Козлов Петр Кузьмич - Монголия и Кам

признанию самого хозяина, было то, что у него в Пекине, во время разгрома, без вести пропала 16-летняя красавица дочь. Справившись с собой, дао-тай стал забрасывать меня вопросами о путешествии, о диких племенах Тибета, о наших с ними стычках.

   Расставшись с дао-таем, мы через четверть часа были у чжень-тая - командующего войсками области. По слухам чжень-тай состоял видным членом антиевропейского общества "гэ-лао-хой", что не мешало ему быть по отношению к нам не только корректным, но даже изысканно вежливым и гостеприимным. Несмотря на свои немолодые годы, чжень-тай выглядел очень хорошо: держался ровно, ходил скоро. Громкий голос и величавая осанка изобличали в нем настоящего командира. Перед отъездом чжень-тай пригласил нас к себе на послезавтра на обед.

   На следующий день, 28 августа, я принимал у себя сининских представителей; старшие из них жаловали ко мне в паланкинах, младшие приезжали в тележках или просто верхом на отличных иноходцах, убранных богатыми седлами. Каждого из китайских чиновников сопровождала более или менее многочисленная свита, имевшая в хвосте немало праздных добровольцев.

   Накануне оставления Синина, в два часа дня, мы отправились

   на званый обед к чжень-таю. Толпа, ориентировавшаяся по извозчику, заблаговременно собралась сопровождать наш экипаж, но, как и прежде, она была крайне сдержанна: за все время мы ни разу не слышали по нашему адресу её обычного в таких случаях эпитета - "ян-гуйцзэ", то-есть "заморский дьявол". Подъехав к дому чжень-тая и миновав его первые двое ворот, мы вышли из тряской тележки и последовали пешком в третьи ворота, за которыми уже увидели предупредительного чжень-тая, окруженного блестящей свитой. После приветственных рукопожатий мы направились в тесной компании под звуки китайского оркестра в большую, открытую с боков, столовую, расположенную напротив домашнего театра. В столовой мы были представлены четырем сослуживцам командующего войсками, принимавшим участие в званом обеде. Большой круглый стол был уже уставлен всевозможными, исключительно китайскими, яствами, помещавшимися в многочисленных - больших и малых, высоких и низких - чашечках. Хозяин учтиво сделал знак гостям приблизиться к отдельному столу с закуской. Приглашенная компания чинно повиновалась, и каждый из гостей, взяв по маленькому блюдечку сладкого, принялся кушать; затем сели за обеденный стол. Мне было отведено почетное место, во главе стола; прочие гости разместились согласно их служебному рангу, и наконец сам хозяин занял стул, стоявший несколько поодаль от прочих, не имея никого против себя.

   Первая часть обеда длилась около двух часов; сколько подавалось блюд - трудно сказать, но думаю: около 30 или 40. После каждого блюда хозяин дома поднимал маленькую, фарфоровую чарочку, наполненную подогретым вином, и, обводя, глазами гостей, призывал их то же самое сделать, чтобы одновременно всем осушить чарочки. Большинство блюд были очень вкусные, как и вообще обед, и с китайской точки зрения, по заключению В. Ф. Ладыгина, не оставлял желать ничего лучшего, хотя, конечно, чжень-тай извинялся за "скромное" содержание блюд, ссылаясь на отдаленность приморских городов, в которых только и можно достать тонкие гастрономические принадлежности китайской кухни. Не только гости китайцы, но и я с своим сотрудником были усердно заняты едой, во время которой вообще у китайцев не принято много разговаривать; по выходе же из-за стола, в течение четверти часа у гостей шёл оживленный разговор. Сосед по столу В. Ф. Ладыгина, испитой, худой, желчный китаец убедительно просил моего сотрудника добыть ему лекарства или указать иной способ избавиться от курения опиума, вконец разрушившего его организм. Вторая или заключительная часть обеда прошла сравнительно скоро; сонные, раскрасневшие лица гостей свидетельствовали о их желании отправиться по домам и отойти на час-другой в область Морфея. Необходимо добавить, что в продолжение обеда на театральной сцене шли различные представления и играл смешанный оркестр; костюмы и грим были очень интересные. Все актеры - мужчины; женские роли исполняют молодые китайцы, имеющие женственные лица и умеющие подражать женщинам как манерами, так и голосом. Больше всех привлекал внимание гостей красивый, изящный мальчик и как актер казался несравненным, в особенности в самых трудных местах действия: его красота и плавность движений были просто очаровательны, как очаровательна и сама игра привыкшего к похвалам красавца-мальчика.

   В антрактах гости посылали актерам денежные подарки, за что последние прибегали просить указаний на последующие темы.

   Званный обед видимо вполне удался; по крайней мере на лице хозяина сияла неподдельная улыбка.

   Само собой разумеется, что представители власти в Синине были своевременно наделены соответствующими их положению подарками. Из ответных же подарков китайских чиновников мне больше всего понравились тибетские молитвенные свечи, которых я получил от цин-пая целый ящик. Эти свечи приготовляются в Лхасе {Курительные тибетские свечи приготовляются также в Китае, но их воспрещается употреблять в монгольских буддийских храмах, так как они слишком дымят.}, откуда развозятся по всему Тибету и Монголии. В отдельности свеча напоминает круглую, тонкую, аршинной длины, бурую палочку. Зажженная и поставленная вертикально перед бурханами, она медленно курится, оставляя пепел и наполняя воздух своего рода благовонием. Для лучшего сбережения и удобства перевозки тибетские молитвенные свечи соединяются в связки числом по 100 штук, а эти последние укладываются в ящики большей или меньшей емкости.

   На этом и окончилось наше пребывание в Синине. Мне стало недоставать моей экспедиционной семьи, которая теперь уже бивуакировала подле монастыря Чойбзэн, отстоявшего в 50-60 верстах к северу.

