Булгаков Валентин Федорович - Опомнитесь, люди-братья!

   Булгаков Валентин Федорович

   Опомнитесь, люди-братья!

  

   Date: 2 февраля 2009

   Изд: Вал. Булгаков. Опомнитесь, люди-братья! История воззвания единомышленников Л. Н. Толстого против мировой войны 1914-1918 г. г.

   [том 1] М., "Задруга", 1922

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

   ВСЕМ ДОРОГИМ БРАТЬЯМ И СЕСТРАМ, УЧАСТНИКАМ ХРИСТИАНСКОГО ВОЗЗВАНИЯ ПРОТИВ МИРОВОЙ ВОЙНЫ 1914 - 1918 ГГ., НАВЕКИ СОЕДИНЕННЫМ С МОЕЙ ДУШОЙ ПАМЯТЬЮ ВСЕГО ПЕРЕЖИТОГО ВМЕСТЕ, В ЗНАК ВЕЛИКОЙ И БЛАГОДАРНОЙ ЛЮБВИ, ПОСВЯЩАЮ Я ЭТУ КНИГУ.

   ВАМ НЕ НУЖНЫ ЭТИ ПАМЯТКИ, ПОСКОЛЬКУ ОНИ КАСАЮТСЯ ВАШИХ ЛИЧНОСТЕЙ, НО НЕ РАЗ УСТАМИ СКРОМНЫХ ЛЮДЕЙ, ВЫЗВАННЫХ СИЛОЮ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ИЗ БЕЗВЕСТНОСТИ ИХ ГЛУБОКИХ И ПЛОДОТВОРНЫХ, ХОТЯ И НЕЗАМЕТНЫХ, ПУТЕЙ НА ВЫСОКУЮ ПО ВРЕМЕНИ ЦАРСКОГО РЕЖИМА КАФЕДРУ - СКАМЕЙКУ ПОДСУДИМЫХ В ВОЕННО-ОКРУЖНОМ СУДЕ, ГОВОРИЛА САМА ПРАВДА. ЕЕ-ТО НУЖНО СОХРАНИТЬ.

   ЕЕ ВЕЧНАЯ СТРУЯ, ЗАДЕВШАЯ ТОГДА ВСЕХ НАС, СОЕДИНЯЕТ НАС ДУХОВНО С БРАТЬЯМИ, ШЕДШИМИ ХРИСТОВЫМ ПУТЕМ В БЛИЗКОМ И ДАЛЕКОМ ПРОШЛОМ, - СОЕДИНЯЕТ НЕЗРИМО И С ТЕМИ, КТО ИЗБЕРЕТ ЭТОТ ПУТЬ В БУДУЩЕМ.

   И НА ЭТОМ ВЕЧНОМ ПУТИ МЫ ВСЕМ ГОВОРИМ: ПРИВЕТ!

  

  

  

   Настоящая книга дает исторический очерк возникновения не только воззвания, известного под именем "Опомнитесь, люди-братья", но и других, одновременно выпущенных в России единомышленниками Л. Н. Толстого, в самом начале мировой войны 1914 - 1918 гг., христианских обращений против войны, как, например: "Наше открытое слово", "Милые братья и сестры" и др., имевших то или иное отношение к судебному процессу "толстовцев" в 1916 году. Но так как главным основанием процесса, в свое время возбудившего интерес самых широких слоев русского общества и нашедшего отклики за-границей, послужило именно воззвание "Опомнитесь, люди-братья", вызвавшее против себя сугубое преследование и получившее наибольшее распространение, то и весь исторический материал о воззваниях естественно группируется именно вокруг этого документа.

   Материалами для книги послужили, прежде всего, личные впечатления автора, как одного из участников воззвания "Опомнитесь, люди-братья"; далее - масса оффициальных и неоффициальных документов: протоколы показаний подсудимых и свидетелей на предварительном следствии, секретная переписка жандармских отделений, переписка подсудимых и их близких, тюремные дневники подсудимых, стенографический отчет суда и т. д.; затем - газетные сообщения, впечатления и статьи и, наконец, полученные специально для этой работы устные рассказы подсудимых, председателя суда ген. С. С. Абрамовича-Барановского и некоторых свидетелей (как, напр., Т. Л. Сухотиной, Е. П. Нечаевой и др.) о тех или иных обстоятельствах дела, часто даже не получивших оглашения на суде.

   Использованы сведения только достоверные.

   Таким образом, можно думать, что картина всего "дела толстовцев" восстанавливается в книге с исчерпывающей полнотой, какой не мог бы дать, например, и самый стенографический отчет

  

   суда, так как очень многие стороны дела, в особенности подробности бытового характера, не нашли своего отражения в ходе судебного заседания.

   Всем лицам, оказавшим содействие автору при составлении этих записок - бывшим подсудимым в процессе, председателю, свидетелям, адвокатам, простым посетителям зала суда, отдельным лицам, имевшим то или иное прикосновение к делу, - приношу свою искреннюю и глубочайшую признательность.

  

  

   Островка, Тамбов, г.,

   28 июня 1919 г.

