Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову

нем больше, и он упал в реку Туманган, а желтый бросился за ним по земле и такой след оставил, что с тех пор озеро Цок-чи-нуп соединилось с Туманган, и называется та речка Цок-чи.

   А на другую ночь к Паку явился отец его и сказал:

   - Сын Ли не убил меня, отец его не догнал меня, и через пятьсот лет твой род сменит на престоле род Ли. Но берегись Ли и потомство свое спрячь от него.

   Чтоб обмануть Ли, Пак с своими воинами пошел в монахи (бонзы). Они поселились между Когном и Херионом, в непроходимых горах и, боясь преследований и выслеживаний, обращались крайне грубо с приходившими к ним богомольцами.

   Вступив на престол, Ли, боясь Пака, послал узнать, как он живет. Но когда Ли узнал, как Пак обходится со своими прихожанами, он рассмеялся и сказал:

   - Ну, когда так, он не страшен мне, а чтоб не был страшен и вперед, я выдам его монастырю привилегию - вечное право ругать и бить всех и крестьян и дворян. Тогда у него много будет друзей.

   Монастырь и до сих пор существует, продолжая пользоваться своим правом и соответственной репутацией, а весь прямой род Пака,- после того как родоначальник его был унесен драконом в небо,- исчез. Это тем более интересует теперь корейцев, что с того времени прошло уже пятьсот четыре года, и, следовательно, Пак с минуты на минуту должен появиться.

   Правда, ходят темные слухи, что теперь Пак, по прямой линии, живет на одном из островов Японского моря. Но пока он еще не видим. С моря слышны иногда с того острова песни, топот, шум. Но что там,- никто наверно не знает, потому что никто еще из пристававших к тому острову назад не возвращался. Предполагают, что именно из них и комплектует себе Пак то войско, которое понадобится ему, когда он явится законным претендентом на корейский престол.

   Род нашего переводчика П. Н. тоже из Когнского округа. И он рассказал нам историю своего рода. Собственно, род его из старого города Коубе, где мы сегодня ночевали. Дед его был очень богатый человек. Но однажды дед его по торговым делам переплыл Туманган, то есть перешел границу. Об этом узнали, и он был приговорен к смертной казни. Тогда он бежал. Сына его высекли и потребовали, чтобы он разыскал отца, угрожая и ему в противном случае смертной казнью. Тогда и сын с семьей однажды ночью вплавь и вброд, все голые, перешли границу. Имущество их конфисковали. В их доме жил камни, но с упразднением его развалился и дом.

   Остальной род П. Н. Кима продолжает жить в Корее, главным образом в Когнском округе, и так как родовые связи очень сильны в Корее, то и встречают, его здесь как близкого родственника.

   Родовые отношения и родовая месть (еман-аман) во всей силе в Корее. Корейская пословица говорит, что жизнь одного корейца стоит иногда тысячи человек. Эта месть идет из рода в род.

   П. Н., возвратившись от камни, сообщил, между прочим, следующее: он, П. Н., попросил у камни толкового проводника, который умел бы все рассказать. Камни обещал и назначил такого, который хорошо понимает по-русски. Затем проводнику строжайше запрещено было говорить что-нибудь действительное; он должен был все нам врать; не сообщать ничего из прошлого, не передавать легенд и проч.

   Придумал наконец камни такую вещь. Когда спросят проводника, что нового, он должен сказать:

   - Ничего нового нет, только в одной деревне собака родила кошку.

   Но хуже всего было то, что проводнику были даны инструкции и дальнейшее наше путешествие обставить такими же проводниками. Родные П. Н. и сообщили ему обо всем этом.

   П. Н. сердится.

   - Ну, я ему и отомщу же! - говорит он.

   Мы хотели осмотреть тюрьму, побывать у шамана, но все это под вежливыми предлогами было отклонено находившимся здесь полицейским. Покормив еще два часа лошадей, мы отправились дальше, по направлению к Хериону. Новый проводник наш одет по-европейски: в клетчатом желтом пиджаке, металлические пуговицы, шляпа котелком, но ноги обуты по-корейски, то есть в белые, мягкие на легкой вате чулки и туфли, которые кореец снимает при входе в комнату. Это высокий худой субъект, который весело щурится на нас и о чем-то болтает с товарищем.

   - Вы говорите по-русски? - спросил я его. Он отрицательно замотал головой.

   Сели на лошадей и поехали какой-то невозможной грязной тропой в гору, на юг от города, вдоль городской стены. В глубоком овраге бежит ключ. Слабой силой его корейцы пользуются очень остроумно, устраивая толчею для обдирки проса. По лотку бежит вода в деревянную в три четверти аршина ложку. Когда ложка наполняется водой, она, перевешивая свой длинный конец, опускается и выливает воду. Затем ложка опять поднимается, а другой ее конец опускается. К нему приделан идущий к земле стержень. Когда стержень опускается, он ударяет сосуд, наполненный просом. От каждого удара часть шелухи отделяется и уносится в сторону. Таких толчей на небольшом протяжении до десяти. Они работают механически - никого возле них нет, и хотя незначительна сила ручья, но она таким образом вся использована. Чтобы дождь не мочил зерно, над толчеей устроен навесик.

