Ходасевич Владислав Фелицианович - Избранные письма

ому сегодня хожу как после длительного пьянства.

   Пожалуйста, передайте привет Надежде Григорьевне и Любе. Я думаю после Рождества приехать в Москву⁷. Пожалуйста, ответьте вот на какой вопрос: если бы Вас попросили написать для альманаха статью о российской литературе последних 2-3 лет (собственно, фактически о стихах) - то согласились ли бы Вы? Не знаю, будет ли этот альманах, но Ваше принципиальное согласие или несогласие надо знать сейчас.

   Крепко жму руку и очень, очень хочу, чтобы Вы не хворали. Меня искренно и сердечно огорчает Ваша болезнь.

   15 дек. 21

   Петербург

  

   сижу у Наташи - и вдруг что-то очень мне стало жаль тебя: как ты там прыгаешь без муфточки? Купил ли себе перчаточки? Сыт ли? Не болен ли? Много всякой шушеры возле Пипика - а кто его пожалеет? Один Медведь, которого Пип не жалеет вовсе. Маленький мой человечек, я очень люблю тебя навсегда, хоть ты и ничтожное существо. Пойми, родной, что вся моя боль, вся жалость, все доброе, что еще осталось во мне, - навсегда к тебе. Другим - мои стихи, разговоры, - а тебе - просто я, такой, каким хотела бы меня видеть мама.

   О многом я соблазнился, Пипик, - и стал соблазнителен. Темное, дымчатое, сомнительное и пленительное туманит меня, как вино. Я хожу, как пьяный. И это все стало приманивать людей к моим стихам. И все это надо принять в себя, пережечь в себе, чтобы или погибнуть, или стать совершенно светлым.

   Милый мой, Господь да сохранит тебя - одну, потому что меня Он сейчас отдал в другие, не в Свои руки. А ты, со всей своей дрянью, все же в Его руках. Ты человечек, а я сейчас - не особенно, как-то только до пояса.

   Будь здоров, родной. Помолись за меня, пожалуйста.

   Сегодня я переезжаю к Мише. Буду писать. А если не выйдет - улажу кое-какие дела и вернусь. На будущей неделе у меня свидание с Луначарским¹. Видел Гинцбург².

   Еще нет ни одного письма от тебя, но надеюсь, что у Ходасевичей уже лежит.

   Прощай. Целую ручки.

   P.S. В Москве черт очень забавно развлекается, играя в христиан, как в куклы. Г. И.³ влип по самые уши. Теперь ему - или сгнить, или покаяться действительно: уйти в монастырь. Страшный грех - это его христианство.

   Наташа тебя целует.

  

   Мышик, сейчас получил твои два письма: от 28 января и другое - не помеченное никак, должно быть - позднее. Открытку не получил.

   Я писал тебе: 1) No 1 и No 2 в одном пакете пошли отсюда 27-го; 2) No 3 повезла Валя, которая уехала 1 -го числа; 3) опустил вчера вечером (No 4) - страшно ласковое письмо.

   Все это поехало на адрес Бернштейна¹. В Валином письме ¥ миллиона. Кроме того, Наташа по моему поручению перевела на имя Бернштейна для тебя по почте миллион. Это было 27 числа.

   Это письмо попробую послать в Царское².

   Когда я уезжал, Берн, говорил, что не сможет поехать в Царское целую неделю. Надеюсь, что он был у тебя уже после твоих писем ко мне.

   Сейчас пришел Гаррик. Он писал тебе дважды через Берн. Открытку он получил. Он, по-видимому, доволен Москвой, здоров и весел. Целует тебя.

