Ходасевич Владислав Фелицианович - Избранные письма

по его выбору. Не усмотри колкости (было бы гнусно, чтобы я тебе стал говорить колкости - какое падение!): но ведь зимой, во время истории с Р., он вовсе не восхитил меня во время нашего "почти единственного" свидания в "Napoli" и в "Джигите" (помнишь?). Но ты должна согласиться, что я вел себя совершенным ангелом, - это мне, впрочем, ничего не стоило: я не могу и не хочу выказать неприязнь или что-нибудь в этом роде по отношению к человеку, в каком бы то ни было смысле тобой избранному, - на все то время, пока он тобой избран. Я так делал, как ты могла убедиться, - и так буду делать, и жду от тебя того же. Для тебя это будет даже и легче, ибо никто не станет так безвкусно чуть не в дружбу к тебе навязываться, как Р. навязывался ко мне.

   Словом, надеюсь, что наша размолвка (или как это назвать?) залечится. В субботу в 3 ¥ приду в 3 Obus. Тогда расскажу и о своих планах на зиму. Предвиденья мои сносны, но пока что - заели и замучили меня кредиторы. Хуже всего - фининспектор (было 2000; 1 000 выплатил - стало опять 2!) и Гукасов⁵, у которого я взял осенью 1 000. Он мне вычитает по 250 в каждые 2 недели. Выплатив, беру сызнова - и все начинается сначала! Ну, это вздор. Будь здорова. Ложусь - уже скоро четыре часа. Целую ручку.

  

  

   А я-то думал, дорогой Владимир Васильевич, что Вы с арфой в руках скитаетесь между скал и озер, и на каждой скале Вальтер Скотт, а в каждом озере - семейство ихтиозавров! А Вы, оказывается, в центре культуры и прогресса. Хорошо еще, что сидите в оазисе! Не выходите из него. - Ваше письмо меня очень тронуло - кроме Вас, никто обо мне не вспомнил. Вы, впрочем, неверно себе представляете мое времяпровождение. Я не сижу в "Мюрате"¹ - ни в подвале, ни наверху. Я уже четверо суток просто не выхожу из дому, и оброс бородой, и не вижу никого, кроме Ольги Борисовны (коея Вам кланяется). Делается это ради экономии, которая будет длиться очень долго². (О причинах расскажу при свидании.) Следственно, ехать я никуда не могу. Мы вдвоем тратим в день 25 франков, включая папиросы и прочее. Таких пансионов в природе нет. Настроение у меня плохое. Руки болят, и фурункулез появился. Всего хорошего.

  

  

   К сожалению, не можем быть в "Murat'e" в пятницу - приглашены в гости. Не хотите ли перенести "выдачу" туда же, но в воскресенье? Может быть, придет и Клара Соломоновна. Во всяком случае, поблагодарите ее очень. Будем очень рады Вас повидать. Целую Вас, и сердечный привет Мих. Ген.

  

  Жалоба Амура

  

   Амур в слезах поэту раз предстал

  

  И так ему сказал:

   "Мой горестен удел: чуть сердца два взогрею,

  

  Уж уступаю место Гименею".

  

  Антон Мяукин

  

   Примеч. редактора к изданию 2035 года:

   Черновик без пометок. Датируется предположительно 1974 г., когда поэтесса Р[оза?] Блох вышла замуж за д-ра медицины М[атвея?] Горлина. Чувствуется влияние Богдановича, Оцупа и др. классиков. Инверсия в третьем стихе напоминает подобную же:

  

   Взяли тыквы штуки три,

   Чисто выдолбить внутри.

   Руки всунет в тыквы две -

   А одна на голове¹.

  

   При жизни поэта не печаталось. По-видимому, в ней нашло себе выражение чувство безнадежной любви к Р[озе?] Блох - чувство, как известно послужившее причиной болезни поэта и рано сведшее его в могилу.

   Из отзывов критики:

   "...Г-жу Блох звали, очевидно, Раисой, как следует из текста письма, на котором находится автограф. Редактор мог бы это сообразить сам. В каких отношениях были Р. Блох, О. Ходасевич (?) и Антон Мяукин, нам, к сожалению, не удалось установить".

  

  

   Ты, милый друг, путаешь, а я многое уже забыл, потому что дело-то было сорок лет тому назад. Вот что, однако, могу сообщить, а уж ты разбирайся, как знаешь.

   Роман называется "Гектор Сервадак" - так зовут и героя¹. Но никакого телеграфа он отнюдь не изобретал, и о телеграфе нынешнем, электрическом, в романе помину нет. Сервадак - французский офицер в Марокко (или еще где-то в Африке). Он (и еще ряд персонажей) попадает на комету, которая отщепила от земли кусок и утащила с собой. Кусок же земли охватывал как раз то место, где теперь итальянцы хотят подраться с англичанами. Не помню в точности, но помню, что на комете оказался кусок Северной Африки, Капри и Гибралтар. Однажды мы гуляли на Capo di Sorrento, дошли до самого того мыса, который только узеньким проливом отделен от Капри, и смотрели на Капри. Показывая на груду камней на вершине горы (на Capo, а не на Капри), Горький сказал, что это развалины старинного телеграфа. Тогда я и вспомнил, что в "Гекторе Сервадаке" рассказывается о телеграфе - вероятно, об этом самом. Телеграф же это был еще не электрический, а зрительный, сигнальный (есть какое-то у него название, но не помню). Пользовались этим телеграфом так: состоял он из высокой мачты с перекладиной, которую приводили в движение при помощи веревок; все сооружение было похоже на человека, который размахивает руками (это сравнение имеется и у Жуля Верна); была условная азбука этих размахиваний - таким образом и передавались известия; "читались" телеграммы при помощи подзорной трубы, почему и устраивались такие телеграфы на горах - чтобы издали было видно. Думаю, что об их устройстве ты можешь прочесть в Энциклопедическом словаре. Умоляю только тебя о телеграфе в нынешнем смысле не упоминать - о нем в романе и речи нет.

