Главная » Книги

Дружинин Александр Васильевич - Дневник, Страница 10

Дружинин Александр Васильевич - Дневник


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

y">  
   Утром в воскресенье по неимению других работ и по отвычке от работ капитальных, писал дневник, читал Краббовы "Tales of the Hall" {"Повести усадьбы" (англ.).}. Я думаю, что Крабб будет моим последним трудом по части монографий, пора подумать о романах, драмах и т. д. Часов в 12 зашел Сергей Дмитрич, которого я был очень рад видеть. Рассказывал он свою жизнь в драгунском штабе, жизнью этой он недоволен. Часа в три приехал старичок почтамский священник, а я уехал к Панаеву. К обеду явились Тургенев, Григорович, Гаевский, Ап<оллинарий> Яковлевич, Лихачев, юный, похожий на парикмахерскую вывеску и кто еще? - Василий Петрович Боткин, с коим мы облобызались трижды, невзирая на то, что Васинька, сбривши свои усы (вероятно, для придания себе благонравного вида), оказался весьма некрасивым. Сперва разговор не отличался особой веселостью (хотя в числе гостей был и Языков), но когда мы удалились в кабинет Ивана Ивановича, Григорович пустился всех увеселять неслыханным образом. Я молчал и хохотал, а вообще чувствовал себя немного пьяным, выпивши после двух вин еще стакан пива. Григорович говорил часа два почти не умолкая - о доннах, о похождении в Москве с Боткиным, о Михайлове, о depravation {развращенности, испорченности (франц.).} и несколько раз повергал нас в пароксизм хохота. Особенно удался ему рассказ о развратной старухе в Париже. Гости, собиравшиеся к Рашели, до того дохохотались, что поехали в театр часом позже. Видя их отъезд, Гр<игорович> жалобно возопил: "Как же я поеду домой? что я буду делать дома? Я лучше готов ехать в трактир и спросить себе бутылку пива!". Услыхав эти горестные слова, я предложил ему ехать к Марье Петровне (зри октябрь), и, сев в мои сани, мы понеслись стрелой по жестокому морозу. Месяца почти не было видно за изморозью, но весь город залит был его светом, так что мы совершили путь отлично. М<ария> П<етровна>, как и следует ожидать, привела моего товарища в восторг, оказалось, что он ее видал прежде - и где же? - у затасканного Михайлова! Михайлов и вновь Михайлов. Машинька мне так пришлась по вкусу, что я вздумал было спровадить Григоровича, но плохое состояние моих финансов меня удержало. D'ailleurs elle a le sein tout deforme - le sein a part, elle est admirablement faite {К тому же, у нее опавшая грудь, но, не касаясь этого, в остальном она великолепно сложена (франц.).}. От нее к Михайлову, условиться насчет бала в среду. На мою долю пришлись две бутылки сен-пере.
   С Тургеневым мы окончательно сошлись, чему я рад очень. У него обед в четверг (не в среду ли) в 5 часов. В четверг бал у Краевского, но я не поеду, там пляшут и сидят до 4-го часа - два обстоятельства, мне немилые. Во вторник Гаевский звал к себе на семейный вечер, но я едва ли поеду. Удерживаясь всеми способами, я все-таки веду жизнь слишком не по себе,- что вышло бы если б я являлся на все эти приглашения?
  

Вторник, 29 декабря.

  
   Так как я большей частью пишу дневник по утрам, то писанное всегда относится к вчерашнему дню. Таким образом, под фирмою вторника рассказывается о понедельнике, и т. д.
   В понедельник провел время "как следует", по мнению многих, "проводить время в праздники", то есть бестолково, шумливо и пустовато. Едучи к Щербатскому, по условиям, завернул к В. П. Боткину и застал его лежащим в постеле и с жалобами на боль в спине, от простуды. Каким образом человек может простудить себе спину - этого я не понимаю. Взаимные любезности задержали меня так, что я опоздал к Щ<ербатскому> и заставил всю компанию (Фета, Трефорта и хозяина) себя дожидаться. До Дюссо дошли пешком, причем мой сосед чуть не потерял перчаток, а в своей подлой шубе и теплой шапке представил из себя любопытное зрелище. Обед был недурен, и это время прошло весело в тихой беседе, школьных и деревенских воспоминаниях и т. д. Я уехал домой и выспался перед маскарадом.
   В то самое время, когда я пил чай, явился ко мне Данилевский и привез альбом Степанова, имея в виду доставление мне удовольствия. За это я ему очень благодарен. В альбоме очень хороша история Булгарина, особенно Булгарина младенца. Причесавшись и видя, что до бала остается время, заехал к Ахматовой и провел часок с ней и с Гаевским. Оттуда в маскарад, видел тьму народа знакомого, масок или, скорее, мазок встречал немало, но интересного ровнехонько ничего не произошло. Михайлов и друг его Бурдэнь большей частью ходили в презренном одиночестве, так что вера моя в их посредничество по части Шуберт начала слабеть. В шуме и тумане, кажется, мелькнуло личико Julie - увы! увы! helas! helas! oime! {увы! увы! горе мне! (франц., греч.).}. Мужа ее я по крайней мере различил с ясностью, ходящего одиноким. Несмотря на увещания братьев Кирилиных и одной донны, Юлиньки, я не остался ужинать и уехал в 2 1/2 часа. Результат маскарада = 0, результат весьма мне известный, к сожалению!
   Из лиц особенно интересных встретился с Альбединским, получил от него миллион дружеских уверений, приглашение к себе и, наконец, просьбу о позволении приехать ко мне. Товарищ юных лет мне всегда дорог, хотя я уверен, что Альбединский произведет большой disparate {диссонанс (франц.).} в круге моих знакомых. Впрочем, мы не сойдемся очень близко, а только будем любезны друг к другу, долг вежливости того требует. А сверх того я еще скажу то, что Альбединский мне нравится и всегда нравился. Во мне самом есть элемент Альбединского,- только обстоятельства жизни, воспитание и моя жизнь не дали ему хода. Я люблю умных и даже хитрых, но притом гордых людей, которые лезут вперед, давят толпу, продираются на первые места и радуются тому, что они первые. У них во всем глаз, расчет, сознание своей силы, энергия умственная. Они не будут хлыщами и фатами, ибо сознают бесполезность этого и сверх того всегда хотят большего, стало быть, не имеют должной доли глупого самодовольствия. Альбединский будет стоять высоко и стоит этого. В его сапоге больше ума, чем во всей первой Гвардейской кирасирской дивизии.
  