   Если бы ты, Пип, был на самом деле такой, как в письмах, - все было бы по-другому и - поверь - лучше. Но письма ты пишешь скучая, а живешь веселясь. И, несмотря на все меланхолии, ты скучающий лучше, чем веселящийся, как и все люди, впрочем. Ну, Бог с тобой. За доброе слово - спасибо, но от слова (хоть оно очень правдиво, я знаю) до дела у тебя очень далеко. Поэтому я словам твоим почти не верю. Скучаешь - умнеешь. Развеселишься - опять пойдут мистики, юрики, пупсики - вздор. Я, брат Мышь, под людьми вижу землю на три аршина. Под тобой, прости меня, - тоже. Теперь я - Медведь, который ходит сам по себе. Я тебя звал на дорожку легкую, светлую - вместе. Ты не пошла (Давно уж это было). Теперь хожу я один, и нет у меня никого, ради кого стоит ходить по легким дорожкам. Вот и пошел теперь самыми трудными, и уж никто и ничто, даже ты, меня не вернет назад.

   "Офелия гибла и пела"³ - кто не гибнет, тот не поет. Прямо скажу: я пою и гибну. И ты, и никто уже не вернет меня. Я зову с собой - погибать. Бедную девочку Берберову я не погублю, потому что мне жаль ее. Я только обещал ей показать дорожку, на которой гибнут. Но, доведя до дорожки, дам ей бутерброд на обратный путь, а по дорожке дальше пойду один. Она-то просится на дорожку, этого им всем хочется, человечкам. А потом не выдерживают. И еще я ей сказал: "Ты не для орла, ты - для павлина". Все вы, деточки, для павлинов. Ну, конечно, и я не орел, а все-таки что-то вроде: когти кривые.

   Будь здоров, родной мой. Спаси тебя Господь.

   Вернусь к 17-му числу.

   У тебя: ¥ миллиона от Ив.-Разумника, 1 по почте, ¥ через Валю. Этого должно хватить, но в крайнем случае иди к Белицкому (Ефим Яковл., Мойка, 11, кв. 9). Я ему писал, что в случае беды ты к нему обратишься.

   Стихов не пишу. В понедельник читаю в Союзе в пользу Макса Волошина. Он очень болен и очень голодает⁴.

  

   Милая Анюта, я долго не писал, потому что 27 числа получил твое коротенькое, но безумное письмо¹. Отвечать на него нельзя. Потом получил хорошее, но как-то не мог наладиться, чтобы писать. Сегодня - 2-е хорошее - и вот пишу.

   Спасибо тебе за поздравления, они пришли вовремя.

   Ты спрашиваешь, что тебе "реально сделать". Не сделать, а делать - вот что: жить на свете, больше любить себя, устраивать свои дела, работать в студии, для чего (как и вообще для всего) не падать ни духом, ни телом, - вообще быть твердой и спокойной, сколько можешь. Знаю, что это трудно тебе, и не думаю, что тебе все как с гуся вода. Но так надо, говорю это по совести, по-хорошему.

   Книгу мою издательство писателей не берет, хотя это еще не официально. Дня через два начну хлопотать в Госиздате, ибо в петербургское "Товарищество писателей" не верю, оно дутое, "волынское", слышал о нем. Эфрону же продам помимо России. Поэтому вернусь не очень скоро.

   Денег, хоть ты и просишь не посылать, пошлю на днях. В Доме Ученых если что осложнится, обратись от моего имени к Вячеславу Петровичу Смирновскому (отдел снабжения). Он устроит все, что можно.

   Леве² скажи, что Ив. Триф. будет говорить еще раз.

   За книги, присланные с Никитиным, спасибо³.

   Н. Н.⁴ не "врет". По моим сведениям, она уехала в Новую Ладогу, потом вернется и снова уедет - уже в Ростов. Я пробуду здесь еще недели 2, то есть до 15-16. Надо продавать стихи для какого-то детского альманаха, продавать книгу, писать статью⁵ и т.д.