   Здоровье мое - второй сорт. Два пальца залечились, а два не хотят. Это больно, утомительно. Прибавь сюда неслыханное безденежье (куда похуже 1926 года) - и ты поймешь, что я живу не припеваючи.

   Что ты пропал - Бог с тобой, главное - приналяг на роман, двинь хорошенько, как Фохт, который - монахом во Святом Граде Иерусалиме². У него (у Фохта, а не у Иерусалима) - борода, я фотографию видел. Вишняк, говорят, собирается к нему. Намечается песня - "На родину едет счастливый Вишняк", - поется на мотив "Вещего Олега".

   Будь здоров, Н.В.³ поклон. Оля кланяется.

   20 дек. 935

  

   Купи-ка ты "Сервадака" да почитай в метро - он не длинный, гораздо короче других романов Ж. Верна. А потом дай мне почитать. Это очень мило и совсем не похоже на Бакунину⁴.

   Иван Степанович⁵ очень помолодел. Встретились в кафэ. Он говорит: "Лукашу⁶ все помогут, его все знают". А я ей: "Обелиск на Concorde тоже все знают, а ведь вот - не держите же Вы над ним зонтик в плохую погоду". Тут они переглянулись, расплатились и убежали. Не надо говорить притчами, это к добру не ведет.

  

  

   Ангел мой, я получил "Современные Записки" еще в понедельник и сейчас же прочел тебя и ужасно обрадовался. Написал ты чудно, так что даже слезу прошибло. Пошли тебе Господь, чтобы ты всегда так писал - и еще лучше. На четверг приготовлю фельетон о "Современных Записках", но о тебе как раз буду писать немного, хоть и ужасно нежно. Это потому, что совсем еще неизвестно, куда клонит автор, и критику приходится только облизываться, как коту после рыбки, но умствовать еще не о чем (что, может быть, и к лучшему).

   Сирин мне вдруг надоел (секрет от Адамовича), и рядом с тобой он какой-то поддельный.

   Газданову всыплю по первое число и за статью, и за рассказ¹.

   Зайцева читать нельзя. А Притыкино-то стало Людиновым! Почему? Потому что Лутовиново. Вот осел!² Надеюсь, что Спиридович превратится во что-нибудь вроде Виардо. Ты это предсказание на всякий случай запомни.

   Шляпу не купил за ненадобностью. В кровати и в шляпе один Волынский лежал (я это видел). А лежу, потому что вчера пришлось ехать к Симкову³, и он меня ковырял, покуда у меня не сделался обморок. Обещал, что нынче же сяду, но еще не сидится.

   Следственно, не пойду заседать с Извольской⁴. Ты ей скажи, что я благодарю и проч. А Кологривов давно живет в Амстердаме. Другой иезуит его изиезуитил из Парижа.

   Засим - будь здоров.

   Оля тоже упилась сочинением и тоже ахает, какой ты молодчина.

  

   Спасибо тебе, мой Ангел, за книжку¹. Получил ее третьего дня, а сейчас получил открытку. Конечно, все будет так, как тебе нужно. Напишу о ней на 21-е или 28-е, тем более что в этот четверг (или в следующий) придется мне отругиваться от Гофмана и Милюкова (которому на сей раз влетит)². Это немножко досадно, потому что "Чайковского" я уже почти прочел. Официальные комплименты прочтешь в газете, а неофициально могу тебе сказать, что книжка чудесная, а ты умница. Говоря откровенно, "Чайковский" так же хорош, как "Державин", хотя Чайковский действительно не моего романа герой. Подозреваю, что ты еще немножко прикрасила, сгладив бездарные черты его бездарной эпохи. Один "счастливый конец" "Онегина" чего стоит! Этого ужаса я не знал, - вот так фунт!

   Вот мелкие ругательства. Нельзя было называть петербуржцев хулиганами, потому что это слово появилось только в начале девятисотых годов. Антонину Ивановну нельзя называть хипесницей: это слово - блатное, означает оно не стерву, не хищницу вообще, а специально проститутку, которая заманивает гостя и обкрадывает его, напоив или во время сна. Тут ты поступила, как профессор Коробкин³, все цветы называвший лютиками. Наконец, раза два у тебя слова "он", "она" относятся не к тем предметам, к каким надо бы им относиться.

   Засим - будь здоров, поздравляю тебя с книжкой и желаю написать еще много таких же. С Карповичем я насилу созвонился: он мне не написал, в котором часу надо звонить. До свидания. Надо надевать штаны, потому что сейчас придут Горлины. Оля тебя целует. И я.