Четверг, 31 дек<абря>. 11 часов вечера.

  
   Трудно сказать что-нибудь интересное о последних двух днях 1853 года. С одной стороны, они были шумны и веселы, с другой - утомительно однообразны. В среду начались посещения с самых 12 часов утра, были А. В. Жуковский, Вревская, а потом Ю. Толстой, весьма меня обрадовавший. Он несколько поправился с лица. Обедал я у Григория с женихом Капгером, пили шампанское, брат говорил Капгеру, что, не имея по крайней мере 6 т<ысяч> р. с<еребром> в год с женою,- он будет в нищете; это так сконфузило бедного жениха, что он прибегнул ко мне за утешением, и я его утешил, что не мешало мне, отяжелев после обеда, лежать в полуобмороке и пыхтеть. Этот феномен отяжеления стоит того, чтоб о нем подумать и посоветоваться. До сих пор мой желудок своею деревенскою натурой меня спасал и поддерживал, но он же может погубить меня.
   Вечер у Михайлова, с Фетом, Григоровичем, казанским профессором Буличем (очень скромным и приличным юношей), Лизой, Полковницей и Пашей. Шумели, смеялись, пили, ели котлеты и рябчики, говорили о поэзии и скандальных историях, увеселение тянулось почти до трех часов,- но, со всем тем, я не был очень доволен. Мне хотелось иных интересов и иных увеселений. Я набил себе оскомину на гризетках и "кликах юности безумной"204. С вечера Григорович и Михайлов, имея в карманах менее полтинника, уехали на бал, увлекши с собой и профессора, но я наотрез отказался им сопутствовать. У Григоровича запретили невиннейшую повесть205,- опять terror, опять позорные нелепости! Но он сносит неудачу бодро и весело. В пятницу бал у Паши (на той неделе).
   Сегодни я встал поздно, видел Наталью Дмитриевну, проехал на выставку и провел время довольно приятно в сообществе отставного Преображенского Казина (товарища Симанского, Реннекамфа и пр.), наружностью немножко сходного с Кдзнаковым, но несравненно порядочнейше-го. Потом ко мне на выставку же зашел Щербатский, и мы, закрыв заседание в 3 1/2 часа, пошли вдвоем обедать у Луи. Обед вышел сносен, не пили ничего, кроме эля и хересу, говорили о старине, потом я уехал и лег спать. К чаю приехали Григорий с Олинькой, явился поп и отслужил молебен. Брат уехал, и я остался один дома, к Краевскому не хочется ехать. Сижу в кабинете, solus {один (лат.).}, ни в скучном, ни в веселом расположении духа, а сейчас возьму Крабба и, читая его, встречу новый
  

1854 год.

  

<1854 г.>

  

января 1.

   Английский судья, говоривший обо всем - могло б быть и хуже! - был истинно умный человек. Что сказать о прошлом 1853 годе? Мог бы он быть гораздо лучше, а мог бы пройти и несравненно хуже. Ешь, пей, спи, веселись, будь порядочным человеком и не рассчитывай на что-нибудь великолепное впереди. А прийдет оно само - тем приятнее. Опускаю руку и беру свой билет на жизненную loterie-tombola {лотерею (франц., итал.).}.
  

1 января.

  
   Лежа в постели, между 12 1/2 и 1 1/2 часами, обдумал план невинной маленькой повести, основанной на оскорбленном женском самолюбии. Юный помещик, человек очень хороший, приехавши в свое имение, вдруг делается львом всего края и начинает "играть женщинами", подобно Печорину. Одна девушка, которую он особенно оскорбил, встретив дурно ее приязнь, приносит большие жертвы затем, чтоб отплатить за себя. Пользуясь несомненной к себе любовью юноши, она раздражает страсть до последних крайностей и ведет своего жениха чрез целый ряд рабских нелепостей. Только наконец, когда его терпение истощено и юноша, приходит в чистое отчаяние, героиня объясняет ему причины своих странностей и, победивши врага, сама просит у него прощения.
   Отныне, ложась спать, я буду обдумывать планы повестей и рассказов в ужасающем количестве, затем чтоб приучить свою фантазию к работе и находчивости.
   От часу до 4 были: Дрентельн, Головнин, Ортенберги 1 и 2, Корсаков, Григорий, Каменский, Евфанов, Трефорт, Золотов, Львов, Шмиты 1 и 2, Н. А. Блок и Иван Ганецкий. Слухи в городе об окончательном разрыве с Францией и Англией,- говорят, что на днях будет манифест.
   Весь день чувствовал себя кислым, спал после обеда, зато потом работал усердно, а в постели обдумал план небольшого рассказа "Старый дом", скорее замечательного по обстановке, чем по интриге. Тут главное лицо - ветхий и зловещий дом, так сильно поражавший меня во время моих островских прогулок. В повести действует скряга, ростовщик еврейского происхождения, хорошенькая девушка, его воспитанница, ее любовник и сам рассказчик, юный Ловлас, которого к концу истории надувают со всех сторон.
   Перед обедом заезжали Трефорт и П. Н. Стремоухов. Проводивши их, я проехал к Николаю Алексеичу, застал все семейство в сборе (кроме Корсаковых) и с неизбежными речами о политике. "На каком-то вечере все бегали от лорда Сеймура, как от чумы",- на эту тему я импровизировал, говоря, что подобный поступок невежлив, тем более, что не лорд Сеймур объявляет нам войну. Оттуда к Ольхиной, где видел Армфельдта с хорошенькой какой-то донной. У Тургенева я нашел Фета, Григоровича, Видерта и помещика Лаврова, плешивого отставного кирасира. Между литераторами очень редки разговоры об искусстве (впрочем, это оттого, что большая их часть не смыслит ни аза в этом деле), но к чести Тургенева нужно сказать, что он любит искусство и говорит о нем дельно. Рассуждали о Гете, гр. Сальяс, Бальзаке и так далее. Обед был хорош, хотя и прост. Квартира у Т<ургенева> преподлая, с мебелью, но с холодом и чадом. Разошлись довольные беседой, я с Григоровичем проехал к себе, где застал брата с женой, Головнину и Жуковскую. Потом явились Вревская, miss Mary, Михайлов и Капгер. Григорович простудился и скоро уехал; я боюсь, чтоб ему не захворать шибко. Вечерок, особенно ужин, удались отлично. Спал чрезвычайно хорошо всю ночь.
  