  

  

   Весной 1910 года, - следовательно, еще при жизни Л. Н. Толстого, - случилось мне как-то гулять по дорожкам Яснополянского парка вместе с зятем Толстого М. С. Сухотиным, бывшим депутатом 1-й Государственной Думы, ныне покойным. Блестящий остроумец, талантливый, тонкий и вообще незаурядный человек, Михаил Сергеевич в тот раз задался вопросом: сохранится ли после смерти Толстого то умственное и религиозное течение, которое принято, - и неправильно принято, - называть "толстовством"? Я говорю - неправильно, потому что это есть только одна из исторических разновидностей, в которых, - как в учениях донатистов, богомилов, альбигойцев, вальденсов, моравских братьев, меннонитов, социниан, квакеров, гернгутеров, духоборов и т. д., и т. д., - воскресало, в тех или иных своих подлинных чертах, христианство, извращенное ортодоксальными церквами. - Сухотину казалось, что только мощная личность Льва Толстого соединяла до поры до времени его последователей и что только нравственное обаяние этой личности поддерживало, тоже до поры до времени, известную внутреннюю устойчивость в приверженцах "толстовства". Но вот - кончит свои дни дряхлеющий физически Лев Николаевич, - и с ним кончится "толстовство".

   - Некому будет об'единить вас, - говорил мне М. С. Сухотин. - Лев Николаевич сейчас невольно является центром, а кто станет этим центром после его смерти? Я не знаю из его близких друзей никого, кто бы мог в этом смысле стать на смену самому Толстому. А вожака не будет, рассыпется стадо, - поверьте!..

   Как тогда был, так и теперь я с точкой зрения М. С. Сухотина несогласен.

   Не будет вожака? Да, это верно. Его и нет. Но "толстовцы" вовсе и не стремятся иметь его.

   Рассыпется и исчезнет "толстовство", как обособленное течение, как своего рода партия? Fiat! Да будет так! Будучи беспристрастным, надо сказать, что это и желательно и уже произошло. Больше того, - надо сказать, что "толстовство" как "партия" или как секта, перестало существовать еще при жизни самого Льва Толстого. Но об этом нам, единомышленникам Л. Н. Толстого, печалиться не приходилось и не приходится.

   Было, действительно, время, - в 80-х гг., в начале проповеди Льва Николаевича, - когда шедшие за ним искренние и убежденные люди, впадая, по увлечению, в невольную подражательность,

  

   считали своим долгом надевать лапти, блузы и отпускать длинную бороду. Тогда же возникло между интеллигентными представителями "толстовства" стремление на землю, с целью "опрощения". Истинного "толстовца" (а ведь "толстовство" - значит христианство) мыслили только в подобии крестьянина-хлебороба: в лаптях, в рубахе, идущим за сохой; с идейной же стороны - непременно с яростью обличающим церковь и скучно, монотонно проповедующим о необходимости целомудрия и "непротивления".

   Конечно, были и тогда люди, гораздо шире понимавшие мировоззрение Л. Н. Толстого и выделявшиеся своим свободным подходом к доктрине учителя среди его правоверных последователей. Но, вообще говоря, пожалуй, можно признать, что известная доля догматизма и даже своего рода "обрядности" отличала многих приверженцев вновь провозглашенного жизнепонимания.

   Быть может, в самом мировоззрении Льва Николаевича, поскольку оно выразилось в первых религиозно-философских его трактатах, - как, например, "В чем моя вера", "Так что же нам делать" и др., - были элементы чего-то, выраженного слишком резко, слишком определенно, слишком безоговорочно, и потому способного, действительно, породить некоторый догматизм мысли у наиболее пылких и прямолинейных последователей. Толстой, в этих первых сочинениях второго периода творчества, пред'являет как будто слишком определенные, внешне определенные требования к человеку. Он не ограничивается только тем, чтобы указывать направление пути, - но иногда как бы заранее намечает и самый путь, во всех его подробностях, предустанавливая наперед те рамки и те формы, в которые каждый обязан втиснуть свою мысль и свою жизнь.

   В дальнейшем "толстовство" сильно эволюционировало, и именно в направлении признания за человеком полной внутренней свободы и независимости духовной жизни. Незыблемо закрепившись на главном, на своей внутренней, религиозной основе, - "толстовство" во всем остальном, в развитии частностей как бы предоставляет своим приверженцам полную самостоятельность. И ни о каком догматизме тут уже не может быть речи.

   Крах-ли "толстовства", как узкой секты, разочарование ли Льва Николаевича в собственных силах осуществить в своей жизни высший идеал, углубление-ли его религиозного сознания или обогащение жизненным опытом и наблюдениями, смягчение-ли или, если так можно выразиться, христианизация его души послужили причинами, - но только, начиная уже с 90-х гг., он приходит к окончательному утверждению в том взгляде, что все усилия человека должны быть направлены к прогрессу во внутренней, духовной области, а не во внешней, что идеал неосуществим во внешней жизни и к нему возможно только постоянное приближение и что, наконец, внешние поступки человека, взятые сами по себе, вне

  

  

   зависимости от состояния его духовного сознания, безразличны, одинаковы, не имеют преимуществ один перед другим. Вместе с тем указывается, что и внешняя перемена в жизни человека следует за внутренним перерождением, так же неизбежно, как "воз за лошадью".