   1 мая 936

  

   Это ты, милый мой, уезжаешь не чихнув, - а я-то бы с тобой простился. Однако ставить вопросы в этой плоскости весьма преждевременно¹. Действительно, своего предельного разочарования в эмиграции (в ее "духовных вождях", за ничтожными исключениями) я уже не скрываю; действительно, о предстоящем отъезде Куприна я знал недели за три. Из этого "представители элиты" вывели мой скорый отъезд. Увы, никакой реальной почвы под этой болтовней не имеется. Никаких решительных шагов я не делал - не знаю даже, в чем они должны заключаться. Главное же - не знаю, как отнеслись бы к этим шагам в Москве (хотя уверен "в душе", что если примут во внимание многие важные обстоятельства, то должны отнестись положительно). Впрочем, тихохонько, как Куприн (правда, впавший в детство), я бы не поехал, а непременно, и крепко, и много нахлопал бы дверями, так чтобы ты услышала.

   Я сижу дома - либо играю в карты. Литература мне омерзела вдребезги, теперь уже и старшая, и младшая². Сохраняю остатки нежности к Смоленскому³ (читал мне чудесные стихи новые на хорошую, бодрую тему: <нрзб.>) и к Сирину. Из новостей - две: Фельзен, кажется, начинает менять ориентацию, возвращаясь на духовную родину, т.е. отступая из литературы на заранее подготовленные позиции - к бирже. Алферов⁴ вчера женился на богатой и некрасивой музыкантше. Квартира (с экономкой!) отделана - молодые поехали в горы. Словом, все эволюционирует в естественном направлении.

   О песике слышал. Жалко, что не могу представиться ему, ибо на поездку надо выложить полсотни. Если будешь в Париже - дай знать, чтобы свидеться.

   "Париж-Шанхай" опубликовал содержание 1-го No⁵. Плохо. Кроме того, есть признаки, что эти "Записки" повернутся лицом к Китаю, как "Современные" были повернуты к Чехословакии. Уже завелась какая-то тамошняя Папаушкова⁶. Вероятно, будут статьи о юбилее какого-нибудь Фунг-Тюнь-Тяна и о мировоззрении Чан-Кай-Шека⁷ - на зависть Масарику!⁸ - Ты ошибаешься - Фондам, все еще ходит в умниках.

   Я видел Пумпянскую - это напомнило мне о молодости (моей) и старости (ее). Она ходит под ручку с Мишей Струве⁹ и говорит об Ахматовой, как старые генералы при Николае I говорили о Екатерине.

   Зюзя¹⁰ вышла замуж за англичанина. Славный парень, инженер, делает аэропланы и снаряды. Жить она будет под Бирмингемом, в тамошнем Холивуде. Боюсь - будет ей холивудно и кукисто, но пока что она довольна. В конце концов - ты устроила ее судьбу, это забавно.

   Какие ужасы пишет Бунин о Толстом!¹¹ Ох уж эти мыслики. Ученый спор с Алдановым - верх комизма. Жду спора с Марьей Самойловной¹² и Дон-Аминадо.

   Наташа¹³, действительно, не блещет. Однако я нашел в ней перемену к лучшему: читает "Последние Новости" - и целая полка с книгами. Боюсь, как бы она не замучила нас. Ты, однако, не брыкай ее очень. Уверяю тебя, что ум надо спрашивать только с профессионалов этого дела и что все люди - лучше писателей.

   "Бородин"¹⁴ твой занятен, но беда в том, что Чайковский сам по себе гораздо сложнее и интереснее, а в таких случаях личность "героя" - дело важнейшее.

   Батюшки! Чуть не забыл! Прилагаю письмо, мною полученное через "Возрождение" и вскрытое потому, что только начав читать, увидел я на конверте: m-lle Nine Berberoff. Прости, пожалуйста, - еще прости, что темы в этом письме (т.е. в моем) перетасованы как-то идиотски. Но я сегодня дописал фельетон, ездил в город, прочел три французских газеты (по случаю Блюма¹⁵) - а сейчас уже два часа ночи, и я устал, и пора спать.

   Будь здорова. Оля тебя целует. Поклонись Н. В. Песика благословляю. Внушай ему хорошие правила с детства.

   21 июня 937

  

  

   спасибо за открытку. О Ваших передвижениях я, впрочем, несколько осведомлен. Между прочим, некая особа, собою преизрядная, погубившая на Монпарнассе 144 сердца и два-три семейных очага, жила с Вами в Cannes в пансионе. Должен Вас огорчить - Ваш сын¹ имел у нее больше успеха, чем Вы. "Мальчик, говорит, поразительный, а он сам даже не посмотрел на меня - сухарь". Скажите Вашему сыну, что я при первом же знакомстве научу его читать "Для берегов..." с вариантами.

   Кстати, - не состоится ли таковое знакомство, т.е. вечно ли Вы будете возбуждать мою зависть сидением на юге? Если б Вы знали, как мерзко в Париже! Приезжайте же!

   P.S. Секрет: собираюсь писать для "Современных Записок" статью о 20-летии эмигрантской литературы². Полагаю, что

  

  

  царь Иван Васильич

   От ужаса во гробе содрогнется³.

  

   19 нояб. 937

  

   я, конечно, скотина, потому что не ответил на Ваше поздравление и сам Вас не поздравил. Дело в том, однако, что еще 15 декабря я заболел и лежал в постели с температурой и болями целый месяц. (Этим объясняется и отсутствие моих фельетонов в "Возрождении".) Сейчас мне несколько лучше, я лежу по полдня и даже по утрам выползаю на улицу. Так что - если Вы на меня сердитесь, то перестаньте. Как раз в пору Нового Года мне было всего хуже.