4 января, понед<ельник>.

  
   Вчера поутру хотел было работать, но увы! Едва раскрыл Теккерея, явился Ланг, за ним Н. А. Блок, имеющий до меня просьбу. (На этом месте прервал меня Боткин, с которым я, побеседовав, проехал к Маслову в дом Замятнина на Дворцовой набережной. Там мы пили кофе, говорили о войне и доннах. От Маслова я проехал к этому самому Блоку, о котором здесь говорится, видел его довольно миленькую жену. Обедал сегодни дома, был у Лизы, а вечер покончил дома за работой - вот и весь понедельник.) Блок желает поступить в Осьмино206, если Маслов тому не противится, а я вызвался узнать его мнение по этому случаю. Странный разговор о картинах. После Блока приезжал П. Н. Стремоухов, говорили о литературных трудах, и я обещался содействовать ему всеми средствами. Так как Григорович в субботу оказался очень больным, то я заехал его проведать, но, по обыкновению, хозяина и след простыл. Зато я его встретил у Панаева, где собрались: Краснокутский, Сократ, Апол<линарий> Як<овлевич>, Фет, Гаевский и московский или, скорее, костромской литератор Потехин, юноша довольно красивый, но очень неловкий. За обедом Григорович рассказывал о своих соседях и о помещике, который вообразил себя черкесом (историю, накануне слышанную от брата). После обеда пришли Языков и Тургенев, а Потехин стал читать комедию Иванова "Терпи, казак". Комедия оказалась слаба и неудобна по цензуре, но одно лицо - барышня Раида, бессознательно удалась автору. Это неслыханная стерьва, стерьва по воспитанию и среде, в которой она обращается,- но, впрочем, благонравная и добрая девочка. Тургенев мне все более и более нравится: у него ум - необыкновенный ум, сверх того также чутье, способность к анализу, уменье хорошо подступиться ко всякой вещи. Вслед за тем Фет прочел свою вещь "Пчелы"207, какую-то грезу в майский день при виде пчел, вползающих в цветы. Никогда сладострастное влияние весны не было передано лучше, стихотворение всех нас обворожило. Затем Тургенев прочел мне многие мне неизвестные вещи Фета. Потом мы пили здоровье Аркадия Панаева, который, состоя при кн. Меншикове, отправляется к нему в Севастополь. Незаметно досиделись до ночи, и я не успел, по прежнему предположению, заехать к Марье Львовне.
   Новая такса на извощиков производит в городе бесконечные толки, а на улицах смятение, а в полиции расправы. Что до меня, я держусь старого порядка, и не имею духа платить бедному, смиренному ваньке по гривеннику. Я думаю, подобных мне нежных сердец много, и ваньки получают с них обильную жатву.
   Но война поглотила даже толки о таксе. Что-то будет! что-то будет!
  

5 янв<аря>, вторник.

  
   Как-то недавно, едучи в санях с Григоровичем и потом беседуя с Боткиным, мы открыли ту великую истину, что русские литераторы, во-первых, очень хорошие люди, а во-вторых, живут между собой в примерном или, скорее, беспримерном согласии. Действительно, между нами недавно было так много крошечных недоразумений и миниатюрных споров и сплетен, распускаемых людьми враждебными посреди нашего круга, что мы не шутя были убеждены в нашей неуживчивости и зловредности. Чуть мы сошлись поближе и приучились глядеть снисходительнее на собратий и рассчитывать на снисходительность с их стороны,- туман рассеялся и мы увидели друг друга в свете весьма привлекательном. Пусть это согласие и благородное настроение продолжаются долго!
   Получена 1-я книжка "Современника" в зеленой обертке: мне почти жаль прежней бледнолиловой, воспоминания о которой тесно связаны с первым временем моей (как надеюсь, не бесполезной) деятельности. Как в прежнее время интересовали меня эти светлолиловые книжки! Пересмотрел свои вещи: фельетон недурен, а по направлению очень хорош, Теккерей сносен, Шеридан плох. Повесть Тургенева "Два приятеля" читается с удовольствием, есть выходки хорошие, но вся вещь как-то робка, бледна, а характеры неясны. Нет! Тургеневу нужно бы быть критиком и историком словесности. Авдотья Яковлевна в прологе своего нового романа208 громит львов и фатов: какой контраст с январем 1852 г. и началом "Львов в провинции"209! Я за это ей благодарен. Стихи есть хорошие; боюсь за Музу Некрасова210, да и Гаевский[?]211.
  

6 янв<аря>, среда.

