Козлов Петр Кузьмич - Монголия и Кам

и успешнее у них именно излечиться от какого бы то ни было недуга.

   Время пребывания лхасских лам в монастырях северных и южных тибетцев-кам строго не определяется; все зависит от того обстоятельства, как часто и в каком количестве эти ламы или гэгэны доставляют денежные жертвы в Лхасу, в свои непосредственные монастыри: чем богаче, ценнее подобные приношения, тем более увеличиваются и сроки для таких гэгэнов.

   Названия монастырей или кумирен тибетцы связывают с именами их гэгэнов или же с названием тех хошунов, в которых они расположены.

   Грамотность в Тибете, как в былые времена и у нас на Руси, доступна лишь духовному классу, который составляет 10-15% всего населения.

   За советом к ламам тибетский тёмный народ обращается во всех более или менее важных случаях жизни.

   Дороги, пересекающие Тибет, исключительно вьючные, пролегают не только по долинам рек и речек, но и через разделяющие их хребты и горы. В области оседлого населения через горные ручьи и речки устроены мосты; в районе же кочевых обитателей переправы производятся в брод.

   Для переправы через главные реки Кама - Голубую и Меконг - служат оригинальные лодки, похожие на кузов саней. Деревянный остов тибетской лодки, связанный из нескольких обручей, прикрепленных к деревянной раме, обтягивается шкурой яка; при спуске на воду швы её каждый раз смазывают салом. Такая лодка при двух гребцах поднимает сравнительно мало. Нам для перевоза багажа и самих себя постоянно требовалось около суток времени; животные же наши, за исключением баранов и собак, отпускались вплавь. Нагруженная лодка отчаливала от берега и тотчас же, подхваченная быстрым течением, уносилась вниз, но благодаря извилине реки, имеющейся при каждой переправе, в то же время приближалась и к противоположному берегу; гребцы, насколько хватало сил, помогали лодке пристать к берегу в известном месте. Каждый раз переезд лодки сопровождается громким гиканьем, подобным тому, какое издают тибетцы при их атаках на неприятеля.

   Главные или большие дороги, которые связывают Сы-чуань с Лхасой, постоянно оживлены бычачьими караванами, везущими в столицу Тибета сычуанский чай, шелк и прочее и вывозящими обратно шерсть, маральи рога, мускус, тибетские сукна, ткани, предметы культа и немногое другое.

   Вдоль всяких дорог, во многих местах, сложены из сланцевых плит более или менее длинные валы "мэньдоны", или "мани"; так же часто можно видеть высеченную огромными буквами на отшлифованных самою природою выступах скал мистическую формулу: "ом-ма-ни-па-дмэ-хум", а иногда даже и поясное изображение самих богов буддийского пантеона.

   При монастырях или иных местах собраний тибетцев всегда находятся мастера-художники, которые высекают или пишут красками на плоских камнях всевозможные молитвы и напутственные благопожелания. Следующим через эти места путникам, в обычае тибетцев, подносить одну или несколько таких плит в надежде получить за них добровольное пожертвование. Из подобных камней и вырастают со временем грандиозные мэньдоны. На перевалах же, как и в других местах Центральной Азии, сооружены "обо", а по горным ручьям - молитвенные мельницы - "хурдэ", приводимые во вращательное движение, подобно мельничным жерновам.

   Среди обитателей Центральной Азии вместо денег, как их представляют себе европейцы, вращается ямбовое китайское серебро в больших и малых кусках, а также изредка и медные круглые монеты - "чохи", с отверстием по середине. В Тибете же в ходу преимущественно индийская серебряная монета - рупия, которая чеканится англичанами в Калькуте и которую, главным образом, признают тибетцы. Поэтому будущим посетителям Кама необходимо запастись, помимо китайского ямбового серебра, также индийской монетой. Мы, не будучи знакомы с этим обстоятельством, должны были много потерять на своем ямбовом и плиточном гамбургском серебре, променивая то и другое на индийские рупии, да и сам обмен могли произвести исключительно благодаря совместному пребыванию в Каме с китайцами - сборщиками дани, которые объявили туземцам, что взятое ими от русских какое бы то ни было серебро они охотно примут при взносе дани, чем значительно облегчили наши торговые сделки с тибетцами по заготовке продовольствия на предстоящий путь экспедиции. Только однажды, у чиновников нанчин-чжалбо, я встретил несколько экземпляров небольших серебряных китайских ямбочек, представляющих, как ни странно, совершенно особенный тип денежных слитков.

   В Центральном Тибете, по словам туземцев, нередки тибетские серебряные монеты - "дхамха", ("танка", или "транка"), фабрикуемые в Лхасе. На нашем пути эти монеты встречались редко; еще реже попадались нам непальские. Академик С. Ф. Ольденбург, любезно взявший на себя определение этих монет, сообщил о них данные. Желающим ближе ознакомиться с вопросом о тибетских серебряных монетах С. Ф. Ольденбург указывает на статью Terrien de la Couperie: The silver coinage of Tibet. Num. Chr. 3.1, 340-353.

   Затерянные среди труднопроходимых гор, находясь под влиянием невежественных лам, тибетцы сильно отстали в своем развитии. Путешественнику бросается в глаза их беспечность и грубость, а также лицемерие, ханжество и суеверие. Барантачество в Каме сильно развито. Все эти отрицательные стороны наиболее присущи тибетскому кочевому населению, оседлые же тибетцы отличаются более мягким характером и некоторым понятием о гостеприимстве. На языке таких людей ещё понятна тибетская пословица: "как в тенистой глубокой воде рыбы больше, так и у хорошего человека больше друзей" {Любопытно сравнить эту характеристику с данной Минь-чжыл-хутухтой на стр. 48 его "Географии Тибета": "Камские люди по природе прямы, отличаются мужеством, привязаны к своим владельцам; отличаются перед другими тибетцами благочестием и большой верой; привязанность к своей школе чрезмерная". Но зло в том, что они прославились своей чистой видимостью" (лицемерием?) прибавляет в скобках переводчик "Географии Тибета" В. П. Васильев.}.