   Читал очередной кусок "Дара"¹ - с очередным восторгом. Жаль только, что, кроме ахов и охов, от которых какой же прок? - ничего не сумею о нем написать: если бы Вы знали, как трудно и неуклюже - писать об кусках, вынутых из середины! Кстати сказать - прелестны пародии на рецензии. Мортус, как Вы, конечно, заметили, озверел, но это полезно. Не знаю, думали ли Вы о Цетлине, когда изображали стихотворную часть Линевской критики², но угодили Вы ему в самый лоб, и всего забавнее, что образчик "межцитатных мостиков" имеется в той же книжке: см. стр. 430-431 - рецензия на стихи Кузнецовой³.

   В ближайшем номере "Возрождения" прочтите мою статью о нашем друге Георгии Иванове⁴. Она не очень удалась, я дописывал ее в полном изнеможении вчера вечером, но кое-что в ней Вы, надеюсь, оцените.

   Правда ли, что Вы написали пьесу?⁵ Приедете ли, как подобает драматургу, на премьеру? Будете ли выходить на вызовы? Влюбитесь ли в исполнительницу главной роли? Я, впрочем, все равно решил идти на первый спектакль - из любви к Вам и назло человечеству, так как на пьесы Алданова и Тэффи⁶ идти отказался.

   Знаете ли новую повесть Белкина о том, как корнет Фондаминский пригласил генерала Милюкова шафером на свадьбу свою с девицей Павловской - а генерал взял да и увез невесту прямо из-под венца к себе на квартиру? Чудная вещь, немножко напоминает "Выстрел"⁷, хотя решительно без всякой стрельбы.

   Долго ли Вы пробудете в Ментоне? Последний доктор, который у меня был (Аитов), сказал, что мне надо выиграть в Национальную лотерею, и ушел, ничего не прописав. Теперь я стараюсь выиграть, и если выиграю, то поеду в Монте-Карло, и мы станем соседями.

   Будьте здоровы. Вам кланяется моя жена.

   25 янв. 1938

  

   Ну, душенька, будем надеяться, что мы с тобой переволновались понапрасну: кажется, всеблагие хотят нас избавить от присутствия на их очередной пирушке¹. Это очень мило с их стороны. Не люблю роковых минут и высоких зрелищ.

   Следовательно, надо приниматься за работу. Почему убедительно прошу тебя экстренно посмотреть по вечному календарю, в какой день умер Блок. Кроме того, если ты еще не отдала книгу и если цитата не больно длинна, пришли мне тот отрывок о препирательствах Н. В. Бугаева с Львом Толстым². Впрочем, мне нужно из него только то, что касается папочкиных ужимок, приседаний, лысины и голоса. Хочу всунуть в примечания. Укажи точно название книги и страницу.

   Страшна не война, страшно то, что Женя сказала мне: "Как только объявят войну, мы все вчетвером (я, Ник. Георг., кот и Нина³) едем к Макеевым и будем у них жить". (Нинка приехала.)

   Будьте здоровы. Спасибо за гостеприимство. Оля кланяется.

   Пишите и приезжайте.

   21 сент. 38

  

  

   одновременно с этим письмом я отсылаю Вам последние гранки.

   У меня к Вам две просьбы:

   1). Непременно прислать мне верстку, потому что набор довольно небрежный, а еще потому, что я и сам слегка виноват: в первых 10-15 гранках кое-что недоглядел, необходимо исправить. Строчек ломать не буду - это я Вам обещаю. Кроме того, обязуюсь возвращать верстку всякий раз в тот же день, когда ее получу.

   2). Касательно обложки. Очень прошу сделать ее как можно проще и строже. Лучше бы всего - из серой бумаги, отпечатав слово "Некрополь" красными буквами (еще бы лучше - лиловыми!), а все остальное - черными. Шрифт - самый обыкновенный, типографский, но никаких украшений, рамок и т.п.

   Всего хорошего.

   Уважающий Вас

   28 ноября 1938

  

  

   простите, что отвечаю с опозданием. Со дня на день ждал конца верстки и собирался Вам писать тогда же, когда буду отсылать ее обратно. Однако ее все нет. В чем дело?

   Мне кажется, Вы правы: подзаголовок нужен. Но давайте напишем не "Книга воспоминаний", а просто "Воспоминания".

   Под клише сделаем надпись: "Отрывок из письма М. Горького (факсимиле)".

   Мне бы очень хотелось слово "Некрополь" (только его одно) напечатать лиловым цветом, а все остальное черным. Но если, по Вашему мнению, лиловое нехорошо или затруднительно для типографии, то сделаем синим, только не темным, однако и не голубым¹. Впрочем, я вполне на Вас полагаюсь.

   Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания. Примите и от меня такие же. В конце концов, со стороны судьбы было бы очень прилично и справедливо, если бы она отпустила нам немного благополучия.

   3 января 1939

   Так где же верстка?

  

  

   Письма Ходасевича впервые включаются в собрание его сочинений. Часть из них печатается по автографам, хранящимся в российских архивах: РГАЛИ, РГБ, РО ГЛМ, РНБ, ИМЛИ, ИРЛИ, в семейных коллекциях. Сотрудникам этих архивов мы благодарны за многолетнюю деятельную помощь.