  
   Два дни скучных и почти грустных, хотя сегоднишний оживлен был неожиданным обедом у меня с Каменским и прибывшим Сатиром, а вчерашний - двумя меланхолическими вечерами у Сенковских и у Лизаветы Николаевны. Двух вещей недостает мне: прочной привязанности и правильного труда. В возможности первой я начинаю отчаиваться, хотя и не жалуюсь: "Могло бы быть и хуже" - говорил достойный судья. Труд дело другое,- но я тружусь так же, как живу: не без удовольствия, но без всякого азарта. Но труд все еще ничего: ежели судить относительно - я тружусь довольно много и довольно дельно. Мне хочется привязанности, способной расшевелить мою натуру, взбаламутить ее и помочь выйти наверх всему тому, что кроется на дне моей души. Если не ошибаюсь, там есть кое-что порядочное. А впрочем это корыстная цель. Я скорее ищу привязанности для того, чтоб не проводить вперед двух таких гнусно-скучных вечеров, как сегоднишний и вчерашний.
  

Суббота, 9 янв<аря>.

  
   Дни нездоровья, не совсем окончившиеся и сегодни, ибо я встал с какой-то леностью и ненормальным расслаблением. В среду, когда я сидел один и читал фильдингова "Andrews"212 (между прочим, я кончил эту вещь и весьма ей доволен), явились Каменский с Сатиром, уже несколько дней как вернувшимся из своей поездки. Сатирово путешествие не могло назваться счастливым: он схватил на пути воспаление легких и много дней находился в опасности; впрочем, по его настоящему виду нельзя сделать никакого печального заключения. Мы отобедали дома, выпили s-t peray и разошлись часов в 8, я прошел пешком в полк, где не видал никого, кроме Савона и Александра Семеныча, уже обросшего бородой и в постоянной лихорадке. Простудил ли я себя этим переходом или холодным вином, или деяниями предыдущих дней,- только наутро четверга проснулся с расстройством желудка. Несмотря на то, обедали у Григорья, где были Каменский, Сатир, Григорович, А. П. Головнина и заика. За обедом я ел хорошо и пил шампанское, а через два часа должен был принимать капли. В пятницу наутро проснулся с новой болью, которая возобновилась после обеда, хотя и не ел ничего. Таким образом я лишил себя: в четверг вечера у Краевского и маскарада, а в пятницу - собрания приятелей у Паши (впрочем, являлся Михайлов и сообщил, что сказанный вечер отлагается).
   Умственные занятия в эти дни были не совсем ничтожны. Я откопал в своих бумагах все начатые повести, числом около 10, и выбрал из них две маленькие, к которым придумал окончание. Это, во-1) Путевой рассказ о городе Н. и о скучнейшей усадьбе, 2) Жених и невеста, то есть история энтузиаста и девицы, испорченной светскою жизнью. Но все еще работа идет как-то вяло.
   Из Турции пришло известие о кровопролитном деле Б<а>умгартена (Кирилин называл его факелом) и отбитии у турок 6 орудий. Но потеря ужасна,- если это правда, то убито одних офицеров до 40, в том числе 4 гвардейских213. Жив ли мой добрый, милый Ванновский? Мне почему-то кажется, что ему досталось в этом деле, впрочем, то следствие моей любви к нему; то же думал я о Ливенцове, по получении известия о подвигах и потерях его полка. Опять начинают поговаривать о спокойном решении войны, без Франции и Англии.
   В четверг утро провел на выставке, где видел Казина (достойного уважения за его скандалезность), Криштафовича и Инсарского. Билетов роздали штук пять, и погода стояла адская. Обедали у Григорья, как сказано. В пятницу вечер у Паши не состоялся, чему я очень рад. Вечер субботы прошел с непривычки сидеть дома, отчаянно скучно, такой скуки я давно не запомню.
  

Вторник, 12 янв<аря>.

  
   Все эти дни не мог привести желудка в порядок, принимал капли и порошки, унывал духом, сидел покинутый почти целым светом, однако читал и трудился, обдумывая и двигая вперед несколько повестей разом. Приапизм немало одолевал меня в моем одиночестве. Вообще, об этих печальных днях нельзя многого сказать.
  

Четверг, 14 янв<аря>.

  
   Попривыкнув к дому и водворив порядок в работах, скучать перестал. Во вторник ездил к Лизе, и то был мой единственный выезд. Она меня смешила, рассказывая о непотребствах Михайлова, который в пятницу, получив 100 целковых, ухлопал их в один день, напился c Бурдиным и вел себя непотребно. В среду явился и сам Михайлов, весь зеленый, приезжала еще Вревская, так что утро прошло приятно. Одно худо, что я окисляюсь от долгого спанья. Вечером думал ехать к Маевским, но, узнав что у меня будет Тургенев, остался и провел с ним вечер очень приятно. Тургенев отличный человек, но немножко чересчур умен, его разговор есть гастрономия своего рода. Или он хотел быть особенно умным для меня, только его беседа несколько напоминает лучшие вещи Верди - хорошо, но не просто. В пятницу я обедаю у него.
   Фельетон двигается, "Вражда и Любовь" дошла до 4-й главы, начало "Приключений мертвеца" отправил к Краевскому. Как-то обедал у меня Дрентельн и сообщил о Капгере смешные, но вместе с тем печальные сведения.
  

Пятница, 15 янв<аря>.

