Ходасевич Владислав Фелицианович - Избранные письма

Теперь второе. Никаких книг я Вам не достал. Книжную Лавку писателей (из которой я, впрочем, вышел еще в сентябре), кажется, на днях прихлопнут. Там паника, безумные цены и отсутствие нужных книг. "Логоса" нет, издание Сабашникова рублей по 600 за том и т.д. Однако помню Ваши нужды, и если что подвернется - добуду.

   Теперь вот еще что. Думаю, что необходимо Вам стать членом нашего Союза². Это дает кое-какие блага, вроде охраны библиотеки, а может быть, и пайка. На днях все частные книгохранилища, сверх 500 томов, будут изъяты от владельцев во всей России. Члены Союза получат охранные грамоты. Поэтому пришлите-ка заявление по следующей форме.

  

   Прошу принять меня в число членов Союза. Имею такие-то печатные труды. (Перечислите несколько своих книг.) Рекомендуют меня такой-то и такой-то. (Две фамилии, лучше всего из числа следующих: Гершензон, Ходасевич, А. М. Эфрос, Ю. К. Балтрушайтис.) Ваша подпись.

  

   За необходимость "рекомендации" не вздумайте обидеться. Это формальность, необходимая по уставу для всех, кто не состоял в числе членов-учредителей.

   Было курьезно, когда мне пришлось "рекомендовать" Горького и Брюсова. Заявление пришлите мне. Я дам его подписать "рекомендателям" и передам куда следует. Настоятельно советую сделать это как можно скорее.

   О себе сообщу только то, что лишь 2-3 дня, как встал. Пролежал 7 недель. Был у меня фурункулез: 40 нарывов на всем теле, один за другим³. Измучился и оброс бородой, что уморительно. Мои Вам кланяются. Будьте здоровы. Очень по Вас соскучился.

   Обнимаю Вас

   "Всемирная Литература", Знаменка, М. Знаменский, 8, кв. 10.

  

  

   Ей-Богу, мне не до стихов,

   Не до экспромтов - уж подавно.

   Однако ж было б очень славно,

   Когда бы эдак в семь часов,

   Иль в восемь, или даже в девять

   (Мы заняты ужасно все ведь) -

   Зашли Вы Нюру повидать.

   Она устала и тоскует,

   Из здравницы¹ вернувшись вспять,

   Затем, что здравница... пустует.

   "Продуктов нет" - так рапортует

   Хор нянек праздных... А пенять

   Лишь на судьбу рекомендует.

  

   Я потому занялся сочинением сей баллады, что хотелось посидеть подольше: нет сил встать и идти.

   Однако зайдите, если можете. Надо подумать, а мы уж и думать сами не можем. Так все запуталось.

  

   обстоятельства так сложились, что я сейчас не могу приехать сам и потому посылаю жену, поразведать точнее о возможности нашего переселения в Петербург¹. Работу себе я надеюсь найти по приезде, были бы только силы, - а сейчас поручаю жене выяснить вопрос о возможности получить квартиру, отопление и проч. Если при разрешении этих вопросов понадобится Ваш совет или помощь - очень прошу о том и другом. Чувствую, что Москва мне сделалась не по силам: изжита, как теперь выражаются, и материально, и психологически. Работать я здесь не могу - и это меня мучит. Итак, примите участие в кратком семейном совете моей жены с Валентиной. Этим Вы меня еще раз глубоко обяжете.

   Жму Вашу руку.

   1920, 2 октября

   Москва

  

   жена моя отправляется на разведки, выяснить возможность нашего переселения в Петербург. (Сам я сейчас не могу приехать.) Обстоятельства разных порядков - житейския и психологическия - гонят меня из Москвы. Горький сулит мне в Петербурге всякие блага земные. Это хорошо, но благ небесных он мне не даст, а без них трудно. Тут-то и хочется мне попросить совета у Вас. Скажите моей жене, а еще лучше - черкните пару слов вот о чем: как Вы думаете, сыщется ли мне в Петербурге работа порядка историко-литературного, самого кабинетного, самого кропотливого? Это как раз то, чем я давно мечтаю заняться, и это единственное, что меня сейчас может "среди мирских печалей успокоить"¹. Если бы оказалась возможность работать в непосредственной близости к Вам - это было бы мне всего приятнее. Кое-какой навык у меня есть, самая близкая мне область - поэзия Пушкинского века... Вы меня глубоко обяжете, если уделите несколько минут внимания моему вопросу.

   Жму Вашу руку.

   Москва. 3.Х.-920

  

   завтра я окончательно уезжаю в Петербург¹, так и не закончив дела с получением пайка, ибо Брюсов сказал, что оно все равно затянется на несколько месяцев². Беда в том, что Покровский³, узнав, что я уезжаю, вздумал передать мой паек кому-нибудь из ученых. Это совершенно нелепо и несправедливо и юридически, и морально. 1) Я получаю паек индивидуально, по постановлению Совнаркома (от 23/ХII 1919) - и лишить меня его может только Совнарком, или суд, - но ведь переезд в Петербург не преступление и карать за него голодом нельзя. 2) Сидеть несколько месяцев без пайка из-за чисто канцелярского затруднения (как перевести) - сущая дикость. 3) Непристойно отнимать у человека паек только потому, что этот паек остается без призора: немыслимо отдавать ученым то, что плохо лежит у писателей. 4) Гуревич⁴ перевела свой паек в Москву, а Павлович⁵ - в Петербург: они поменялись. Мне говорят: поменяйтесь и вы. Значит, паек сохраняет за собой тот, кто сможет поменяться с товарищем, а кто не сможет - сиди голодный, пока не поймаешь переселенца. И уж тогда Покровский бессилен. Все чушь, чушь и чушь.