   Общей характерной чертой у тибетцев, служит, между прочим, крайняя подозрительность и недоверие, основанные на применении народом древнего обычая избавления от ненавистного и преграждающего дорогу человека при посредстве яда, секретно вводимого в еду и питье, обыкновенно в местное вино. В силу этого тибетец решается вступить в дружбу не иначе, как только исполнив известный обряд "братанье", основанный на обмене гау и принесении клятвы перед бурханами.

   В Тибете не существует китайских колоний. Здесь нет и китайских гарнизонов, если не считать небольшого сравнительно отряда, расквартированного частью по дороге от Дарчэндо (Дацзян-лу) до Лхасы, частью в самой столице далай-ламы для представительства китайских резидентов. Фактически заветная страна предоставлена самим тибетцам.

   В целях поддержания внутреннего порядка и гарантия безопасности извне, северные и южные тибетцы-кам, подобно тому, как и другие малоподчиненные китайцам обитатели Тибета - лин-гузэ, дэргэ, хор, или даже совершенно неподчииенные - нголок, сэрта, дунза, - хотя и не имеют постоянного войска, как мы его понимаем, но тем не менее, по первому требованию своих начальников, скоро выставляют необходимый по численности отряд в полном боевом снаряжении и походной готовности.

   В таких случаях северные тибетцы-кам из каждой семьи выставляют по одному человеку в возрасте от 18 до 55 лет, хотя в крайности призываются и 12-летние мальчики и 70-80-летние старцы. Две последних категории воинов обыкновенно остаются при лошадях вовремя самих стычек.

   Состоятельные тибетцы являются на войну с ружьем, тремястами зарядов, саблей, пикой и пращей; те, которые победнее, имеют только часть указанного вооружения. Лучшим стрелкам, которые располагают нередко двумя ружьями, придают помощников, на обязанности которых лежит только заряжение ружей и подавание их батырям.

   У южных тибетцев-кам военная организация несколько иная. Здесь хошунные начальники ежегодно представляют списки воинов самому хану для проверки. Общая численность наньчинских воинов простирается до 8 тыс. человек, делящихся на три категории или разряда. Первая категория в 2 тыс. человек ежегодно представляется на смотр в полном боевом вооружении - при ружьях, саблях, пиках и трехстах зарядах. Вторая категория четырехтысячного состава является слабее вооруженной; одни из её воинов располагают ружьём и пикой, другие ружьём и саблей, иные же исключительно холодным, оружием; наконец, третья категория, равняющаяся первой по числу воинов, выезжает на смотры только с саблей или пикой и пращей. Для воинов нанчин-чжалбо возраст не установлен, хотя и здесь в роли коновожатых являются, по большей части, старые и малые.

   Предводителями отрядов назначаются испытанные в боях хошунные начальники, которые бывают вооружены лучше других.

   Тибетцы по-своему смелы и воинственны. Они счастливы, когда располагают хорошим конём и отличным вооружением. Превосходные, неутомимые наездники, тибетцы имеют привычку подтягивать стремена так высоко, что верхняя часть ноги лежит у них совершенно горизонтально; седла камцев, изготовляемые в Дэргэ и Литане, не хуже, скорее даже лучше монгольских.

   Летом, как только лошади успеют откормиться, тибетцы организуют партии для воровских набегов в соседние или отдалённые хошуны. Чаще воруют в чужих округах, причём предметом самого воровства являются скот до баранов включительно. Нередко воровство переходит в открытый разбой. Уворованную и доставленную на место добычу делят приблизительно таким образом: половину из всего награбленного отдают в пользу своего хошунного начальника, а из остального одна половина поступает предводителю партии, а другая всем остальным её членам.

   Случается однако и так, что воры бывают пойманы или на месте преступления, или настигнуты и схвачены где-либо в дороге. Пойманных воров часто сажают под арест и взимают штраф - гуцен - за каждое уворованное животное; затем провинившихся отпускают восвояси. Иногда, впрочем, без дальностей воров, лишив всего их имущества и порядком поколöтив, угоняют прочь от стойбища; но бывает довольно нередко, что поимщики не только обирают воров, как говорится, до нитки и более или менее жестоко бьют, но озлобленные на них ещё и убивают одного-двух человек - вот и причина для войны между хошуном, жаждущим отомстить за своих убитых, хошунцев, и хошуном, убившим воров и ожидающим, следовательно, мести.

   Лишь только неудачники-воры по возвращении в свой хошун сообщат однохошунцам об убийстве кого бы то ни было из их товарищей жителями такого-то хошуна, как тотчас же начинается деятельное приготовление к войне: рассылают гонцов во все стороны хошуна, точат оружие, приготовляют порох, пули, фитили. Все это, конечно, делается гласно, и посторонние соседи, точно так же, как население того хошуна, против которого готовятся к войне, немедленно же об этом узнают. Посторонние, согласно установившемуся обычаю, являются к обеим сторонам с предложением не начинать войны, а кончить дело миром и предлагают им свои услуги в качестве посредников. Иногда таким образом дело и кончается миром, причём за убитого вора взыскивается известный "кун". Но случается нередко, что та или другая сторона уклоняется от переговоров и продолжает готовиться к войне.