   Ранним утром 30 августа мы оставили большой, шумный город, расположенный в некотором отдалении от правого берега Синин-хэ, через которую нам пришлось переправиться в брод в виду самого Синина. Означенная река стремительно катила свои серые волны в восточно-юго-восточном направлении, дробясь на три главных и ещё на большее число второстепенных рукавов.

   Падение этой многоводной, быстрой и извилистой речки очень большое; в общем она сильно напоминает главную реку; и синченская долина была также хорошо возделана и густо заселена китайцами, как и долина, только что нами оставленная: и здесь, по мере следования вверх, горы сближались, речка шумела громче.

   На главном бивуаке царил полнейший обычный порядок. По сообщению А. H. Казнакова, он с караваном пришел в Чойбзэн в четыре дня, сделав 99 верст. До города Син-чена караван шел в северо-восточном направлении, пересекая боковые поперечные отроги гор и небольшие селеньица; миновав же Син-чен, он держался ближе к долине левого берега синченской речки, по которой и прибыл в Чойбзэн.

   На следующее утро, 1 сентября, экспедиция выступила по направлению к Чортэнтану.

   Как и в передний путь, так и теперь маршрут экспедиции пролегал по перевалам Тэпа и Шуг-лам, у подножий выделяющихся вершин Шахэр и Ртак-цан. Каравану приходилось опять то подниматься на кручи и следовать вдоль опасных карнизов, то спускаться на дно глубоких ущелий и переправляться в брод через ручьи и речки. Горы почти всё время были скрыты густыми облаками; дни были неприятные, серые, напоминавшие нашу ненастную осень. Это лето было здесь особенно богато атмосферными осадками; тропинки несколько раз размывались и вновь исправлялись. Нашему отряду в этом отношении пришлось также поработать немало, а мне лично поболеть душой при виде, как неуверенно пробирается караван по скользкому глинистому обрыву.

   Спускаясь с перевала Тэпа, мы были встречены компанией лам, среди которых оказался хутухта ближайшего монастыря Гань-чянь-гомба Ндань-ма-лама.

   Монастырь Гань-чянь-гомба запрятан в живописном ущелье в глубине гор, прилежащих к Тэтунгу с запада. Монастырские постройки лепятся по крутому скату, поросшему лесом и кустарником. По дну ущелья грохочет и пенится небольшая речонка общего с монастырем названия - Гань-чянь-чю. Несколько лет тому назад часть жилых построек означенного монастыря сгорела; пожар, как говорят местные жители, начался с гэгэнских покоев, подожженных будто бы одним из влиятельных тангутов. Основан этот монастырь лет около 200 тому назад первым перерожденцем по имени Ндань-ма-срэм-джамцу, который незадолго до своей смерти {Ндань-ма-срэм-джамцу дожил до 70-летнего возраста.} оставил Чортэнтан, украсившийся главным храмом Мдогун.

   Современный гэгэн состоит в восьмом перерождении и считается четвертым по старшинству из всех 18 чоргэнтанских хутухт. Молчаливый, сосредоточенный и крайне нервный, Ндань-ма-лама занят совершенно отвлеченной мыслью, а именно - созданием ещё более усовершенствованного типа европейской военной пятизарядной винтовки! Новейшие ружья вообще - страсть перерожденца, и он уже имеет две скорострелки германского и австрийского образцов. Куда бы гэгэн ни следовал, всюду ему сопутствуют несколько человек подчиненных лам, имеющих за плечами одно или два ружья, из которых от времени до времени хутухта постреливает.

   Не знаю, как относится хутухта к своим прямым обязанностям, но, видя, с каким благоговением подходили к нему его единоверцы и молились не только самому хутухте, но и его седлу, вправе заключить, что - подобающим образом.

   У этого гэгэна я также видел портрет покойного H. M. Пржевальского, о котором, повторяю, старейшие ламы чортэнтанского района хранят самое лучшее воспоминание.

   В два следующих дня, 5 и 6 августа, экспедиция перенесла свой бивуак в Чортэнтан. На протяжении большей половины пути её маршрут вновь описывал гигантскую волну, пересекая ряд горных отрогов, с которых путник мог наблюдать красивые широкие виды, заполненные богатой растительностью. С глубин ущелий в красивом беспорядке взгромождались одна на другую дикие серые скалы, по которым кое-где торчали жалкие деревца ели и можжевельника; от самых высоких или командующих вершин в свою очередь сбегали каменные россыпи; выше же всего, в яркосинем небе, плавно кружились снежные грифы, бородатые ягнятники и звонко клектавшие на просторе орлы-беркуты. Верхний пояс с полуденной стороны отливал увядшим тоном альпийских лугов, средний - пожелтевшими кустарниками, в нижнем же, или лесном, поясе попрежнему преобладал темнозеленый колорит. Лесные пернатые продолжали скрываться от взоров охотников. И только на одном из многочисленных второстепенных перевалов, в ожидании каравана, мне посчастливилось заметить порядочный выводок голубых фазанов, вышедших из лесу на освещенный солнцем луговой пригорок. В густой, высокой траве птицы хорошо скрывались, за исключением красиво изогнутых голов, по которым только и можно было их обнаружить. Прицелившись в фазанов, я выпустил в них заряд дроби; дым выстрела, громким эхом откликнувшегося в скалах, повис надолго в воздухе, и птицы незаметно улетели, кроме четырёх, поступивших в нашу орнитологическую коллекцию.

   Придя в Чортэнтан, мы расположились на левом берегу красавца Тэтунга, напротив прежней нашей стоянки, в виду заманчивых лесных ущелий. Вблизи нас расстилался тополевый вековой лес, ещё ближе монотонно шумела и плескалась река.