   Луначарский говорит, что я прав, Брюсов тоже, но вот, им все-таки надо что-то "обсуждать".

   Вы меня бесконечно обяжете, если разъясните им всю нелепость положения по существу и скажете, что столь ответственным лицам просто стыдно совершать ими же признаваемые несправедливости в силу одних только канцелярских трудностей. Это хорошо для советских барышень. А уж о Покровском не знаю, что и сказать.

   Очень прошу извинить меня за постоянные просьбы, - да что же делать. Вы можете прикрикнуть там, где я смиренно докладываю. Меня слушают, со мной соглашаются - и ничего не делают.

   Всего хорошего. Жму Вашу руку.

  

  

   Дорогой Борис Александрович, мы добрались и осели. Что будет дальше - не знаем. Впрочем, весь город взволнован нашим прибытием. По улицам - курьеры, курьеры, курьеры. Погода чудная. У нас не квартира, а дворец: 119 комнат, дров - 768 сажен. Петрокоммуна прислала мне золотой венок. На обороте - тип здешних женщин. У меня 24 любовницы из высшего здешнего общества. Едим исключительно бананы и запиваем хересом. Нюра жалуется, что бриллиантовая диадема, которую она носит, ей тяжела. Пустяки, привыкнет. Будьте здоровы. Обнимаю Вас, Ал. Ион., Соф. Сем.¹, и Ольге Алекс.² - поклон. Нюра всех целует.

   P.S. Что я буду здесь делать без галош - просто ума не приложу! Наш адрес, собственно, прост: Петербург, такому-то. Но, для точности, - лучше пишите так: Садовая, 13, кв. 5.

  

   Меня ужасно огорчило, дорогой Георгий Иванович, известие о Вашей тяжелой болезни. Ну что ж это такое, на самом деле? Отчего нам с Вами так плохо живется? Впрочем, конечно, и болезни мои, и беды пустячные по сравнению с Вашими. Однако живу здесь уже больше месяца, а еще ни дня, ни минуты отдыха и покоя не видел. И до ужаса стыдно мне, что за месяц не выбрался к Брокгаузу-Ефрону¹ - и все же совесть моя перед Вами чиста: буквально нет дня без неотложного, за глотку хватающего дела, на которое уходит весь день без остатка, пока я не валюсь на диван в окончательном изнеможении... Впрочем, я половину дней, не меньше, просто просидел дома, обмотанный бинтами и компрессами.

   Литературного Петербурга я не видал, да его, конечно, и нет. Враздробь видел многих, но мельком, урывками. Люди - везде люди, да простит их Господь, но, кажется, у здешних более порядочный тон, чем у москвичей. Здесь как-то больше уважают себя и друг друга; здесь не выносят непогрешимых приговоров, как в Союзе Писателей; не проповедуют морали общественной - с высоты Книжной Лавки; писатели созывают публику слушать их стихи, а не глазеть на очередной скандал; здесь не покровительствуют друг другу, как друг наш Бама Эфрос, здесь не лезут в высокопоставленные салоны... Т.е., быть может, и здесь делается все это, но как-то не только это, да и пристойнее как-то.

   Ну вот, попробую здесь существовать, если уцелею от болезней и неприятностей.

   Простите. Всего Вам хорошего, т.е. здоровья: ах, как я научаюсь ценить его!

   Сердечно Вас обнимаю. Поклон Надежде Григорьевне и просьба: если есть у Вас новые стихи, то пусть она перепишет (поразборчивее!) - и пришлет мне. Я сам не пишу, конечно.

   Ну, еще раз - будьте здоровы.

   21 декабря 1920

   Петербург

  

   я целую неделю лежал, сейчас встал, ибо чувствую себя несколько сноснее, - но завтра будут мне резать шею; может быть, придется на несколько дней остаться в лечебнице.

   Жаль мне Вас очень; уверен, что Вам не хорошо в Москве, но переезжать сюда решительно не советую, и вот почему:

   1) Единственный способ устроиться здесь сытно, это - читать лекции матросам, красноармейцам и милиционерам, обязательно местах в пяти-шести одновременно. Но это - ужасающая трепка с Охты на Галерную, оттуда к Финляндскому вокзалу и проч. Этого Вам не выдержать, как и мне.

   2) Академический паек Вам не переведут сюда меньше чем в три-четыре-пять месяцев. Я еще не добился - и сижу без него. Кроме того, он гораздо меньше московского: 45 фунтов хлеба вместо 35 фунтов муки, фунта 4 масла вместо 6, фунтов 15 селедок вместо 20 фунтов мяса, почти нет папирос, 1 фунт сахару и т.д.; крупы тоже вдвое меньше.