  
   Я очень рад, что вчера вечером съездил к Краевскому на его четверг. Публики было не очень много, но все большей частью люди, которых приятно видеть. Фет, Тургенев, Гаевский, Михайлов (с которым мы и прибыли), Дудышкин, Корш, Левицкий с женой и давно не виданный В. Зотов с супругой. Были еще лица менее знакомые, между прочим московский мудрец Грановский с женой. Нос этого мудреца сильно посинел, а лысина расширилась с тех пор, как мы с ним виделись во время моей ожесточенной борьбы с московскими пророками. Много времени прошло с той поры, не бесславного для меня времени, смею думать. Левицкий, сидевший за ужином возле меня, восхищался апостольскою наружностью Грановского и говорил мне: "Вот звезда первой величины". П... первой величины,- хотел я ответить. Положим, что Гр<ановский> умен, добр, но я не вижу причины, почему ему быть авторитетом и повелителем. Литературная деятельность его ничтожна. Более я ничего не знаю и знать не хочу. В. Зотов более сделал для словесности, чем Грановский214. Ох, эта Москва и дипломы на звание мудреца! Играл в бильярд с Тургеневым и Дудышкиным, проиграл две партии, Лизавета Яковлевна была весьма любезна, Краевский равномерно. Ужинали вовремя, и в начале второго я уже находился дома. Видел Григоровича на короткое время. Дамы были недурны, но если б пошло на торг, ни за одну не дал бы я и пяти целковых.
  

Суббота, 16 янв<аря>.

  
   Наконец удалось встать пораньше (в пятницу, тоже и сегодни). Со всем тем вчерашнее утро прошло не совсем плодотворно: кончил только письмо о журналах215, не читал же, кажется, ничего. В третьем часу сел в сани и поехал с Острова по снегу, истершемуся в песок и оттого получившему couleur feuille morte {окраску опавшей листвы (франц.).}, весьма неприятную глазу. Прежде всего выполнил свое намерение насчет Альбединского, заехал в казармы Конного полка и, не застав его дома, оставил записочку. Теперь я отплатил за любезность любезностью, дальнейшая дружба от него зависит,- с этими какао нельзя действовать иначе. От Альб<единского> к Панаеву, где нашел Фета, Анненкова, Грановского и Кетчера, веселого господина с непотребнейшими московскими манерами. Фет прочел две своих вещи: "В парке"216 и "В саду", первое великолепно. Некрасов плох и опять начал хрипеть. В четыре часа пошел к Тургеневу, обедали с нами Краевский и Видерт, к которому я немножко приставал, подшучивая над Германиею и его отзывами (будущими) о русских писателях. У Видерта такая добродушно-немецкая рожа, что его вечно хочется щипать и поддразнивать. Обед был недурен, но прислуга Тургенева до того избалована, небрежна и неопрятна, что в моей рюмке и в стакане оказалось по нескольку тараканчиков. И это у такого хорошего, изящного человека! Не кроется ли тут своего тайного смысла о том, что "тургеневское направление" не совсем применимо к русскому человеку. Я ничего не пил и хорошо поступил. После обеда явился Панаев,- оба редактора, нечаянно встретясь, вели себя, как поссорившиеся пажи в старое время217, как, например, я с К-м. Фет начал переделывать на немецкий мое "Подражание Данту", повергавшее его в восторг.
   Проводив гостей, мы поехали с Тургеневым к Лизе, дорогой беседуя о Лонгинове, Герцене и о прочем. Донна приняла нас, одевшись в шелковое платьице gris de perle {жемчужного цвета (франц.).} и оправив свои волосы с косой, обвитой вокруг головы. Она была очень мила и произвела должное впечатление. Напившись чаю, Тург<енев> поехал к Одоевскому, кажется, для столописания, я же остался у Лизы часа до двенадцатого.
   Тургенев смотрел черты на моей руке и сказал следующую вещь, которой первая часть поразительно верна: "У вас счастие зависит от ровного характера. Ровен ли у вас он? (Я отвечал: "не всегда", ибо мой характер есть мое создание). Вы проживете не очень долго, однако ж не мало. Будете счастливы или, скорее, не будете несчастливы". Все это ужасно похоже на то, чего я могу ждать и <на> то, что со мною уж есть.
  
   Хорошая жена есть такая роскошь, для которой можно отказаться от многих излишеств.
  

Воскресенье, 17 янв<аря>.

  
   Вчерашнее утро прошло в незначительной работе: чуть я начинаю выезжать и принимать гостей, мое вдохновение пресекается. Часа в три явились Григорович, Фет, Каменский и брат с Олинькой. Хорошо, что некоторые из моих друзей не пришли: в столовой было тесно, и я, пожалуй, мог сказать им, как вчера Тургенев двум его друзьям: "Надеюсь, господа, что вы у меня не обедаете?". Фет был весьма мил, читал свои стихи и начало "Подражания Данту", где, между прочим, рифмуют codex и podex {кодекс... зад (лат.).},- мысль весьма счастливая. Каменский был очарован "Пчелами" и "Голубем"218. Фет очень сносен в дамском обществе, он не конфузится, говорит довольно много и не требует, чтоб его занимали. Но героем дня, конечно, был Григорович, он смешил нас вплоть до 7 часов, когда приехали Жуковские. Чтоб не было накурено в гостиной, я увел мужчин в кабинет, и там-то автор "Деревни" покрыл себя неувядаемою славою, представляя Каратыгина и совершая описание живописного путешествия по черным лестницам, где стоят кадки с серой водой, по которой плавают рыбий пузырь, яичная скорлупа и угли (вероятно, из самовара). К девяти часам Гр<игорович> и Фет уехали. На время приезжали Смирнова с дочерью, но ужинали только мы вшестером и доврались до того, что Наталья Дмитриевна коснулась заутрени и Calendrier des vieillards {Календаря стариков (франц.).}. Являлся Капгер, кислый и нелепый,- его теща будущая чуть не умерла от воспаления. Холера увеличивается в городе. Ждут ответа на нашу ноту из Англии и Франции. 37 чужих кораблей стоят в Черном море, между ними 6 турецких. Это уж очень подло,- но я все-таки желал бы мира и спокойствия.
  

Вторник, 19 янв<аря>.