   У восточных ворот устроена часовня, где два раза в год камни производит официальное богослужение. Он молится небу, перед ним ставятся три чашки рису, а вместо ладану служит ароматное дерево.

   Сведения эти нам сообщает сам переводчик, что до проводника, он молчит.

   Проехали верст пять, и П. Н. приводит в исполнение свою месть.

   - Что у вас нового? - спрашивает он у проводника.

   - Нового у нас только и есть, что собака родила кошку.

   - А по-русски вы не умеете говорить?

   - Не умею.

   H. E. смеется и говорит:

   - Я же слышал, как вы говорили.

   Проводник смущен и молчит.

   - Ну,- говорит П. Н.,- поезжайте назад и передайте камни, что у нас в России еще больше чудо есть: там блоха тигра родила. Вот вам сто кеш (20 копеек) - мы одни дальше поедем.

   Проводник совершенно растерялся, он поехал было назад, но потом опять поехал за нами. Мы остановились и предложили ему уезжать.

   - Я боюсь ехать один назад.

   Так как вблизи была деревня Даури, то мы ему и предложили ехать туда и там ночевать, дав ему еще сто кеш. Он так и сделал, а мы поехали дальше.

   Дорога поднимается на утес, и мы в последний раз любуемся долиной Тумангана, затем дорога сворачивает в долину речки Камуры, приток Тумангана, и на два дня с Туманганом мы расстаемся, обходя прямой дорогой луку, которую он здесь делает.

   Мы присели на утесе и смотрим на панораму гор. Солнце близко к горизонту, ярче даль дорогих, золотой пылью заката осыпанных ковров, и точно замер в воздухе последний вздох ясного безмятежного дня. Тихо крутом, природа, закат и даль гор, как нежная музыка, навевают покой души. Как будто уже был когда-то в этих горных теснинах, видел эту даль и краски ее и снова переживаешь прелесть былых ощущений.

   Подсели к нам корейцы из деревни Дауры. Мы их расспрашиваем. Они говорят нам, что там вон, к югу, виден уже Херионский округ; вон, вон за той горкой, А вон за той и озеро Хан-шон-дзе-дути, где жил родоначальник маньчжурской династии в Китае.

   - Но ведь гробницы китайских императоров в Мукдене.

   - Гробницы там, а род отсюда, и китайцы живут за счет корейского счастья. Вот как было дело.

   И пожилой кореец, в белой кофточке и черной волосяной, с большими полями и узким донышком шляпе, сидя на корточках и раскуривая свою маленькую на длинном чубуке трубочку, рассказывает нам новую легенду.

   Несколько корейцев, также присев, внимательно слушают. Иногда поправляют, иногда сам рассказчик советуется с ними. Прост рассказ, трогательно наивна вера в него.

   Так же верят, что это было, как то, что сидим мы теперь на высоком утесе, что у ног наших как расплавленный в огнях заката Туманган, а кругом горы, беспредельная даль их, и там дальше, куда идти нам, они все выше и выше, пока молочными очертаниями не сливаются с небом. А на горах ковры с фиолетово-золотым отливом, а там внизу в долинах уже тень, и прячутся в ней уютные фанзы мирных корейцев. И все тихо, неподвижно, и только изредка в засыпающем воздухе раздастся вдруг мычанье громадного корейского быка.

   И кажется минутами наше пребывание здесь каким-то сном, очарованием, в котором мы все вдруг перенеслись в неведомую глубь промчавшихся тысячелетий.

   Или вдруг вошли под какие-то своды и увидели иные горизонты, иную жизнь, память о которой даже исчезла. Взрослые, как дети, весь досуг свой отдают сказкам, верят в них, возбуждая зависть к этой своей непоколебимой вере, верят в богатырей, в покойников, возможность найти счастливую могилу, всю жизнь ищут ее. Тигр, барс, тысяченожка последняя - все это те же превращенные люди. Фетишизм на сцене: луч горы, луч Большой Медведицы, оплодотворяющий женщин. Самый вид корейца - темно-пепельный, похожий на мумию, иконописный, говорит о промчавшихся над ним тысячелетиях. Кажется, коснется к этим ископаемым свежий воздух - и рассыплются они в прах.

   А пока не рассыпались еще они или пока всесокрушающая культура не переработала еще их, я, пионер этой культуры, жадно слушаю и спешу записать все, чем так доверчиво делятся со мной эти большие дети.

   Догорели огни заката, и в неясном просвете надвигающегося вечера исчезают волшебные очертания этого замка природы - из гор, неба, дали, дорогих ковров осени.

   Сладко зевают рассказчики, предвкушая близкий безмятежный сон.

   - Корейцы любят деньги? - спрашиваю я.

   - Жили три брата на свете и захотели они нарыть жень-шеню, чтобы стать богатыми. Счастье улыбнулось им, и вырыли они корень ценою в сто тысяч кеш. Тогда два брата сказали: "Убьем нашего третьего брата и возьмем его долю". Так и сделали они. А потом каждый из них, оставшихся в живых, стал думать, как бы ему убить своего другого брата. Вот подошли они к селу. "Пойди,- сказал один брат другому,- купи сули (водки) в селе, а я подожду тебя". А когда брат пошел в село, купил сули и шел с ней к ожидавшему его брату, тот сказал: "Если я теперь убью своего брата, мне останется и вся суля и весь корень". Он так и сделал: брата застрелил, а сулю выпил. Но суля была отравлена, потому что ею хотел убитый отравить брата. И все трое они умерли, а дорогой корень жень-шень сгнил. С тех пор корейцы не ищут больше ни корня, ни денег, а ищут побольше братьев {Обычай побратимства широко распространен у корейцев и очень чтится. (Прим. И. Г. Гарина-Михайловского.)}.

  

   Накрапывает дождь, обозы ушли, я работаю у двери или окна фанзы. Прямо от нее идет кукурузное поле. Немного дальше выглядывает темно-красная, камышеобразная яр-буда (просо, из которого корейцы пекут свой хлеб), еще дальше такой же камышеобразный высокий гоалин. А подъезжая, мы попали в болотистое рисовое поле, хотя здесь для рису, собственно, слишком еще холодно и урожаи его бывают очень плохи.

   Я сижу, и ветер сырой, пропитанный запахом травы, гладит мне лицо. Перед фанзой наши лошади мирно жуют кукурузу. Немного в стороне Бибик, высокий хохол, солдат, для нас варит эту кукурузу и в золе жарит дикого гуся. Прямо перед дверью навесик, и под ним сидит привязанный за ногу коршун.

   Хозяин фанзы с этим коршуном ходил на фазанов. Но теперь коршун меняет перья и для охоты не годится. Время его охоты с октября по апрель. В помощь ему берется собака лайка, она делает стойку, отыскивает потом коршуна с его добычей, которую он, не теряя времени, клюет.

   Хозяин нашей фанзы - староста здешней деревни. Это очень почтенный старик, мягкий, с пробивающейся сединой в редкой бородке. Он сам будет провожать нас, но извиняется, что не может раньше часу, так как у него суд.

   Суд над беглой женой. Муж бил ее, и она убежала. Ее поймали где-то далеко и привели назад. Теперь ее будут судить.

   Нельзя ли посмотреть? Нет, нельзя. После долгих переговоров, мы уславливаемся так. Староста уйдет судить, а немного погодя я с П. Н. подойдем к той фанзе, где он судит, и скажем ему, что у нас к нему есть дело. Он извинится, что занят, и попросит нас подождать здесь же, в фанзе.

   Так мы и сделали. Сперва отправились гулять. Улиц никаких, кривые тропинки из фанзы в фанзу, и каждая из них род дачи.

   Подошли к строящейся фанзе.

   Поставлен только деревянный корпус из рам полуторавершкового леса. Затем эти рамы заплетут тонким ивняком и смажут глиной с соломой. На крышу кладут плетни из конопли. С внутренней стороны крышу, служащую потолком, смазывают глиной. С наружной же стороны поверх плетня кладут овсяную солому. Ее опять смазывают глиной, а сверху кладут мелкий камыш, который и покрывают веревочной сеткой.

   Посреди фанзы, ниже пола, устраиваются печные борова; они идут под всей фанзой, а затем выходят наружу, в высокую деревянную трубу, отстоящую от строения аршина на два.

   Осмотрев постройку, мы пошли к фанзе, где происходил суд. Но мы пришли слишком рано. Привели только женщину, муж же ее еще не пришел.

   Нас пригласили внутрь фанзы. Там уже сидели восемь судей и девятый староста - все старики деревни. В другой комнате сидела обвиняемая, на вид уже старуха, маленькая, уродливая, с выражением лица, напоминающим заклеванную птицу.

   Мы вошли, извинились, что не можем снять сапоги, и сели у стены, как и другие, на корточки.

   Один из корейцев предложил мне мешок для сиденья. Я снял было шляпу, но П. Н. объяснил мне, что надо надеть ее.

   Лица корейцев, смуглые, широкие, с редкими бородками, выглядывают ласково и добродушно. Есть и некрасивые, но есть и очень правильные, напоминающие итальянские лица. Они стройны, высоки. Я назвал бы их даже изящными.

   Мы посидели немного, встали, поблагодарили и ушли.

   Хозяин расскажет нам в дороге о самом суде.

   В нашей фанзе мы застали старого китайца, разносчика-торговца. У него два ящика, желтых полированных. В этих ящиках товары. Открыл один, и мы увидели тесьмы, бусы, деревянные гребешки, мундштуки, японские спички. В другом - бумажные материи, наши русские - кумач, коленкор, корейская бязь, очень недурное пике, из которого шьют себе зажиточные люди платье.