   3) В Доме Искусств все комнаты заняты. Нам дали 2, ибо у нас Эдгар. Для Вас максимум - одна, но и той не получите. Мне пришлось поднять на ноги Горького и всю силу его. Горький сюда звонил и грозил. В результате я реквизировал комнату Цензора¹, который слишком медлил въехать в нее, и занял комнату, назначенную для приезжающих на краткий срок. Между тем вне Дома Искусств сейчас нельзя добыть дров даже за деньги, ибо боятся их перевозить.

   4) - и, может быть, самое важное: повальный эстетизм и декаденство. Здесь говорят только об эротических картинках, ходят только на маскарады, все влюблены, пьянствуют и "шалят". Ни о каких высоких материях и говорить не хотят: это провинциально. И волна эта захлестнула, кажется, даже Блока. Об его синем домино рассказывают, как о событии дня².

   Нет, не переезжайте. Вам будет здесь голодно физически и приторно для души. Особенно, пожалуй, будет здесь не по себе Надежде Григорьевне. Наконец, возможность существовать здесь прямо пропорциональна Вашему расстоянию от Горького.

   Все это не субъективно. Нюра того же мнения. Спрашивал я еще кое-кого - все говорят то же: Пяст, Павлович, еще кто-то.

   Теперь о нас. У нас 2 комнаты, одна наша с Нюрой (8-9°), другая Гаррика, она же столовая (11- 12°). Чисто, прилично, не более. Чудесный вид, вдоль Невского, через Полицейский мост. (Это не в том флигеле, где столовая; тамошние роскошные апартаменты сплошь набиты старичками; младший - Волынский.) Живем мы на остатки московских благ Нюрина и Гаррика карточки (у меня даже хлебной нет) Нюрино жалованье (курам на смех) некие существенные блага, полученные Нюрой на ее службе помощь моих родных. Я лично не имею ничего. Другое дело - надежды. Но еще нет банка, где б их учитывали. Впрочем, от москвичей все это немного секрет. Хочу, чтоб думали, будто я здесь раздавлен под тяжестью получаемых пайков.

   Так вот. Будьте здоровы, сколько можете. Привет Надежде Григорьевне. Стихи, единственные, здесь написанные, прилагаю³. Мне они нравятся своей корявостью. Кажется, я-таки добился умения писать "плохие стихи", от которых барышни морщатся.

   Жму руку.

   20 янв. 1920⁴

   Вчера вечером меня подняли и повели вниз, читать стихи с Кузминым. Народу было немного. Кузмин почитает Лермонтова разочарованным телеграфистом⁵. Здешние с ним солидарны. Я не бранюсь и веду себя скромно: пусть думают, что я тоже дурак, а то обидятся.

  

   Милые мои друзья, единственные из московских людей, которых хотел бы я повидать! Вы, вероятно, не получили открытку, посланную вскоре по приезде нашем сюда. Она была с Бакстовым рисунком, и я предвидел, что всякий эстетически развитый почтальон предпочтет иметь ее в своей картинной галерее, нежели нести к Вам на 3-й этаж. Но нехорошо, что Вы не пишете. Непременно и тотчас сообщите о своем житье, все мелочи, всякий вздор, мне все хочется знать о Вас. Думаю, что житье не сладкое, и это меня заранее огорчает. Однако черкните же. А теперь слушайте чепуху о нас.

   Мы живем в "Доме Искусств". У нас 2 комнаты, в одной мы с Нюрой, другая - столовая и Эдгарова. Вот наша комната¹:

   1 - письменный стол, колоссальный, с полкой. 2 - туалетный столик стеклянный. 3 - ложе двухспальное, деревянное. 4 - круглый столик. 5 - печь, большая, до потолка. 6 - зеркальный шкаф. 7 - шкафчик для книг. 8 - диван. 9 - ломберный стол. 10 - чулан для сундуков и умывальника, ххх - стулья и кресла. У Нюры, кроме большой подушки, есть думка. У меня нет.

   Мебель хорошая, совсем новая, только со стульев нельзя снять чехлов: они белые, с золотом и шелковой обивкой, для купеческой "роскошной" гостиной. Но хорошо, что совсем новые, прямо из магазина, были даже обернуты папиросной бумагой, которую мы выкурили. Занавески повесили. Из окна у нас чудесный вид: комната угловая, выходит на набережную Мойки и на Невский, который виден далеко вдоль. Топят нас совсем мокрыми дровами, которые шипят, трещат и больше градусов 9 не дают. Но, братья мои, - это даром! Братья мои, мы за это благословляем судьбу денно и нощно. У Гарьки градусов 11-12 - везет латышам!.. По разу в месяц полагается на каждого ванна - нечто мраморное, наполненное горячей водой. Есть здесь библиотека, раза три в неделю - лекции и концерты, для живущих бесплатные. На днях был маскарад, Нюра плясала до 5 часов утра. Есть у нас кухня, обслуживающая наш коридор, фактически - 3 комнаты (прочие не готовят). Есть очаровательная и многоуважаемая старушка Федосия Васильевна. Она топит, моет посуду и очень вкусно готовит, а Нюру услаждает воспоминаниями о Париже, где бывала с буржуями. Здесь тихо, однако же не пустынно. Каждый день кто-нибудь у нас бывает. Правда - хорошо? Не жизнь, а масленица. Но - милые мои! - Федосье Васильевне нечего готовить! Я до сих пор не добился перевода своего пайка, и за все время получил из "Всемирной Литературы" 17 фунтов муки, 7 фунтов крупы да 17 фунтов мяса. Это за 2 месяца! У меня даже карточки хлебной нет! Я на содержании у Нюры, которая сейчас богаче меня гораздо, и у родных, - но это не сладко. Вы подумайте: с 27 декабря до сего дня, т.е. до 21 января, за месяц, я всего 6 раз мог выйти на улицу (однажды это кончилось обмороком), я дней 12 провел сплошь в постели, обвязанный, забинтованный. Сегодня меня должны были резать, но отложили до понедельника. Я этой резни очень боялся; обрадовался отсрочке - и вот пишу Вам всякую чепуху. Поэтому - не завидуйте нам. На наши золоченые стулья льются слезы.