   Собирается человек 100-300 воинов того хошуна, из среды которого был убит вор, и направляется к границе враждебного хошуна, рассылая в стороны свои разъезды. То же самое делает и хошун, ожидающий мести за убитого. Он также созывает войско и высылает его вперед к границе, по возможности подальше от населённых пунктов. Встретившись где-нибудь, эти два войска располагаются друг против друга на почтительном расстоянии и начинают перестрелку. Расстояние, разделяющее две враждующих партии, настолько однако значительно, что пули из их фитильных ружей редко долетают по назначению, чаще же ложатся ближе цели. Постреляв друг в друга часа два-три, враги расходятся и, переночевав где-либо, главным образом на вершинах увалов гор, на другой день снова начинают ту же историю, продолжающуюся несколько часов.

   Иногда случается, что одна сторона убивает или ранит двух-трех врагов, и тогда немедленно же возвращается домой с чувством удовлетворения.

   Посредники однако не оставляют своего дела и во время войны. Они уговаривают одну сторону обождать немного стрелять и бегут к другой с такой же просьбой. Уговаривают, умоляют не ссориться и не проливать крови, а кончить дело миром. Но лишь только возобновилась перестрелка, они уходят прочь, чтобы снова начать свои попытки помирить врагов после перестрелки.

   Случается иногда, что нападающая сторона собирается быстро и успевает прибыть раньше к какому-либо стойбищу из 10-30 палаток врага. Обыкновенно ранним утром нападающие останавливаются шагах в пятистах от жилищ, слезают с лошадей и, как говорят, чтобы показать жителям, что они не обыкновенные проезжие, а явились сюда для войны - открывают огонь по домашнему скоту. В женщин и детей вообще не стреляют, как вначале не стреляют и в мужчин. Напуганные выстрелами жители начинают угонять скот, собирать палатки и скарб и увозить его.

   Одновременно жители посылают гонца к своему начальнику и к этому месту собираются воины хошуна. Когда стойбище снимется для перекочёвки в другое безопасное место, а также удалятся женщины и дети, начинается перестрелка, описанная выше.

   До рукопашной дело доходит очень редко; в таких случаях дерутся на саблях и пиках и в результате оказывается очень много раненых и убитых. Схватка в рукопашную производится по большей части верхами на конях.

   По окончании враждебных действий, в результате которых является несколько человек убитых и раненых с обеих сторон, или только с одной - безразлично, посредники снова начинают свои попытки уговорить стороны покончить недоразумение, что им обыкновенно и удается после двух-трех схваток или стычек.

   Так или иначе, но вражда тянется иногда несколько лет, прежде нежели обе стороны окончательно примирятся, обязуясь уплатить хошуну за убитых его воров или воинов, павших на поле брани, известный, раз навсегда установленный обычаем кун.

   Кун, или пеня, существует трех родов, так же как и люди у тибетцев делятся на три разряда. Первый разряд - люди, отличающиеся своею храбростью, умом, ловкостью, известностью между своими и богатством; второй разряд - люди, во всех тех отношениях уступающие первым, и третий - люди обыкновенные, ничем не выделяющиеся из среды своих однохошунцев.

   Если дело не доходит до войны между хошунами, если посредникам удастся во-время уговорить обе стороны, то убившие вора выясняют положение, то-есть разряд убитого, и уплачивают за него кун.

   За убитого вора, отнесенного к людям первого разряда, уплачивают: 50 лан серебра, 20 ружей и лошадей и 400 кирпичей чаю; второго разряда: 25 лан серебра, 10 ружей и лошадей и 200 кирпичей чаю, и наконец третьего разряда: 5-6 ружей и лошадей и 40 кирпичей чаю.

   Если же дело оканчивается всё-таки войной и во время перестрелки окажутся убитыми только люди нападающей стороны, то таковая пени за убитых не получает, а получает только за своего убитого вора. Если же убитые окажутся в обеих партиях, то посредники убитых по разрядам присуждают какой-либо стороне доплатить за убитых, относимых к высшим разрядам против убитых низшего разряда. Случается таким образом, что сторона, считавшая себя обиженной и начавшая поэтому войну, доплачивает по окончании её кун за убитых своих врагов.

   Бывает однако и так, что между враждующими партиями не оказывается посредников; тогда вражда и перестрелки продолжаются ежегодно по нескольку раз до тех пор, пока или одна сторона не будет сильно побита и не оставит попыток заводить ссор, или же пока и той и другой стороне не надоест враждовать, и враги, сговорившись, не бросят нападать и грабить друг друга.

   В заключение общего очерка коснемся еще других обычаев тибетцев; начнем с приема гостя.

   При входе гостя в палатку его немедленно усаживают направо от входа у самой печи на войлок, если он есть, или просто на землю и вскоре подают ему в глиняном или медном кувшине чай с молоком и маслом. Затем перед гостем ставят низенький длинный ящичек с двумя отделениями для дзамбы с маслом и чуры. Хозяин берет кувшин с чаем и протягивает его гостю, который достает в это время из-за пазухи свою чашку и подставляет её под горло кувшина. Но прежде чем налить в неё чаю, хозяйка собственной рукой накладывает в чашку (до половины) дзамбы с маслом и уже тогда только поверх дзамбы наливает чай.

   Лишь только гость глотнет немного чаю, как хозяин тотчас же доливает чашку. И так продолжается, пока гость не напьется чаю. По окончании чаепития гость пальцами размешивает дзамбу, причём подсыпает еще сухой муки и добавляет масла; затем приготовленный колобок крутого теста он съедает или целиком, или, съев одну часть, другую прячет за пазуху, в дорогу.