  
   В воскресенье не произошло ничего порядочного, но день нескучно прошел. Обедал у Панаева с Фетом, Тургеневым, Григоровичем, Анненковым, Языковым, Краснокутским и давно невиданным Лонгиновым. Были еще Кетчер, новое лицо Ушинский и Лизав<ета> Яковлевна. От великого изобилия гостей в беседе не имелось согласия, Григорович же, сидевший около меня, жаловался на мигрень. После обеда замечательны были рассказы Григор<овича> и Лонгинова о театральном чернокнижии, особенно врезался мне в память вечер у Леонидова, где у одного гостя разодрали рот, другого топтали сапогами и т. д. Когда часть гостей, испуганная такими делами, обратилась в бегство, хозяин пошел догонять их в одной рубашке, по морозу. Se non e vero, e ben trovato {Если это и неправда, то хорошо придумано (итал.).}. По части чернокнижия весьма недурны "Досуги Козьмы Пруткова", нелепое творение братьев Жемчужниковых и Толстого. От Панаева...
  

Понедельник, 25 янв<аря>.

  
   Работа шла из рук вон плохо, или лучше сказать, вовсе не шла: написал строки три, побродил по своему кабинету и, не зная что делать, пошел обедать к Н. П. Евфанову. Там мы обедали с ним, его братом и приезжим медиком Быстровым, недавно назначенным в действующую армию начальником всех подвижных госпиталей. Этот господин - чучело порядочное. За обедом разговор шел довольно чернокнижный: сравнивали Рашель с лейб-медиком Мандтом,- черт знает что такое? Впрочем, утро прошло недурно, вечер тоже. Я поехал в оперу и достал кресло в 5 ряду. Давали мою незабвенную "Сомнамбулу"219, в которой каждая нота влечет за собой миллион воспоминаний. Может быть, я один из всего народа, наполнявшего залу, видел и слышал де Лагранж в первый раз. Как певица, она не произвела на меня сильного впечатления, как женщина, она мне очень понравилась, особенно en face {прямо (франц.).}, профиль у ней как-то угловат. Какая-то сидевшая возле меня в бенуаре хорошенькая дама все время глядела на меня так пристально, что я почти повержен был в конфузию. Сперва я вообразил себе, что это Аннонсиада, которой лицо я уже успел забыть, но то была Челищева, персона решительно мне неизвестная. Вероятно, тут какое-нибудь сходство физиогномии. Видел Н<иколая> Алексеича, Строганова, Каменского, брата, Анненкова, Пальчикова, Сергея Дмитрича, Долгорукова, Обрескова, Акимова, Милютина Н. А. и разных других особ. Кончился спектакль рано, и я, не зная куда деваться, ибо был небрит, проехал домой и лег спать рано. Утро стояло солнечное, и мои пешеходные прогулки произошли с приятностью. Что за миленькая актриса играла Лизу в "Сомнамбуле",- кажется, то была m-me Тальяфико. Толстенькая, беленькая коротконожка, со вздернутым веселым носиком. В ложах мало было хорошеньких дам. У Лагранж очень приятный взгляд и улыбка. Черт знает! хоть бы влюбиться в какую-нибудь певицу!
  

Вторник, 26 янв<аря>.

  
   Еще день гнусного праздношатания, впрочем, не совсем бесплодного, для ума и сердца. Частных дел накопилось много, и я пустился их распутывать, начиная с двух часов. Заехал к юрисконсульту и передал ему киалимскую записку,- добрый старикашка принял меня как нельзя любезнее. От него по снегу и ветру чуть не за 8 верст к Лонгинову, в Бассейную, по делу Коведяева. Лонгинова не застал, но записку с комментарием оставил. Потом к Григоровичу и, о чудо! застал его дома, за работой, на столе стояли язык и вино. Показывались мне по этому случаю новые покупки: un bahut {сундучок (франц.).}, китайские чашки и мумия из камня, за которую я не дам и гроша. Обедал у брата, дети нас утешали. Вечером проехал к Михайлову, по условию, не нашел у него никого и думал уже уехать, когда явились сперва Григорович, потом Кони, действительно похожий на склянку с касторовым маслом, и Бурдень. Кони великий говорун, говорит недурно и, вообще, менее гнусен, нежели я его себе воображал,- обычное дело со всеми людьми. Кони держал речь о французских театрах, о науке эффектов, об обстановке, и так как это был его задушевный предмет, то говорил нехудо, хотя длинно. В разгаре беседы пришло известие о том, что Марья Емельяновна (Мери) имянинница и просит всех нас к себе. Григорович вздрогнул, подобно боевому коню, и мы все поехали к Большому Театру в дом Штенгера. Оказывается, что М<арья> Е<мельяновна> имеет фамилию Полынцовой и родная сестра известной Л. Е<мельяновны>. Компания имянинницы была не совсем блестяща: один казак, один юноша, одна старуха и еще Анеля, которая мне почти понравилась. Но было невесело, выпив две бутылки шампанского, мы ушли и заключили вечер, шатаясь по разным Эльдорадо. Вопрос о Шуберт снова принимает некоторое движение.
  

Пятница, 29 янв<аря>.

  
   Солнце светит, дни становятся длиннее, весна близится, и моя кратковременная, но обычная весенняя хандра делает ко мне подступы. Сегодни я проснулся слабым и грустным. Боже мой, если б мне теперь дали тишины, зелени, берег моря, небольшое число добрых друзей et une fefnme pour aimer {и женщину, которую мог бы любить (франц.).}. Хотя этот вопль души очень сантиментален, но надо признаться, предыдущие два дни были не совсем сантиментальны. В среду я обедал дома один и вечер провел у Сенковских, где дамы были как нельзя любезнее, и потом в маскараде. Это последнее увеселение прошло недурно, знакомых и масок оказывалось много, некоторые из сих последних меня интересовали, особенно одна маленькая дама с веером, в которой я подозреваю... но кого, не умею сказать. Из мужчин видел Дурново, об остальных, кроме Тургенева и Каменского, вспоминать не стоит. Панаев и Мухортов были весьма хлыщеваты.
   Утром в четверг я чувствовал себя бодрым, несмотря на геморроидальное расстройство желудка. Le lendemain du bal masque {На другой день после маскарада (франц.).} и даже печальный процесс возвращения из маскарада не принесли с собой знакомого мне уныния. Утром был у меня Гаевский, он опять страдает биением сердца и даже лежал в постели. В 7 часов явился по приглашению Григорович, и мы, запасшись окороком, ростбифом, пикулями и оливками, пустились на давно жданный вечерок у Паши. Там нашли мы одну хозяйку, потом прибыл Николай Семенович и за ним другие гости и гостьи. Толстая Лиза, Соничка (бывшая царицей вечера), Надинька (которую я где-то видел), Прасковья Яковлевна, девица уже не первой юности, еще какая-то донна и позже всех Марья Петровна. Явился еще Серапин, в котором я нахожу большое сходство с Густавом Капгером. За сим на все происходившее опускается завеса. Вечер был очень мил, хотя Григорович не мог с нами ужинать. Я не пил и не ел почти ничего.
  