   Другая часть эпистолярного наследия Ходасевича разбросана по отделам редких книг и рукописей Йельского, Колумбийского, Индианского университетов, Гуверовского института (Стэнфорд), Амхерст колледжа и др. Мы признательны Дж. Соресу и хранителям американских библиотек за возможность работать в архивах и познакомить читателей с неизвестными письмами периода эмиграции.

   Вошли в этот раздел также письма, опубликованные отечественными и зарубежными исследователями в журналах и альманахах. Тексты их, когда это было возможно, сверены с оригиналами и выправлены.

   Особая благодарность издателю "Минувшего" Владимиру Аллою за разрешение перепечатать письма Ходасевича, впервые появившиеся на страницах альманаха (это - прежде всего письма к Н. Н. Берберовой, подготовленные Д. Бетеа, и блок писем к разным адресатам, среди которых В. В. Набоков, Вяч. Иванов, З. Н. Гиппиус, разысканных в частных архивах Д. Малмстадом).

   Расположенные в хронологическом порядке (1905-1939 гг.), письма образуют "канву к биографии".

   С юности выращивал, воспитывал в себе Ходасевич "культ дружества", черты литератора пушкинской эпохи, сознательно отвергая "городской" язык XX в.: телефонный разговор, записку; даже машинопись воспринималась им как неуважение к собеседнику.

   Переписка для Ходасевича - естественная форма продолжения отношений, порой не требующая разлуки: прерванный разговор может подхватить, продолжить письмо (таковы многие письма к М. О. Гершензону, А. В. Бахраху, В. В. Вейдле).

   С каждым из корреспондентов у Ходасевича складываются свои отношения, длящиеся годами, десятилетиями, это долгий приятельский разговор, порой болтовня: слова недописываются, сообщения обрываются на полуслове, кавычки не признаются.

   Для удобства читателя мы не стали сохранять или графически обозначать эти сокращения, даже наиболее характерные (обычно вместо "как" Ходасевич писал "кк", вместо "Петербург" - "Пбург"), за исключением случаев, когда возможно не единственное прочтение. Тем более, что у него не было устойчивых, излюбленных сокращений для названий газет и журналов: например, "Русская молва" может быть представлена как РМ, или "Рус. молва", или "Р. молва" и т.д.

   Но имена мы сохранили в том виде, как они написаны в подлинниках, т.к. обращение к инициалам (Н. Н. - Н. Н. Берберова или Б. Н. - Борис Николаевич Бугаев) свидетельствует о короткости отношений, в других случаях эти сокращения продиктованы словесной игрой, создают новые значения. Надо думать, Ходасевич веселился, выводя в письме к Муни "Мер-ские" (Мережковские), зная, что Муни заметит и оценит шутку.

   Даты в начале (или конце) письма мы тоже сохранили такими, как в автографах. Часто автор забывал ставить их (в то время как педантично писал число под каждым вариантом стихотворения и даже стихотворной строкой). В тех случаях, когда дата устанавливается по содержанию письма, она заключена в угловые скобки; если же переносится с почтового штемпеля или со страниц "камерфурьерского" журнала - в квадратные.

   Со студенческой поры, с девятнадцати лет, Ходасевич вел жизнь профессионального литератора. И его собеседниками были поэты, писатели, издатели: В. Брюсов, Андрей Белый, Ф. Сологуб, Муни, Б. Садовской, Г. Чулков, М. Гершензон, А. Ремизов, Вячеслав Иванов, М. Горький, М. Волошин, К. Чуковский, К. Федин, М. Слонимский, В. Лидин, З. Гиппиус, М. Вишняк, А. Амфитеатров, В. Ирецкий, Ю. Терапиано, В. Набоков и др.

   По словам Алданова, близко знавшего Ходасевича, "личные его симпатии и антипатии переплетались так или иначе с литературной оценкой" (Русские записки. 1939. Кн. 19. С. 182).

   Ходасевич понимал историческую ценность письма, собирал в своем архиве письма деловые и дружеские, поздравительные, анонимные, даже пасквили, даже письма, не ему адресованные. К своей переписке он присоединил письма П. П. Муратова к будущей жене (многое открывают они исследователю Ходасевича, позволяя увидеть, что образ царевны в стихах "Счастливого домика" поддержан не только литературной традицией, но и восхищенно-влюбленной интонацией соперника: "О, принцесса Мален!.."); наконец, черновик письма В. Я. Брюсова к З. Н. Гиппиус. Три письма Андрея Белого Ходасевич опубликовал (СЗ. 1934. Кн. LV), сохраняя все особенности автографа, специально пояснив: "В этом последнем обстоятельстве не следует видеть педантизма: поправки, описки, знаки препинания, а порой и орфографические ошибки немало свидетельствуют о душевном состоянии пишущего". В случае же с Андреем Белым они становились частью той фантасмагории, в которой он жил: терялись рукописи, буквы и числа прыгали и менялись местами. "Казалось, предметы, попавшие в его обиход, подхватывались тем вихрем, которым он сам был всегда подхвачен".

   В эмиграции Ходасевич пытался заново воссоздать свой архив, но время для этого было очень уж неподходящим: революция и советская власть, а потом вторая мировая война уничтожали не только письма - многих из тех, кому они были адресованы.