   Сколько бы гостей ни было - пред каждым из них непременно ставится особый кувшин с чаем. Если же семья бедна и у нее нехватает кувшинов для каждого гостя, то таковые ставятся перед более важными, а остальным хозяйка наливает в чашки ковшом прямо из котла, кипящего на очаге.

   У тибетцев вообще не принято пить из чужой чашки, а поэтому каждый, будь то взрослый илн мальчик, имеет при себе собственную чашку, с которой никогда не расстается. Если случится какому-либо мужчине войти в чужую палатку, не имея при себе своей чашки, то он отказывается от предлагаемого хозяевами чая; хозяева же в свою очередь не предлагают ему своей посуды.

   После чая гостям предлагают кислое молоко, но это делается только у кочевников; оседлые же жители вслед за чаем с дзамбой угощают гостя сырым мясом. Почетного гостя тибетцы угощают кроме того и джюмой - корнями гусиной лапчатки, сваренными в воде. Это местное лакомство подается горячим, в чашечках, без воды; поверх корешков хозяйка дома кладет кусочек свежего масла.

   В семейном быту тибетцев практикуется многомужие - полиандрия. Иногда у одной женщины бывает до семи мужей, которые должны быть непременно братьями; лица посторонние в такой союз не допускаются. Ребенок, происходящий от такого полиандрического брака, считает своим отцом того, на кого мать указала ему, как на отца, прочие же мужья матери считаются дядями ребенка. Фамилии в смысле именно семьи в Тибете неизвестны; про детей говорят, что они дети такой-то женщины, а имя отца вряд ли когда и упоминается. Случается также, что более состоятельные тибетцы имеют не только одну, но и две жены.

   Самые свадьбы у тибетцев-кам устраиваются почти так же, как и у тангутов Кукунорской области. Обыкновенно родители или братья молодого человека посылают в дом намеченной ими девушки знакомого старика с целью завязать переговоры о предстоящем деле. По приезде на место старик между самым обыденным разговором изредка вставляет и фразы, касающиеся прямой цели своего посещения, так например: "сколько лет вашей дочери? Знаете ли вы сына или брата таких-то, там-то живущих? Это большая, богатая семья, состоящая из стольких-то братьев, имеющая столько-то скота или столько-то полей!". На все это хозяева дома отвечают по большей части утвердительно, или: "мы лично не знакомы с ними, но слышали от своих родных то же, что и вы говорите". Далее старик опять говорит: "так вот они, эти люди, хотят его женить на вашей дочери и намереваются по этому случаю приехать к вам".

   Если предложение старика приятно родителям девушки, то они дают ему понять об этом такими же намёками, добавив на прощанье, что им предварительно всё-таки необходимо посоветоваться со своими родными и только потом они будут в состоянии согласиться на приезд в их дом родственников молодого человека для дальнейших уже официальных переговоров.

   Вслед за получением приятного извещения родные жениха отправляют, в известный день, в дом избранницы несколько человек почетных родственников, снабжая их вином для угощения и хадаками для раздачи на месте. О дне прибытия настоящих сватов родители девушки оповещают своих родных и вместе с ними готовятся к встрече сватов. Встреча всегда бывает дружественная, предупредительная, так же как и следующее за нею угощение. На этой первой пирушке, по выяснении степени калыма или точнее приданого - "нори", присутствующие объявляют акт сватовства совершённым.

   У тибетцев размер нори зависит также от благосостояния семей, пожелавших женить своих детей или братьев. Состоятельная семья жениха вносит родителям невесты деньгами, скотом и тибетскими тканями, примерно, переводя на наши деньги, около тысячи рублей; семья средней руки - только половину указанной суммы, а люди с малым достатком могут ограничиться не только одной третью, одной пятой, но и даже и одной десятой. Со своей стороны родители невесты, чтобы соблюсти добрые отношения и приличия, должны доставить в дом жениха нарядов, домашней утвари, а также и скота на стоимость, по меньшей мере, в два раза большую таковых нори жениха.

   В заблаговременно назначенный ламами день родители жениха снаряжают посольство, состоящее из четырех, восьми и большего числа лиц, на которых возлагают доставление к ним в дом невесты их сына. Невеста покидает родителей, которые её не провожают, в сопровождении своих родных и знакомых, причём в состав поезжан невесты обязательно входит одна молодая женщина, назначенная состоять при невесте в роли бэргэн цайдамских монголов. Таким образом свадебный поезд невесты представляет порядочную компанию, которая к тому же бывает очень часто веселой и оживленной.

   Обряд венчания происходит одинаково, как и у цайдамских монголов.

   Если новожёны зажили хорошо, то по истечении приблизительно месяца родители молодого справляют пир, на который съезжаются и родные жениха и родные невесты, иногда человек до 200. Свадебный пир отличается обилием еды - мяса и питий - водки, или чана; водки вообще выпивается неимоверное количество; поэтому, несмотря на ее слабость, гости бывают сильно пьяны. Для мяса же закалывают около 10 быков и штук 30-40 баранов. Во время пира, продолжающегося около трех дней, гостей одаривают хадаками. Менее состоятельные тибетцы предлагают гостям и менее обильное угощение.

   На свадьбе матери невесты преподносится подарок - "н'урин" в виде лошади, быка, барана или небольшого куска серебра; бедняки могут ограничиться одним хадаком. И здесь, подобно тому, как у цайдамских монголов, подарок матери невесты мотивируется платою за "материнское молоко".