   Слушайте, ей-Богу, - не для того сел писать, но мне пришло в голову поэксплуатировать Бориса Александровича. Пожалуйста, узнайте у Михаила Ивановича Быкова, могу ли я получить премиальные за свою службу в Отделе печати. Их надо было получить в Государственном издательстве, но почему-то все задерживалось. Теперь, вероятно, деньги уже выдаются. Доверенность прилагаю на всякий случай и Нюрину, хотя вряд ли ей что причитается {Нюра по спискам Отдела печати - Гренцион.}. Однако узнайте. Получив деньги, передайте их Марии Генриховне Суткевич, во "Всемирную Литературу" (Знаменка, М.Знаменский, 8, кв. 10, тел. 2-56-47) или зайдите к ней на дом (можно отдать ее матери, Софии Иосифовне): Леонтьевский, 13, кв. 9, т. 1-34-04. Они мне перешлют. Будьте благодетели, устройте, я сижу буквально без гроша: заработал за все время три тысячи. Во всяком случае - сообщите, как обстоит это дело.

   Наш адрес: Морская, 14, "Дом Искусств", кв. 30-а, комн. 10.

   Привет Ольге Алекс. и Софии Семеновне. Как ее здоровье? Федя² цел ли? Скажите ему, что здесь делают шоколад из подсолнечной шелухи и без сахара. Горький меня угощал им. Гарьку отдаем в Тенишевское училище, где, говорят, кроме супа, есть и учителя. Но не верится.

   Обнимаю Вас обоих. Пишите же, Бога ради.

   Любящий Вас

  

   Ваше последнее письмо я читал, слушая, как звенят стекла от кронштадтских пушек¹. И как ни люблю я матушку-российскую словесность - не захотелось в ту минуту говорить ни о ней, ни о себе. А уж у меня так заведено: сразу не ответил - пиши пропало. Вот почему только нынче собрался Вам ответить - при верной оказии послать Вам с Гарриком Дельвига².

   Что нового здесь? Ничего. Писатели даже и не пописывают, больше почитывают лекции по разным "культам" и "просветам". Впрочем, вру: на днях выйдет 1-й No "Литературной газеты". Знаете ли о ней? Она будет двухнедельная, редакторы - Тихонов, Чуковский, Замятин и Волынский. Материала 1-го No я не видел, кроме статьи Замятина о свободе печати³ (жидковато) и передовицы, никем не подписанной, но любопытной. Называется она - "Памяти предка" и излагает историю возникновения и жизни "Литературной газеты" Дельвиговской⁴. Уж и не знаю, кто бы это мог ее написать?.. Вероятно, кто-нибудь из занимавшихся Дельвигом, ибо в ней есть неопубликованные данные о ходе хлопот с получением разрешения на издание газеты... Статейка, впрочем, наводит на размышления.

   Недели 2 тому назад читал в "Доме Литераторов" лекцию о смысле и задачах пушкинизма. Сейчас больше пишу стихи. Приеду, вероятно, в Москву приблизительно через месяц, по некоему делу первостепенной для меня важности. Пока сижу смирно, веду себя тихо и наблюдаю жизнь. Кое-какими наблюдениями поделюсь при свидании.

   Зачем не присылаете денег на покупку книг? Не сердитесь, ей-Богу, не могу покупать на свои, ибо есть у меня паек, есть еще кое-какие блага, но именно денег мало до смешного. Обычно в кармане - 5-10 тысяч. Пришлете денег - накуплю книг и привезу. Вышла книга Сологуба "Фимиамы", "Подорожник" Ахматовой.

   Что слышно в Москве? Не хорошо, что Вы ждете ответа и сами не пишете.

   Здесь с неделю гостит Пильняк⁵ и - в моде. Сам он славный, рассказы его буду слушать сегодня. Завтра Белый читает свою "Эпопею"⁶. Он много работает, бодр - и я рад за него.

   Вот, кажется, и все. Будьте здоровы и пишите, т.е. мiру и мне. Много ли написали за зиму? Как называется? О чем? Сообщите.

   Обнимаю Вас.

   7 мая 921

   Петербург.