   В течение четырёх дней, проведенных в Чортэнтане, экспедиционный багаж был рассортирован и тщательно проверен. Всякий лишний вьюк был крайне обременителен. Наши "корабли пустыни", попав в невыгодные для них горные условия, болели и делались малопригодными для дальнейшей службы. Пришлось при содействии лам нанять в помощь нашим вьючным животным 12 лошадей и мулов, свободно несущих по горам на своих крепких спинах до 5 пудов тяжести. Тангуты-возчики обязались за известную плату доставить часть наших вьюков в селение Ча-коу-и, расположенное при большой дороге, куда мы, в свою очередь, заблаговременно просили пиньфаньского уездного начальника прислать экспедиции пять колесных подвод для следования с нами до начала Гобийской пустыни.

   10 сентября смешанный караван покинул монастырь Чортэнтан. Ламы вышли проводить и напутствовать экспедицию, принеся ей в дар интересную тибетскую книгу "Историю царей Тибета" - сочинение пятого далай-ламы {Эта книга передана мной, через любезное посредство академика С. Ф. Ольденбурга, в Азиатский музей Академии наук.}. Гэгэн ганьчянского монастыря Ндань-ма-лама не утерпел, чтобы ещё раз не повидаться с нами и не предложить нам дополнительных вопросов, касающихся новейших военных ружей, бездымного пороха, штыков и вообще холодного оружия. Прощание с этим и другими тремя старейшими ламами Чортэнтана было самое трогательное. Цорчжи-лама, в звании светского управителя добровольно вызвался проводить нас до Ча-коу-и, чтобы помочь нам устроиться в дальнейший путь.

   Чортэнтанский карниз всегда вызывал с моей стороны некоторое опасение за целость верблюжьего каравана, нынче же, подвергаясь частым действиям ливней, он представлялся ещё более опасным для движения на этих животных; однако мы благополучно его миновали и, свернув в первое ущелье к северу, потащились преодолевать бесконечные подъёмы и спуски.

   В приветливых долинах этой части Восточного Нань-шаня группировались китайцы и оседлые тангуты, в местах же более диких проживали исключительно кочевники. Горные богатства ущелий южного склона рассматриваемых гор эксплоатировались китайцами и дунганами; первые разрабатывали каменный уголь, вторые были заняты добычей золöта. По словам Цорчжи-ламы, который хорошо знаком с эксплоатацией золöта вообще в Западном Китае и с местными примитивными способами его добывания в частности, этот драгоценный металл очень обыкновенен в тэтунгских хребтах. Здесь ежегодно находят самородки весом в один или несколько фунтов; зерна же величиной с горошину обыкновенное явление; главный же или основной, точнее массовый, тип добываемого в этих горах золöта - тонко-пластинчатый, совершенно желтой окраски. Благодаря обильным дождям и огромным выносам, ежегодный успех добычи в продолжение многих лет, в одних и тех же ущельях, на основании по крайней мере настоящих положительных данных, очень большой. Мы лично на своем пути встретили партию человек в 20 дунган, которые работали в нижнем поясе гор на дне узловой части ущелья, при слиянии нескольких второстепенных речек; эти золöтоискатели не скрывали от нас результатов своего блестящего успеха. Жизненные приспособления местных работников крайне жалкие - тесные сырые землянки, но питаются они, по-своему, хорошо.

   По мере поднятия на Северо-Тэтунгский хребет дорога улучшилась, и мы без дождя, удачно, хотя и очень медленно, поднялись на перевал У-да-лин в 11 350 футов (3 460 м над морем), ведущий в ущелье Ярлын-гол. Спускаться же по северному склону нам пришлось иной, нежели в передний путь, более кружной дорогой, в обход крайне размытых ливнями горных тропинок; на этом добавочном боковом пути мы долгое время следовали в области альпийских лугов, осилив перевал Кир-хноп-па, поднятый над морем на 11270 футов (3 440 м). С вершин второстепенных отрогов открываются красивые горные ландшафты - внизу мирно пасутся стада домашнего скота; вверху, в труднодоступных скалистых вершинах, робко наблюдают за проходящим караваном олени и куку-яманы; подле нас с дребезжащим шумом кружит бородатый ягнятник, вы видите его красивую голову, иногда повёртываемую в ту или другую сторону. Не верилось, что с подобного рода величественными картинами природы Центральной Азии мы уже прощались. Впереди на севере нежная, голубая окраска неба переходила в серую, дымчатую, характеризующую присутствие пустыни. Наконец один из боковых логов вывел караван в ярлынское ущелье, в ближайшее соседство монастыря Ши-мынь-сы, расположенного рядом с каменистой тесниной, в которой искусно высечено одно из божеств буддийского пантеона - Майтреи. Отсюда дорога незаметно оставляет горы и выводит путника на равнину, поперечно пересекаемую большим китайским трактом, унизанным линией телеграфных столбов.

   В нижнем поясе гор и прилежащей к ним полосе плоских холмов паслось множество стад курдючных баранов. По словам местных обитателей в давно прошедшие времена сюда приезжали воинственные тангуты, которые жгли селения, убивали жителей и в числе награбленных богатств угоняли и стада баранов. Таким путем курдючные бараны проникли до Цайдама, где эта порода успешно разводится монголами и по настоящее время.

   Вечером 14 сентября, накануне выступления в дальнейший путь, явились ожидаемые подводы и были доставлены предметы продовольствия. Миссия Цорчжи-ламы считалась оконченной, и он, намереваясь засветло приехать в монастырь Ши-мынь-сы, пришел с нами проститься. При дружеском расставании монах растрогался: крупные слезы полились из его темных глаз, ещё минута - и он... зарыдал. Подобного рода слезы я видел у туземцев впервые; они на меня произвели глубокое впечатление. Человек, чуждый нам по религии, языку, нравам, обычаям, был тем не менее близок нам по общечеловеческим, душевным качествам. От этого чортэнтанского ламы, равно и от других приятелей, обитающих в Нагорной Азии, я периодически получаю письма, сидя у себя в России за писанием книги.