   - Все?- спрашиваю я у китайца, осмотрев весь его несложный товар, вплоть до яиц, на которые корейцы выменивают у него товары.

   - Самого главного он вам не показал,- сказал П. Н.,- китайскую водку - ханшина, как называют ее русские, или ходжю, как говорят китайцы, или тану-сцур по-корейски. Этой водкой он больше всего торгует. В Корее продажа водки разрешена беспрепятственно и не обложена акцизом.

   Я попробовал этой водки - очень сильный сивушный запах, горьковатый вкус.

   - Она очень крепкая,- говорит П. Н.,- если зажечь спичкой, будет гореть.

   Я зажигаю, но спичка тухнет, и водка не хочет гореть.

   - Воды много налил.

   Китаец улыбается.

   - Это дешевая водка,- говорит он.

   Возвратился староста с суда. Мы застали его сидящим, по обыкновению, на корточках с своей трубкой, задумчивого и грустного.

   Суд кончился. Та старуха, которую мы приняли за обвиняемую, была просто из любопытных. Обвиняемая же была женщина шестнадцати лет. Ее поймали в этой деревне и дали знать мужу. Когда муж приехал, устроили суд.

   Мужу двадцать лет.

   Его приговорили к десяти ударам розог, которые он тут же и получил. Одни держали за ноги, другие за голову, а помощник старосты отсчитывал удары. С десяти ударов они сняли ему несколько полос кожи,

   Староста, когда били, спрашивал;

   - А что, больно?

   И тот благим матом кричал:

   - Больно!

   - Ну, в другой раз не теряй жену и не беспокой соседей твоими делами.

   Староста очень жалел, что мы не досидели до конца и не были свидетелями наказания, так как чем больше свидетелей, тем это назидательнее выходит.

   - A жене ничего?

   - Это дело ее мужа.

   - И она присутствовала при наказании?

   - Да. Затем они уехали оба к себе домой. Он не мог сидеть и лежал в арбе, а она правила.

   - Но если она убежит?

   - Тогда еще больше накажем: не убежит.

   - Но он из чужой деревни?

   - Это только честь ему. Если б начальник чужого города наказал его, это переходило бы, как заслуга, из рода в род.

   "Вот оно откуда идет,- подумал я,- эта проповедь некоторых из наших культуртрегеров об отсутствии позорности в телесном наказании".

   Дождь опять. Мы едем узкой долиной, тучи легли на горы и все ниже и ниже опускаются прямо на нас.

   Это уж и не дождь, а что-то мокрое, и вода бежит с наших дождевых плащей. Плащи корейцев из концов конопли, искусно связанных концами вниз. Они похожи в них на колючих дикобразов.

   Все выше и выше долина, все уже, уже, все каменистее почва. Груды камней лежат в кучах - это камень с полей, но и на полях его еще больше, и все наши плуги изломались бы здесь.

   А вот и перевал Капхарлен, на высоте семидесяти сажен. Дорога почти отвесно лезет в гору, вечереет, совсем темнеет, и проводник наш наконец заявляет, что дальше не пойдет, так как его лошадь чует "его".

   - Кого "его"?

   - Не к ночи сказать - тигра. Здесь никто никогда не ездит ночью, и днем ездят только партиями.

   Мы почти силой увлекаем проводника.

   - В таком случае дайте мне хоть помолиться.

   С каким усердием он молился перед кумирней. Он совсем влез в нее и кланяется, кланяется.

   Мы едем дальше и после двухчасовой переправы спускаемся благополучно в глубокую долину.

  

   Я сижу в фанзе Ким-хи-бой деревни Баргаири. У самой фанзы несется теперь разлившаяся в большую река Пансани-ханури.

   Мы у подножья перевала Капхарлен. Мелкий дождь и туман закрывают ущелье, Ущелье, которому позавидует и любое кавказское. Вода гулко шумит, и под ее гул я слушаю прекрасные рассказы здешних горцев. Доверчиво, как дети, они сидят на корточках - человек десять - и внимательно, серьезно объясняют моему переводчику.

   Очень сложный вопрос мы обсуждаем. Вопрос их религии.

   Будда, Конфуций, шаман, обожание гор - все это смешалось и составило религию простого человека в Корее.

   Миллион вопросов с моей стороны - прямых, перекрестных, и полдня ушло, пока получилось нечто связное, передаваемое бумаге.

   Здесь же проводник из Ауди, почтенный старик Ким-ти-буан. Здесь и житель Южной Кореи, Анкугуни из провинции Пиандо. И когда все они кивают головами, осторожный и пунктуальный П. Н. Ким переводит мне. Многое он и сам знает, но не доверяет себе и, по моей усиленной просьбе, по нескольку раз переспрашивает.

   Вот сущность и результат всех вопросов.

   У человека три души. Одна после смерти идет на небо (ханыр); ее несут три ангела (бывшие души праведных) в прекрасный сад (син-тён). Начальник сада, Оконшанте, спрашивает ее, как жила она на земле, и в зависимости от греховности или чистоты этой жизни, чистосердечности передачи всех грехов определяет: или возвратиться ей обратно на землю в оставленное тело, или оставаться в прекрасном саду, или переселиться в тигра, собаку, лошадь, осла, свинью, змею.

