Новиков Михаил Петрович - Из пережитого

имательно осмотрел меня с ног до головы и сказал, что он назначает меня в форт Карабутак, где нет политики.

   - Предупреждаю, - строго добавил он, - что мы здесь никаких художеств не терпим, здесь тебе не Москва, а степь, в которой мы полные хозяева.

  

  

  

   Была ясная и жаркая погода начала сентября, когда я вышел из Оренбурга с общим этапом на Орск в сопровождении конвоя. Правда, всех нас, арестантов, было только семь человек, но все было честь честью: подвода для вещей и больных, три пары конвойных и один конный казак, и на всякий случай везлись на подводе наручни. Кто были мои товарищи по несчастью - не знаю, так как разговаривать нам воспрещалось, а меня к тому же заставляли идти сзади шагов на пять, и разговаривать было неудобно. Помню только, что меж ними были подросток мальчик и старик, его дед, обвинявшиеся в конокрадстве; была одна старая женщина, которая половину пути ехала на подводе, ссылаясь на нездоровье; остальные трое были татары-башкирцы, очень плохо говорившие по-русски. В день мы проходили по 20-30 верст, смотря по расстоянию попутных казачьих станиц, в которых были этапные дома при станичных правлениях. Дорога шла по берегу Урала, то уклоняясь далеко влево, то опять подходя к нему. После трех-четырех дней стали видны отдаленные горы, которые чем дальше, тем все больше сходились друг к другу и иногда образовывали сплошные массивы. А некоторые, очень высокие, стояли поодиночке и были видны за 20-30 верст. Помню, одну такую называли Змеиной горой, другую Верблюжьей, третью горой Святого источника. Через 6-8 дней пути горы сгрудились вместе, и мы стали

   109

   незаметно подниматься все выше и выше, и когда через несколько дней переходили главные хребты Уральских отрогов, то с их верхушки открылась чудесная картина волнующегося моря. Это все были горы, горы и горы, на сотни верст пространством, которые были подернуты синеватой дымкой, отчего и казались не горами, а волнующимся морем.

   Здесь нам около какой-то старой часовенки сделали привал, и мы в большом безмолвии созерцали эту красоту, точно мы попали на небо или куда-то на другую планету, где и забыли все свое горе. Из пройденных нами казачьих станиц и поселков, остались в памяти только немногие: Никольское, Ильинское, Верхне- и Нижнеозерное, Губерлинская и Подгорное. После пройденного за день маршрута нас запирали на ночь в небольшие избушки при станичных правлениях с крошечными окнами, в которых были грязные нары и так много паутины, что невозможно было прислониться к стене, чтобы не выпачкаться. Но и такой ночлег и уют усталым людям был очень дорог, мы находили каждый себе место, сметали пыль и паутину и укладывались спать, и вот какова сила привычки, наутро было жаль расставаться со своим логовом и паутиной, и, уходя, я любовно смотрел на эти избушки, думая о том, что и в них оставалось по кусочку моей жизни. Кормили нас хорошо, спасибо русскому народу, в каждой станице к нашему шествию выходили женщины и дети и наперебой предлагали нам горячих лепешек, пирогов, молока, сухарей и даже мяса.

   Я не хотел брать, было стыдно, но дети так просили, что жаль было обидеть их своим отказом, и я брал, было видно, что своих нищих здесь не было, а народ жил зажиточно и они с радостью делали подаяния проходившим арестантам. Вместо риг, я видел много скирдов старого хлеба.

   Любопытное явление: как-то в эти ночи мне снился сон, что я заблудился в каких-то горах и долго искал из них выхода, и случайно, завернувши за какой-то выступ, вышел на дорогу, причем передо мной открылась огромная равнина с протекавшей по ней рекой, а за рекою был как на ладони красивый беленький городок. Через несколько дней после этого на последнем переходе к Орску, когда мы прошли по всем горным проходам и вышли к берегу Урала, сон мой оказался наяву со всеми подробностями. Перед нами так же вокруг показалась равнина Урала, а за ним красивый белый город Орск с несколькими церквами. С этого места открывался далекий простор и вид на беско-

   110

   нечные зауральские степи, в которых уже не маячили кресты церквей и не было видно никаких поселений. Около Орска по деревянному мосту перешли Урал и ступили на азиатскую сторону. Моих спутников сдали в полицейское управление, а меня воинскому начальнику и объявили, что дальше, в степь, я пойду с конным казачьим конвоем и меня через некоторое время и сдали ему на руки. Мои новые охранники, вместо того чтобы ехать тотчас же по назначению, переехали на постоялый двор, и, пошептавшись меж собой, трое из них отправились в известный им притон "погулять с барышнями", а одного оставили со мной. День был базарный, и мой сторож отпустил меня на базар посмотреть город и закупить хлеба, сказавши, чтобы я купил не менее чем на 12-13 дней, так как в степи купить будет негде до самого Карабутака.

   - Уйтить тебе тут некуда, - сказал он дружески, - ступай один, а я спать хочу, мы тут подгульнули малость...