   При таком понимании учения не только не могло уже быть речи ни о каких "четырех упряжках", на которые Толстой в "Так что же нам делать" советует каждому человеку делить день, но и вообще ни о каких определенных правилах внешнего поведения. И, действительно, Толстой таких правил не давал.

   Даже в интимных беседах, при обращениях к нему за советом, Толстой по большей части уклонялся от решения чисто практических вопросов жизни для отдельных людей, указывая, что такие вопросы каждый человек может и должен решать для себя только сам. Но Толстой не забывал присовокупить при этом, что вообще, истинная жизнь - не во внешнем; что в своей внешней жизни человек не свободен, и что свобода эта достигается только во внутренней жизни, на которую и нужно устремить главное внимание.

   "Одно, на чем я настаиваю и что мне все яснее и яснее становится с годами, - писал Толстой в одном письме от 18 февраля 1909 г., - это та опасность ослабления внутренней, духовной работы, при перенесении энергии - усилия - из внутренней области во внешнюю".

   Только бы любить людей, только бы стараться быть с Богом и самому стремиться, по мере сил, стать чище, - а остальное, разумеется под "остальным" все внешние перемены, придет само собой. Главное, важно то, если в человеческой душе загорается искорка стремления к очищению и улучшению себя, к самосовершенствованию, стремления к идеалу, - а когда, как и при каких условиях осуществит человек свои лучшие стремления во внешней области, это может в соответствующий момент решить только он сам. Может быть, даже человек останется в прежних условиях внешней жизни, но и тогда все его существование, освещаемое извнутри, светом души, будет полно смысла и значения. А это - самое главное.

   В письме к И. Ф. Наживину от 27 февраля 1904 г. Лев Николаевич говорит: "Нельзя вперед определить форму христианской жизни. Служение Богу и людям, любовь - что тот клубок, который в сказке волшебница дает юноше, чтобы он шел туда, куда, разматываясь, покатится клубок. Так и в жизни итти надо туда, куда поведет разматывающийся клубок любви, а куда он приведет, мы этого знать не можем, а если будем воображать, что знаем, то собьемся с дороги"...

   При таком, последовательно проводившемся Толстым в последние годы его жизни миросозерцании, - догматизму, сектант-

  

   ству, кружковщине или партийности уже не могло быть места. И мы видим, что "толстовство", действительно, выросло из секты в мировое, общего характера, с общеловеческими чертами и целями религиозное учение.

   И вот, если так понимать "толстовство", то сейчас же окажется, что влияние Л. Н. Толстого в мире, как религиозного учителя, в действительности гораздо шире, глубже и разностороннее, чем это может показаться на первый взгляд. Меньше "присяжных последователей", но больше людей, в ком разбужена дремавшая совесть и укреплено христианское, религиозное сознание. Больше людей, кому духовно стало легче дышаться после таких книг Льва Николаевича, как "Путь жизни", как "Круг чтения", или его письма и дневники, - кто в руководстве яснополянского мудреца нашел немалое утешение среди хаоса лжи и разнузданности, наполняющих мир.

   И думая о таком "толстовстве", - а я его понимал так и в 1910 г., - я, конечно, в беседе с Сухотиным, не мог согласиться, что после смерти Толстого "толстовство" исчезнет.

   Такое "толстовство" уже перестало быть толстовством. Оно стало просто религиозным жизнепониманием, христианским жизнепониманием, - именно постольку, поскольку религия или христианство (что, по мнению Ренана, одно и то же) выражает вечные свойства человеческой души, - поскольку, следовательно, справедливо так часто повторявшееся изречение Тертуллиана, что душа человеческая - по природе христианка.

   Но такому "толстовству" не нужны и вожаки. Об'единение совершается через Бога, общего Отца всех, и часто - поистине неисповедимыми Божескими путями, как это и случилось в так называемом "деле толстовцев" 1914 - 1917 гг.

   В июле 1914 г. разразилась война войн, позорная мировая война. Как снег на голову, свалилась она большинству людей. Их делишки, писк и мещанское благополучие одних над нищенством других - все потонуло в реве войны, - и громе 42-х сантиметровых орудий и в тумане от клубов удушливых газов. Не ручьем, не рекой, - как бывало, - но морями полилась кровь, - морями, потому что состав армий невероятно возрос по сравнению с прошлыми временами: призваны были решительно все разряды "военнообязанных", начиная с 18-ти летнего возраста и кончая чуть-ли не 50-ти летним. И это во всех странах, из которых, кстати сказать, "вольнолюбивая" Англия не остановилась и перед наложением на себя уже обношенного другими нациями, но еще чуждого ей, ярма всеобщей воинской повинности.

   Где же в этой грозе затерялись "толстовцы"? Как застала она их и как встретили они ее - последователи милосердного учения о любви ко всем людям, как к братьям?

  

   И тут я не могу пройти молчаливо, прежде всего, мимо великого подвига жизни мучеников нового времени, наших братьев по всему лицу России, отказывавшихся по религиозным убеждениям от военной службы. Пропорционально размерам призыва, теперь шли на отказ уже не единицы и не десятки, как в предыдущие годы, а сотни, может быть - тысячи людей христианского жизнепонимания... (Я знаю наверное о сотнях). Отказывавшихся не останавливало и новое, увеличенное наказание за отказ: вместо прежних 4-5 лет арестантских рот, к которым приговаривали в мирное время, теперь - от 8 до 12, и даже до 20 лет каторги.