   Еще раз умоляю тебя спокойно принимать все, что свершается на свете, просто и без надломов принять мое неизменное, до конца моей жизни, душевное и внешнее участие во всем, что тебя касается. Не думай и не желай смерти - это главное. Смерти нет. Есть одни перерывы в жизни, тяжелые и с тяжелыми последствиями, если они вызваны искусственно, будет ли это резкое или постепенное самоуничтожение (хотя это не то слово, потому что уничтожить себя не в нашей власти). Будь же бодра, здорова, сколько можешь; старайся об этом, ибо все другое - ужасный грех. Пока - до свидания. На днях напишу тебе и Гаррику, который молодец, если только не безобразничает. Поцелуй его. Целую тебя крепко.

   О "Доме Ученых": в крайнем случае Волынский может переговорить с Пинкевичем⁶, также и Слонимский.

   Скажи Сане, что на днях напишу ему.

  

   Анюта, милая, меня тревожит, что ты давно не пишешь. Мне очень не хочется, чтобы ты убивалась и теряла почву под ногами. Это не значит, что я надеюсь когда-нибудь увидеть тебя "счастливой". Что бы ни было, "счастья", т.е. покоя, не знать ни тебе, ни мне. Мы не для счастья сделаны - и, пожалуй, по-какому-то надо сказать: слава Богу.

   Прошу и прошу тебя об одном: внешне, "в днях", как выражался Коля Бернер, будь тверда, хладнокровна, будь "как все". Это даст тебе физическую силу переносить трудную штуку, которая называется внутренней жизнью. У всех нас внутри варится суп, и чем сильнее кипит и бурлит, тем лучше: ведь есть его будет Хозяин. Наша забота - чтобы кастрюля не лопалась раньше, чем суп готов. Ну, и будем беречь ее. Беру с тебя это обещание.

   Завтра утром дам денег Наташе, чтоб она отправила тебе перевод: получу утром от Воронского¹.

   Книгу завтра же сдаю в политотдел Госиздата: для России.

   Сам сейчас пишу статью, но что из этого выйдет - не знаю. Если Госиздат будет тянуть, съезжу на 3-4 дня в Гиреево, к Лиле².

   Очень жду писем. Целую Гаррика.

   Будь здорова, крепко целую тебя и прошу, очень прошу верить, что всегда, несмотря ни на что, буду любить тебя.

  

   я родился в Москве, 16 мая 1886 г. Отец - литовец, мать - еврейка. Отец - ученик Академии Художеств, впоследствии забросивший живопись и торговавший в Москве фотографическими принадлежностями (1-й по времени открытия магазин в России: фотография была редкостью). Отец на 51, мать - на 41 г. старше меня. Я младший в семье (три брата и две сестры, все много старше). Семья зажиточная, но не богатая. Все учились. Литературных интересов в семье было мало, почти не было. Впрочем, благодаря старшему брату, рано пристрастился к чтению. Читал очень много, обладал исключительной памятью. (Теперь очень не люблю читать.) Выучился чтению на 4-м году. Первые стихи - 6-7 лет, также "комедии" и "драмы" (в прозе). В 1896 г. - в гимназию, учился очень хорошо. Окончил в 1904 г. - без медали, "за развращающее влияние на товарищей", выразившееся в упорном "декадентствовании". За русские сочинения хотели исключить из 8 класса. Первые сознательные литературные интересы - в 6 классе гимназии. Прекрасные учителя: В. И. Шенрок, Тор Ланге, Георг Бахман, М. Д. Языков - поэты. Впрочем, в 5-7 классах мечтал о сцене (теперь не люблю театра никакого). В 1904-1905 гг. - знакомство с Брюсовым, Бальм., Белым, с которым очень хорошие отношения с 1907 года. Он - один из самых важных людей в моей духовной биографии и один из самых дорогих мне людей вообще. Он - да поэт С. В. Киссин (Муни), умерший в 1916 году.

   Печататься начал ужасно плохими стихами в III альманахе "Грифа" (февраль 1905). Потом - "Весы", "Золотое Руно", "Перевал" и т.д. и т.д. Писал много критических заметок и статей, большинство которых мне теперь глубоко чуждо и даже противно по духу.