   Город Орск издали был очень красив, а когда я пошел по нему на базар, то весь этот город превратился в большую деревню малороссийского типа: плетневые дворы и белые мазанки - домики. На базаре, кроме огромного количества возов с арбузами, дынями и тыквой, и частью с солью, я почти ничего не видел. А соль так в больших комьях, на подобие мутного льда, лежала по улицам вместо тумб, отделяя тротуары. Арбузы продавались на выбор по копейке за штуку, а подряд два на копейку. Возами шли от 50 до 65 копеек за воз. Их здесь солят и едят круглый год солеными с жареными пельменями и белым хлебом. Ржаного тут совсем не едят и не продают на базаре. Мясо так дешево, по 3-4 копейки фунт, и пельмени едят, как у нас картошки.

   Вернувшись на постоялый двор, я не нашел своего сторожа, он тоже ушел "гулять", и лошади были одни. Оказалось, что было 14 сентября, Воздвижение, и в городе праздновался престольный праздник, а поэтому в нем было так шумно и весело, и приезжие на базар хуторяне-хохлы, и горожане гуляли во славу Божию, при неизмерном изобилии плодов земных и их дешевизне. На меня никто не обращал внимания, и я улегся вечером в казачью повозку. Двое казаков вернулись поздно ночью и на пьяном наречьи весело и цинично разговаривали о своих похождениях у какой-то вдовы Силанихи. Другие двое вернулись утром и ткнулись спать. И только часов в 10-11 собрались в путь.

   Вперед мне приказали идти пешком за повозкой, в то время как трое конвойных окружали меня верхами, но оказалось, что их лошади идут так ходко, что я не успевал

   111

   за ними идти, а время было упущено, день они уже прогуляли из маршрута, и надо было торопиться, чтобы попасть вовремя. По выходу из города надо было переходить через реку Орь вброд, моста не было, и меня поневоле посадили на повозку. Река здесь очень широкая, но глубина не более аршина, и хотя мы и подмочили свою кладь на повозке, но это скоро все высохло. Из степи в Орск и на Оренбург идут большие караваны верблюдов с грузом проса или шерсти, а на повозках в степь почти никто и не переезжает, а потому и моста здесь не строят. Когда мы перебрались на другую сторону, казаки поехали рысью и я так и остался сидеть в повозке до вечера.

   Жилья никакого больше не было, и ночевали прямо и степи, в тех местах, где попадалась хоть небольшая лужа воды или маленькое озеро.

   Через два дня пути стали попадаться киргизские стоянки, три-четыре юрты, очень похожие на стога сена, и туг же по степи пасся скот: лошади, коровы, козы и, главное, овцы с длинной шерстью и хвостами, и верблюды. А просторы, просторы! и солнце палит на безоблачном небе. Когда мы проехали верст сто, то стало казаться, что на всей земле и нет никаких городов и селений, а есть только одни ровные степи, которым нет конца и начала. Остановившись на ночевку, мы кипятили чайник, набирая сухой помет, отчего чай особенно приятно попахивал. Спать я ложился прямо на землю, а около меня становился казак с ружьем. Я всякий раз их уговаривал, чтобы они ложились спать и не мучили бы себя этим караулом. Я им говорил, что я сам боюсь, как бы они от меня не убежали, а не только мне от них бежать: куда я денусь в степи, не зная дорог!

   Но на мои уговоры я слышал только один стереотипный ответ: "Нельзя, не полагается, ты ночью зычишь, в тебе злой дух". Вперед я не мог понять, причем тут злой дух, и почему не я боюсь четырех вооруженных казаков, а они меня. Но потом и сам стал слышать свой ночной крик и бред и не понимал, почему это со мной творится. Каждую ночь снятся страшные сны, в которых всякий раз меня душат и я, вырываясь и борясь, кричу не своим голосом, что и дало повод казакам говорить, что во мне злой дух. Но потом все это объяснилось. Ночи были холодные, и я одевался с головой плащом, который мне давали казаки, так вот когда заснешь и передышишь весь воздух, то от недостатка его под плащом и станешь задыхаться, а к этому-то случаю и снится, что тебя душат какие-то разбойники. Я объяснил это казакам, но они были люди темные и

   112

   не поверили мне. Хотя я больше и не кричал, оставляя нос не закрытым, для воздуха, но они так и не отменили караула надо мной и всю ночь выстаивали посменно, прямо было стыдно, ты лежишь, а около тебя человек стоит и дремлет. О чем они говорили дорогой и вечерами? Прежде всего и больше всего о том, как они погуляли в Орске, кто и как обращался со своею барышней и какая из них самая завлекательная, а затем вспоминали, как они гуляли и праздновали праздники у себя на родине, будучи холостыми, и, разумеется, говорили на нецензурном языке, от которого мне было стыдно. Вспоминали своих товарищей, которые раньше их отслужились и, придя домой, узнавали об измене им женами. И все пытали друг друга: кто и как из них поступит со своей женой, если также, вернувшись со службы, узнает об ее неверности. О прощении и не заикались, а все придумывали способы, как лучше будет заколотить жену насмерть, но чтобы самому не попасть за это в тюрьму. Об этом только и говорилось всю дорогу. А когда я вмешался в разговор и стал доказывать, что верность и мужу и жене одинаково обязательна, а что они же сами ходят к чужим женщинам и не один раз, а потому не могут требовать верности и от своих жен, мои спутники пришли в такое негодование и азарт, что даже сразу не могли и говорить, поперхнулись на первом слове, не зная, чем бы это огорошить меня в моих доводах. Наконец один сказал, что в Писании говорится, что муж глава жены, а раз глава, так он хозяин себе. Другой прибавил, что еще сказано: "А жена да боится своего мужа", а казаку этого не сказано; третий сказал, что казак вольная птица и у бабы не спрашивает, что ему можно, а что нельзя, а четвертый тоном полного победителя пояснил, что к хлопцу ничего не пристает, а у жинки дите появляется.