Вторник, 2 февр<аля>.

  
   Несколько приключений и увеселений, не лишенных интереса. Пятницу я хворал и надел на грудь клеенку; отвыкши сидеть дома, скучал весь день, ибо читать было нечего. В субботу обедали у нас Сатир, Дрентельн, Своев, брат с женой, Григорович и Михайлов. Григорович купил для брата картину Брёгеля, а мне статуэтку, но статуэтка оказалась плоха. Много шумели, смеялись и спорили, особенно с Сатиром, на этот день преисполненным духа противоречия. В воскресенье по обыкновению у Панаева societe peu nombreuse, mais bien choisis {общество малочисленное, но хорошо подобранное (франц.).}, Тургенев, Григорович, Фет, Анненков, Лонгинов и т. д. К вечеру беседа о чернокнижии была охлаждена приходом Милютина (В.) и Арапетова. Вечер кончил у Лизы. L'amour s'en va encore une fois {Любовь еще раз уходит (франц.).}. В понедельник великолепный обед у Тургенева вшестером с тремя лоретками - танцы, пение, представление акробатических штук, вечер кончил у Лизаветы Николаевны с Гаевским. С канальей Старчевским произвел нечто вроде шкандала, за сто целковых, но это один предлог. Мерзкая душа этого мелкого подлеца вызвала меня на дерзость и горькие истины. Сегодни отправил ему письмо, где высказываю всю его гнусность, а вечером поеду к Сенковскому, чтоб совещаться о мерах для ведения дел помимо этого отвратительного создания, сборища всех презренных пороков и гадостей.
   Видел эти дни много разного народа: Коведяева, М. Н. Корсакову, Л. Д. Стремоухову, бар. Вревскую, Машу, усатого любовника Марьи Петровны, панну Зосю, Языкова, Лизавету Яковлевну и т. д.
  

Среда, 3 февр<аля>.

  
   Если б я был очень велик и очень силен, я б с особенным удовольствием посвящал бы несколько часов дня на казнь (только не смертную) разных мерзавцов. Мало наслаждений выше того наслаждения, какое мы испытываем, делая зло злому человеку, вводя скрягу в расходы, унижая гордеца, позоря фата, и так далее. Самый дурной и порочный изо всех людей, мною когда-либо встреченных, был Малиновский: впечатление, оставленное им во мне, до того сильно, что я способен сейчас поехать за сто верст, для того чтоб как-нибудь предать его в руки злой судьбе. Старчевский тоже очень гадок, но он имеет в себе нечто жалкое и презренное, так что делать ему зло не очень весело. Во вторник я начал переговоры об устранении его от дел со мною, а сегодни послал Маевскому письмо по этому поводу. Любопытно будет узнать, как примет это Сенковский. Утро вторника прошло почти все в приеме визитов: были Семевские, Пальчиков, брат с женой. M-me Sophie очень бледна и желта, но глаза!.. Василий Арсеньич глуп, как пуп,- и к тому же черти его дернули завести спор о Рашели, о трагедии, кончившийся тем, что "Жуковский перевел Илиаду, а Гнедич Одиссею"220. Хорошо, что Софья Александровна не совсем сведуща сама по этой части; однако, если не ошибаюсь, она в течение беседы немного страдала за своего супруга. Пальчиков остался обедать, говорили о лицеистах 12 курса221, после обеда я его заставил рассказать кой-что о войске и о доннах Парижа и Лондона. Начало вечера я чувствовал себя кислым, но потом ожил понемногу. С 9 до 12 просидел у m-me Helene, где нашел доброго Сократа и других обычных лиц. Рисовали портреты друг друга, смеялись и не скучали. Домой проехал по неслыханной метели. Увы! увы! сегодни предстоит вечер у Ольхиных - на Фурштатской222, и такой вечер, на который должно ехать хотя бы полумертвым!
  

Четверг, 4 февр<аля>.

  
   Вчера был день праздности непотребной! Si l'enfer est pave de bonnes intentions {Если ад вымощен добрыми намерениями (франц.).}223, моего материала так много, много! Утром почитал "Амелию" Фильдинга, которая мне понадоела изрядно, приелся также и Крабб. Приезд старой нашей знакомой М. К. Клименки помешал мне заниматься, к великому моему удовольствию. Побеседовали с нею,- она предлагает нанять у ней в доме большую квартиру, но просит дорого. Видно, то был день квартир: вместе с Григорием поехал в дом Дайнези, а оттуда в дом моего старого товарища Илиньки Ростовцева, тоже глядели квартиры. Самого Ростовцева мы встретили у подъезда, с "Современником" под мышкой; он нас водил по бельэтажу. Его еще легко узнать, хотя, по выражению брата, моль его порядочно подъела. Оттуда обедать к Григорию, дети были милы удивительно, особенно Маша. Выспавшись и напившись чаю, проехал на Фурштадтскую. Любезностям не имелось числа, гостей было не очень много. Ужинали в гостиной, близ спальни хозяйки: я, Наталья Сергеевна и Миша Ростовцов, кирасирский. Подсмеивались над страстью Н<атальи> С<ергеевны> к Тургеневу, затем я ее подвез весьма скромно в Галерную, а сам домой, спать.
  