   Если у поженившегося тибетца имеются младшие братья, то они, конечно, по мере достижения половой зрелости, примыкают к общему семейному союзу. Даже и среди богатых тибетцов отец, имеющий трех или более сыновей, женит только одного, самое большее двух, заблаговременно условливаясь с детьми - сыновьями, что одна или две жены должны быть общими женами всех братьев. Каждый из братьев в отдельности не обзаводится семьей не только в силу экономических соображений, но ещё и потому, что, согласно старинному обычаю, сыновьям не подобает покидать родительский очаг, что конечно трудно избежать при устранении полиандрических начал.

   В случае же противоположного характера, то-есть когда в известной богатой семье нет сыновей, а есть только одни дочери, - родители этих последних принимают жениха или женихов к себе в дом; молодые парни, вступив в новую семью, становятся младшими её членами, подчиняясь во всем главным распорядительницам в доме - молодым женщинам, которые со своей стороны считают своих мужей общими по отношению каждой из них.

   Бедняки тибетцы организуют новые семьи очень часто без соблюдения каких бы то ни было обычаев или обрядов.

   Если поженившиеся по истечении некоторого времени (полгода-год) обнаружат полное несогласие, семейный раздор, то они оставляют друг друга, расходятся: женщина возвращается в дом родителей.

   Та и другая стороны обязаны возвратить приданое по принадлежности; кроме того главный виновник разлада семьи вносит обычный в таких случаях штраф, а именно: барана, кусок местной ткани, хадак с присоединением или хайныка, если виновник муж, или же коня, если виновница женщина.

   Из сказанного о семейных началах тибетцев не трудно заметить, что в Тибете женщины пользуются большой свободой.

   По признанию самих тибетцев, ни одна из тибеток не в состоянии сохранить свою девственность до выхода замуж, на что, впрочем, и не принято обращать внимания, как равно для родителей девушки не есть огорчение, если их еще незамужняя дочь принесет им дитя. В подобном случае тибетцы не приневоливают провинившихся парней жениться, но их обязывают явиться в дом родителей девушки и служить им во всё время, пока молодая мать не будет в состоянии этого делать; заставляют также виновников нести и те материальные издержки, которые неизбежны при отправлении родов и на первых днях появления на свет ребенка.

   Женатых же людей за такие проступки по отношению к замужним женщинам приговаривают к штрафу - гуцен.

   Акт деторождения у тйбетцев-кам сопровождается следующим обрядом. За несколько дней до разрешения женщины от бремени к ней призывается лама "чжа-нан", который молится, испрашивая больной у известного божества благополучия в предстоящем акте. Во время же самого отправления его при роженице присутствуют тот же чжа-нан и старик или старуха в качестве акушера - "аи". Теперь лама молится о том, чтобы женщине не помешал злой дух.

   Если роды женщины тянутся долго, с осложнением, острыми мучительными болями, то приглашают ещё несколько лам для совместного служения; принято также в подобных случаях обращаться и к ламе "бомбо", или шаману, который уверенно берется облегчить страдания роженицы и ускорить роды. Бомбо читает молитвы и шаманит, устраивая из масла небольшие, довольно правильной формы, кубики, которые затем дает женщине внутрь. Тибетцы верят не только в целительное действие подобных кубиков, но даже и в такое чудо бомбо {Вера "бомбо", или "бондо", также "бондо" (анимизм, шаманизм и денонолатрия), представляет древнюю, первобытную веру тибетцев, из примеси которой к буддизму и образовался ламаизм.}, что масляный кубик выносится ребенком на верху головы при появлении своем на свет, чему подтверждением может служить белое или светлое пятнышко, сохраняемое некоторыми детьми долгое время на волосах, в месте, где якобы находился при их рождении чудесный кубик. К испугу страдающих рожениц, для ускорения родов, как это практикуют монголы, тибетцы-кам не прибегают.

   Родившемуся дитяти "аи" перевязывает сухожильем пуповину и отрезает её; орудием для отрезания пуповины служит, нож - "кир", который напоминает собой кинжал и который тибетцы употребляют главным образом для стрижки баранов. Далее новорожденного завертывают о заранее приготовленную мягкую баранью овчинку. Ни дитя ни мать - "ама" - святой водой не обмывают.

   Первый день после рождения дитяти мать умеренно питается местным вином с маслом, а также и мучной болтушкой; со второго же дня ей начинают давать понемногу мяса. В течение целого месяца роженица-тибетка не должна покидать дом или палатку, равно и садиться верхом на лошадь. Спустя же означенное время, по понятиям тибетцев, она становится совершенно здоровой и по отношению к хозяйским работам и по отношению к мужу.

   Акушеру или акушерке дарят за труды белого барана и такого же цвета хадак при следующих словах: "этими белыми подарками очищаем ваши руки от крови".

   У тибетцев принято давать имена своим новорожденным через год, два или даже три - как придётся, причём наречение имени сопровождается небольшим угощением ламы или простого мирянина-старика, смотря по тому, кто из них приглашён для этой цели. При выборе того или другого имени тибетцы руководствуются обыкновенно планетами и звездами, их взаимным расположением в небе в день рождения ребенка. Слабоватые или хилые дети, конечно, редко доживают до наречения имени, чаще же умирают.

   Умершего ребенка тибетцы относят в соседние горы и бросают на съедение хищникам. Надо заметить, что бросают исключигельно на скаты, обращенные к востоку или югу. Если в течение трех дней труп не уничтожен зверями или птицами, то ламы говорят, что душа покойного ещё не успела отлететь к богу и необходимо помолиться. Но стоит только действительно ламам открыть свои рты и огласить окрестные горы молитвами, как привычные хищные птицы, грифы, тотчас появляются и почти на глазах лам уничтожают покойника. На местах похорон ламы устраивают "мани".

