Главная » Книги

Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен, Страница 14

Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

ти и жены не спущай и детей унимай!" Веревку, на которой приводили животное на двор, вешали у печки.
   Домовой любит только свой дом, свой двор, так что иной раз таскает даже из чужих сеновалов и закормов корм для своей животины. В сущности это идеал хорошего хозяина. Он "словно вылит в хозяина дома" - так на него похож. Он носит даже и хозяйскую одежду, но всякийраз успевает положить ее на место, как скоро она понадобится. "Он видит всякую мелочь, неустанно хлопочет и заботится, чтобы все было в порядке и наготове, - здесь подсобить, там поправить промах. По ночам слышно, как он стучит и хлопает за разными поделками, ему приятен приплод домашней птицы и скотины... Если жилье придется ему по душе, то он служит домочадцам и их старейшине, точно как в кабалу пошел: смотрит за всем домом и двором пуще хозяйского глаза, соблюдает домашние выгоды и радеет об имуществе пуще заботливого мужика; охраняет лошадей, коров, овец, коз, свиней; смотрит за птицею, особенно любит кур; наблюдает за овином, огородом, конюшнею, хлевами, амбарами. Когда водяному приносят гуся в жертву, то гусиную голову приносят домой и вешают на дворе для того, чтобы домовой не узнал в гусях убыли и не рассердился." По всем этим качествам домовой иначе называется доможил, хозяин, жировик, что уже прямо означаете привольную жизнь. Его также называють суседко батанушка, от батя - отец, дедушка.
   Очевидно, весь этот образ домашнего духа есть в сущности олицетворение домашнего счастия, домашней благодати. Он хранитель дома. По этой мысли и осязательный образ домового представляется обросшим густою мохнатою шерстью и мягким пушком. Даже ступни и ладони у него тоже покрыты волосами. По ночам, сонных обитателей дома он гладит ладонью, если тепла и мягка - к счастью и богатству; холодна и щетиниста - не к добру. По ночам он душить сонного, но ради шутки. Так точно и во дворе, по ночам, он возится, стучит, проказит - все только тешится, без злобы. Домовой лих только до чужих дворов и большое зло делают только чужие домовые. От лихого домового при переходе в новый двор вешают в конюшне медвежий череп.
   Если домовой был олицетворениемь домашней заботы и работы, домашнего счастья, богатства, всякой благодати, то, по естественному сродству понятий, в нем же почитался и дух умерших родителей - предков, ибо кто же больше может желать счастья жильцам дома, как не умершие родители или самые близкие родные. От этого домовой называется дедушка, не только как владеющий дух, но как родной, настоящий дед - предок. Быть может, на этом основании домовой принимал иногда человеческий образ и казался иногда мальчиком, иногда стариком. По тем же мыслям верят, что домового можно увидать в ночи на Светлое Воскресенье, в хлеву, и что на Ивана Лествичника, 30 марта, т. е. с пробуждением весны, он бесится. Но увидать домового нечаянно, значить к беде, к смерти.
   Таким образом, в понятиах о домовом сосредоточивались представления о жизни дома и двора с его прошедшим и будущим, с его счастием и невзгодами, и всеми заботами и работами его хозяйства, со всеми пожеланиями и стремлениями живущей в ней среды. Это была сама жизнь людей в границах дома и двора.
   Тем же самым путем создавался и образ Лешего.