   Что же это значит? Да только то, что духовная работа, возбужденная отчасти и Толстым, - продолжалась в человечестве, продолжалась и в русском народе. Когда призыв захватил огромные круги людей, даже и не ожидавших этого, - перед всеми, кто жил религиозной жизнью, кто стремился служить Богу и Христу (среди них были не одни "толстовцы", а также малеванцы, евангелики, субботники и представители других народных религиозных сект), встал вопрос: кому же продолжать служить - Богу или дьяволу? И лучшие люди бестрепетно пошли на неизбежную муку.

   Но не в этом только, чисто пассивном протесте, выразилось отрицательное отношение религиозно настроенных людей к войне. В разных местах России были опубликованы христианские воззвания против войны, и в частности те два воззвания, которые и составили предмет судебного разбирательства на так называемом "деле толстовцев" в 1916 г.

   "Толстовство" вообще, по сравнению с другими свободными религиозными течениями (положим, баптизмом), очень мало склонно к пропаганде и прозелитизму. Сам основатель учения не имел этой склонности и не ценил, не поощрял ее в своих последователях. "Толстовство" усвоило евангельскую традицию о том, что никто не обратится, пока не призовет его Отец. А этот божественный призыв совершается в глубочайших тайниках человеческой души, недоступных поверхностному, постороннему влиянию.

   Это не значит, конечно, чтобы "толстовцы" скрывали свои убеждения или замыкались в своей среде. Они прямо и откровенно высказывают при случае свою веру, но, кажется, еще ни один из них не сделал из проповеди, из пропаганды профессию. - "Не называйтесь учителями!.. "

   И нужны были стечения обстоятельств, действительно, необыкновенные, чтобы понудить "толстовцев" на открытое выступление со словами вразумления к людям... к людям-ли? - быть может, столько же и к самим себе!...

   Бывают случаи, когда молчать грех, когда вся несправедливость, весь ужас, все безумие жизни мира достигают крайних, непостижимых размеров, разрушающих всякую возможность молча-

  

   ливого наблюдения и терпения, когда к горлу подступает удушье от страшного кошмара и - хочется громко крикнуть!

   Тогда не надо молчать. И искренний человек всегда скажет, что молчание в подобный момент - это измена долгу человека и христианина. Надо крикнуть: человек чувствует, что в противном случае он потеряет самоуважение. Надо крикнуть, не размышляя даже о последствиях этого крика: сначала - долг, а потом - все остальное. Но если долг не исполнен, сердце человека не чисто и не открыто Богу, - в нем завелся гнусный червяк лицемерия. Нельзя промолчать в тот момент, когда слово - только произнесенное вслух, правдивое слово - приобретает, как кажется, высшую ценность; когда послужить людям словом становится важнее и дороже, чем служить им косой на лугу или плугом на пашне. Таким исключительным моментом, вызывающим нарушить молчание, явилась для "толстовцев" мировая война, во всех отношениях совершенно исключительная.

   Это была, прежде всего, признанная война, и при этом признанная далеко не теми только, кто ее начал, т.-е. правительствами европейских государств. Судя по тогдашним газетам, являвшимся до известной степени выразителями, а также и руководителями общественного мнения, война встречена была всеобщим радостным энтузиазмом, в котором об'единились все круги - от самых высших до самых низших, и все партии - от самых правых до самых левых. И, действительно, можно было нарочно заставить читать себе от доски до доски какую-нибудь газету, не открывая ее названия и имен авторов, - и нельзя было бы сказать, что это за газета: правая или левая, прогрессивная или самая черная. Все приняли один и тот же шовинистический, воинственный тон. "Бей немцев!" - так и слышался неистовый клик из каждого столбца самых "культурных" русских изданий, как в погромное время слышалось (если не в прямой, то в замаскированной форме) "Бей жидов!" с листов черной печати.

   Главное, при этом уверялось, что так думает вся, решительно вся Россия, которая "встала, как один человек!"

   Но и в самом деле: социалисты признали войну. В Германии, по крайней мере, те, кто провозглашал: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - теперь готовы были воскликнуть: "Пролетарии всех стран, избивайте друг друга!"

   Русский анархист, дотоле убежденнейший антимилитарист, старик Кропоткин признал войну.

   Французский антимилитарист Густав Эрве преобразовал и переименовал свою мирную социалистическую газету "Guerre Sociale" ("Гражданская война") в воинствующую "La Victoire" ("Победа").

   Какое столпотворение!..