   Впереди, по направлению к северу, расстилалось холмистое луговое плато, которое Н. М. Пржевальский называл Чагрынской степью, по имени одного из левых притоков верхней Хуан-хэ - Чагрын-гола. Последний звонко струил кристаллически-прозрачную воду по каменистому руслу, делясь на большие и малые рукава. Глубина брода этой реки не превышала 1,5-2 футов (45-60 см). В месте пересечения этой степи в северо-восточном направлении, через город Сун-шань-чен, общая картина её остается такой же, какой нам её рисует в своем живом описании H. M. Пржевальский {"Четвертое путешествие в Центральной Азии" стр. 109-110.}, маршрут которого проходит западнее, через другой китайский город Даджин. На нашем пути также повсюду виднелись богатые кормовые травы, среди которых резко выделялся ядовитый злак "хара-убусу" (Lolium). Среди животных нам удалось проследить здесь из млекопитающих: волков, лисиц, антилоп Пржевальского, зайцев, сусликов и пищух; из птиц - нескольких орлов, сокола Гендерсона, кобчика, сокола-пустельгу, земляных вьюрков Давида и немногих других.

   Населения в Чагрынской степи мало, так как эта степь не может привлечь к себе ни оседлых ни кочевых обитателей. Проходя по степи, путешественник с грустью отмечает разорённые и заброшенные деревни, среди которых лишь изредка заметны следы нового оживления. До последнего магометанского восстания в 1895-1896 годах в рассматриваемой местности проживало не мало дунган и китайцев. Перед началом мятежа дунгане быстро собрали свой скарб и переселились к юго-востоку от Синина, в долину Ми-ла-гоу, почти исключительно населяемую дунганами и саларцами. По дороге в Ча-коу-и повстанцы осадили маленькое китайское укрепление, в котором укрывался ду-сы с 30 солдатами. Дунгане потребовали сдачи, но китайцы заперлись и попрятались; тогда магометане сожгли ворога и, заняв цитадель, произвели поголовное избиение, за исключением самого ду-сы и его молоденьких дочерей, которых победители взяли себе в жены. Ду-сы счастливо спасся благодаря находчивости преданного ему солдата-дунганина, выпачкавшего кровью лицо и одежду начальника и в таком виде выведшего его за крепость, после чего китайский офицер незаметно бежал.

   Второй ночлег в Чагрынской степи мы имели подле ничтожного городишки Сун-шань-чена, имевшего тем не менее два ряда крепостных глинобитных стен, помещавшихся одна внутри другой. Между наружной и внутренней стенами в полном смысле прозябало около 20 семейств пастухов, пасших купеческие стада баранов на прекрасных окрестных пастбищах. За двумя же стенами запрятался начальник "города" с гарнизоном в семь человек солдат, вооруженных кажется пистонными ружьями.

   Сун-шань-чен расположен в открытой равнине, на 8820 футов (2 690 м) над морем; с северной и южной сторон его протекают небольшие, быстрые прозрачные речонки. Среди богатых трав кое-где залегают солончаки, на которые с жадностью устремились наши верблюды.

   К северу от Сун-шань-чена горизонт замыкался невысокой плоской грядой, названной китайцами Лоу-ху-шань, простиравшейся от северо-запада на юго-восток. С юга горы значительно ниже нежели с севера, куда стремилось несколько ручьёв или речек, которые заботливыми китайцами тщательно отводились для наполнения глубоко вырытых бассейнов. По всему северному склону темнели леса ели, к которой более или менее часто примешивались: жимолость, боярышник, ива, таволга, золöтарник, курильский чай, смородина, малина и другие. Травы поблекли и склонили свои головки. Летом здесь китайцы собирают грибы, которые охотно употребляются ими в пищу. Препараторы, экскурсировавшие в ущелье, соседнем куаньгоученскому, добыли алашаньскую краснохвостку (Phoenicurus alashanicus), завирушку (Prunella strophiata) и шеврицу (Anthus maculatus); других птиц кроме отмеченных они наблюдали очень немного. По словам местных охотников в горах держатся кабарга, козуля, за которыми нередко промышляют волки.

   Зимой в Лоу-ху-шане выпадает глубокий снег, долгое время не растаивающий в лесу и оврагах северного склона.

   Со стороны Сун-шань-чена подъём на эти горы очень удобный, но спуск на север довольно крутой, хотя телеги свободно двигаются во всякое время года. С вершины Лоу-ху-шаня (перевал Гань-гоу-сянь-цзы в 9 090 футов - 2 770 м над морем) открываются широкие виды: на юге в прозрачной атмосфере высится темная стена тэтунгских хребтов, над которыми простирались полоски голубого неба. На севере даль омрачалась желтовато-серой дымкой пыли, висевшей над широко расстилавшейся Алашаньской пустыней. Соседний окраинный хребет Ма-мо-шань и другие, разбросанные по окраине пустыни высоты и горки, представлялись в виде силуэтов.

   Спускаясь с перевала по извилистому крутому ущелью, мы любовались попутно расположенным опрятным, красивым селеньицем Ту-да-дун, где наблюдались интересные пруды с запасом воды для орошения небольших горных полей. При выходе из ущелья мы свернули к востоку и, следуя вдоль окраины гор, достигли городка Куань-гоу-чена, где и разбили бивуак.

   Город Куань-гоу-чень основан в третий год правления Сянь-фын, то-есть в 1853 году, и тогда же для него был выделен особый участок из уезда Хун-шуй. Официально как город, так и уезд называются Хун-шуй-фын-сянь, но у народа они больше известны под первым наименованием. Город процветал до четвертого года правления Тун-чжи, то-есть до 1865 года, когда магометане-повстанцы, руководимые Би-да-цаем и Ма-шэн-янем, разграбили и сожгли его, а жителей вырезали.