   Книги: 1908 - "Молодость", 1914 - "Счастливый Домик", 1920 - "Путем Зерна", 1922 - "Тяжелая Лира", "Статьи о русской поэзии", "Из еврейских поэтов", "Загадки (сказка)".

   "Счастливый Домик" переиздан в 1922, "Путем Зерна" - в 1921.

   Сейчас пишу только стихи, изредка статьи.

   В университете - с 1904 г., филологический факультет, который бросил в 1907 г.¹

   Вот и все в общих чертах.

   Любимые поэты: Пушкин, которым специально занимался с 1906 года, Борат., Фет, Блок. Сейчас становится очень близок Лерм., которого я раньше не умел ценить².

   Сам иногда писал рассказы: позорно плохо.

   Простите за сумбурность. Ужасно спешу.

   Вот стихи, которые хотел бы видеть в Вашей антологии:

  

   1. "Время легкий бисер нижет" ("Молодость") 1907 г.

  

2. Зима    3. Голос Дженни    4. Сырнику (непременно)    5. Успокоение    6. Вечер (непременно)	"Счастливый Домик"
7. В заботах каждого дня    8. Смоленский рынок    9. Золото    10. Дом (непременно)    11. Стансы	"Путем Зерна"
12. У моря    13. Элегия    14. Баллада    15. Лида    16. Ласточки (непременно)	"Тяжелая Лира"

  

   Жму руку.

   Москва, 11 июня 1922

  

  

   Tirgotava и Tirgotaya!² Мы еще не знаем и, может быть, не узнаем, что это значит; но это написано на всех вывесках в Риге. Думаем, что это приветствие, и на всякий случай обращаемся к Вам с этими словами. Из всего вышеизложенного Вы можете судить о нашем местопребывании. Veikals!³ Этого слова тоже не знаем, но думаем, что это значит пожелание всего хорошего. Оно написано на других вывесках.

   Сердечная tirgotava всем Вашим и Маргарите Васильевне⁴. В среду скажем Риге последнее veikals! И тронемся в Берлин. Ехали хорошо.

   Все станции в России называются "Кипяток".

   В Риге много дешевле, чем в Москве, но мы ничего не покупаем.

   Просьба всерьез: как можно скорее напишите об Анне Ивановне и прочем. Адрес: Berlin W 30, 21 Speyerstrasse bei Meyer. Fr. A.Berberoff für W.Khodassewitch.

  

  

   приехал я в Берлин и очень хотел бы повидать Вас: для души и для некоторых дел: мне здесь трудно ориентироваться литературно, не поговорив с Вами. Пожалуйста, черкните два слова: можно ли приехать к Вам, и если да - то, приблизительно, в какой день¹.

   Прилагаю два письма: от Молекулы² к Вам и от Валентины к Ивану Николаевичу³, которого, если он скоро будет в Берлине, прошу очень зайти. Живу я почти рядом с ним.

   Мой адрес: Berlin, W 50, Geisbergstrasse, 21, pension "Nürnberger Platz", комн. 12, W.Chodassewitsch.

   Жму Вашу руку.

  

  