   Есть души, обреченные на вечное переселение: это убийцы и разрушители династий.

   Вторая душа остается при теле и идет с ним в землю (ее несут тоже три ангела), в ад, к начальнику ада, Тибуану.

   Третья душа остается в воздухе, близ своего жилья - ее несет один ангел.

   О первой душе забота живущих заключается в том, чтобы дождаться распоряжения начальника сада, на случай, если он возвратит душу назад в тело.

   Это может случиться через три дня, пять, семь - всегда в нечетные дни.

   Шаман, или вещун, или предсказатель - тонн, или просто составитель календаря счастливых дней и празднеств саат-гуан в точности называют этст день похорон. У богатых не хоронят иногда до трех месяцев. Тело тогда кладут в парадную комнату фанзы, кладут туда же и пищу и замуровывают эту комнату. Вообще торопиться с похоронами не следует - это неприлично, это неуважение к памяти усопшего.

   Заботы о второй душе - душе тела - заключаются в том, чтоб выбрать телу счастливую гору. Корейские горы представляют из себя множество отдельных вершин, холмов. Все эти холмы и вершины утилизируются для кладбищ. Найти счастливое место - большой труд. По нескольку раз приходится вырывать тело и переносить его на новое место.

   Вчера в дождь и в непогодь мы встретили по дороге таких мучеников, несших уже сгнившее тело. На двух жердях они несли тело, обернутое в корейскую, маслом пропитанную бумагу. От трупа невыносимо разило.

   - Почему вы несете его на новое место?

   - В нашем доме заболел ребенок, и шаман приказал перенести тело его деда, умершего шесть месяцев назад, на другое более счастливое место. А сегодня именно тот счастливый день, когда назначен перенос.

   Счастливая гора, выбранная для покойника, дает все - счастье, удачу, служебную карьеру. Он богат, потому что выбрал удачную гору отцу, он министр по той же причине.

   Есть святые горы. Кто умеет найти их для своих предков, в роду того когда-нибудь будет богатырь.

   Забота о третьей душе {У китайцев тоже есть нечто подобное: душа дыхания. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)} никогда не прекращается: то ее надо покормить, и шаман назначает зарезать свинью, сварить рису и нести на гору, где стоят молельни - кучи камня под навесом, то тот или другой предок обиделся, и опять надо его умилостивлять той же свиньей (чушкой) и вареным рисом. Вообще эти души воздуха - беспокойный народ, и возни корейцу с ними выше головы. Блудливые в жизни, они остаются такими же и после смерти, являясь таким образом точным снимком с того, кто жил когда-то.

   Над жизнью и смертью распоряжается идол ада, Тибуан. По своим спискам он вызывает с земли чрез свою администрацию очередных. Но оказывается, что и там возможны подтасовки. Так, однажды умер некто Пак из Менгена. Внук этого Пака, умерший значительно раньше и успевший попасть в администрацию Тибуана, сейчас же узнал деда, но, не показав и вида, сказал Тибуану:

   - Вот произошла ошибка: мы требовали Пака из Тангена, а пришел из Менгена.

   - Исправить ошибку,- сказал Тибуан.

   Таким образом Пак из Менгена возвратился в свое тело и потом рассказывал, при каких обстоятельствах увиделся он со своим внуком.

   Дождь все идет, вся фанза протекает. Платье, промокшее вчера в дороге, промокло за ночь еще сильнее, спички отсырели.

   - Давно в этой фанзе был покойник?

   - Два года назад. Только что сняли траур.

   - Будут его еще переносить?

   - Будут.

   - Сколько времени его держали в фанзе?

   - Семнадцать дней.

   - В какой комнате?

   Показывают, где стоит моя кровать.

   - От какой болезни умер?

   - От оспы.

   - Может быть, от черной?

   Долгие переговоры.

   - Они не знают,- говорит П. Н.

   - А что он спросил вдруг о наших покойниках? - встревожились робкие корейцы.- Может быть, они ему снились? А если снились, то что говорили?

   Но я поспешил успокоить их и объяснить, что заговорил о покойниках только потому, что вообще зашел разговор о загробной жизни.

   Затем, так как все было готово к отъезду, мы простились с ними, поблагодарили и уехали.

   Река бушует и рвется. Коротенькие волны с белыми гребешками с стремительной быстротой мчатся, догоняя друг друга.

   Туман и тучи рассеялись, видно голубое небо, собирается солнце выбраться из последних туч. А кругом теснятся горы, здесь уже поросшие мелким лесом.

   Говорят, прежде здесь рос когда-то большой, высокий лес. Историю его исчезновения можно наблюдать и сейчас. По скату гор там и сям уже идет распашка.

   В других местах к ней подготовляют только поля, выжигая кустарник. Такие распашки замечал я здесь на склонах очень крутых, не более двойного откоса. Выше этих распашек места только для коз да их спутников - барсов и тигров.