   В течение нескольких затем лет он вновь отстроился и настолько густо заселился, что образовал предместье, но в седьмой год правления того же Тун-чжи, то-есть в 1868 году, новое дунганское нашествие не пощадило ни самого города ни его предместьев. В самое последнее восстание магометане очистили пригород, но город, окруженный высокой стеной, отстояли селяки, вооруженные солдатскими ружьями; большинство жителей, не доверяя больше этому несчастному городу, однако разъехалось.

   В наше пребывание в пустующем городе и его предместье насчитывалось до 50 семейств, не считая администрации; все население, за исключением четырех мелочных торговцев, - земледельческое; здесь сеют: ячмень, пшеницу, просо, горох, чечевицу, бобы, гречиху; в огородах кроме того прекрасно родятся овощи: картофель, капуста, лук, морковь, редька и тыква.

   Уезд подчинен лянчжоускому дао-таю.

   В 12 верстах к востоку-юго-востоку от Куань-гоу-чена расположен другой в таком же роде городок Юн-тай-чен.

   Благодаря ясному небу я здесь, во вновь открытом городке (Куань-гоу-чене), произвел астрономическое определение географических координат. Этот пограничный пункт расположен под 87® 69' 45" северной широты и 103® 21' восточной долготы от Гринвича. Абсолютная же высота его простирается до 8 170 футов (2 490 м).

  

  

   Южная часть пустыни Гоби заполнена сыпучими песками, средняя и северная - множеством расчленённых и обособленных горных гряд, высот и холмов; наибольшей дикостью, безводьем и бесплодьем пустыня Гоби поражает в своей середине, между алашаньскими песками на юге и Гобийским или Монгольским Алтаем на севере; минимальная абсолютная высота Гоби, около 2 500 футов (750 м) отмечена в котловине Гойцзо, на ее восточном продолжении, а максимальная, в 7 270 футов (2 215 м), при пересечении одного из звеньев алтайской горной цепи - Гурбан-сайхан.

   19 сентября 1901 года мы оставили город Куань-гоу-чен и через два дня следования по большой колесной дороге прибыли в богатое верблюдами селение Бай-тунь-цзы, откуда начинается настоящая пустыня. В середине пройденного расстояния залегает восточная окраина даджинских гор, известных местным китайцам под названием хребта Мачан-шань. Последний прикрыт мощным слоем лёсса, из-под которого там и сям обнажаются всевозможные мелкозернистые песчаники.

   Хребет Мачан-шань, находясь под влиянием сухого гобийского воздуха, выглядит темносерым, пустынным и производит крайне печальное впечатление, в особенности на безводных окраинах. По этим горам проходит историческое сооружение Китая - Великая стена, являющаяся здесь впрочем в виде жалких развалин. От Куань-гоу-чена до начала равнинной пустыни местность круто падает, и водные источники, скрываются в землю прежде, нежели вновь обнаружат себя в местах встречи с другой покатостью, как, например, у селения Сы-эр-тань-пу. или в виде озера Янь-чы.

   Укрепленное селение Сы-эр-тань-пу построено против вторжения тангутов во втором году правления Сянь-фын, то-есть в 1852 году; её цитадель несколько раз счастливо спасалась от рук восставших магометан. Ныне селение располагает 80 домами, сгруппированными на небольшом участке; в ближайших же окрестностях разбросанно проживают до 200 семейств того же земледельческого населения. Особенную прелесть селению придает сад местного старшины, небольшое озерко родниковых вод и гигантские тополи, издали манящие путника, утомленного пустынным зноем. Подле некоторых домов устроены углубления для сбережения дождевых летних вод, периодически приходящих из южных гор.

   В этом селении имеется школа и учитель, занимающийся пока лишь с тремя мальчиками; остальные 12-15 учеников должны были прибыть через месяц, после уборки полей и огородов, - китайцы вообще приучают своих детей к земледельческому труду с раннего возраста.

   О приходе экспедиции в Бай-тунь-цзы и о снабжении её перевозочными средствами было заблаговременно сообщено чиновником, командированным сюда из городка Куань-гоу-чена; поэтому наш караван был здесь встречен большой толпой китайцев, собравшихся поглазеть на невиданных людей. Прежде всего в Бай-тунь-цзы бросается в глаза обилие верблюдов, воздух наполнен их запахом, отовсюду несутся голоса этих животных, на каждом шагу видны отпечатки их широких лап. Действительно, песчано-солончаковая равнина с сухим, теплым климатом и характерной пустынной растительностью представляет отличные условия для разведения этих вьючных животных. Все население Бай-тунь-цзы, в котором насчитывается до 150 домов, имеет верблюдов, бедные около 2-5, богатые - до 100, и жители в большей или меньшей степени заняты прибыльной перевозкой тяжестей, направляемых в Синин, Нин-ся, Калган и другие города Китая. Главными предметами перевозки служат шерсть, верблюжья и баранья в передний путь и предметы необходимости в оседлом и кочевом хозяйстве - в обратный. Уход за верблюдами китайцы изучили довольно обстоятельно, хотя некоторые из их приемов отличаются от монгольских; независимо от сего зажиточные китайцы имеют у себя в услужении монголов, которые большей частью и сопровождают караваны.

   Помимо верблюдов местные китайцы успешно разводят ещё и баранов, кроме того держат понемногу коров и лошадей. Так как в Азии караванное, движение развивается преимущественно с осени, оканчиваясь весной, то в свободное летнее время, пользуясь соседством солёного озера Янь-чы, китайцы добывают в нем соль в размере 150 тыс. пудов ежегодно. Для взимания соляного налога или пошлины в Бай-тунь-цзы находится таможенный чиновник. Означенный солёный бассейн имеет в окружности около 15 верст и лежит почти на той же абсолютной высоте, на которой и прилежащее селение Бай-тунь-цзы - 5 080 футов (1 550 м). Наиболее углубленная его часть занята горько-солёными водами, наиболее же возвышенная - пышными солянками и другими травами, охотно поедаемыми верблюдами.