   Rauchen verboten!¹ дорогие мои! Как поживаете? Мы живы и благополучны. Приехали и поселились. Оприличились, потому что оказалось, что в советском зраке здесь ходить просто нельзя: глаза таращат. Живем в пансионе, набитом зоологическими эмигрантами: не эсерами какими-нибудь, а покрепче: настоящими толстобрюхими хамами. О, Борис, милый, клянусь: Вы бы здесь целыми днями пели интернационал. Чувствую, что не нынче-завтра взыграет во мне коммунизм. Вы представить себе не можете эту сволочь: бездельники, убежденные, принципиальные, обросшие 80-пудовыми супругами и невероятным количеством 100-пудовых дочек, изнывающих от безделья, тряпок и тщетной ловли женихов. Тщетной, ибо вся "подходящая" молодежь застряла в Турции и Болгарии, у Врангеля, - а немногие здешние не женятся, ибо "без средств". - У барышень психология недоразвившихся блядей, мамаши - "мамаши", папаши - прохвосты, необычайно солидные. Мечтают об одном: вешать большевиков. На меньшее не согласны. Грешный человек: уж если оставить сентименты - я бы их самих - к стенке. Одно утешение: все это сгниет и вымрет здесь, навоняв своим разложением на всю Европу. Впрочем, здесь уж не так-то мирно, и может случиться, что кое-кто поторопит их либо со смертью, либо с отъездом - уж не знаю куда. Я бы не прочь. Здесь я видел коммунистическую манифестацию², гораздо более внушительную, чем того хотелось моим соседям по пансиону.

   Сами живем сносно - пока. Мода на меня здесь, кажется, велика. Но прокормит ли - не знаю еще.

   Сутки пропьянствовал в Heringsdorf'e (это у моря) с Горьким и Шаляпиным. Видел Толстого, Кречетова, Минского, еще кое-какую мелочь. Был у меня в гостях - Серж Маковский (sic)³. Литература здешняя - провинция. Придется все перевертывать и устраивать переоценку ценностей. Еще видел Белого. Это - ужас. Его жена сошлась - с Кусиковым⁴. Стерва.

   Пока живу реальными хлопотами, стихов не пишу, в "иные миры" не заглядываю: nicht hinaus lehnen!⁵ Это написано во всех вагонах - для образумления нашего брата. Много думаю о смерти: на сию мысль наводят уединенные места с овальными сидениями и надписями: Bitte, Deckel schliessen!⁶ Подумайте и Вы - обо мне. Целую обоих нежно.

   Нина кланяется Шуре и целует Бориса.

   Мой адрес - секрет для всех, кроме Вас. Другим давайте его же, но с прибавкой: Frau E.Niedermiller, для передачи мне. Это моя сестра. Я же сам будто бы даже и не в Берлине, а неизвестно где. В.Х.

  

  

   Анюточка, милая, мне тоже и странно, и больно, что мы все о деньгах да о вещах. Но я твердо знаю, что это пройдет, потому что мы нужны друг другу. Я вообще все больше и больше верю в жизнь, в то, что все к лучшему, что из самых больших страданий в конце концов вырастают самые большие радости. В твоих письмах, сквозь чепуху деловую, отчетливо слышится, что ты стала тверже, крепче, сама по себе - таким и должен быть человек. Вижу, что ты меняешься, - значит, растешь. Я сейчас с ужасом наблюдаю людей, которые не меняются. Здесь Нина Петровская. Уж чего только не натерпелась, чего не вынесла - а все та же, 1905 год¹. Ничему не научилась. И я почти избегаю с ней видеться: отстала она от меня где-то далеко позади. А ты вот меняешься, крепнешь, - ничего, что иной раз приходится сжимать зубы. И с радостью вижу, что в тебе - настоящая цепкая сила жить. (Ты плохо зачеркнула последнюю фразу своего письма, которое я получил вчера. Прости, я ее прочел. "Холодно"?) Милый мой, знаю и болею за тебя (пожалуйста, не кори притворством) - только ведь всем нам ужасно холодно. Выноси этот холод; вот я выношу. "Ты - царь. Живи один"²: это навсегда и про всех сказано. Тут-то, с величайшей непоследовательностью (только кажущейся), я и говорю: отогреемся. Стынем - чтобы отогреться. Верю в это, потому что знаю, что у нас с тобой еще долгая жизнь впереди, что мы прожили только худшую половину и что терпеть остается недолго, хоть и не днями и не неделями надо здесь считать. Я все на той же теории: путем зерна. И вот мы с тобой сейчас оба в земле: темно и душно. И говорю тебе: прорастем, и будем мы с тобой петь и плясать. Пожалуйста, береги себя для этого времени. Ты знаешь, что всегда выходит по-моему, а я предсказываю тебе счастье - и себе. Очень легкое, светлое счастье. И если ты вздумаешь заплакать, то знай, помни, плача, что это ты плачешь о том, что счастья еще нет и что так трудно до него добраться. А вовсе не о том, что его не будет. Так я делаю.