   В тех случаях, когда в известных тибетских семьях новорожденные дети не выживают, а один за другим, к огорчению родителей, умирают, - трупики таких последующих покойников относят на самые высокие вершины, чем, по уверению лам, достигается прекращение смертности будущих малюток.

   Теперь несколько слов о похоронах взрослых тибетцев.

   Для молитв по исходе души умершего в дом, где находится покойник, призываются ламы, которые и отправляют положенные требы в течение одного или нескольких дней. Затем родные и близкие знакомые, в сопровождении духовенства, уносят покойника в горы, в скалы, и там кладут его на поверхности земли. Снятая с покойника одежда или раздается беднякам, или же остается на руках близких родных. Во все это время ламы громко читают молитвы, положенные на этот случай.

   По прошествии трех дней со времени "похорон", если последнее выражение здесь допустимо, те же родственники и ламы вновь посещают место упокоения умершего, причём на этот раз относят туда и каменные плиты, исписанные молитвенными формулами. От покойника остаются к этому времени лишь крупные кости, но если бы случайно сохранился цельный скелет, то таковой ламы сжигают, а пепел, смешанный с красной глиной, служит материалом для приготовления бурханчиков "цаца", которыми украшают придорожные мани или заброшенные фанзы.

   Общий процент смертности в Восточном Тибете не велик, не считая, конечно, неизбежных периодических повальных болезней, как, например, оспа, случающихся сравнительно редко; тем не менее прирост населения в этой стране крайне ограниченный, что надо приписать главным образом существованию в Тибете полиандрии и присутствию многочисленного класса безбрачного духовенства с одной стороны и междоусобным войнам с другой.

  

  

   С приходом экспедиции в Цайдам первый акт её деятельности мог считаться оконченным. Целый год экспедиция провела главным образом среди мирных, добродушных монголов, изучая их страну, знакомясь с их бытом и пользуясь для передвижения верблюдами, обхождению с которыми в путешествии русские люди скоро выучиваются, в особенности под руководством опытного старшего. Умело заседлать, или, как чаще говорят, захомутать и завьючить животное, не обременяя его через силу, во-время отпустить его на пастьбу, во-время напоить и должным образом приготовить сухую ровную мягкую площадку дяя укладывания на ночь, облегчить усталого или хромого, не допускать появления на его боках и спине ран или пронашивания на ступнях мозолистого нароста, для чего необходимо тотчас же накладывать заплаты из сыромятной кожи, прикрепляя её к краям ступни ремешками с помощью специальных "верблюжьих" игл, летом, и жаркую пору, своевременно удалять из носа личинок мух - вот, в общих чертах, те несложные приёмы, которыми необходимо руководствоваться при уходе за верблюдами на стоянках. Во время же самого движения каравана надо быть внимательным к тому, чтобы правильно регулировать шаг передового испытанного верблюда как при переходе по равнине, так и при пересечении гористой местности, в особенноститна спусках и подъёмах, чтобы вьюк лежал равномерно на обоих боках животного и чтобы верблюды были прикреплены или привязаны друг к другу - с помощью веревочного повода (бурундук) и деревянной носульки - сравнительно слабо, во избежание разрыва носовых отверстий и так далее.

   В Цайдаме с этим незаменимым в пустыне животным мы должны были расстаться. Его сменили быки-яки или хайныки, обитатели гор и высоких плоскогорий Тибета.

   Обладая диким нравом, бык-як в пути, на бивуаке, при пастьбе, норовит всегда и всюду боднуть соседа: быка, лошадь, человека - безразлично; особенных драчунов не трудно отличить по отпиленным концам рогов.

   Быки двигаются по горам крайне медленно, от 3 до 3,5 вёрсты в час, иногда и того меньше, неся на спине тяжесть, на половину уступающую таковой для среднего верблюда. При всем том быки-яки чаще подвергаются повальным болезням - чуме, хасе, нежели верблюды, отчего и путешествие на этих животных обходится нередко значительно дороже, не говоря уже о физических трудностях, которые являются минимальными только при путешествии на справедливо прославленном "корабле пустыни".

   В личный состав тибетского отряда экспедиции, помимо меня и моих ближайших сотрудников, вошло 12 человек гренадер и казаков, в подспорье к которым по уходу за непривычными вьючными животными - быками - были взяты в Цайдаме еще четверо местных монголов: двое - Дадай и Чакдур - из хошуна Цзун-цзасака и двое других - Гардэ и Джэрой - из хошуна Барун-цзасака.

   Кроме цайдамских монголов сининским ямынем был откомандирован в экспедицию китаец Ли, знающий тибетский язык. Таким образом тибетский отряд был доведен до 20 человек, долженствовавших следовать на лошадях с ружьями за плечами.

   В половине мая мы закончили наше тибетское снаряжение. Наступило и 17-е число этого приятного весеннего месяца, когда назначено было и само выступление в далекий и малоизвестный путь.