   21 сентября обновленный караван оставил богатое верблюдами селение и, пересекши солончаки, длинной вереницей растянулся по северным высотам, сложенным из темнобуро-красного туфа кварцевого порфира. Ранним утром с озера Янь-чы снимались стая за стаей серые гуси и большие кроншнепы, с громким криком или свистом отлетавшие к югу. На полуденном скате высот мы переступили южную границу Ала-шаня, отмеченную двумя песчаниковыми обелисками, которые были испещрены монгольскими письменами, знаменующими: "В четвертое лето тридцатого числа, тридцать шестого года правления Дао-Гуана земельная граница Цин-вана, высочайше утвержденная" {В этом тексте какая-то неточность, так как Дао-гуан царствовал лишь 30 лет, с 1820 по 1850 г.}.

   Общая картина местности до резиденции алаша-вана представляется следующей: восточная часть горизонта заполнена горами, западная же представляет море сыпучих песков, среди которых подобно островам выступают порядочные горы Ябарай и другие значительно меньшие, там и сям разбросанные по равнине. С Чагрынской степи в Дын-юань-ин ведут три дороги: первая, восточная, самая кружная, но и самая удобная, проходящая вдоль подножья алашаньских гор, среди китайско-монгольского земледельческого населения; вторая, западная, или даджинская, изученная H. M. Пржевальским, и третья, средняя, или куаньгоученская, кратчайшая и интересная по своей новизне; экспедиция остановилась на последней. Наш путь до соединения с путём H. M. Пржевальского, вблизи колодца Шангын-далай, проходит окраиной песков, пересекая широкие или узкие их языки, высунувшиеся в юго-восточном направлении ниже и выше Чжуи-вэя. С каждым днем маршрут экспедиции приближался к Алашаньскому хребту, который из-за пыльной мглы ни разу не показался нам в деталях. Приходилось ограничиваться ближайшими наблюдениями над яркожелтым мелким сыпучим песком, песчаными конкрециями, обточенными тем же песком, и незначительными обнажениями всё тех же мелко- или крупнозернистых мезозойских гобийских песчаников.

   При ключе Сяо-шао-ба-шуй залегает песчаник светлорозово-зеленый, мелкозернистый, глинисто-слюдистый, довольно твердый (мезозойский); по левому обрывистому берегу сухого русла Ла-пай-цзин, в нижней, более мощной толще, - песчаник светлосеро-лиловый, мелкозернистый, довольно рыхлый, а в верхней - песчаник светлорозовато-бурый, крупнозернистый, довольно рыхлый, глинисто-известковистый, переходящий в мелкозернистый гобийский конгломерат.

   Песчаные рукава, пересеченные нами, кажутся с вершин гобийских высот в виде широких блестящих лент, разложенных пышными складками на темносерой земной поверхности. Сырхэские барханные пески лежат на песчано-каменистом грунте, нередко прорезанном сухими галечными руслами, в большинстве случаев засыпанными тем же песком.

   Преобладающее направление этих барханов - северо-северо-восточное, обдувающих же их ветров - или северо-восточное, или противоположное этому направлению, то-есть юго-западное, судя по крайней мере по сложному строению самих барханов. Иногда пески тянутся длинными змееобразными грядами, с резко выраженными гребнями, поднимающимися до 50-70 или даже до 100 футов (от 15 до 30 м). С вершин подобных барханов песчаное море представляется замечательно красивым: местами яркожелтые волны словно в настоящем море располагаются одна за другой в строгом порядке, местами, наоборот, несколько волн группируются вместе и поднимаются одна на другую, причём в конце концов образуются характерные бреши или воронкообразные углубления.

   Третий по счету рукав сырхэских песков состоит из барханных гряд, значительно меньших размеров, более разрозненных, местами вытянутых в восточно-западном направлении, с округлыми плоскими гребнями и особенно рыхлыми северными склонами.

   Подобно баданджарэнгским, сырхэские пески кажутся немыми, безжизненными, а порой, в особенности вначале, даже удручающими, пока глаз не привыкнет к однообразному желтому фону и скорее заметит в выемках или в воронкоообразных углублениях или деревцо саксаула, или другой какой-либо куст, свойственный пустыне, или даже небольшую площадку зелёного камыша, приятно гармонирующего с общей золöтисто-желтой окраской песков. Рядом с растительной жизнью - кустарником или камышом - нередко обнаруживается и животная: из маленьких едва заметных простым глазом норок осторожно высовываются мордочки остроголовых или плоскоголовых быстрых ящериц, - вот выбежала одна, другая; обе повернули головки в вашу сторону, напряженно следя за вами и играя своими подвижными, извивающимися в кольца, хвостиками. По красивой, мелковолнистой песчаной поверхности в свою очередь наблюдаешь бесконечные узорчатые пути различных жуков; чаще других в это время попадались у дороги навозники, трудившиеся над тяжелыми комочками или катышками, в которых заключено будущее потомство. Из особенно интересных жуков, собранных экспедицией в песках, по исследованию известного русского энтомолога А. П. Семенова {А. П. Семенов-Тян-Шанский.}, оказались новые виды из рода Ahermes - Ahermes kaznakowi и A. kozlowi.

   Весь путь через пустыню до Дын-юань-ина мы прошли в 11 дней, в среднем делая в день около 30 вёрст.