   Проехав версты две, мы начали переправляться на другой берег. Бытовая картинка. Завтра у корейцев годовой праздник в честь урожая. Сегодня они поминают родных и готовят мясо для завтрашнего дня.

   Большие группы, человек в тридцать корейцев, на этой и на той стороне. Многие из них до пояса голые, и их бронзовые тела сильны и мускулисты. Они все вокруг разрезанных кусков свежего мяса.

   Эти тела, длинные волосы, завитушки на голове напоминают одну из картин Эмара или Купера с краснокожими.

   Началась очень неудачная переправа: у H. E. лошадь вдруг легла или споткнулась посреди реки. Вследствие этого они оба на мгновение скрылись с глаз. Затем сейчас же опять показались и оба возвратились назад. H. E. ни на мгновение не потерял своего философского спокойствия и сейчас же принялся просушивать записные книжки, паспорта, револьвер, ружье, барометр, шагомер. Одного из наших корейцев свалило водой хуже, на более глубоком месте. Лошадь скоро оправилась, но корейца понесло вниз. Кое-как выплыл и он к берегу и, ухватившись за ветви, взобрался на другую сторону.

   Все-таки перебрались, но подмочили весь обоз. Поэтому, разбив палатки, принялись сушиться. Корейцы окружили нас, и вот мы теперь в их обществе. Они деликатны, вежливы, принесли (за деньги, конечно) снопы кукурузы, чумизы, ячменя.

   Узнав, что на горах у них растет дикий виноград, я попросил принести его, и теперь возле меня большая корзина черного, сладкого, но мелкого винограда.

   H. E. ушел на охоту за козами. На всякий случай он взял и дробовик и винчестер. С ним пошел один из наших корейцев, а другой, здешний, показывает места.

   П. Н. долго вызывал охотников.

   - Не идут,- объясняет он нам,- боятся H. E.

   - Скажите им, что это нам надо их бояться,- нас, русских, пять, а их сколько.

   Наконец согласились, когда я предложил и нашего корейца.

   На берегу реки, повалив лошадь, два корейца подковывают ее. В другом месте группа корейцев сидит на корточках и курят свои трубки. Через реку голые корейцы переносят наши вещи. Все это картинки, и надо идти за аппаратом. Я снимаю все группы, а П. Н. объясняет им, что я делаю. Они смеются и все хотят попасть на изображение.

   После съемки я раздаю детям сахар.

   Маленький мальчик, грустный и миловидный, уже с закрученным наверху хохолком - признак женатого человека: он уже женат.

   Так уютно разбился наш лагерь под группой деревьев, так живописна река и округа. Вот подходит кореец в волосяной шапке, вроде нашей камилавки, с широким раструбом кверху - это дворянин. Вот идет другой, в белой шапке, вроде тех, которые когда-то надевали в школах - ослиные уши: это шапка неглубокого траура. При глубоком же - весь костюм от шапки до башмаков должен быть белого цвета. Вообще белый цвет национальный и любимейший у корейцев.

   Сегодня вечером у меня опять собрание корейцев из соседней деревни. Во главе их дворянин. Он, оказывается, и староста у них. По требованию П. Н., я оказываю ему особый почет: жму, как и он, двумя руками его руку, посадил его на походный стул, подарил ему какую-то безделушку, а главное, угостил всю компанию коньяком. Немного, но достаточно для того, чтобы развязать им языки. Дворянин недоволен современным положением дел.

   - Прежде в Сеуле за знание давали должности, потом эти должности покупали, а теперь их никак не получишь: пришли другие люди и все взяли. Наша страна бедная, только и были, что должности - должности отняли: что остается корейцу?

   Он спросил:

   - Отчего другие народы богаты, а корейцы бедны?

   Я отвечал, что и у корейцев много естественных богатств, но нет технических знаний. Без таких же знаний в наше время нельзя быть богатым. Эту мысль я развил ему примерами вроде моего путешествия со скоростью двадцати верст в сутки, в сравнении с железной дорогой, с тысячеверстной скоростью в то же время.

   - Да мы уж строим такую дорогу, но без знаний не мы будем и пользоваться.

   Я ответил, что корейцы народ способный, и раз начнут заниматься, то так же скоро, как и японцы, догонят европейцев.

   - Северная Корея от России примет науку.

   - Если Корея этого захочет, Россия считает корейцев братьями.

   - Мы хотим, а как другие - мы не знаем.

   После коньяку речь зашла об обычаях, преданьях, религии. Произошла таким образом проверка и прошлого, услышали мы и три новых рассказа.

   В этих рассказах характеристика бонз (монахов) как распутных людей и пьяниц.

   Вечер закончился генеральным осмотром наших вещей.

   Между прочим выяснилось, что дворянин знает только китайскую письменность, а корейской женской не знает, что делает его, живущего среди простого населения, неграмотным человеком. Но уж так принято, что дворянину неприлично знать женскую грамоту простого народа.