  

   К сожалению, мы не знали еще, что наш друг, биограф Льва Николаевича П. И. Бирюков, проживавший в Швейцарии, уже выступал в то время на эмигрантских и других собраниях с речами против войны, обрушивая на себя пламенные филиппики возражавшего ему лидера меньшевиков Г. В. Плеханова; не знали, что уже 24 сентября 1914 г. наш английский единомышленник д-р Альфред Солтер напечатал в газете "Labour Leader" ("Вождь Рабочих") замечательную, глубоко искреннюю и христианскую статью против войны, под названием "Война в Европе. (В чем состоит долг каждого христианина?)"; ничего не знали о позиции, занятой по отношению к войне Ромен Ролланом, нашим знаменитым единомышленником во Франции; не знали и о выделявшемся своим тоном на общем фоне охватившей народы взаимной национальной ненависти письме Артура Шницлера, опубликованном Р. Ролланом в "Journal de Jeneve" и опровергавшем злостные выдумки газет о пренебрежительных будто бы отзывах немецкого писателя относительно литератур "враждебных" Германии стран*); не могли знать также и о подготовлявшемся в Италии и опубликованном в журнале "Coenobium", в январе 1915 г., антимилитаристическом обращении "Всенародного Бюро Мира" (за подписью президента г. Ла-Фонтена и секретаря Голея), "К интеллигентам мира"; не знали также и о том, что переживала душа пастора Вигмана в Швеции, позднее выступившего на широкую и самоотверженную антимилитаристическую проповедь...

   Все эти проблески разума и совести в человечестве, одуренном в большинстве своем кровавым угаром войны, конечно, были бы великим утешением для нас, русских противников войны, - утешением, а также и поддержкой в том деле, которое мы за-

  

   *) "Я узнал от русских, - писал Шницлер, - какие суждения о Толстом, Анатоле Франсе, Метерлинке и Шекспире приписывают мне газеты. В нормальное время никто, знающий меня, не поверил бы подобным нелепостям, но теперь весь мир ослеплен ненавистью, ожесточением и ложью. Негодяи, прикрывающиеся личиной патриотизма, - наиболее отвратительное явление настоящей войны, - могут очень затруднить жертвам их клеветы рассеять недоразумение. Только поэтому я вынужден заявить, что никогда в жизни я не мог бы сказать подобных абсурдов. Я чувствую себя униженным, когда должен уверять, что прекрасное для меня остается прекрасным и великим, даже если оно исходит от враждебной нации. Но, - таково время, в которое мы живем, - и я письменно удостоверяю, что считаю русского Толстого наиболее мощным поэтическим гением, когда-либо рождавшимся на земле, и Анатоля Франса - одним из самых острых умов. Метерлинк не потерял для меня своей благородной, мистической прелести. Что касается Шекспира, то нужно-ли мне даже говорить о своем преклонении перед ним? Ведь, даже если бы война длилась целых тридцать лет, - все-таки по-прежнему не было бы достойной его похвалы и никакого подходящего мерила для его оценки. Когда наступит мир, мы с огорчением будем вспоминать то время, когда мы должны были кричать друг другу через границу: "Любя каждый свою родину, не будем терять окончательно рассудка и чувства справедливости и признательности".

  

   мышляли. Но лишь много позже получены были нами сведения обо всех этих однородных с нашим выступлениях за-границей: цензурные условия не благоприятствовали распространению подобных сведений при начале войны. И в то время мы чувствовали себя буквально одинокими, как на маленьком островке посреди бушующего океана, грозившего затопить и нас самих.

   Все обрушились на немцев: внешняя культура ничего-де им не дала! Но ведь и у нас процветала та же внешняя культура. И мы, с нашими казаками, дрались не менее жестоко, чем немцы...

   Да, впрочем, разве в этом дело!..

   Разве не одуренный общим безумствованием человек не чувствовал всей неизмеримой фальши оправданий войны, - всей той сознательной у одних и бессознательной у других лжи, которая при этом извергалась?!..

   Мы, - кучка религиозных людей, - не верили ни той возвышенной цели, которую навязывали войне, ни тем средствам, которыми эта цель должна была быть достигнута.

   Вся картина горя народного, как последствия войны, в грядущем проносилась перед нашим умственным взором. Картину этого горя в настоящем мы уже наблюдали повсюду, - как я ее наблюдал, проехав от Томска до Тулы по железной дороге во время мобилизации и на каждой станции слыша похоронный рев и стенанья, какими целые деревни провожали своих призываемых на войну.

   Гибнут люди. Раздирают друг другу на войне лицо кровавыми лапами, порют животы штыками... Почему это?! Зачем?! За что?!..

   И вот, не сговариваясь, один в Ясной Поляне (я говорю про себя), написал статью против войны и стал рассылать ее в редакции разных газет и в другие места; другой (Дудченко) в Полтаве составил открытое обращение против войны, с выражением ужаса перед нею; третий (Мут) вывесил воззвание против войны на заборах г. Крапивны; четвертый (Трегубов) метался и ездил по архиереям, ища ответа на вопрос, возможно ли христианам мириться с войною; пятый (Сергей Попов) писал письмо к воинскому начальнику с изложением своего религиозного и отрицающего войну миросозерцания...

   Все это были отдельные попытки выразить и проявить словесный протест против войны, увлекшей всех. Мало-по-малу попытки эти концентрировались и, в конце концов, вылились в нечто общее, в воззвание, подписанное больше чем 40 человеками и отразившее уже отрицательный взгляд на войну не отдельной личности, а целой группы лиц, количество которых не приходилось, однако, ограничивать только числом подписавшихся. Подписавшие выступали как бы делегатами от имени остальных.