   С раннего утра мы все были на ногах; крепостной двор весь заполнился вьюками, быками и людьми. Русская речь перемешивалась с монгольской и китайской. Помимо отъезжающих набралось не мало и постороннего люда. Одни хлопочут, работают; другие праздно толкаются, мешают. Началась вьючка быков, но как она непохожа на вьючку верблюдов: многие упрямцы-быки ложатся, иные прыгают и, освободившись из рук людей, выделывают козла, пока не избавятся окончательно от вьюка. Долго мы провозились с вьючкой в тесном, запертом помещении и только в полдень, в самое жаркое время дня, оставили хырму и вышли на простор долины. Тут можно было свободнее вздохнуть и осмотреться. Через два-три часа караван быков, разделенных на три партии, пошёл надлежащим порядком, держа направление к югу. Оглядываясь назад, мы все прощались с хырмой, которая теперь стала и для нас очень близка и дорога.

   Название Бурхан-Будда, приуроченное со времени первого путешествия Н. М. Пржевальского, относится к сравнительно небольшой по протяжению части гор {Не превышающих в длину 100 км, иначе - от речки Номохун-хото на западе до реки Еграй-гол на востоке.}, ограничивающих восточный Цайдам с юга. Со стороны внутреннего замкнутого центрально-азиатского бассейна эти горы производят впечатление массивного однообразного вала, поднимающего свой довольно плоский гребень до 17 тыс. футов (более чем на 5 тыс. м) над морем, но тем не менее только местами касаются они линии вечного снега, который поддерживает речки, стремящиеся из гор в две противоположные стороны. В то время как северная подошва гор имеет около 10 500 футов (3 200 м) абсолютной высоты, южная едва спускается до 13 500 футов (4 120 м), не удаляясь притом от гребня более 12 вёрст. Ущелья обоих склонов хребта каменисты, дики, местами крайне узки и мрачны и, благодаря скудному орошению, довольно пустынны и унылы. Немногие и сравнительно маловодные речки по выходе из гор, в большинстве случаев, скрываются в землю, чтобы затем обнаружиться на дне долин в виде ключей или источников.

   Хребет Бурхан-Будда слагается из светлых гранитов с примесью плагиоклаза, кварца, бисиликатов и эпидота; кроме того из тоналита, гнейсо-гранита, гнейса, диорита, известняка с вкрапленностями пироксена и эпидота, известкового шпата, кварцевых и глинистых песчаников и сланца.

   В рассматриваемых горах из млекопитающих были встречены дикие яки, аргали, или каменные бараны, куку-яманы, олени, антилопы, ада, сурки, зайцы, хорьки, лисицы, волки, рыси, барсы и тибетские медведи, а из птиц - снежный и бурый грифы (Gyps himalayensis et Aegypius monachus), бородатый ягнятник (Gypaëtus barbatus), орёл-беркут (Aquila chrysaetos), соколы (Cerchneis tinnunculus, Falco cherrug), совы, филины, изредка даже и коршуны; кроме того, черные вороны (Corvus corax), альпийские галки или клушицы (Pyrrhocorax graculus, P. pyrrhocorax), каменные голуби (Columba rupestris), два вида горной индейки (Tetraogallus thibetanus, T. kozlowi), каменные куропатки (Alectoris graeca), вьюрки, сойки (Pseudopodoces humilis), каменные дрозды (Monticola saxatilis), завирушки, плиски, водяные оляпки, чекканы, краснохвостки, пеночки, стенолазы, горные ласточки, стрижи и немногие другие.

   Что касается флоры, то последняя в начале лета начала лишь зацветать: так, при входе в горы, по ущелью Номохун, по узеньким полянкам яркой зелени, среди густой щётки не цветущих ещё злаков, бросались в глаза кульбаба (Leontodon), гусиная лапчатка (Potentula anserina) и еще два вида того же рода; у берега речки выделялся Lagotis, a несколько подальше от воды, на оголенной сухой каменистой почве, зацветал мышьяк (Termopsis); рядом с ним - крошечная Malcolmia; на тех же полянах, ближе к скалам, нагреваемым солнцем, цвел красивый касатик (Iris).

   Верстах в десяти выше по ущелью, в боковых отвертках, гербарий стал быстро пополняться последовательно обнаруживаемыми белой Potentilla, полынкой (Artemisia), твердочашечником (Androsace), розовой сухоребрицей (Draba) и яркожелтым душистым гусятником (Gagea); еще выше, на более влажных полянах, цвела осока (Carex), а среди нее маленькая голубая Gentiana; там и сям желтели лютики (Ranunculus) и три вида касатиков - два лиловых или синих и один желтый.

   На следующем переходе, в более привлекательных боковых ущельицах, было замечено следующее: по луговым мочежинам группами красиво пестрела очень маленькая примула с розовыми цветами; кое-где среди этих карликов попадалась и другая - высокая, сочная, с серовато-зелеными листьями и розово-лиловыми душистыми цветами; здесь же часто встречались несколько видов крестоцветных, злаки, вновь лютики и Polygonum, только что расцветший; все это по дну ущелий. По глинистым же бокам их прибавились: три вида Astragalus, приземистый молочайник (Euphorbia), покрывающий собой невысокие, рыхлые бугорки земли, выброшенной из нор сурков.

   Все перечисленные виды встречались в большом количестве на солнечной или юго-юго-западной стороне; среди же скал, в теснинках, найден первый и единственный в цвету экземпляр ревеня (Rheum spiciforme) и Gnaphalium leontopodium.

   В верхнем поясе гор ласкали глаз вполне цветущие Przewalskia tangutica, прежние прелестные касатики, красивый желтый мытник (Pedicularis), лютики, две-три камнеломки (Saxifraga); последние три, то-есть мытник, лютики и камнеломки, произрастали вблизи воды; по глинисто-каменистым обрывам начали зацветать желтая хохлатка (Corydalis), рядом с нею хвойник (Ephedra) и светлолиловый астрагал. По мягким лугам, среди ярких примул, раскрывался голубой уголёк в огне (Adonis coerulea). Часто перепадавшие холода задерживали развитие генциан и фиалок, которые однако набрали цвет и готовы были в скором времени распуститься.