   След от иных потерянных писем остался в "камерфурьерском" журнале, где отмечены дни отправления корреспонденции Марине Цветаевой и Борису Пастернаку, О. Д. Форш, Н. Оцупу, Илье Эренбургу и Раисе Блох; пропали некоторые письма к В. И. Иванову, Б. К. Зайцеву, М. О. Гершензону и М. Горькому. "Камерфурьерский" журнал хранит бесценные свидетельства для будущего составителя полного собрания сочинений Ходасевича, где переписка займет не один том. Мы публикуем малую часть: из 40 писем к Б. А.Садовскому - 10; из 31 единицы хранения в архиве Г. И. Чулкова - 8; из 42 писем к М. Горькому - 10; и всего несколько писем из обширного собрания (1910-1926) ежедневных, дневниковых посланий к А. И. Ходасевич.

   Письмо для Ходасевича - не литературный жанр, но главная тема и содержание писем - творчество, литература.

   Так же внимательно, как прислушивался он к своему здоровью ("оптическо-аптекарски-химически-анатомический налет", который В. Сирин почувствовал в его стихах, явственно ощущается и в переписке Ходасевича), он отмечал симптомы, свидетельствующие о переменах в поэтической системе: появление "корявых рифм"; стихов, "от которых барышни морщатся"; особую нежность к прозаизмам.

   В письмах к А. И. Ходасевич отражен процесс перестройки, "переналадки" языка в 20-е годы, рождение прозаизмов Ходасевича, возникавших при сознательном разрушении "условно-поэтических", романтических понятий и образов. Вдохновение он сравнивает с поносом, ценность жизни с чулками, которые жалко порвать, духовную жизнь с кастрюлей, в которой кипит суп, и т.д. При этом содержание не только не разрушается, но соседством, соположением с бытово-обиходной лексикой выделяется, подчеркивается.

   Сознательные поиски "неприкрашенного", почти домашнего слова ("Бог знает что себе бормочешь..."), потребность в таком слове отчетливо сформулирована поэтом в "автокритике" на стихи, составившие книгу "Тяжелая лира", отправленной М. О. Гершензону в письме от 24 июля 1921 г.: "В последнее время пишу почти каждый день. Но - потерял всякую охоту переправлять и отделывать. То, что совсем не выпишется - просто выбрасываю. Прочее, сознавая все недостатки, оставляю в первоначальном виде. Стихи, чаще всего короткие, в общем - нечто вроде лирического дневника, очень бедного красками (значит, и не прикрашенного), зато богатого прозаизмами, которые мне становятся все милее".

   Изменения в поэтической системе Ходасевич всегда связывал с изменением личности, судьбы поэта. "У поэта язык, система образов, выбор эпитетов, ритм, характер рифм, инструментовка стиха, словом, все, что зовется манерой и стилем, - есть выражение духовной его личности. Изменение стиля свидетельствует о глубоких изменениях душевных, причем степень перемены в стиле прямо пропорциональна степени перемены внутренней", - отметил он весной 1921 г. в Записной книжке.

   Вячеславу Иванову в 1925 г. Ходасевич жаловался на "кризис формы", которая должна быть "как-то изменена, где-то надломлена", а несколько раньше объяснял М. О. Гершензону, что кризис формы корнями уходит в более глубокий, духовный кризис, причина которого - оторванность от России. Его письма к Гершензону, в которых Ходасевич всегда серьезен, глубок, а главное, доверчив, - не отшучивается, не отгораживается иронией, - позволяют понять, почему поэт замолчал так внезапно и, можно сказать, "на взлете": "Мы все здесь как-то несвойственно нам, неправильно, не по-нашему дышим - и от этого не умрем, конечно, но - что-то в себе испортим, наживем расширение легких. Растение в темноте вырастает не зеленым, а белым: то есть все в нем как следует, а - урод. Я здесь не равен себе, а я здесь я минус что-то, оставленное в России, при том болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем" (29 ноября 1922 г.).

   Со временем ощущение это не только не прошло, но заставляло сталкивать, сравнивать впечатления настоящего и прошедшего, быть разом в "двух совместившихся мирах": пышность и яркость итальянской природы воспринимать "в студеной дымке", - жить в том сложном эмоциональном и психологическом напряжении, которое поэт передал в "дневниковом" письме к М. О. Гершензону (начатое 17 декабря 1924 г., оно дописывалось 1 января 1925 г.).

   Письмо это - первый набросок впечатлений, которые вызвали к жизни стихотворение "Соррентинские фотографии". Его основная тональность - недоумение: недоумением окрашен рассказ о встрече Нового года и Рождества в Сорренто, идет ли речь о семейном празднике, где вместо елки комнату украшают ветви с апельсинами ("но к Новому Году нужны не апельсины, а снег"), или о крестном ходе, поражающем яркостью, блеском фейерверков ("а служба торопливая и неблаголепная"). Все это больше похоже на игру взрослых детей: Ходасевич подчеркивает "лукавую серьезность", с которой несут деревянно-розового Bambino под плоским китайским зонтиком из розовой материи. Розово-плоская, яркая картинка, отсутствие глубины, трагизма становятся свидетельствами "ненастоящести", нереальности происходящего.