   И не нужно тут было "вожаков". Напротив, те, кто мог счи-

  

   таться "вожаками", не приняли участия в воззвании. Ближайший друг Льва Николаевича В. Г. Чертков захотел исполнить букву "толстовского" закона: отказаться от участия в пропаганде, не поддерживать коллективного выступления. Но разве можно было остановить живую силу?

   Об'единение произошло помимо "вожаков" и доказало лишний раз: 1) живучесть, жизненность "толстовства" (христианства), как мировоззрения, и 2) ненужность "толстовства", как секты, как партии.

   В самом деле, об'единились все неожиданно, просто, без начальственного приказа, по-братски, с тем, чтобы сделать доброе, душевное дело. Выполнили его - и недолгая организация так же естественно распалась, как естественно создалась, потому что в ней уже больше не было нужды. Так и должно быть. Когда надо, общая глава - Бог - поможет соединиться и внешне. До тех-же пор все только внутренно, в Боге, об'единены, и никакие внешние формы этого об'единения не нужны.

   "Толстовцам" было совершенно все равно, кто начнет войну против войны и прежде всех провозгласит призыв к миру. Если бы это сделала православная, или другая какая-нибудь церковь, мы с радостью примкнули бы к прекрасному движению. Но все церкви молчали. Один только папа Пий Х-й, на просьбу австрийцев "благословить их оружие", ответил, что он благословляет только мир. Но и этот поступок можно приравнять лишь к желанию уклониться от прямого участия в деле войны, а не к протесту против этого дела и не к открытому порицанию его.

   Молчали и все христианские секты: у нас в России баптисты, соловьевцы, добролюбовцы, субботники, молокане, малеванцы...

   Почему же?

   Что касается больших церквей, то каждая из них была настолько связана с соответствующим государством, что выступить против этого государства никак не могла решиться. Напротив, пастыри православной, католической, англиканской и лютеранской церквей усердно молились Богу (явно показывая тем, до чего извращено в их представлении понятие о Боге) о даровании победы именно их народам. Они сопутствовали войскам и с крестом в руках вели их в сражения.

   У нас в России, из числа сектантов баптисты, евангелисты, пашковцы также никогда не решались прямо определить свое отношение к убийству на войне. Отдельные из баптистов отказывались от военной службы, но вся секта, пользуясь привилегией не запрещаемой, свободной проповеди и легализовавшись у правительства, тем самым лишилась независимости своей духовной жизни и не могла считаться свободной от подслуживанья властям.

   Добролюбовцы, имеющие в своей среде высокоодаренных, искренних и чистых людей, не пожелали изменить одной из глав-

  

  

   ных заповедей своих - заповеди молчания и, живя в глуши деревень мудрой, воздержанной, праведной жизнью, так и оставались в годину совершенно исключительного общечеловеческого бедствия обособленными единицами, чуждыми мирскому горю. Они как бы поставили себе неблагодарной задачей опровергнуть то положение, что религиозный человек, кладя все силы души на самоусовершенствование, живет в сущности мировой душой и не может быть вполне спокоен и счастлив, когда этого спокойствия и счастья лишены другие братья - люди.

   Соловьевцы - плоть от плоти и кость от кости русского интеллигентчества - признали войну, мистически, с примесью славянофильских разговоров о Царьграде и пр., осветив ее смысл. На тему о смысле войны (!) в московском религиозно-философском обществе имени Вл. Соловьева был прочитан ряд напыщенных рефератов Сергеем Булгаковым, Эрном, Рачинским и другими "нэохристианами". Также и близкий к соловьевцам некоторыми сторонами своего миросозерцания Мережковский признал войну.

   Народные секты - Новый Израиль, молокане, малеванцы, субботники и др. - не выступали теперь, как не выступали они на широкую общественную арену и прежде. Привыкши прятаться от постоянно мешавшего их свободному религиозному развитию всевидящего ока правительства, эти скромные общины продолжали и во время войны жить каждая прежней замкнутой в себе жизнью. Не пытаясь охватить событий в их мировом значении, не прислушиваясь к биению мирового пульса, эти общины продолжали хранить про себя принадлежащее им драгоценное зерно религиозной истины и довольствовались тем, что любовались им втихомолку.

   Далее, умственное течение, которое протестовало бы против названия его сектой, но которое по существу является таковой, - теософия, - тоже, как и соловьевцы, установило очень странный полу-мистический взгляд на войну, которая признавалась, в силу сомнительного правила: "все есть осуществление должного". Теософы, конечно, считали, что война прибавила "дурных вибраций" в духовной жизни мира, но ни о каком протесте, могущем послужить толчком или началом для рождения и укрепления противоположных дурным "добрых вибраций", эта отвлеченная и полуфантастическая доктрина, конечно, не помышляла. "Добрые вибрации, как и дурные, сами должны найти свое воплощение", - рассуждает теософ. Совершенно верно! Но если это воплощение так-таки не осуществляется, то значит, - либо вибрации не обладают мощью, либо развитие их искусственно задерживается. Допускаю относительно теософии, как умственного движения, и то, и другое. В самом деле, теософия слишком отвлеченна, чтобы, с одной стороны, быть активной, с другой - не покоряться букве.