   Мое замечание их так обозлило, что они еще злобнее стали говорить на эти темы, заранее давая друг другу слово запороть своих жен насмерть в случае их неверности. Темный и грубый народ! За две недели пути с ними я только и слышал от них рассказы о пьянстве, чужих бабах и воровстве. Ни о чем другом они не умели говорить, будучи в тоже время твердо убеждены, что от своих грехов они могут очиститься в любое время, сходивши к попу "на дух".

   За это время трое верховых два раза отъезжали с дороги в сторону и привозили по барану, воруя их у киргизов, тут же на дороге их резали, снимали шкуру и жарили на остановках. Один раз они были замечены, и следом за ними прискакали четыре конных киргиза и стали с бранью отнимать у них зарезанного барана. Один из них кричал, что

   113

   он судья и знает, кому на них жаловаться. Старший приказал своим подчиненным взять ружья на изготовку, снял фуражку и, крестясь, сказал: "Вот вам крест, что ухлопаю всех на месте, если вы не уедете в степь". Киргизы перепугались и молча отъехали. Они очень верят русской божбе, и их на этом здесь обманывают все, кому не лень.

   Когда приходилось нам утрами проезжать мимо киргизских становищ, еще издали было видно около каждой юрты: как истуканы, не шелохнясь, сидели женщины, покрытые белыми покрывалами и творили намаз. Казаки смеялись над ними, озорновали, но они не шевелились и продолжали шептать молитвы.

   На одной ночевке, в версте от дороги, всю ночь у киргизов праздновалась свадьба и пелись на непонятном нам языке киргизские песни. Но мотивы были такие хорошие, что при звездном небе и бесконечной степи казалось, что мы слышим какое-то ангельское пение. Казаки мои были тоже в восторге и, не утерпев, сели на лошадей и поехали на свадьбу. Вернувшись через час, они были навеселе и с удовольствием рассказывали оставшемуся около меня часовому, как их там приняли и угостили. Вообще, если бы не было на свете водки, не было бы и казака.

   Местами нам попадались зимние землянки киргизов, вырытые в буграх, по берегам высохших ручьев и небольших возвышений: 4-5-10, не больше. В них они спасаются от зимних холодов, в то время как скот стоит прямо в загонах, без всякой защиты от ветра и морозов.

   Хорошо в такой пустыне! Лежишь ночью с открытыми глазами, над тобою бездонное небо с яркими звездами, кругом широкая степь. Где-то далеко крякают дикие утки, гуси; заревет диким голосом верблюд, и опять безмолвная тишина, и опять глубоко-глубоко уходишь в самого себя и сливаешься воедино с этим бесконечным и таинственным миром. Здесь нет никакого шуму и суеты; нет бешеной погони за наживой, нет торопливой беготни по службам и магазинам, нет ничего искусственного, что так усложняет и загромождает жизнь человека в городе. Здесь человек - подлинный сын природы, которой он живет и от которой только и зависит.

   К вечеру тринадцатого дня мы наконец пришли в форт Карабутак, место моего нового чистилища и испытаний.

  

  

  

   Маленькая, почти игрушечная крепость Карабутак стояла на старой караванной дороге, ведущей с Оренбурга на

   114

   Ташкент. Построена она была во время присоединения Туркестанского края для поддержания спокойствия и повиновения в бродячем киргизском населении и теперь оставалась уже простым этапно-опорным пунктом для проходящих время от времени военных команд и казенного имущества. На двух ее углах с маленькими башенками, выложенными из дикого камня, стояли даже две старые пушки, обращенные в сторону пологой степи, далеко-далеко видимой с высокого берега ручья того же названия, на высоком берегу которого она и была слеплена. Были ли когда в употреблении эти пушки - никто мне об этом сказать не мог. Показывали только небольшой курган в степи, в версте от фронта, где, как говорили, был зарыт русский офицер, убитый когда-то киргизами.

   В самой крепости было небольшое здание для постоянного караула, охранявшего денежный ящик, который, в свою очередь, стоял под небольшим навесом, где и укрывался от сырости и холода часовой. За стеной крепости была большая одноэтажная казарма, в которой и располагалась рота солдат. Дальше была казенная церковь, лазарет, провиантский склад, канцелярия и квартира коменданта, а в четверть версте - поселок из двенадцати маленьких домиков-мазанок, в которых помещались почта и кое-кто из русских, кормившихся и около солдат, и около киргизов, которые сюда привозили для продажи кумыс, просо, баранов и вязанки для топлива крупного тростника с озер или мелкого колючего хвороста, называемого "чилигой". Была здесь даже торговая лавочка купца Чернова, сосланного сюда из Петербурга за какие-то проделки. Впрочем, здесь и все начальство, состоявшее из попа, доктора, коменданта и его помощника, все также было из высланных: кто за пьянство и картежную игру, кто за распутство и неблагонадежность. Делать им здесь было нечего, и от скуки и безделья они усердно пили и играли, чередуясь между собою. Кроме них и купца Чернова, шестым был почтмейстер, а потому шесть дней в неделю каждый вечер проводился ими по старой среди, и только седьмой день оставался для вытрезвления, в который полагалось пить дома.