   К дворянину остальные относятся с большим уважением: подают ему двумя руками, спрашивают каждый раз разрешение принять от меня угощение. Сыну своему, женатому, лет двадцати, он не разрешает ни вина, ни коньяку.

   Выкурив свою трубку, он опять набивает ее, и сын идет к костру, принимая каждый раз и подавая отцу трубку двумя руками.

   Почему-то все эти отношения, и эта длинная трубка, и даже аромат табаку напомнили мне самое раннее мое детство в доме деда моего, типичного дворянина и помещика Малороссии.

   На прощанье дворянин взял мою левую руку, перевернул ладонью вверх и стал рассказывать мне мою судьбу. Я буду жить до девяноста лет - об этом говорит линия, уходящая к кисти руки. Это же говорит на основании хиромантии Н. А. Линия к третьему, безымянному пальцу говорит о способностях, чем она больше, чем больше разветвлений, тем больше и способностей.

   И это сходится с тем, что говорит Н. А.

   - Вот придем в Херион,- говорит П. Н.,- там настоящие предсказатели: они вам все расскажут...

  

   Половина пятого. Темно еще. За палаткой у костра два сторожевые корейца разговаривают. Они говорят по обычаю громко, быстро, с экспрессией, но голоса мирно налаженные. Однообразный, мирный шум воды.

   В половине шестого первые лучи сверкнули по горам. Здесь, в долине, еще глубокая тень. Уютная, красивая картинка. Горы, долинка, река, мирно приютившиеся здесь и там фанзы. Ясное утро, и все спит в этом торжественном тихом уголке.

   Вчера, прощаясь, корейцы говорили:

   - Надо идти приготовляться к празднику.

   И в голосе их слышалась и торжественность и радость праздника.

   Годовой праздник. Праздник везде праздник, и ощущение этого праздника с детских лет остается в душе, и мне понятны их ощущения.

   Сегодня праздник, и он в природе, солнце, на этих горах.

   Из-за этого праздника приехал в свое имение пусай г. Он-тон. Он приехал вчера. Его имение на противоположной стороне, в живописном ущелье. В контраст с мелким кустарником его береженый лес широкой полосой уходит в горы.

   Два палача этого пусая приходили в наш лагерь. Оказывается, что он и в чужом для него месте может творить суд и расправу: высечь дерзкого, наказать пьяного.

   Часам к шести пришли дети деревни. Они сегодня чистенькие, нарядные, в белых, голубых, розовых и зеленых куртках.

   Немного погодя один из взрослых пришел, и за ним несли два закрытых корейской мягкой бумагой столика. На этих столиках ряд маленьких чашечек, в которых: 1) корейский хлеб из яр-буды (род проса) - желтый, липкий; с ним в одной миске мука из жареных бобов, с сухой приправой сои (что-то вроде нашего зеленого сыра, мелко растертого, но не такой острый вкус); 2) синие помидоры, 3) вареный чеснок, 4) жареная говядина и соленые огурцы, 5) соленая редька, 6) соус из желудка, 7) рыба вареная, 8) соус из щенков, 9) теплая водка - сули и 10) квас сладкий с некоторой остротой вроде нашего медового кваса.

   Все это я пробую и благодарю. Мне отдельный столик, H. E.- отдельный. H. E. категорически заявил, что он нездоров и есть ничего не будет. Я уговариваю его, и он соглашается поесть редьки.

   На горизонте показывается дворянин тоже со столиком. Пока он подходит, крестьяне рассказывают, что собственно дворянство указом императора упразднено еще в 1895 году. Но в таких глухих местах, как это, еще держится старый обычай, и население добровольно отдает дворянам былую честь. В больших же городах, а особенно в Сеуле, о дворянах давно забыли думать, и там они ничем не отличаются от остальных.

   Существовало четыре разряда дворян: сельский дворянин, городской дворянин, дворянин провинции и дворянин империи. Из дворян империи выбирались на высшие должности в империи; из дворян провинции - на высшие должности в провинции. Из городских дворян - военные и, наконец, совершенно бесправные сельские дворяне.

   Мы уложились, снялись и поехали. В живописном уголке стоит старая, поросшая мохом, черепицей крытая, уютная фанза. Форма крыши - подражание китайским. Фанза огорожена забором, по нем свесились тыквы, висит желтая кукуруза, зеленый еще табак, красный стручковый перец. Яркое впечатление юга.

   - Вот,- говорит хозяин,- яблоня, вот вишня. Вся долина усеяна камнем, и на ней растет тощий хлеб. Но тут же дикая вишня перерастает четыре сажени, тут же виноград, и в диком своем виде сладкий и вкусный.

   - Придет время,- говорю я хозяину,- и ваши долины будут зеленеть в садах, виноградниках, и труд человека оправдается в десять раз больше теперешнего. Тогда будет Корея богатая. Но для этого надо ехать не в Китай, учиться его бесплодным наукам, а туда, где умеют разводить эти сады, умеют доставать из гор их богатства, которые лежат в них. Тогда Корея будет богатая, а до тех пор в Корее будут только добрые хорошие люди, занятые выше головы своими покойниками, добрые люди, которых все всегда обидят.