  

   Наконец, можно было возлагать надежды, как на друзей и глашатаев мира, на так называемые "Общества мира". Но, право, к ним и в мирное-то время трудно было серьезно относиться, до такой степени нелепо их основное положение, что война сама уничтожит войну крайним усовершенствованием орудий истребления. В военное же время, как и следовало ожидать, деятельность "Обществ мира" свелась, в буквальном смысле к нолю, ибо и самое их учение о том, что война станет невозможной вследствие усовершенствования ее орудий, было окончательно и, повидимому, навсегда подорвано ужасной мировой войной с ее гигантскими пушками, удушливыми газами, аэропланами, цеппелинами, автомобилями-броневиками, танками, подводными лодками, минами и т. д., и т. д. "Общества мира", в самом начале мировой войны, быстро сжались и испарились.

   О людях политического мышления - с.-д., Кропоткине, - мы уже говорили выше. Когда политические или экономические интересы выдвигаются впереди духовных, то в известный момент человеческая личность со всем ее духовным содержанием приносится в жертву выгоде. Эту жертву, оказавшуюся все-таки напрасной, ибо Россия была бита, принесли в эту войну большинство с.-д., наши с.-р., Кропоткин и другие люди политического образа мышления.

   Великий правдолюбец и бесстрашный обличитель всякого насилия, провозгласивший в период казней свое "Не могу молчать!" и во время Японской войны "Одумайтесь!" - спал вечным сном и не мог возвысить своего голоса...

   Слово оставалось за его последователями, число которых не падало со смертью учителя, а возрастало.

   Слово оставалось за ними не только потому, что все кругом молчало, но и в силу особых свойств так называемого "толстовского" мировоззрения.

   Мировоззрение это базируется на более реальной основе, чем, положим, добролюбовство или теософия. На постоянной привязи у Бога, как у надежного столпа, последователи Льва Николаевича (если говорить о них, как об общем типе), никогда не спускают глаз с обыденных условий действительности, мечтая и стремясь хоть сколько-нибудь преобразить эту действительность Богом. Может быть, не будет неверным, если мы к любому из них применим слова Р. Роллана, сказанные им о самом Толстом: "Он не обладал эгоизмом мыслителя-мистика, слишком занятого своим собственным спасением, чтобы думать о спасении других". Чуждые мистицизма, покрывающего и принижающего разум, "толстовцы" хотят оставаться верными мистицизму совести.

   Наконец, отношение "толстовцев" к войне и ко всякому насилию вообще более определенно, чем у какой бы то ни было другой группы (не говоря о меннонитах, о переселившихся в Аме-

  

   рику духоборах и об английских квакерах). Насилие - это идол, против которого особенно восстает все "толстовство" и с которым всяческими путями особенно деятельно боролся инициатор общего "толстовского" воззвания Иван Михайлович Трегубов, написавший на своем знамени слова: "любовь без насилия". Не даром и либеральный, но безрелигиозный, исследователь народных религиозных течений г. Пругавин в своих статьях иронически окрестил "толстовцев" "непротивленышами".

   И "толстовцы" произнесли слово протеста против войны. Изнемогая под гнетом всеобщего покорного молчания перед лицом творившегося кошмара, они взяли на себя задачу крикнуть миру (хотя бы этот крик был "комариным писком", как отмечалось на процессе):

   - Стой, остановись! Опомнись! Брось мечь, вымой обагренные кровью руки... "Друг друга! обымем! Рцем: братие!..."

   И последствием этого крика для "толстовцев" был ряд испытаний, дорогих для них, как самое важное в жизни - наука жизни, - как те, оправдывающие жизнь религиозного человека моменты, когда он чувствует слияние своей воли с волей Божьей.

   И об этих испытаниях здесь будет рассказано.

  

  

  

   Можно было заранее предположить, что разразившаяся в июле 1914 года война не найдет сочувствия среди единомышленников Л. Н. Толстого. Отсутствие прямых материальных целей в мировоззрении Л. Н. Толстого - с одной стороны, и категорическое отрицание насилия во всех решительно случаях жизни - с другой, - казалось, составляли почву, на которой обречены были на гибель всякие семена милитаризма. Настроенные в духе религиозного анархизма, единомышленники Л. Н. Толстого не могли соблазниться теми мнимо-идеалистическими целями войны, которые вскружили все головы, продолжавшие оставаться в рамках государственного и общественного мышления.

   Идеологи войны сулили необычайный расцвет русскому государству, в случае успеха войны и поражения немецкого милитаризма. Но что могли значить эти посулы для людей, двигавшихся, - хотя бы и слабыми, неуверенными шагами, - за тем, кто сказал: "царство мое не от мира сего?" для людей, из чьей среды к тому времени вышел уже не один десяток чистой и самоотверженной молодежи, отказывавшейся по религиозным убеждениям от военной службы и бестрепетно, в великом духовном напряжении, переносившей тяготы заключения в дисциплинарных батальонах и арестантских ротах?