   Когда меня привели в канцелярию, было 5 часов, а потому капитан Лангут был уже в градусах (с большим красным носом) и, сознавая свою слабость, встретил меня довольно добродушно, сразу признался, что здесь все они ссыльные, а потому я должен вести себя тихо и смирно, без всяких художеств.

   - Отсюда до Бога высоко, а до царя далеко, а потому мы здесь имеем всю полноту власти! Мы с тобой еще

   115

   поговорим! - сказал он, сдавая меня на руки фельдфебелю Тугбаеву, которому дал короткое наставление - глядеть за мной в оба и без присмотра не выпускать меня из казармы.

   - Он нам прислан по царскому повелению под строгий надзор, - внушительно сказал он Тугбаеву, - и мы за него будем в ответе.

   Солдаты приняли меня очень подозрительно и с большим любопытством меня рассматривали и следили за мной, желая скорее разгадать и найти во мне что-то особенное, что непременно, по их представлению, должно было быть, иначе, думали они, зачем бы так далеко от Москвы пригонять сюда обыкновенного человека? Все они были пермяки и вотяки, народ простой и малограмотный, а потому и очень любопытный, тем более в их одно образную жизнь я входил какой-то новинкой, да еще секретной. Был конец сентября 1896 г. На солдатском огороде копали картошку, свеклу, лук, а потому никакого ученья и занятий не было, и я недели две ходил туда и сюда, под присмотром дневального, знакомясь с местностью. А когда начались занятия, я садился с ними и незаметно переводил разговор на что-нибудь другое, боле интересное, рассказывал им, что сам знал из астрономии, геологии, природоведения, о других странах и людях и т. п. И как-то выходило так, что солдаты забывали свою "словесность", время проходило и они расходились. И хотя на первое время фельдфебель и выражал опасения, что таким отношением к службе мы нарушаем устав, но я им пояснил, что нам прежде всего нужно не мучить себя уставами, а жить так, как нам удобнее, интереснее и с большей пользой, а по уставу поступать только для виду, на глазах начальства, только чтобы не попасть под ответственность. Всем это понравилось, и мы стали жить больше по-людски, чем по-солдатски. Тоже потом вышло и вообще со всей службой. Я рассказал им, что в этой службе нет ничего хорошего и полезного для жизни и что она направлена только к тому, чтобы из человека сделать послушного болвана, не умеющего рассуждать, а потому мы должны относиться к ней так себе, слегка, не вкладал своей души и не забывая своего человеческого достоинства. Никто из этой службы не строил себе карьеры, и потому такое рассуждение всем пришлось по душе, в том числе и взводным и фельдфебелю, и за глазами начальства все старались не тяготить себя ею. А начальство пило горькую и тоже старалось не мешать солдатам. Кроме караула у денежного ящика, здесь еще были два ночные

   116

   поста, один у церкви, а другой у провиантского склада. И в дождь, и в зимнюю стужу солдаты сменялись меж собой, мерзли и мучили себя хождением кругом этих строений, не смея сесть и подремать, я их убедил, чтоб и здесь не мучили сами себя.

   - Вы хорошо знаете, - сказал я им, что здесь около казармы, никто не придет ломать церковь или склад, а потому чего же ради все время ходить кругом и бить сапоги, когда можно просто просидеть и подремать спокойно свою смену.

   После этого один за одним постовые стали спокойно сидеть и дремать на своей смене.

   Усмотревши из сопроводительных бумаг обо мне, что я безбожник и не верую по-православному, комендант прежде всего распорядился каждую субботу, вечером, посылать меня для убеждения к священнику, в его дом. Но этот нумер не пошел дальше двух посещений. В противоположность варшавскому протоиерею, священник здесь был молодой, ражий, и больше всего любил свое хозяйство (у него было пять коров, две лошади, подтелки, и засевалось 5-8 десятин земли). Поговоривши со мной с полчаса, он сказал прямо, что ему не выгодно терять время на разговоры со мной. Что он больше всего мечтает не о правой вере, а о том, чтобы попасть на более доходное место.

   - Мой товарищ по семинарии, - сказал он, - в Уральске, по три тысячи в год откладывает, а я здесь и трехсот не соберу. Народу здесь нет, киргизы магометане, а от вас, от солдат, как от козла молока, никакого доходу. А рассуждать об истине веры - это не мое дело, для этого у нас есть Государь Император, ученые богословы, митрополиты, профессора, а наше дело их слушать и не рассуждать.

   Переговоривши с Лангутом, он отказался меня убеждать, сославшись на мою безнадежность, но водить меня в церковь вместе с солдатами настоял. И когда с осени начались занятия, в расписание было включено каждую субботу водить солдат в церковь ко всенощной. Мне приказывали становиться в строй и идти вместе с другими.