   Деревянно-кукольную неподвижность Bambino легко узнать в изображении Девы Марии "Соррентинских фотографий": "Плывет высокая, прямая, // Ладонь к ладони прижимая, // И держит ручкой восковой // Для слез платочек кружевной". В письме к М. Горькому от 14 сентября 1924 г. Ходасевич отметил, что религия "для народа как раз не опиум, а допинг"; поэт для определения простонародной веры нашел точное и емкое слово "мечты": "...к Ее подножью // Летят молитвы и мечты, // Любви кощунственные розы..." Роз так много, что они даже в стране роз, конечно, - бумажные, фигурка Богородицы плывет "В шелках и розах утопая..."

   В письме звучит одна тема, но угадывается ее развитие, сюжет, ритм, даже тот "чуждый звук", что переносит из одного мира в другой: в послании к Гершензону это - пальба и "неистовые фейерверки", в стихотворении - "мотоциклетка стрекотнула".

   В жизнерадостном, насыщенном юмором рассказе Ходасевича о Вельском Устье, обращенном к другу молодости Борису Диатроптову, с которым его связывают общие воспоминания, прямо на наших глазах вырастают стихотворение "Лида" и строки, посвященные Жене Муратовой. Письма несут тот сгусток впечатлений, ощущений, из которых рождаются стихи, не становясь при этом литературой. Здесь открывается "кухня", или, как насмешливо писал Ходасевич М. В. Вишняку, - "кухня ведьмы". А литература, если использовать образ Ходасевича, сравнивавшего поэзию со зданием, предстает "с черного хода".

   Творческие замыслы и размышления о политических событиях и искусстве соседствуют в письмах с литературными анекдотами, остроумными словечками, подневным, календарным рассказом о мельчайших событиях дня; беглыми зарисовками современников от откровенно-шаржированных (Александр Брюсов в письме к А. И. Ходасевич от 6 октября 1921 г.) до глубоких социально-психологических портретов в несколько строк (см. емкую характеристику А. И. Тинякова или отточенный афоризм: "Макс Волошин, мистический гурман"); в них найдется место и ценам на папиросы, хлеб, пирожное, печатный лист - вообще денежным и деловым расчетам и "изворотам" - это живой, неприкрашенный поток жизни, цельный, при всей раздробленности и мозаичности, как личность, за ним стоящая.

   Ощущение ценности человеческого "я" - одна из важнейших тем в творчестве Ходасевича - в письмах открывается как основа жизнестроения. Вот почему равно интересны и беседы его с М. О. Гершензоном, всегда о "высоком", о литературе, проблемах профессиональных, и письма к А. И. Ходасевич, наполненные бытовыми житейскими мелочами, - порой они даже значительней, потому что здесь поэт открывается, не боясь слов, говорит просто о самом для него важном, что обыкновенно доверял только стихам. Особенно в пору расставания, разрыва, пережитого им болезненно, как "катастрофа". Тревожась за нее, пытаясь поддержать, он делится простейшими правилами сохранения человеческого "я" в период распада и душевной смуты. То, что уже сформулировал в стихах, перекладывает в азбучные истины. Сравните строки стихов: "Я сам себе целую руки, // Сам на себя не нагляжусь. // И как мне не любить себя, // Сосуд непрочный, некрасивый, // Но драгоценный и счастливый // Тем, что вмещает он - тебя?" - с отрывками из писем к А. И. Ходасевич: "Ты спрашиваешь, что тебе "реально сделать". Не сделать, а делать - вот что: жить на свете, больше любить себя, устраивать свои дела, работать в студии, для чего (как и вообще для всего) не падать ни духом, ни телом, - вообще быть твердой и спокойной, сколько можешь" (1 июня 1922 г.).

   И несколькими днями позже: "Прошу и прошу тебя об одном: внешне, "в днях", как выражался Коля Бернер, будь тверда, хладнокровна, будь "как все". Это даст тебе физическую силу переносить трудную штуку, которая называется внутренней жизнью. У всех нас внутри варится суп, и чем сильнее кипит и бурлит, тем лучше: ведь есть его будет Хозяин. Наша забота - чтобы кастрюля не лопалась раньше, чем суп готов. Ну, и будем беречь ее" (8 июня 1922 г.).

   Осознание ценности человеческой жизни связано с чувством ответственности за воплощение задуманного, постоянную тягу к "чудесным божеским началам", представление о необходимости пути, роста. "Будь же человеком, а не ребенком. Меняйся внутри, не упрямься, не упирайся. Расти". Крик "Расти!" пронизывает его письма к жене, равно как и его творчество.

   Он радовался процессу роста в самых разных формах, глядя, как "травка прорастает сквозь трещины асфальтных плит", и был захвачен болезненно-творческими переменами первых месяцев революции. До той поры, пока не понял, что нечего ждать от людей, "желающих сделать политическую и социальную революцию - без революции духа. Я некогда ждал - по глупости" (Письмо М. Горькому от 28 июня 1923 г.). В стихах и письмах он не переставал твердить: "Я все на той же теории: путем зерна".

   Насколько Ходасевич сам менялся с годами: изменились голос, интонация, духовный строй, - свидетельствуют письма. Неизменной осталась забота о создании и сохранности личности, требующая постоянного вслушивания и работы. "Нужно очень большое напряжение воли, сознательное старание не растерять своего я, чтоб не пустить себе пулю в лоб или не "опуститься"... до общего уровня", - писал он М. Горькому 14 сентября 1924 г.