   Морская, 14, Дом Искусств, кв. 30-а.

  

   Гаррик пробудет в Москве до 16-го. Его адрес: Тверская, 69, кв. 8, тел. 2-67-12. Кв. Гренциона. Принимаются поручения по пересылке книг, писем, денег и проч.

  

   в Москве ли Вы, т.е. в городе ли? Анна Ивановна была в Москве дня четыре, заходила к Вам - не достучалась.

   Хочется мне по старой памяти рассказать Вам о своем житье. Трудно. Голодно и безденежно до легкости. Никакой хлебной работы у меня нет. Живем на мой паек, ставший ничтожным, да на жалкие даже в сравнении с ним получки Анны Ивановны. Продали все решительно, что только можно было продать. Съедаем втроем в день фунта 2 хлеба и фунтов 5 картофелю (или кашу). Но - странное дело! - так тихо здесь в городе, такие пустынные, ясные вечера, так прекрасен сейчас Петербург, что отчего-то живется легко. Только слабость ужасная, у всех троих.

   Но живем мы не одиноко - и это хорошо. Каждый день кто-нибудь заходит. Однако и суетни не бывает - это еще лучше. В последние дни стал часто заходить Белый, я этому очень рад. Написал он поэму (точнее - первую часть трилогии) "Первое свидание"¹, четырехстопным ямбом, без нарочитых хитростей, но каким-то необычайно летучим. В поэме - первая любовь и ранняя мистика, и "Летаевская" Москва². Кроме самого начала, как бы дающего каталог тем, которым предстоит развернуться, - все чудесно, и сам он чудесный. Пришел, прочитал, наговорил - и опять столько наколдовал вокруг себя, сколько один он умеет.

   Нет у меня хлебной работы, т.е. принудительной, никуда и ни за чем я не гонюсь - и потому, а вернее - еще по некоторым причинам, пишу много стихов. Кроме неоконченных "рассад", как Вы раз хорошо сказали, написал за 4 месяца около 20 стихотворений¹, т.е. в 5 раз больше, чем за весь прошлый год, когда не писал почти вовсе. В последнее время пишу почти каждый день. Но - потерял всякую охоту переправлять и отделывать. То, что совсем не выпишется - просто выбрасываю. Прочее, сознавая все недостатки, оставляю в первоначальном виде. Стихи чаще всего короткие, в общем - нечто вроде лирического дневника, очень бедного красками (значит, и не прикрашенного), зато богатого прозаизмами, которые мне становятся все милее. Как видите - написал Вам целую автокритику, в наказание за Ваше бегство от критики⁴. Очень мне досадно, что Вы это делаете, - говорю это из неприкрытой корысти. Психологически - ох, как Вас понимаю. Но не выгодно мне не слышать Вашего суда; я к нему пристрастился, хоть не всегда, конечно, был с ним согласен. "Покойный критик Гершензон не гнался, в конце концов, за справедливостью, иногда сочинял себе то, что "критиковал", но и умел видеть иной раз то, чего не видит никто, - а главное, судил от живого духа"⁵. Вот Вам моя эпитафия. Но о чем пишет Ваша "multapars"⁶? Пожалуйста, напишите о себе. Во всей Москве люблю Вас одного - душой. (Еще люблю - Лидина, но уж каким-то своим литературным боком, люблю за его беспросветную любовь к литературе, к литературщине, к переплетам, к литературной чепухе. Что он делает? Торгует, небось?⁷)

   С Пушкинским Домом не ладится у меня. Уважаю, понимаю - но мертвечинкой пахнет. Думал - по уши уйду здесь в историю литературы - а вышло, что и не хочется. Кроме того - Гофман очень уж пушкинист-налетчик, да Котляревский - ужасно видный мужчина, и все для него несомненно. А Модзалевский совсем хворает. Лернер, простите, глуп. Самый тонкий человек здесь Щеголев (по этой части) - да и в нем 7 пудов весу. Нет, не хочу. У меня большое окно, виден весь Невский вдоль, видно небо. Здесь у меня лучше, чем в Академии Наук, где заседают по-дундуковски прочно⁸.

   У Горького мне тоже не нравится. Спекуляцией несет нестерпимо, и все в международном масштабе. Прежде бывал там по доброй воле (в самом Горьком все-таки "что-то есть"⁹), но теперь захожу только изредка, чтобы выхлопотать что-нибудь для кого-нибудь. Для себя ничего не могу, окончательно, тошно, язык не повернется.

   Хотел было приехать в Москву в связи с одним делом первостепенной важности. Но дело все откладывается, да и я в нем разочаровываюсь. Однако ж надеюсь под осень приехать в гости: к Арбату, к Вам.

   Будьте здоровы. Жму руку. Пожалуйста, передайте поклон Марии Борисовне¹⁰.

   А все-таки вот Вам "Ласточки"¹¹.

   Петербург, 24 июля 21 г.

  

   пишу с дороги. Бога ради, сообщите о Блоке. Перед отъездом мне сказали, что он безнадежен.

   Крепко жму Вашу руку.

   Порхов, Псковская губ., колония Дома Искусств, "Холомки".