   Но тут вышло новое, непредвиденное для начальства осложнение. Они не додумались до того, чтобы в расписании занятий подробно оговорить, что нужно каждому солдату делать в церкви, а из этого и пошли новые на меня наскоки и угрозы начальства. В церкви всегда получались такие картины: по ходу службы священник становился на колени, за ним грузно опускался комендант, а за ним горохом сыпались на пол и все солдаты, и я оставался один на ногах, как командир надо всеми поверженными, что, разумеется, приводило в ярость и попа, и начальство, перешептывались обычно и их

   117

   "дамы". Мое поведение шло вразрез с установившимся этикетом службы и смешило солдат, а поделать со мною было ничего нельзя. Не стать же приказывать, как и что делать в церкви. Нагибаясь при земных поклонах лбом до пола, и поп, и комендант снизу вверх злобно ели меня глазами и делали знаки, чтобы я также стал на колени, но я делал вид, что ничего не замечаю и продолжал спокойно стоять.

   А тут пошло и другое: у меня разболелись глаза, доктор положил меня в лазарет, но упорно не верил в мою болезнь и жаловался коменданту, что я симулирую, растираю нарочно глаза, чтобы и этим досадить начальству. В письме к родным я описал свое здесь положение и сделал всем характеристику, наподобие тому, как Хлестаков описывал тех, кто принял его за ревизора. Я не знал, что мои письма вскрывают, а оно было вскрыто на почте и передано коменданту. На другой день был праздник, и, когда рота вышла из церкви, комендант принял парад и, сверкая глазами, крикнул:

   - Новиков, шаг вперед!

   По обыкновению, он был под мухой и от него пахло водкой.

   - Ты, что же это, пакостник, опять художеством занимаешься! - тыча мне под нос кулаком, заорал он. - Да я тебя!.. Да я тебя!.. - еле выговаривая, выкрикивал он, - завтра мы тебя расстреляем, вот там, за церковью, я здесь царь и Бог, у меня есть инструкция, и ты это знаешь!.. по 18-й статье!.. ты бунтовщик... изменник!..

   Доругавшись до слез, пьяный комендант обратился за сочувствием к солдатам:

   - А, братцы! он, сукин сын, недоволен, что царь-батюшка 47 миллионов на коронацию истратил, у его, дурака, не спросился. Дурак он, братцы?!

   - Так точно ваше высокоблагородие! - гаркнула рота!

   - А что, у вас царь-батюшка удержал хоть грош из вашего жалованья себе на коронацию?!

   - Никак нет, ваше высокоблагородие! Сполна получаем!

   - Скотина он, братцы?!

   - Так точно, ваше высокоблагородие!

   Истощив все свое начальническое красноречие и язвительные названия по моему адресу, Лангут приказал Тугбаеву вести роту в казарму, а сам, присоединившись к группе женщин, вышедших из церкви, возбужденно стал рассказывать им о своем безвыходном положении.

   - Вот, полюбуйтесь на московского художника, что прикажете с ним делать? расстрелять? У него дети, сироты будут! И так оставить нельзя!..

   118

   - В чем дело, капитан, вы расстроены, что случилось? - спросила его жена смотрителя лазарета, за которой здесь все ухаживали.

   - Он про нас художества сочиняет в письмах...

   - Ну это пустое, - сказала она, - в письмах мы все друг про друга пишем, и если их не читать...

   - И если еще насильно не водить людей в церковь, - перебил ее купец Чернов, - то и от этого греха меньше бывает.

   У купца этого был сын, гимназист, который незаметно для других выискивал случаи поговорить со мной то за казармой, то в овраге под крепостью и всегда передавал мне о том, как относится ко мне здешнее "общество" и кто держит мою сторону. И в этом отношении его отец был один из первых. Правда, "птица" я был небольшая, но так как, помимо пьянства, здешнему обществу нечем было жить, то по нужде приходилось интересоваться мной.

  

  

  

   В декабре эта история повторилась самым глупым образом. На Николин день был праздник войсковой части, расположенной в Карабутаке. С вечера были у всенощной, и я опять стоял над всеми молящимися, как командир, привлекая внимание "общества". На этот раз в церкви было все начальство и все частные, кто только жил в форту. Командир наблюдал за мной все время, и, когда посередине службы вместо Евангелия стали прикладываться к праздничной иконе Николая Угодника, я пошел вместе с другими и тоже приложился (с одной стороны, я хотел оказать свое усердие, а, с другой - узнать, какое впечатление это произведет на солдат и начальство). Командир быстро подошел ко мне и приказал идти за ним. На паперти он меня остановил и, приставляя кулак к моему носу, быстро, быстро стал меня бранить на все корки. Тут опять повторились угрозы и расстрелять, и зарубить меня шашкой. Мое усердие к Николаю Угоднику он понял как насмешку и рассвирепел до белого каления.

   - Ты над нами смеяться! Ты нашу веру опровергать! - причал он в исступлении.

   В это время был мороз до 30 градусов, а он был в одном расстегнутом мундире и без фуражки. Я начинал дрожать от мороза, но он, согреваемый вином, не чувствовал холода. К нам вышла одна любопытная барыня, его кума, и, точно обрадовавшись ей, капитан заговорил:

   119

   - Вот, кумушка, полюбуйся, умный дурак Новиков! он опровергает нашу веру, а сам икону целует! А! ну скажите на милость: какой же умный человек станет к иконе прикладаться?! Это он, язва, нам на смех делает!

   - Оставь его, куманек, - сказала барыня, - ты сам опровергаешь. Ну, подумай, что ты выводишь?..

   И довольная тем, что поймала его на слове, она вошла в церковь. Уже пропели "Слава в вышних Богу"; уже пели "Свете тихий, святые славы", - а капитан все ругался и не шел в церковь.