   Леший в существе своих качеств олицетворял жизнь леса, совокупность явлений, пред которыми человек терялся и не мог их постигнуть. Леший осенью пропадал и появлялся весною, стало быть это не был лес только стоячий, деревянный, - это был лес живой, одетый живою зеленью лета, певший весеннею птицею, рыскавший всяким зверем, свиставший зловещим свистом незнаемого существа - дива. Леший был так высок, как самое высокое дерево и так мал, как самая малая травка. Какой чудный поэтический образ, до точности объясняющий, что разумел язычник в имени лешаго! Это сам лес, не в смысле количества деревьев, а в живой полноте того понятия о лесном царстве, какое неизменно воплощалось в представлениях язычника цельным единым существом. Волоса у него на голове и бороде длинные, косматые, зеленые. Он остроголовый, мохнатый. Он любить вешаться, качаться на ветвях, как в люльке, или на качелях. Он свищет, хохочет, так что на 40 верст кругом слышно; хлопает в ладоши, ржет как лошадь, мычит как корова, лает собакой, мяукает кошкою, плачет ребенком, стонет умирающим, шумит речным потоком. Всякий лесной зверь и всякая лесная птица находятся в его покровительстве; особенно жалует он медведя и зайцев. По временам он перегоняет зверей с места на место. Леший иногда заводит путника в непроходимые трущобы и болота и погашается над ним, перепутывая его дорожные приметы: станет перед ним тем самым деревом, тем пнем, тою тропою, куда следовало по примете идти, и непременно собьет с дороги, заливаясь сам громким хохотом. Иногда обращается в волка, в филина. Иногда в образе старика, такого же путника, в звериной шкуре, или в образе мужика с котомкою, сам выходить на встречу, заводить разговор, просит пирога, просит подвезти в деревню, садится, едет, глядь, а его уж нет, а путник с возом уже в болоте, в овраге, или на крутом обрыве. Обошедши подобным образом путника, он принимается его щекотать и может защекотать на смерть. Он уносит ребят, которые приходят домой иногда через несколько лет. Леший большой охотник до женского пола. Все это рисует известные обстоятельства, когда мальчики и девушки или женщины, ходя в лесь за ягодами и грибами, теряют дорогу и заблудившись пропадают на несколько дней, а иногда и совсем. Чтобы избавиться от такого несчастья, обыкновенно передевают все платье на изнанку.
   Однако это дух добрый и благодарный, если его задобрить жертвою. Пастух, начиная пасти стадо, должен пожертвовать ему корову, - тогда он сам с охотою пасет стадо. Охотники всегда приносят ему на поклон краюху хлеба с солью, блин, пирог, и кладут эту жертву на пень. Другие жертвуют первый улов птицы или зверя и т. д. На Ерофее, 4 октября, леший пропадает. В то время он бесится, ломает деревья, гоняет зверей и проваливается. Жизнь леса умирает на всю осень и на зиму.
   Точно также и в образе Водяного олицетворилась жизнь воды, жизнь реки, озера, болота, то есть та совокупность неведомых и непостижимых, но живых явлений этой стихии, в ее местных обстоятельствах, в которых человек не мог подметить истинной причины, и одухотворяя своим чувством весь мир, находил и здесь такую же живую волю и силу, какими обладал сам.
   Водяной живет в омутах, в вырах, водовертях и особенно у мельницы, у этой мудреной постройки, которая и человека мельника непременно делала колдуном и другом Водяного.
   Водяной нагой старик с большим и одутловатым брюхом и опухшим лицом - образ утопленника. Волоса на голове и бороде длинные зеленые. Он является иногда весь в тине, в высокой шапке из водорослей, подпоясан поясом тоже из травы. Всякая водяная трава - это его одежда, его кожа. Но он является иногда и в образе обыкновенная смертного мужика. Тогда его легко узнать; полы его платья всегда мокры; с левой полы всегда каплет вода; где сядет, - то место всегда оказывается мокрым. В омутах он живете богато, у него есть каменные палаты, стада-лошадей, коров, овец, свиней (утопленики). Женится он на русалке (утопленице). У него много детей (утоплеников). Он может загонять в рыболовные сети множество рыбы, ездит он на соме и очень его жалует. Днем водяной сидит в глубине омута. С закатом солнца начинается его жизнь; тогда и купаться очень опасно; и даже дома опасно ночью пить воду - можно схватить болезнь водянку. В лунные ночи он хлопает по воде ладонью. Вдруг где завертится и заклубится и запенится вода - это Водяной. Он бодрствует только летом, а зимою спить. Он просыпается от зимней спячки на Никитин день, 3 апреля. Ломится и прет по руслу весенний лед, бурлит и волнуется река - значить просыпается дедушка Водяной, река оживает. Тогда приносят ему в жертву лошадь и он успокаивается. Рыбаки возливают ему масло, мясники приносят черную откормленную свинью. На прощанье, когда жизнь реки приходила к концу, Водяному приносили в жертву гуся, поэтому и до сих пор с Никитина осеннего дня, сентября 15, настает лучшее время для употребления в пищу гусей 167.