   Пристальное внимание к "я", множеству соседних "я", "чувствам и мыслям" людей, сумевших "выявить", выразить устремление целого поколения, и привело к созданию удивительной, новой в жанровом отношении книги - "Некрополь".

   В предисловии автор особо отметил, что рассказ о времени он писал, "опираясь на прямые показания действующих лиц и на печатные и письменные документы". "Прямые показания действующих лиц" - это прежде всего письма. С того момента, как он задумал очерк о Брюсове, он умолял А. И. Ходасевич высылать ему листки из архива, оставшегося в России. И в последнем письме к ней просил: "Пришлите мне в 2-3 приема: а) письма покойного Гершензона, которые лежат в регистраторе, взятом Вами у Наташи Хр<ущевой>, b) письма Муни, они в отдельном пакете, с) письмецо Нади Львовой и, в особенности, листок с черновиком ее стихотворения (там еще нарисован женский профиль), d) письмо Валерия ко мне и черновик его письма, начинающийся словами: "Дорогая Зинаида Николаевна". Я Вам писал об этом уже раза два, но Вы все забываете, а мне письма всех умерших очень нужны для одной работы" (лето 1926 г. - РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 126).

   Письма Гершензона Ходасевич опубликовал вместе с очерком о нем, широко пользовался письмами других писателей в "Некрополе". Живые голоса, непосредственная интонация писем создавали ощущение достоверности, документальности.

   М. В. Вишняк - один из немногих, кто с первого очерка оценил замысел Ходасевича, - понял и в воспоминаниях своих объяснил потребность автора в жесткой "неприкрашенной" правде. Он увидел, что нормы эстетические продиктованы чертами характера. Хотя прямолинейная правдивость Ходасевича порой больно била Вишняка по самолюбию и в конце концов поссорила их, он писал об авторе "Некрополя": "...он был правдолюбцем; того больше - борцом за правду в искусстве и литературе, в личных отношениях и общественных. Он искал и отстаивал обретенную им правду фанатически и упорно, против всех и вопреки всему, не считаясь ни с какими последствиями и отрицая всякую "ложь во спасение", "условную ложь общежития" или, по Горькому, - "ложь утешительную, ложь примиряющую"" (НЖ. 1944. No 7. С. 283).

   Это часто ссорило Ходасевича с людьми, склонными к самооправданию, предпочитающими комфортный способ отношений, построенный на взаимных уступках. Ходасевич прям и точен и когда приходилось писать Садовскому о его роли в "Тиняковской истории" или высказывать свою точку зрения на поведение Гиппиус в Белграде на съезде писателей и журналистов, из каприза разрушившей надежду на журнал П. Б. Струве. Да и Горькому он впрямую говорил то, о чем впоследствии написал в очерке: "Милый Алексей Максимович, не сердитесь: но Вы - любите верить. Вы как будто с удовлетворением пишете об ионовских предложениях касательно возобновления "Беседы". Вы говорите: "Никаких ограничительных условий Ионов, пока, не ставит". - Напротив, уже ставит, и условие колоссального значения: печатать в Петербурге. Да ведь это же значит "под цензурой!!!"

   <...> Я не "учить" Вас вздумал, но меня бы мучила совесть, если б я не сказал Вам всего, что думаю" (7 августа 1925 г.).

   Со временем круг приятелей делается уже; один за другим уходят те, кто был особенно близок: Муни, Гершензон, Андрей Белый. Но судя по "камерфурьерскому" журналу, и в 30-е годы рядом с Ходасевичем людей было много, особенно молодых писателей. То Бахрах, то Терапиано, заговорившись, засидевшись за полночь, прогуляв до закрытия метро, остаются у Ходасевича ночевать; во всем он мог положиться на Вейдле; до последних дней сохранялась дружба с гимназическим приятелем Аркадием Тумаркиным.

   И тем не менее, характер отношений резко меняется, что отражается на переписке. Все чаще юмор и ирония вспыхивают в письмах Ходасевича не от полноты жизни, а становятся завесой, отделяющей, отгораживающей его и его внутренний мир от корреспондентов. Он сочиняет множество масок, как бы вытесняющих, замещающих автора: "Дудкин", "Чугунная Маска", "Неизвестный из Шавиля", "Неунывающий дачник" - это только в переписке с М. В. Вишняком.

   И когда в 1926 г. он стал адресовать письма к А. И. Ходасевич на имя "Сони Бекетовой" (ее псевдоним), а свои подписывать "Медведев", "выкроив" фамилию из интимного прозвища, - в этом проявилась не только наивная попытка уберечь бывшую жену от опасности репрессий, но и желание уйти от отношений, себя изживших. Ставя между собой и бывшей женой старомодного желчного господина, который может невзначай обронить о Ходасевиче: "Супруг ваш тоже переменил адрес. <...> Но, по-моему, Вам не стоит к нему ни с чем обращаться. Это, извините за откровенность, тип отпетый", - он мог за него спрятаться.

   Только любовь к каламбурам и роднит Ходасевича с Медведевым, во всем остальном он совершенно на него не похож, он анти-Ходасевич. Разве мог Ходасевич написать о своих стихах: "Через несколько времени пришлю Вам кое-какие безделушки" (РГАЛИ. Ф. 5