   В середине этой пустынной дороги, при наилучшем и большом колодце "Ихэ-худук", мы встретили порядочно кочевников, группировавшихся на протяжении нескольких вёрст по направлению к монастырю Цокто-куре. Последний был дважды разгромлен мятежниками-дунганами, но ныне, отстроенный и выбеленный, он вновь производил приятное впечатление; здесь отрадно зеленело несколько десятков тополевых подсадков. Среди монастырских построек удобно приютились фанзы местных торговцев китайцев и некоторых из зажиточных алашаньских монголов, проявляющих наибольшую склонность к окитаиванию. У встреченных нами кочевников алашаньцев имелись большие стада верблюдов и баранов, с которыми паслось немало и лошадей.

   Водоносный горизонт в Алашаньской пустыне, судя по крайней мере по попутным колодцам, проходит на глубине 3 или 5 футов (90-150 см); y всех виденных нами колодцев вода с большей или меньшей примесью соли и горечи. В местности наименьшего поднятия над морем - 4 220 футов (1 290 м) - при урочище Тосун, имеется ряд солёных луж, на которых держалось много гусей, уток-крякв и чирят, турпанов и чибисов; неподалеку от перечисленных птиц, между зарослей дэрэсуна, ютились степные курицы (Otis tarda); в нашу орнитологическую коллекцию из этого урочища попали: интересный вид голубя (Streptopelia tranquebariea humilis), чеккан (Oenanthe deserti), завирушка Козлова (Prijnella kozlowi) и немногие другие. Сбор растений уже прекратился, наступал семенной сезон.

   Утром 29 сентября мы вступили в восточное предместье Дын-юань-ина. Сам город, обнесенный стеной, имеющей по углам башни, отстоял в двух верстах от нашего лагеря, расположившегося иа том самом месте, где последний раз бивуакировал H. M. Пржевальский {"Четвертое путешествие", стр. 95-99.}.

   Пользуясь ясным состоянием неба, я в первый же вечер произвел астрономическое наблюдение, результатом которого и дополнительных данных, добытых при колодце Улан-татал, получились географические координаты этого пункта: северная широта 38® 49' 59" и восточная долгота от Гринвича 105® 17' 0". Город Дын-юань-ин на новых картах перенесен к западу на несколько вёрст {Абсолютная высота Дын-юань-ина 4 970 футов (1 520 м).}.

   До прихода монголов в Ала-шань, или "Алаша", как говорят местные коренные обитатели, известный под этим названием район, ограниченный на востоке и юге культурной полосой китайского населения, на западе кочевьями эцзинголских торгоутов, на севере землей монголов Халхи и, наконец, на севере-востоке кочевьями уротов, оставался незаселенным, хотя через него и были проложены дороги по всем направлениям.

   В начале царствования второго богдохана царствующей ныне {Во время работы экспедиции (ред.).} в Китае династии в Илийском крае произошли среди олöтов беспорядки, и около тысячи семейств, во главе с одним тайчжи, вынуждены были бежать с Или в Алаша. Беглецы поселились, главным образом, в горах Ябарай, откуда производили лихие набеги за Ала-шаньский хребет, равно к северу и западу от своего главного стана. Нападая на оседлых китайцев, они в то же время не пропускали ни одного каравана монголов или торгоутов, направлявшихся в ту или другую сторону. Подобно могучему пауку, воинственный тайчжи опутал пески сетью разъездов и быстро посылал подкрепление в нужный район пустыни. Так длилось 20 лет, в течение которых пришельцы главной массой никогда не расставались с горами Ябарай. За этот промежуток времени китайские власти пытались если не усмирить совершенно, то хотя бы наказать дерзких олöтов, но попытки не увенчались успехом. Однако тайчжи и его ближайший советник, известный под кличкой "Ганцы-нюдутэй-лама", то-есть "Одноглазый лама", видели, что рано или поздно им придется поплатиться за разбой и, чтобы обеспечить себе в будущем спокойное владение занятыми землями, решили принести повинную богдохану.

   В 37 году правления настоящей манчьжурской династии, то-есть в 1681 году нашей эры тайчжи и Одноглазый лама, в сопровождении более или менее влиятельных олöтов, отправились в Пекин, где были ласково приняты богдоханом Кан-си, современником Петра Великого. Олöты "чистосердечно" сознались во всех своих проступках, в грабежах и разбоях, объяснив все это крайней нуждой, заставившей их искать себе пропитание этим путем. Но убедившись, что жить таким преступным образом нехорошо, они явились просить устроить их законным порядком на незаселенных алашаньских местах. Повинная была принята, проступки прощены и кроме того богдохан командировал с тайчжи одного сановника, которому предписано было указать район олöтских кочевий. Указанные границы остаются в силе и до сего времени.

   Тайчжи был награжден княжеским званием "бэйлэ" и штатом управления, соответствующим новому его положению. Монголы бросили грабежи в перешли к мирному занятию - скотоводству. Богдо-хан избавил население "песчаной страны" от всяких повинностей и податей. Эти привилегии стали известны в окрестностях, и в хошун бэйлэ потянулись монголы отовсюду с имуществом, стадами и население стало быстро разрастаться. К концу жизни третьего бэйлэ алашаньский хошун насчитывал уже около 10 тыс. семейств, богатых стадами верблюдов, но зато располагавших сравнительно небольшим количеством остального скота, в особенности лошадей. Во всяком случае слава алашаньского хошуна, как очень богатого, скоро достигла и пекинского двора.

   Во время управления хошуном четвертого бэйлэ в провинции Гань-су вспыхнуло дунганско-саларское восстание, и алашаньские монголы должны были по повелению богдохана принять деятельное участие в подавлении мятежа.

   Алашаньский бэйлэ освободил Лань-чжоу-фу и преградил движение саларов на Куку-нор устройством крепости, известной под названием Бар-хото, развалины которой мы видели в передний путь экспедиции, по долине речки Цункугин-гол. Салары были не только задержаны, но и разбиты на-голову.