   - Ваше Высокоблагородие! - тревожно окликнул высунувшийся фельдфебель. - Его благородие поручик Сумаруков спрашивает, выводить ли роту, служба кончилась.

   Капитан быстро вошел в церковь, надел шинель, фуражку, сделал знак выводить солдат, и, когда они вышли и хотели, пользуясь ночью, бежать врассыпную, он грозно крикнул:

   - Рота, стройся! Смирно! Новиков, шаг вперед! Повторив снова все свои ругательства и угрозы и снова рассказав солдатам, что я не доволен коронацией, он к этому кричал, что я безбожник и опровергаю православную веру.

   - Вы видели, братцы, как он, еретик, приложился к иконе?

   - Так точно, ваше высокоблагородие, видели!

   - Скотина он, дурак?!

   - Так точно, ваше высокоблагородие!

   - Язва, зараза, сумасшедший?!

   - Так точно, ваше высокоблагородие!

   - Сукин сын, мерзавец?!

   - Так точно, ваше высокоблагородие!

   Солдатам было весело, и они тоже намеренно усердствовали в ответах.

   Выискивая еще новые посрамления, он приплел Толстого и стал рассказывать солдатам, что вот есть такой сумасшедший, граф Толстой, какой загубил не одну сотню таких вот, как я, дураков, Что он зараза, антихрист, христопродавец, и т. п.

   - Кабы была моя власть, - кричал он, задыхаясь от волнения, - всыпал бы я им по сотне горячих, они бы у меня шелковыми стали, а то одно не хорошо, другое не хорошо!

   - Правильно я говорю, братцы? - спрашивал он солдат.

   - Так точно, ваше высокоблагородие, дружно вторили те.

   120

   Им было весьма любопытно и весело от таких бесед, хотя они ровно ничего не понимали, чем я провинился и за что меня тянет и ругает начальство. Не понимали и все другие, вольные, видевшие меня в церкви и теперь стоявшие поодаль, в куче, и горячо спорившие между собой.

   Я все время должен был держать под козырек, и у меня уже отмерзли кончики пальцев, онемели и ноги. Солдаты тоже приморозили ноги, и, несмотря на неоднократную команду: смирно! - плясали и стучали ногами. Адъютант и доктор вполголоса говорили коменданту, что вредно держать солдат на таком морозе, но он их не слушал и гнал прочь.

   - Я здесь начальник отдельной части, - кричал он, - и потому прошу не вмешиваться в мои действия!

   Повторив еще сотни раз одно и то же и всплакнув по обиженном мною Государе, он склонился на просьбу подошедших женщин и отпустил солдат.

   Когда мы пришли в казарму, было около 11 часов. Почти у всех солдат примерзли портянки к ногам и с большим трудом стаскивались сапоги. Почти все также обморозили уши, носы, щеки. У меня к тому же зашлись от холода и пальцы на правой руке. В казарму принесли снегу и более часа оттирали повреждения. Но несмотря на это никто из них не упрекнул меня в случившемся. Наоборот, все были веселы и смеялись над пьяными выходками коменданта. Утро принесло еще большее несчастье.

   В Николин день была торжественная обедня, во время которой я стоял столбом; затем капитан принимал парад. После чего в казарме был накрыт стол, поставлена водка и соленые арбузы на закуску. Сюда пришло все начальство во главе с попом; и здесь отслужили молебен о здравии Государя, пропели многая лета царице и до всего начальства включительно; поздравили солдат с праздником, заставили прокричать ура, затем выпили и закусили и стали пропускать всех в очередь, давая по стакану вина. Но пропустивши человек двадцать, ушли, оставивши Тугбаева распоряжаться до конца. Солдаты шутили, радуясь водке, и многие наперебой просили меня отдать им мою долю. Я отказывался, говоря, что через это, кто выпьет два стакана, лишний раз выругается и будет болеть голова; говорил, что сам выпью, но они не верили и смеялись. Когда до меня дошла очередь, я взял стакан и хотел отдать его кому-либо из солдат, но ко мне так много потянулось рук, что я растерялся и не знал: кому же отдать? Отдашь одному - все другие обидятся.

   В это время около печки, из-под полу, выскочила мышь и стала бегать кругом печки. Я сказал, что это она

   121

   поздравляет нас с праздником и пришла за своим стаканом, а так как фельдфебель ей не даст, то вот я и жертвую ей свою долю и выливаю в ее норку. Поднялся хохот. Смеялись над теми, кто протягивал руку за моим стаканом и не получил.

   - Он всех поровнял, никого не обидел, - сказал взводный Стерхов.

   Тут начался оживленный спор о том, хорошо или дурно я поступил. Нашелся шишок и донес капитану. Видим, в окно бежит он в расстегнутом мундире и без фуражки, а в руках обнаженная шашка.

   - Рота, стройся! Новиков! шаг вперед! - заорал он во всю глотку и стал в исступлении топать на меня ногами и стучать об пол концом шашки.

   - Братцы, что же это такое, - плачущим голосом обратился он к солдатам, - ну скажите, что же это он сделал, мерзавец? Царь-батюшка для нашего праздника пожертвовал нам по чарке водки, а он, мерзавец, насмеялся, царский подарок мышам вылил. Каково это?

   Солдаты молчали и не знали, как отвечать.