  
  
  
  Суббота, 6 февр<аля>.

  
   Если верить российским литераторам, в высшей петербургской публике возрождается страсть к русской словесности. Самые высокие особы читают наши журналы, интересуются их ходом и досадуют на неуместную придирчивость цензуры. Дай бог им за это всякого счастия. Насчет русской литературы я какой-то герой любви и преданности. Я согласен на многие пожертвования, лишь бы она цвела и пользовалась общим почетом. Теперь-то и надо нам вести себя благородно, чтить достоинство писателя и платить благодарностью за сочувствие публики. Так как я живу в тиши и вдали, то еще лично не видел проявлений этого сочувствия, но оно должно существовать и теперь ему время выказаться. А то несомненно, что мы стоим сочувствия и внимания. Даже как частные люди, многие из наших товарищей заткнут за пояс любезнейших людей остального круга. Где, хотел бы я знать,- можно встретить рассказчика и весельчака милее Григоровича, доброго дилетанта лучше Тургенева, наконец, даже хлыща, которому бы прощалось от души более, чем от души прощается Панаеву? Нас всех портили, злили, воздвигали друг против друга, избаловывали, топтали в грязь,- и мы все-таки остались порядочными людьми. Выдержи-ка другой кружок людей то, что мы выдержали!
   Это предисловие ведет к тому, что вечер четверга у Краевского прошел очень приятно, хотя, по-видимому, без особых признаков веселия. Видел там Дудышкина и играл с ним в бильярд, Фета, Рубинштейна (хлыщ), Левицкого, Струговщикова, Тургенева (который приносил мне великую благодарность за Lisette), Гаевского. Смеялись, играли в пирамиду (при игре в бильярд Григорович представляет нечто единственное в своем роде), ужинали, пили шампанское и беседовали. Из лиц более чуждых, имелись Алфераки, Мундт, Геннади и еще два или три загадочных индивидуума. Пятницу провел я странным образом: сперва у Прасковьи Ивановны, потом у А. П. Евфанова с Бышевским и Баннани-фон-дер-Кейтом, потом шатаясь по разным заведениям и сам не зная для чего шатаясь.
  

Понедельник, 8 февр<аля>.

  
   С утра гости, все дамы: К. П. Стремоухова и М. Н. Корсакова, Ольга Иван<овна> Ор-чь и бар. Вревская, а ко мне Lisette, огорченная тем, что я ее не видал с прошлого понедельника. Потом Григорий, с которым боже упаси иметь какие-нибудь серьезные дела, вроде киалимского. Теперь ему надо, чтоб блажиевская старуха сделала кой-какие распоряжения по делу о перезалоге нашего имения, и он гонит меня к ней на почтовых. Нечего делать, предвидя результат заранее, я проехал к Аничкину мосту, пробрался в бедную квартиру с вонью и запыленными картинами, нашел старуху в состоянии идиотизма и уехал ни с чем, только на стенах видел две прелестные картины: Мадонну и мальчика,- того самого, что срисован Кипренским для Эрмитажа. Это может быть дублет, но никак не простая копия. Оттуда к Тургеневу и не застал его. Дома буду обедать, в вечеру предстоит опера и, может быть, маскарад. Суббота и воскресенье прошли шумно и хлопотливо, но не без примеси сплина и нездоровья. В субботу обедали у меня обычные посетители с прибавлением Гаевского, за столом спорили о политике и коснулись черт знает каких утонченных вопросов. Ужинать остались только брат с женою. В воскресенье, едва продрав глаза, двинулся в оперу на бенефис Риччи, "Пророка" уже не застал, но слышал сцены из "Нормы", с этой безобразной Медори, сцены из "Вильгельма Телля", отличные, из "Зора" (то есть "Моисея") нечто похожее на ржание разъяренных лошадей и второй акт "Севильского цирюльника", где Лагранж перещеголяла самих птиц, но не тронула меня ни на грош224. Обедал у Панаева с Григоровичем (еще приобревшим себе картину), Гаевским, Лизаветой Яковлевной и Бекетовым. После обеда долго беседовал с дамами и, напившись чаю, направился к Сенковскому по делу. У Маевской застал неотразимого Сократа на одном диване с нею - grand bien leurs fasse! {на здоровье! (франц.).} Цель моя состояла в беседе с Сенковским о денежных делах. Проку из этой беседы извлек мало, а только убедился в совершенной неспособности Сенк<овского> по этой части. Однако он обещал прислать ко мне Печаткина, заведывающего хозяйственными сношениями журнала. Посмотрим, что-то из всего этого выйдет?
   Скучен и душен становится Петербург. Хотя бы какая-нибудь перемена! Что выходит изо всей этой суматохи! К чему ведут меня эти разъезды, хлопоты, визиты, обеды и спектакли? Только что не скучаю, но сплин грозит по временам. Я так мало читал все это время и читал такую дрянь, что совестно о ней говорить. В "Современнике" хороши стихи Фета и кой-что в "Библиографии" и в "Смеси"225. Роман Авдотьи Яковлевны я отправляю к Стиксу226, статья Н. М. о Гоголе верх сухости227. Из старого прочел наконец chef d'oeuvre {шедевр (франц.).} Михайлова "Адам Адамыч" и остался им недоволен.
  

Среда, 10 февр<аля>.

  
   Вчера имел свиданье с S., у которой увы! <...> Вследствие этого я в некоторых трансах и буду трепетать за свое благосостояние еще несколько дней. Вечер кончил у Лизаветы Николаевны с Гаевским. А сегодня поутру вдруг получаю, здесь прилагаемое, письмо от С

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 799 | Комментарии: 4 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа