводы: провизия вышла, серебряных денег нет больше, золотых и бумажек не меняют.

   Кое-как В. В. переводит, что перекат называется Наун-менлазо,- в нем большие камни расположены в шахматном порядке,- очень трудно и без ветра лавировать между ними, а при ветре наша "Бабушка" и совсем не станет слушаться руля.

   Мысль потерять хоть один день вгоняет меня в такую тоску, что я еще энергичнее убеждаю и до тех пор, пока капитан не соглашается.

   Наш капитан такой молодец, что с ним ничего не страшно. Но когда мы подходим к перекату, запертому, действительно, двумя отвесными скалами, как косяками, видим кипящую воду и саженные вскакивающие и тут же проваливающиеся волны, когда капитан объясняет, как поступать в случае крушения, на душе делается жутко и, переживая еще одну новую опасность, в тысячный раз упрекаю себя в неисправимости.

   Но уже "Бабушка" влетает в ревущий водопад, мы несемся, поворачиваемся набок, кажется, совсем опрокидываемся, отбрасываемся в другую сторону. Рев воды, ветра, дикие нечеловеческие окрики капитана, как статуи от напряжения матросы... И мы опять уже на спокойной глади, и страшный перекат уже сзади, а капитан весело смеется и качает головой.

   Мы едем дальше, но холод такой нестерпимый, что впору бросить всякое писанье, сидеть, дрожать и щелкать зубами; особенно когда река делает поворот к северу, а при ее извилистости таких северных поворотов, кажется, больше, чем южных.

   Здесь на китайском берегу везде моют золото, и капитан говорит, что здесь попадаются иногда довольно крупные самородки.

   По обеим сторонам по-прежнему множество деревень, которых нет на обычной сорокаверстной карте, а тех, которые изредка помечены на карте, нет в действительности.

   Напрасно называешь те имена деревень, которые должны бы быть,- нет, и никогда и не слыхали таких имен.

   Провизия наша подходит к концу, а между тем ни золота, ни бумажек нигде не принимают.

   Вся надежда на китайское торговое село Уэй-саго, к которому мы теперь подъезжаем.

   У отлогого берега шаланд двадцать, нашего покроя, с высокими мачтами и флажками: белыми, голубыми, красными.

   Как только пристали, нас сейчас же окружила густая толпа китайцев. В. В. ушел менять деньги, а мы ждем его.

   От китайских судов, к которым мы пристали, вонь нестерпимая.

   - То от их еды,- объясняет Бибик,- бо мабуть дохлых собак ели. Ему какая падаль ни попадется - все годится. А потом так и носит дух от той падали по неделям.

   Какой-то франтоватый китаец, высокий, с узкими плечами, молодой с щегольской, наполовину искусственной косой что-то с пренебрежительной гримасой объясняет толпе по поводу наших инструментов, вещей, платья. Слышно часто: мауза,- что значит стриженый. Это презрительная кличка для всякого европейца.

   Ах, хорошо бы разменять деньги и купить чумизы, спичек, китайского сахару, рису.

   Вот идет, наконец, В. В. Он в своей голубой шубе с китайским воротом, разрезами по бокам и шапочке Меркурия, очень напоминает фигуру наших бояр XV столетия. И сапоги желтые, и идет вперевалку.

   Но вид у него не торжествующий.

   За ним катит широкой походкой, в непромокаемой куртке, неладно, да крепко сшитой, П. Н.

   - Не меняют,- кричит он издали.

   - Что же делать?

   -