   - Вы, братцы, рады нашему празднику?

   - Так точно, ваше высокоблагородие, рады!

   - И благодарны Государю за угощение водкой?

   - Так точно, ваше высокоблагородие, весьма благодарны!

   - А, сукин сын! А он не доволен, надсмеялся. Нет, я тебе не прощу такого издевательства. Стой и не шевелись, сейчас изрублю шашкой!

   И он стал махать ею над моей головой, сбивая фуражку, и бегать кругом, точно помешанный.

   - Этой шашкой я зарубил двадцать поляков в польское восстание, - кричал он в бешенстве, а сейчас зарублю двадцать первого! Стой и не шевелись!

   И приставлял конец шашки то к моей груди, то к голове, смотрел на меня в упор злыми глазами. В это время прибежал адъютант Сумаруков и стал грубо уговаривать своего начальника, пригрозивши сообщить начальнику уезда. Капитан опешил и стал доказывать, что за такой патриотический поступок ему ничего не сделают, что иначе он теряет престиж власти перед солдатами.

   - На это есть суд и дисциплинарные взыскания, а не личное самоуправство, - резко отчеканил поручик, - отдай под суд!

   Поднялся спор, оба кричали и доказывали, что каждый из них лучше другого знает свои обязанности и военные законы.

   122

   - Хорошо, господин поручик, - злобно сказал капитан, - я завтра вас обоих упеку, вы будете тогда знать, как учить старшего в чине!

   - Фельдфебель, - резко сказал он Тугбаеву, - поставить к нему, - кивнул он на меня, - временный караул на три смены, а завтра я донесу военному губернатору, чтобы от нас убрали этого художника, довольно! Такому мерзавцу не место среди честных людей! А вы, господин поручик, идите вон из казармы, я вам приказываю! с вами счеты у нас впереди!

   Ко мне поставили часового, который днем водил меня обедать, за кипятком, в уборную, а ночь посменно стоял около моей кровати с ружьем. Солдаты присмирели, им было меня жаль, и только Тугбаев утешал:

   - Ты не бойся, - говорил он, - наш капитан человек добрый, пошумит, пошумит да и остынет. Ведь это он все спьяну.

   Наутро он вызвал меня в канцелярию и, будучи болен с похмелья, слабым голосом сказал:

   - Ну, хорошо, Новиков, я тебя прощаю на этот раз, если ты только не будешь больше меня бесить и расстраивать. Я понимаю: кто Богу не грешен, царю не виноват! Все мы грешные! Ступай!

   Солдаты радовались за меня ото всей души, а Тугбаев больше всех, радуясь, что сбылось его предсказание.

   - Я тебе говорил, что это он спьяну, а так он добреющей души человек, не обидит и мухи.

  

  

  

   После этих напастей ко мне со всех сторон стало хорошее отношение. Гимназист Чернов передал мне, что все "общество" на моей стороне и бранит в глаза капитана, и только священник за него и вполне оправдывает его наскоки и угрозы.

   К Рождеству солдаты задумали устроить спектакль, бросили всякое занятие и учили роли. Я им в этом помогал, как умел, и оказал большую услугу. Начальство этому сочувствовало, желая блеснуть перед киргизами своим добрым отношением к солдатам, а также и удивить их развитием. И хотя мне было запрещено играть на сцене - чтобы не показывать меня перед публикой как опального, - но Тугбаев своей властью разрешил мне разучать песни, которых я знал больше других, а также и поверять роли солдат, участвовавших в игре. Для сцены устроили

   123

   возвышение, купили на 8 рублей 80 аршин ситца и обтянули ее с двух сторон. Спектакль удался на славу, много съехалось на него из степи киргизской знати в огромных шапках и цветных халатах, и все они были в восторге. В особенности удались мои песни. По окончании спектакля киргизы долго не расходились и на ломаном русском языке благодарили нас за игру. Какие ставились пьесы - теперь не помню, а из всех песен, певшихся в антрактах в начале и конце каждой пьесы, помню только три-четыре: "Хорошо было детинушке", только что входившая в моду "В ногу, ребята, идите", "Калина с малиною", "Вдали тебя я обездолен". Этими песнями и игрой мы внесли большое оживление в степную жизнь заброшенного уголка и надолго заставили говорить о себе.

   Потом начался 1897 год. Год всеобщей переписи. Нашему адъютанту, поручику Сумарукову, областной комиссией по переписи было поручено произвести таковую в районе трех киргизских волостей, прилегавших к Карабутаку. Работы было много, и поручик взял меня на эту работу, заплативши впоследствии мне 10 рублей. К нему вызывались волостные писаря и аксакалы из их зимних становищ, и с их слов мы записывали требуемые сведения. Записывая имущественное состояние киргизов и сумму уплачиваемых ими податей, я обратил внимание на их неравномерность. Так, к примеру, имевший 5 верблюдов, 80 баранов, 5 лошадей, 4 коровы - платил за них 10 рублей в год, а имевший вдвое меньше скота платил тоже 10 рублей. А некоторые и совсем не платили. На мое недоумение волостной писарь (кстати сказать, все эти писаря были поставлены из русских, тоже пьяниц и картежников) по секрету объяснил мне, что у них насчет этого просто, кто даст наперед барана, с того мы и уменьшаем, а за 10 рублей и совсем ничего не берем. Волостных аксакалов (старшин) никто не поверяет, и все это пока остается на нашей совести. Это ничего, оправдывался он, оброк здесь пустяковый, а живут они вольготно.