   За этот подвиг алашаньский бэйлэ был пожалован княжеским титулом "цин-ван", и тогда же богдохан выдал за него одну из дочерей. Все вышеизложенное произошло в 47 году правления Цянь-Луна, четвертого богдохана маньчжурской династии.

   Отправляя в Ала-шань свою дочь, богдохан подарил цин-вану, кроме приданого имуществом и людьми маньчжурами, ещё 10 тыс. лан серебра на устройство дворца в укреплении Дын-юань-ин и столько же для раздачи монгольскому населению. Таким образом китайскую принцессу сопровождал огромный поезд, в состав которого вошло 40 семейств маньчжуров, прежняя прислуга дочери богдохана и целая труппа актеров со всеми принадлежностями для театральных представлений. До этого же времени алашаньские бэйлэ не имели постоянных построек и жили в юртах, кочуя с места на место со своими стадами.

   К прибытию принцессы укрепление Дын-юань-ин, что значит "Отдаленный ин-фан", было расширено: возвели новую городскую стену, внутри построили дворец со службами и театральным залом и прочее. Торговля нового городка быстро увеличивалась. Но зато, с тех пор как алашаваны начали жениться на принцессах крови, стали увеличиваться и расходы на содержание огромного числа прислуги маньчжуров и на прихоти и роскошь при дворе ванов. Население Алаша беднело и уменьшалось. Лучшего состояния и максимальной цифры в 10 тыс. семейств эта страна достигла при управлении ею четвертым бэйлэ. Ныне число алашаньцев сократилось до 8 тыс. человек, и, вероятно, сократится ещё больше, так как поборы с населения не уменьшаются, наоборот - растут с каждым годом. В последнее время не только сами ваны, но и все их сыновья вступают в брак с китайскими принцессами, с которыми попрежнему приезжает в Дын-юань-ин многочисленная прислуга из маньчжур. Теперь, например, при дворе алаша-вана считается 200 семейств маньчжуров, живущих по-здешнему в роскоши на счет монгольского населения.

   Для проживания в Пекине ван устроил себе подворье, которое по богатству и роскоши далеко превосходит дворец в Дын-юань-ине. Содержание подворья с обслуживающими его 300 маньчжуров, равно периодические поездки князя или его сыновей в Пекин стоят огромных денег, всеми правдами и неправдами собираемых с обедневшего населения. При поездке в Пекин ван, кроме большого количества серебра, берет под провоз себе и двора около тысячи верблюдов. Эти верблюды раздариваются или продаются, а вырученные деньги также расходуются. К возвращению из Пекина население Алаша вновь отправляет за ваном и его двором не менее тысячи верблюдов; даже из этого числа владельцы животных получают обратно не более половины, остальное, по образному выражению монголов, "съедает ван". Переводя на наши деньги, каждая поездка алаша-вана в Пекин обходится его подчиненным монголам в 100 тыс. рублей, что в связи с прочими расходами на содержание алашаньского двора равносильно скорому разорению страны.

   Собственно олöтов в Алаша имеется теперь не более 4 тыс. человек, то-есть половины общего населения; другие же 4 тыс. составляются из пришельцев - халхасцев, торгоутов, харчинцев и прочих монгольских народностей. В самом Дын-юань-ине население еще более смешанное: оно состоит из 200 семейств маньчжуров, почти стольких же семейств китайцев, 150 семейств монголов; кроме того человек 100 лам и около 70 кавалеристов, несущих службы при княжеском дворе.

   Если путешественник захочет видеть в Восточном или Южном Алаша чистокровного монгола-олöта, в его платье и обстановке, то он едва ли удовлетворит свое желание. Алашаньцы этих частей сильно, окитаились: и мужчины и даже женщины носят китайское платье, в юртах завели китайскую обстановку, едят китайские кушанья из китайской посуды, поют китайские песни, а когда нужно, то и говорят по-китайски, хотя свой монгольский язык в большей или меньшей чистоте ещё сохраняют, за исключением настоящих китаистов, вводяших в разговорную речь не только отдельные слова, но даже и целые фразы. Особенно отражается китайская цивилизация на богатых и чиновных монголах, которые вместо юрт строят себе дома китайской архитектуры.

   При дворе алаша-вана слышна исключительно китайская речь. Нынешний ван и его старший сын - наследник - не говорят по-монгольски, если не считать некоторых заученных фраз и отдельных слов, произносимых с китайским акцентом.

   В местах наибольшего соприкосновения алашаньских монголов с китайцами кочевой быт первых понемногу утрачивается; за счет уменьшения скотоводства эта часть населения занимается земледелием и транспортировкой клади от Алаша до Калгана или Пекина. Алашаньцы охотно также перевозят и многочисленных паломников в Лхасу.

   Население же более удаленных, глухих мест Алаша всё еще старается сохранить монгольский облик, занимаясь попрежнему только скотоводством. Но и здесь мужской элемент начинает одеваться в китайское платье, да и молодые модницы также не прочь принарядить свои головы в китайские платки, а ноги в мужские китайские сапоги, сшитые из плиса или ластика; пожилые же женщины еще упорно отстаивают свой национальный костюм, в особенности безрукавку - цэгэдэк, убранство головы и самоё прическу.

   Кроме этих, так сказать, наружных признаков окитаивания, алашанцы и по духу, и по привычкам, и по обычаям стали почти китайцами. Они переняли от китайцев их важную осанку, манеру говорить, встречать и провожать гостя со всеми китайскими церемониями. Эти монголы уже перестали справлять праздники по-монгольски. Новый год празднуется по-китайски. Скачек, борьбы и прочего здесь нет, но зато процветает пьянство; городское население пристрастилось к опиуму и азартным играм на деньги. Постоянное общение с китайцами, с проезжими богомольцами и торговцами сделало из алашаньцев пронырливых, мелочных, жадных и наглых торгашей, превзошедших в этом отношении даже китайских торговцев.

   Кстати