   Умоляю тебя никому не показывать моих писем, как - помнишь? - когда-то показала мое письмо Наде (это было в феврале). Не надо. Наше - наше. Ну, пока все, я опять принимаюсь за дела. И даже по пунктам.

   1) Если ты купила "Шиповник"³ для себя - твое дело. Но, ради Бога, не трать денег на покупку книг для моих дел: доставай даром, бери на просмотр - а то так и Бог с ними.

   2) "Стрельца" видел. Оказывается, меня ввели в заблуждение и никакого литературного дневника Кузмина в нем нет⁴.

   3) Деньги тебе идут: 5 фунтов. Шуба шла бы до апреля. К этим 5 фунтам прибавь Гришины деньги и Мишины, если М. пришлет⁵. Думаю, что Гриша пришлет около восьмидесяти миллионов (курс золотого рубля стал вдвое). Если еще не прислал - займи, но "ошубься". Фунт, говорят, стоит 50 миллионов.

   4) Попроси Федина дать тебе (для меня, но, конечно, храни у себя) те NoNo "Книги и революции", которых у меня нет. Посмотри, на каком остановилась моя пачка.

   5) Напиши мне о журналах Диска. Кто редактирует и прочее⁶. И правда ли?

   6) Сообщи сплетни: как ко мне относятся, что говорят о стихах и проч.

   7) Скажи Сане и Мариэтте, что "Тяжелую Лиру" я пришлю им в берлинском виде, более полном и с другим порядком стихов. Я ее переделал.

   8) С Кристи⁷ никогда больше о пайке. Это моя ошибка, так мне сказал Пинкевич. Только с ним - и, как видишь, он свое слово держит.

   9) Еще раз спасибо за исполнение поручений. Только делай это исподволь, не волнуясь и не уставая.

   10) Сейчас я очень беден. Пока не могу прислать ничего существенного. Сообщи, выгодно ли получать чулки? Их цена здесь (в переводе на наши деньги) - 5 миллионов за 2 пары. Ты платишь столько же пошлины. Итого - 10 миллионов за 2 пары. Ну, а если бы, например, ты вздумала их продать? То сколько бы получила за пару? Об этом напиши непременно и поскорей.

   11) Побольше пиши о своей жизни. Очень рад, что с курсами хорошо.

   12) Я Мариэтту спрашивал о тебе кстати, потому что писал ей о пайке. Поэтому ты напрасно говоришь: "если бы тебя (т.е. меня) интересовала истина..." Истина меня очень интересует, но я за ней ни к кому не собираюсь обращаться, потому что ты мне сама пишешь. Впрочем, Бернштейнам дай Бог здоровья. Кланяйся.

   13) ...плохой номер. Ничего под ним не пишу.

   14) Все не могу кончить начатые стихи. Вот пока одно. Это все, что есть. Т.е. есть еще одно, но оно вроде "Искушения" и ужасно длинное: 666 строк⁸. Жалко будет, если я его перепишу, а письмо пропадет. И не интересное: там все вещи общественные, а ты ведь в общественности ничего не смыслишь.

   15) В "Красной нови" не 5 моих стихов, а 4, все петербургские и тебе хорошо известные. Не понимаю, в чем дело. Посмотри сама "Красную новь". Там же Асеев меня очень забавно ругает⁹.

   Целую твои руки и жду писем. Перечитывай мои, чтобы не забывать, на что я жду ответов.

   Что же