  

   жить на свете очень чудно. По случаю коммунистического строя сделался я помещиком. Обсуждаю вопросы об урожае, хлопочу, чтобы скорее мололи "наш" хлеб, и очень серьезно подумываю, не прогнать ли садовника. Впрочем, я недоволен и управляющим: явный вор. Это мнение разделяет и дьякон нашей домовой церкви, очень красивой, XVIII века, о пяти куполах. Собственно, у нас не одно имение, а два: "Бельское Устье", где живем мы старушка Леткова (любовь Михайловского) с сыном художник Милашевский, - и "Холомки", в 2-х верстах отсюда. Там живут Добужинские и Чуковские. Все это - в 15 верстах от Порхова, Псковской губернии, на берегу реки Шелони. У нас лучше, хотя в "Холомках" роскошный дом - а у нас какая-то разгромленная дыра. У нас нет ни единой комнаты с целыми рамами, в потолках пули, обои в клочьях. Спим на сенниках, мебель анекдотическая, смесь ампира, лишенного обивки (в ней ходят невесты в окрестных деревнях), с новыми табуретками, пахнущими смолой. Живем во 2 этаже, ибо нижний разгромлен слишком. Зато у нас великолепный вид, верст на 15 вдаль, у нас церковь и кладбище в ста шагах, у нас аисты, радуги, паровая мельница, агроном, мастер по части жестоких романсов, у нас - плачьте, несчастные! - 1500 собственных яблонь, от яблоков повисающих долу, у нас груши, слива и - персики, сладости неизъяснимой, мягкости обольстительной, сочности сладострастной, - пушистые, как небритый перс Диатроптов.

   Итак:

   Вот какой "белый налив" кладу я себе в карман¹ - и съедаю дома, любуясь его прозрачностью. На яблоки же мы меняем у окрестных сельчан: яйца, картофель, молоко - и проч., чем обильна Псковская губерния, не знающая доселе, что есть неурожай.

   Вот слива, от коей болят животы.

   А это груша, мучнистая, но весьма на вкус сладкая.

   Это - персик, плод вкусный, но не обильный.

   Здесь полагается нам паек: мука; овсяная какая-то дрянь; кофе; немного сахару; тоже - соли. Огород - собственный: свекла, морковь, огурцы, укроп благовонный...

  

   Право же, только гексаметр сему изобилью приличен.

   Только в гексаметре можно воспеть красоту простокваши,

   Слоем сметаны покрытой. Сметана же чуть розовата,

   Персям купальщицы юной подобна по виду, а вкусом -

   С чем бы сравнялась она?.. Борис, удалясь от супруги,

   Вспомни лобзания дев, босоногих, искусных в плясаньи -

   Также в науке любви. Языком розоватым и тонким

   Зубы твои размыкает прелестная... Вкус поцелуя,

   Сладостный, - вдруг обретает тончайшую некую свежесть

   С легкой и томной кислинкой. Таков же и вкус простокваши.

  

   Тут вновь обращаюсь к прозе, чтобы, может быть, вернуться к метру со временем... Должен признаться, что у нас всего две коровы, дающие слишком мало молока. Приходится его выменивать частным образом у туземцев, падких на ситец, иголки, нитки, табак, сахарин, бусы и прочее, но решительно не признающих денежного обращения. (Поэтому привезены нами товары из Петербурга.) Лошадей четыре у нас, сбруи нет, занимаем у дружественных туземцев. Экипаж - один, местного изобретения, бедой именуемый и сему прозвищу отвечающий. Вот он в посильном изображении.

   На сию беду кладутся: солома, мешки, люди; кучер же едет верхом на коне, упираясь ногами в оглобли. Бабы ездят верхом же. В иных странах, сколько я знаю, такие колесницы не употребительны. (В рисунке ошибка: деревянный настил лежит, конечно, на оси. Иначе, как у меня, - колеса в воздухе. Но перерисовывать лень.)

   По вечерам, в дубовой аллее, собирается здешняя золотая молодежь: Милашевский, дьякон, агроном (гитара, он же регент в отличном церковном хоре), псаломщик, два-три каких-то парня в куртках. Последние похожи на пастухов и молча сидят у костра. Девушки: жена агронома, штук 6 учительниц из школы (ученость не сочетается с красотою и здесь, как в других местах), какие-то две зубастые порховитянки, еще кто-то, еще какие-то и - она: дочь кучера², ставшего земледелом. Однако не в кучере дело:

  

   Высоких слов она не знает,

   Но грудь бела и высока

   И сладострастно воздыхает

   Из-под кисейного платка.

   Ее стопы порою босы,

   Ее глаза слегка раскосы,

   Но сердце тем верней летит

   На их двусмысленный магнит.

  

   Конечно, о сей особе я мог бы для себя написать сто поэм, по длине равных Барсовой Коже, но сейчас не выйдет, и Вам не занятно. Скажу только, что Имя ее напоминает мне Вас, Венеру, Милицию -

  

   И наши пьянства, и Москву,

   И пыл минутных вдохновений,

   Когда над лисьей муфтой Жени

   Я клал прелестной на колени

   Отягощенную главу.

  

   Не удивляйтесь сему рифмоподражанию. Я в последнее время написал 20 стихотворений, и у меня почти готова книга, которая (что не подлежит распубликованию) будет называться "Узел"³.