   Ведь среди того разряда людей, который выдвинул этих новых христианских мучеников, отказ от всяких внешних, материальных преимуществ, завоевывавшихся якобы войной, считался одним из прекраснейших и желаннейших поступков; ими ценилась только истинная, духовная свобода, которой никто и ни при каких условиях не может отнять у человека; всякий общественный прогресс мыслился ими не иначе, как при условии неуклонного выполнения каждым отдельным человеком законов совести и разума, а эти законы по отношению к другим людям повелевают следовать только правилу: "как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними"; далее, на-

  

   циональных границ и различий единомышленники Толстого не признавали, все люди искренно считались ими братьями, и для них казалась немыслимой иная точка зрения; наконец, ими утверждалось, что все вообще войны зачинаются не самими народами, а только их правительствами, преследующими свои корыстолюбивые и честолюбивые цели, - народы же, в худшем случае, лишь косвенно виноваты в войне, - тем, что они потворствуют правительствам, и потворствуют опять-таки благодаря низкой степени, на которой находится уровень их нравственного сознания.

   Словом, является бесспорной истиной, что люди общественного и религиозного жизнепонимания мыслят в двух различных плоскостях, и то, что представляется важным для одних, кажется несущественным для других, и наоборот. Очевидно, что такое же различие существует в подходе людей того и другой жизнепонимания и к вопросу о войне.

   В своей статье "О войне", написанной в начале сентября 1914 года, я пытался так определить это различие:

   "На войну возможны два взгляда. Один - тех, кто на историю существования человечества смотрит как на бесконечный ряд постоянно возобновляющихся и сменяющихся механических передвижений народов и перегруппировок сил. Мотивы этих передвижений и двигатели перегруппировок: по большей части - корысть, т.-е. стремление к территориальным захватам или завоеванию торговых рынков, династические интересы, неестественно взвинченное национальное самолюбие, редко - дела вероисповедные и почти никогда - побуждения человеколюбия: освобождение рабов, зашита слабых. Для представителей такого миропонимания дело войны есть дело простого арифметического расчета: соображения о возможных выигрыше и проигрыше, сравнения их и, в результате сравнения, соответствующих действий. Тысячи людей жертвуются без всякой сентиментальности, когда арифметический расчет, - сделанный цивильно или нет, все равно, - показывает, что приносимая жертва стоит ожидаемой прибыли. Несчастных убитых не спрашивают, велико ли было их желание умирать. А если бы решили спрашивать, то, право, это бы не значило, что ответами на самом деле интересуются. Нет, при арифметическом расчете, двигающем войны, солдаты - это chair a canon, пушечное мясо.

   Другой взгляд принадлежит тем, для кого история человечества есть история нравственного прогресса человеческой души и, вместе с тем, человеческих отношений. Они глядят не сверху и не снаружи на жизнь человеческую, а извнутри. Их точка зрения - религиозная, - не выдуманная какая-нибудь, а извечно присущая человеку и лишь временно могущая быть заглушенной в нем. Согласно этой точке зрения, люди - братья, как носители единого божественного начала, душа у всех одна и та же. Идеал человеческих отношений - взаимная любовь, такая, как-будто все - самые кровно близкие. Для людей, так верующих, война,

  

   убийство человека себе подобного составляет низшую степень падения и греховности, все равно, чем бы убийство не было вызвано. Убийство для человека всегда - возвращение к животному состоянию: когда для решения спора в ход пускаются клыки, не может быть и речи о духовности. Поэтому то для души человеческой, поднявшейся на свойственную ей высоту, становится неприемлемым, невозможным убийство, все равно - ради какой бы то ни было цели, - не говоря уже о грубой цели - корысти, о фальшивых и призрачных в существе своем целях националистических и вероисповедных и тем более - о соображениях династического характера, уже отмирающих в современных войнах...

   Вопросы пользы, вопросы арифметического расчета не могут иметь никакого отношения к суждению о человеческой жизни. Всякая жизнь, хотя бы самая скверная и злая, - драгоценность уже потому только, что она - жизнь, жизнь, данная тому, кто ее имеет, не нами, но Высшей Волей и потому не могущая быть нами отнятой".

   Несомненно, что этот второй взгляд, в тех или иных выражениях формулированный, и составляет главную основу (или: первое следствие) религиозного мировоззрения.

   Таким образом, становится ясно, что отступление от этого взгляда ради мнимо-идеалистических целей войны 1914 года, для единомышленников Л. Н. Толстого было по существу невозможно.

   Так это в теории.

   Что же было на практике?

   Проживая в Ясной Поляне, по близости от неоффициального штаба "толстовства" - дома Чертковых, в дер. Телятенки, я мог наблюдать те настроения, какими охвачены были единомышленники Льва Николаевича при начале войны.

   Конечно, для большинства из них вопрос о нравственной допустимости и целесообразности и этой войны решался резко - отрицательно, при чем для тех, кому предстоял призыв, вопрос об отношении к войне прямо заменялся вопросом об отказе от военной службы и о тюрьме.

   Прямого признания или "приятия" войны я не наблюдал ни у кого из единомышленников. Но колебания были. И колебания эти, сколько мне приходилось наблюдать, обусловливались, главным образом, и угнетающим, и гипнотизирующим в одно и то же время влиянием на более неустановившихся поведения иностранных и русских социалистов, Кропоткина, Эрве, словом - всех бывших антимилитаристов, одобривших "освободительную", "священную" войну против мнимого германского ига. Отступничество этих людей и целых партий от разделявшихся ими идей пасифизма производило дово