   Дворянин, увязавшийся провожать нас, снисходительно кивает головой.

   Он с своей долиной поразительно напоминает родину его прототипа, Дон-Кихота Ламанчского. И он такой же худой, высокий, окруженный насмешливой вежливостью своих односельчан. При расставании я оказал ему всю вежливость: слез с лошади, двумя руками пожал его руку.

   - Я хотел бы еще раз увидеть вас,- сказал он мне растроганно.

   - Если я не приеду, то пришлю своего сына,- ответил я ему, и мы расстались.

   Мы едем долиной, у которой столько названий, сколько и селений: Па-и-сан-хансури, Маргаер-хансури и т. д. Долина шириной версты в две с каменистой, старательно возделанной почвой. Так же возделаны здесь и там косогоры. По долине протекает в плоских берегах река, и орошение здесь не представило бы никаких затруднений. Но им пользуются только для риса. Но для риса здесь сравнительно холодно, и он дает сравнительно плохой урожай.

   Чем дальше, тем больше селений и дороже цена на землю. Здесь она уже достигает двухсот рублей за десятину.

   По случаю праздника все нарядны: девушки качаются на качелях, молодые парни разводят у реки костры и что-то варят себе. Взрослые на могилах предков. Группы в белых одеяниях на всех окрестных пригорках - все это кладбища, все это счастливые горы. И нередко, если нашедший счастливое место для предков попадает в знать или богатство, тайно на это же кладбище уже несет кто-нибудь и своего какого-нибудь предка. Но если владелец кладбища узнает, то дело нередко кончается и смертью виновного.

   Поминки заключаются в том, что приносят на могилу еду и водку. Три рюмки выливают на могилу, а остальную водку и гущу съедают в память усопшего.

   Из одной фанзы выскочил белый кореец и, протягивая руку, кричал по-русски:

   - Здравствуй, здравствуй, иди на моя фанза!

   Это пришедший с заработка из России кореец.

   Я угостил его папиросой, пожал его руку, и мы расстались, так как весь запас его знаний ограничился вышеприведенной фразой.

   Решили сегодня добраться до Хериона.

   Едет громадный Бибик и что-то улыбается. Он уроженец Харьковской губернии, переселился с родными в Томскую; выговор у него совершенно хохлацкий.

   - Хорошая сторона Харьковская губерния,- говорю я.

   - Да вона хороша, та земли нет.

   - Ну, а Корея вам нравится?

   Бибик усмехается:

   - А чего тут хорошего: горы да буераки; у нас в Томской губернии, по крайней мере, конца полю не видно.

   - Их домики,- говорю я,- красивые.

   - А что в них красивого,- сомневается Бибик.

   - Вот, отдельно стоят, кругом зелень, чисто...

   - А с чего у них и грязно будет, когда овцы нет, скотина - один бык.

   - Много комнат,- говорю я,- в русской избе в одной комнате набьется народ, тут и телята.

   Бибик не может удержаться от улыбки.

   - А что то и за комнаты их: и вся комната неначе курятник у нас.

   Надо видеть фигуру Бибика, чуть не в сажень, в американской высокой шляпе; он сидит на микроскопичной, чуточку больше осла корейской лошадке. Рот его расширяется до ушей, и он говорит:

   - Просто дурная сторона, та и годи. От так же и в Китаю.

   - Вы были там?

   - А був, и тут я був.

   Бибик большой любитель впечатлений. Он не пропускает ни одной экспедиции и всегда бросает какое бы то ни было выгодное место. Едет и усмехается.

   Сегодня мы пробыли на лошадях двенадцать часов и сделали сто ли. С последнего перевала при сером угасающем дне открылась дивная панорама. Все, что мог охватить глаз, были долины, окруженные причудливыми, наморщенными горами и пригорками. И долины и горы покрыты все теми же чудными бархатными коврами.

   Ночь спустилась сперва вся в тучах, темная, а затем подул северный ветер, стало холодно, тучи ушли, и яркая луна заиграла в обманчивой теперь и трудно уловимой округе.

   - Вот, вот белое - это ворота Хериона.

   Но все белое, вся даль, везде ворота Хериона, устали все, и всем хочется спать.

   Лошади, не евшие целый день, жадно хватают и глотают все - траву, листья, ветви.

   Удивительные желудки здешних лошадей: они едят стебли кукурузы, как наши лошади сено, и большая любезность, если им эти стебли порубят. Говорят, корейские лошадки злы и корейцы грубо обращаются с ними. Они, правда, резко кричат на них: "Ги!" Но так же заботливо, как и наши крестьяне, обращаются со своими лошадьми.

   - Вот в этих горах водятся удавы,- говорит наш проводник.

   Он показывает руками размер удава: диаметр - пол-аршина, длина - сажень и больше.

   - Он сам видел?- спрашиваю я переводчика.

   - Он видел, но не таких больших,- и он показывает кулак и длину аршина