   Что еще сказать Вам? Что люблю Вас обоих по-прежнему, т.е. очень, очень, очень, и жду письма. Сюда не успеете написать, 1-го мы уедем, - но обязательно пусть в Петербурге (Мойка, 59, "Дом Искусств") я застану Ваше письмо (нет, 2, от каждого отдельно).

   Обнимаю.

   Всем привет.

  

   Я оставил Ваш адрес в Петербурге, дорогой Владимир Германович, - и только сегодня догадался, что можно переслать письмо через ангела Марию Генриховну¹ (тем более, что "ангел" и значит "вестник").

   Вот что. Живем мы сейчас в Порховском уезде, Псковской губернии, в колонии "Дома Искусств". Житье совсем робинзоновское, но светлое и с разных точек забавное. Живут здесь: Чуковские, Добужинские, мы, старушка Леткова (любовь Михайловского) с сыном, Н. Радлов², Замятин, три юных беллетриста: Зощенко, Лунц и Слонимский³. Забавно, что у нас тут колоссальный фруктовый сад (1500 яблонь, персики, груши, сливы), "своя" рожь, огород и проч. угодия до старинной церкви включительно {Есть и кладбище, вещь для меня приятная.}. При церкви - поп, дьякон и псаломщик, великие мастера водить хороводы и играть в легкомысленные игры с поцелуями. Мы большие друзья с дьяконом. Питаемся "собственными" яблоками, ржами, овощами и молоком вымениваем разные блага у туземцев, которые, не признавая денег, падки до ситцу, платков, сахарина, бус и проч., в Центральной Африке почитаемого так же.

   Работать здесь не приходится: шумно, а кроме того, много времени отнимают романтические похождения с тутошними красавицами, которые не в пример лучше питерских, ибо не читали и не будут читать моих стихов, любят петь хором и ходят в баню каждую субботу. Очень легко и весело иногда "опрощаться". Я занимаюсь этим уже 3 недели и мог бы, кажется, прожить таким образом целый год. К несчастию, это неосуществимо, - через неделю надо ехать в Петербург, где и мечтаю вскорости получить от Вас письмо с ответом вот на какой вопрос:

   дело в том, что мне в конце сентября надо побывать в Москве⁴. В получении командировки я не уверен, и пожалуй, придется платить за дорогу туда и назад 250 тысяч. Мне этих денег очень жаль, и я хотел бы получить их с добрых москвичей, в свою очередь усладив за это их слух своими стихами. Нельзя ли, в самом деле, устроить мне какое-нибудь чтение, которое покрыло бы сей расход - целиком или частично? Я стихами богат: у меня больше двух десятков новых, еще нигде не напечатанных, писанных в июне-июле (был у меня запой стихотворный). Пожалуйста, поразведайте и сообщите. Делаю Вас своим импрессарио. Могу читать целый вечер, прихватив кое-что из старого и надеясь, что до конца сентября напишу еще, потому что запой, чувствую, вовсе еще не кончился. Мне сейчас очень пишется - и по-моему, не плохо. То же думает и Белый, написавший о новых моих стихах статейку (будет в следующей книге "Дневника Мечтателей")⁵.

   Я уехал из Петербурга в тот день, когда у Блока началась агония; о смерти его узнал уже здесь, из письма Белого. Знаете ли, что эта смерть никак не входит в мое чувство, никак не могу ощутить, что нет Блока, - и не могу огорчиться. Умом понимаю - и просто душит меня злоба, - а огорчения здесь не чувствую. Должно быть, почувствую в Петербурге. Знаете ли, что живых, т.е. таких, чтоб можно еще написать новое, осталось в России три стихотворца: Белый, Ахматова да - простите - я. Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Вяч. Иванов - ни звука к себе не прибавят. Липскеровы, Г. Ивановы, Мандельштамы, Лозинские и т.д. - все это "маленькие собачки", которые, по пословице, "до старости щенки". Футурспекулянты просто не в счет. Вот Вам и все. Это грустно. (Так называемая пролетарская поэзия, как Вам известно, "не оправдала надежд": села на задние ноги.) Особенно же грустно то, что, конечно, ни Белому (как стихотворцу), ни, уж подавно, Ахматовой, ни Вашему покорному слуге до Блока не допрыгнуть. Это все соображения, не подлежащие огласке; делюсь ими с Вами, потому что знаю Ваше просто-хорошее отношение ко мне.

   Пожалуйста, напишите же о себе. Что Вы делаете, как живете? Я сердечно хочу повидать Вас - и надеюсь, что в сентябре это, наконец, устроится.

   Будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.

  

  

   завтра едет Миша Слонимский, который доставит тебе это письмо. В четверг едут Добужинские и Замятин. В субботу, 10-го, собираюсь ехать я. Но, пожалуйста, если мы не приедем 11-го, - не волнуйся: мы можем застрять в Пскове (боюсь, не застряла ли ты), можем застрять в Порхове, если выйдет какая-нибудь канцелярщина с командировкой. Может случиться и то, что в субботу будет ливень - и я не поеду, чтоб не простудиться и не промочить багажа (что особенно тяжко). Итак, не волнуйся и жди нас терпеливо.