   Перед масленицей опять вышла история, с теми же последствиями. Внушая солдатам понятия о лучшей жизни с безусловной трезвостью, трудолюбием и бережливостью, я вступал с ними в спор на тему суеверий, церкви и смысла Священного Писания и резко оспаривал их возражения насчет того, что все сотворено Богом для людей: и вино, и табак, и что сам Христос из воды сделал вино на браке, в Кане Галилейской, а потому, стало быть, и не грех все это употреблять для развлечения. Я сказал, что это враки попов для оправдания своего пьянства, что Христос был не

   124

   для того, что бы подделывать из воды спирт; и что если бы он делал такие фокусы, то его бы привлекли к ответственности. Что вообще духовенство за две тысячи лет исказило Христово учение и вместо учения о новой, трезвой и доброй жизни, сочинило одни новые длинные молитвы и службы и ими покрывает свою худую и пьяную жизнь, хотя Богу это и не нужно.

   Разговор мой дошел до попа, тот пошел к коменданту и возбужденно стал жаловаться ему на меня, что я растлеваю православную веру и совращаю солдат.

   - Если ты, капитан, не примешь решительных мер против его ереси, то к нам не только вольные, но и солдаты перестанут ходить, - говорил он ему.

   Как бешеный прибежал капитан в казарму. Скомандовал: "Рота, стройся! Новиков, шаг вперед!" - И начал орать на меня во всю глотку, называя меня и антихристом, и крамольником, и художником, и еретиком.

   - А, братцы! - с дрожью в голосе обращался он к солдатам. - Он еретик, мерзавец, нашу веру опровергает, он и тут хочет по-своему делать. Он хочет нам водку пить запретить, что будто Писание запрещает (он все перепутал и не знал, что говорить). А кто у нас Писания толковать поставлен, как не священники, а он что за поп, куда он пезет со своим еретиком Толстым, их пороть надо, пороть! Так, братцы?

   - Так точно, ваше высокоблагородие! - вторила рота.

   - А, братцы, он говорит, что русскому человеку не надо водку пить и Богу молиться, да ведь мы без этого как черви пропадем и плесенью пропахнем... И без Бога ни до порога, и Руси веселие пити есть. Так святой князь Владимир говорил, а не какая-нибудь шентропа. У нас святые угодники пили и нам не запрещали, а он, скотина, насупротив идет, свинья он, братцы?

   - Так точно, ваше высокоблагородие!

   Выливши на меня все свои ругательства, он стал жаловаться солдатам на свое положение, что его в Петербурге забыли и не дают следующего чина целых семь лет, и не переводят из этой щели в другое место.

   - Ну и черт с ними совсем навсем, - выкрикивал он пьяным голосом, - есть у меня восемнадцать тысяч, а когда до двадцати доложу, так и в отставку; пускай другой послужит в этой проклятой степи!

   - Вы, братцы, не смотрите, что я пьян, - теперь все пьют, даже курица, я пьян, а службу знаю и вас не обижаю. Ну скажите, кого я обидел? - спрашивал он солдат. - Вот и этот художник, - метнул он на меня злыми

   125

   глазами, - его зарубить надо, на Сахалин сослать, а я только ругаюсь, свои нервы креплю из-за солдатишки паршивого! Верно я говорю, братцы?

   - Так точно, ваше благородие! <...>

  

  

  

   Приближалась весна, все меньше и меньше солдаты занимались своей службой и все больше стали разговаривать об уходе в запас для срока службы 1892 г. С самого начала марта уже полетели перелетные птицы, и днем и ночью был слышен их крик, точно здесь и для них была большая дорога по почтовому тракту.

   Во время половодья, хотя здесь снегу было и немного, но ручей наш, на высоком берегу которого стояла крепость, сильно вздулся, и на Благовещенье (25 марта) все население форта, и начальство с женами и детьми, и солдаты - все пришли к нему полюбоваться его шумом и разливом. Каждый вслух делал свои замечания и старался прихвастнуть, на каких реках он видел половодье и плавал на льдинах и какие видывал беды от разливов. Начальство сидело рядом с солдатами и держало себя попросту.

   - И черт нас занес в такую дыру, вот вам и все удовольствие, сиди да гляди, как ручей бурлит, - сказал капитан, обращаясь ко всем сразу. - Как евреи на реках Вавилонских: сиди и плачь, тут сам черт с горя сопьется, а не только мы, грешные...

   - Идем же ко мне, господа офицеры, не в очередь, - сказал, вставая, купец Чернов. - Сегодня праздник весны, птичку на волю выпускают, а мы тут сами в неволе, а посему нам Бог велел: пей и жди, когда тебя выпустят...

   И, когда начальство ушло, взводный Стерхов сказал:

   - Разве и нам для такого праздника складчину сделать?

   - Вам можно складчину, - посмеялся рядовой Романов, - вы по 1 рублю 20 копеек получаете, а нам по 22 копейки в месяц отваливают, на махорку не хватает...

   - Хорошо, братцы, начальством быть: пей каждый день и все деньги будут, а за что получают - неизвестно!

   - Эко метнул, начальство! Из начальства и все государство состоит, - сказал Романов, - а мы - скотина Божия...