   Флора южного склона рассматриваемых гор выглядела ещё беднее и под влиянием холодного нагорного воздуха ещё менее отрадной в смысле развития; только у южного подножья гор, в теснине, найдены были один-два цветочка очень душистого левкоя (Cheiranthus).

   В северное предгорье хребта Бурхан-Будда мы вступили в первый же день, а на второй - уже достигли ключа Нойон-булыка, где заранее было назначено свидание с Барун-цзасаком. Здесь мы окончательно снарядились, приобрели между прочим небольшое стадо баранов, голов до 70, и двинулись дальше. Миновав кочевников-монголов, экспедиция прибыла в средний пояс хребта, в область богатых пастбищ, где при урочище Яматын-бельчир, в целях большего ознакомления с горами и выкормки животных, мы прожили около недели.

   Такая сравнительно продолжительная стоянка была кстати ещё и для постепенного приспособления к разреженному воздуху наших организмов, в особенности новичков-спутников, более слабые из которых тут же, на высоте 13 500 футов (4 120 м) над морем, поболели день-два, затем всё миновало благополучно, и все мы с успехом могли экскурсировать в окрестных безлюдных ущельях.

   27 мая на заре мы двинулись вперед с целью перевалить хребет Бурхан-Будда, что и удалось сделать к девяти часам морозного ясного утра. Подъём на седловину хребта был крут и каменист и в верхней части был укрыт плотным, толстым слоем снега. На вершине перевала Номохун-дабан, у большого обо, я барометрически определил высоту его над морем в 16 030 футов (4 890 м); соседние вершины, громоздившиеся одна над другой, поднимались относительно до тысячи футов (300 м) и касались вечного снега.

   Дальнейший путь экспедиции лежал в юго-западном направлении, к озеру Алык-нор, из которого вытекает река того же названия и стремится к востоку, до впадения слева в Ёграй-гол. Поднявшись на соседний увал, мы увидели обширную долину и ближайшие к нам полоски воды, блестевшей на солнце; немного позднее показалось и само озеро, а за ним, в сероватой дали, горы Бурла-абгай; на юго-востоке горизонта выделялся хребет Амнэн-кор; те и другие горы, как равно и пройденный хребет Бурхан-Будда, в верхнем поясе были покрыты снегом. Между главными горами теснились второстепенные, убегавшие к югу и заполнявшие всю даль Тибета, поднятого здесь над уровнем моря на 13-15 тыс. футов (4-4,5 тыс. м).

   Часа через два затем мы прибыли на северо-восточный берег Алык-нора и расположились бивуаком среди мягкой зелени. Озеро было пересечено с севера на юг в восточной половине, причём наибольшая глубина - 15 сажен (32 м) -обнаружена у южного возвышенного берега, а наименьшая у низменного северного; отсюда глубина постепенно увеличивалась на протяжении 7-8 вёрст и только за одну версту от южного берега стала быстро уменьшаться.

   Конвой экспедиции охотился за антилопами оронго (Pantholops hodgsom) и ада (Gazella picticauda), пасшимися там и сям на открытой долине; за речкой, против нашего бивуака, держались табуны хуланов (Equus kiang); на противоположном берегу озера темнело многочисленное стадо диких яков. Баснословное обилие диких млекопитающих вообще в северо-восточной окраине Тибета обусловливается почти полным отсутствием в нем их главного врага - человека.

   При полной тишине вечернего воздуха на озере стали обнаруживаться плавающие и голенастые пернатые: серые и индийские гуси, утки-нырки, кряквы, шилохвосты, красноноски, хохлатые гагары, крачки-мартышки (Sterna hirundo), красивые турпаны, крохали, белые цапли, зуйки (Charadrius mongolus), улиты-красноножки (Tringa totanus), кулички-песочники (Erolia temminckii) и черношейные журавли (Grus nigricollis); в ближайшем же соседстве озера или речки замечены: орланы-долгохвосты, скопы, соколы, черноухие коршуны, вороны, жаворонки, сойки, вьюрки (Pyrgilauda ruficollis и Onychospiza taczanowskii), белые и желтые плиски, ласточки и немногие другие.

   На второй день пребывания на Алык-норе я отправился с раннего утра для глазомерной съёмки озера. Начав объезд последнего с северного берега, я должен был возвратиться на бивуак по восточному.

   Низменный берег озера, по которому мы вначале следовали, носит однообразный характер: илистые отмели выделялись полуостровками или островками, служившими пристанищем для птиц; кое-где залегали родники, окаймленные свежей зеленью, на которой паслись хуланы и антилопы. Но больше всего нас интересовали медведи, свежие следы которых были замечены вскоре по выступлении с бивуака; казалось, что звери, переночевав на возвышенной площадке, с наступлением утра отправились тем же берегом и в ту же сторону, куда держали направление и мы. В то время как я наблюдал за очертанием берегов и оттенками красок поверхности озера, а также за плававшими на нём птицами, мои спутники развлекались стадами зверей, бродивших в ближайшей окрестности Алык-нора. Показались наконец и медведи; не только в бинокль, но и простым глазом можно было различить крупного самца и значительно меньших размеров самку, следовавших вместе. Соблазн поохотиться за зверями увеличивался, тем более, что медведи были как раз на нашей дороге. По мере приближения к зверям стало выясняться, что последние были заняты любовною игрой и что поэтому подойти к ним в меру выстрела не представит особого труда.