   Здесь все благополучно. Я веду себя как ангел, это все подтвердят. Но в общем, больше здесь делать нечего: погода испортилась. Не очень много дождей, но холодно. Я хожу в теплом жилете и в синей куртке Юрия Николаевича², а сейчас, после пяти чашек молока, надел даже пальто. Уныло то, что приходится сидеть в комнатах, даже не на террасе, где сплошной вихрь.

   Мы сыты, хотя Гаррик очень запаздывает с едой и невыносимо пропадает. Но я не сержусь, ибо привык не ждать от него внимания к нашим особам. Но в общем, я вполне сыт - и это главное. Рожь от дьякона получена и перемолота вместе с рожью, полученной за злосчастный пестрый ситец, за который мы взяли 1 п. 5 ф. ржи 25 яиц. Кроме того, я умудрился выстирать все белье, которое лежит сейчас на сундуке, белоснежное, компактное и выглаженное. Ай да Медведь!.. Твоего петуха заклевала сова, но сегодня на ужин мы получим другого, которого Гаррик за маленькую пудру белые нитки иголки выменял у bellemere³. Кстати. Вчера был у нее опять большой бал по случаю сегодняшнего отъезда учительниц. Добужинский корректно ходил в хороводе, потом бойко отплясывал польку с Тоней. Княжна⁴ без успеха (и правильно) плясала русскую. Но случилась ужасная психологическая драма: я окончательно бросил Женю, ибо не только "даже песне есть конец"⁵, но и предел глупости. Не могу. Не сердись, что я снова без девушки, но нет сил моих.

   Должен тебя огорчить. Мне очень хочется писать. Здесь немыслимо. Но чувствую, что в Петербурге будет продолжение прерванного поноса. Итак, готовься к моему сидению у окна, ответам невпопад и проч. Но - что делать, иначе нельзя. Будь здорова. Ю. Н. тебе шлет привет. Он мил. Maman - печеная задница (как яблоко).

   Разным людям поклонись, особенно Наде, Ольге Дмитриевне⁶ и Федосье Васильевне.

  

   только вчера я увидел Ахматову. Она говорит, что никаких бумаг Недоброво¹ у нее нет и где они - она не знает.

   Если Вы все же захотите приехать в Петербург, то вот что (сообщение официальное): Дом Искусств будет рад, если Вы прочтете в нем что угодно: хотите - о Тютчеве², хотите - рассказ, хотите - стихи. Словом, он рад устроить Ваш вечер, только не раньше 15 ноября. Если Вы согласны, сообщите немедленно мне желаемый день и название того, что будете читать. Тогда Вы получите от Пет. отд. Нар. Образ. бумагу, по которой Вам выдадут в Москве бесплатный билет туда и обратно. Помещение для Вас будет приготовлено. Гонорар же будет жалкий: тысяч 100 - 150. Другими словами, Вы чтением окупите дорогу. Что Вы думаете об этом? Жду ответа во всяком случае.

   О Наст. Ник.³ ничего нового. Сологуб расклеил по городу печатное объявление: 3 000 000! рублей тому, кто укажет... и т.д. Сам я не видел, но видевшие говорят, что нечто весьма жутко-сологубовское.

   Вот и все. Будьте здоровы. Привет Надежде Григорьевне.

   Мойка, 59, Дом Искусств, кв. 30-а.

   Кажется, сегодня начнется жестокое наводнение. Ветер ужасный, и вода прибывает быстро.

  

   Ваш вечер был назначен на 7 декабря, но я узнал, что Вы больны, и оборвал хлопоты о командировке. Они пошли не особенно гладко, ибо Политпросвет вдруг додумался до того, что Вы - анархист, и потому нежелательно, чтоб читали об эпиграммах Тютчева¹. Сообщаю как курьез.

   Очень плохо, что Вы хвораете. Плохо и то, что хворает Нюра. К стыду своему должен признаться, что я здоров и цинически пишу стихи. Это становится похоже на какое-то мерзостное отправление.

   Здесь нет ничего замечательного. Но живем сносно. Вчера устроили вечер в память Анненского. Вер-ховский² нудствовал 50 минут, классифицируя Анненского. Он мог бы сказать про себя словами Блока: "Из толпы мне кричали: довольно!"³ Впрочем, не кричали, но выходили из залы, в дверях была давка. Как ужасен, должно быть, пожар в театре!.. (Простите, что пишу такие глупости. Нюра сердится: он болен, а ты ему о пустяках.) Ну-с, потом Ахматова читала стихи Анненского, изданные. Потом я клятвенно заверял почтеннейшую публику, что Анненский - то же, что толстовский Иван Ильич, только стихотворец. Но - с Иваном Ильичом было чудо (конец повести), а с Анненским не было⁴. Мораль: не гордитесь, поэты. Кажется, велят это повторять в Вольфиле⁵. Потом сын Анненского⁶ читал стихи неизданные. Все это было торжественно, потому что сын Анненского меня не слышал. Иначе бы избил, и вечер много утратил бы в отношении импозантности. Опять: простите дурашный тон. Я три ночи не спал, пишучи статью, вовсе не дурашную. Поэт