   Очерченные здесь народною фантазией типы несуществующих существ, по всем их признакам, суть поэтические воссоздания в одно живое целое тех разнообразных впечатлений, наблюдений и примет, какие на известном месте, в известной среде, сами собою возникали в чувстве и в мысли язычника, жившего с природою душа в душу и воплощавшего ее явления по образу собственного существа. Нет сомнения, что и верховные существа Перуна, Хорса, Дажь-бога, Волоса, Стрибога и т. д. в свое время в понятиях язычника рисовались такими же живыми чертами в облике тех естественных явлений, которые составляли особый круг живых дел божества, почему такой круг и приобретал особое мифическое имя, то есть имя самого божества. Если солнце именовалось Дажь-богом, Хорсом, Волосом, то здесь каждое имя должно было изображать особую область земных дел этого светила, особую среду его влияния на Божий мир, особое качество его действий. По этой причине и самое имя божества на первое время является в форме прилагательного, каковы домовой, леший, дажь от даг - по санскр. гореть - день, свет, или у балтийских Славян световитый - Световит, яровитый - Яровит, как очень правильно объяснял эти имена Еасторский. Особые свойства явлений жизни, к которым язычник причислял все и всяческие явления природы, необходимо обозначались и свойственным именем. Сама природа учила язычника поклонению. Она сама повсюду открывала ему неисчерпаемый источник поэтических созерцаний и верований и потому она сама же, единая и многообразная во всех своих подробностях. и отражалась в религии язычника.
  
   Язычник обожал природу, но в природе, как мы говорили, он боготворил существенное одно - он боготворил жизнь во всех ее образах и видах, даже и там, где жизнью являлась только одна его мечта. Яснее всего раскрывалось это боготворение жизни, поклонение ее силам и существам в самом кругу годовых времен, в этом чередовании света и мрака, тепла и холода, оживания всей природы и ее замирания до нового тепла и света. Этот черед возрождения и угасания жизни, быть может, и служил прямым и непосредственным источником для восиитания и развития языческих созерцаний о жизни, как едином существе всего мира 168.
   Как известно, языческое рождество жизни, ее годовое зарождение совпадало с христианским празднеством Рождества Христова. Перед этим временем совершается поворота солнца на лето, то есть постепенное коротание дней прекращается и они начинают прибывать. Язычник хорошо заприметил это время и назвал его Корочюном, именем, которое можно толковать и в смысле коротая, самого короткого дня, какой бывает около 12 декабря, и в смысле Керта, означавшего того же Хорса, божество Солнца. С этого дня огонь, свет солнца как бы зарождался вновь, а с ним вновь зарождалась и жизнь природы.
   Восточная Славянская ветвь, Сербы, Черногорцы, Болгары зажигают в это время на своих очагах бадняк, свежее дубовое полено, которое должно было неугасимо гореть в продолжении всех святок до самого Крещения. В иных местах, погасивши повсюду старый огонь, добывали новый, божий или святой, вытирая его самовозгорание из сухого дерева, что делается и на Руси только уже накануне Симеона Детопроводца, 1 сентября, когда в старину бывал новый год. По всему вероятию, зимний обряд перенесен на этот день уже впоследствии.
   Возжигание дубовато бадняка сопровождалось обрядами, в которых нельзя не приметить языческое поклонение. В Черногории по закате солнца бадняк, обвитый лавровыми ветками, вносят в избу, посыпают пшеницею с приветом: "Я тебя (осыпаю) пшеницею, а ты меня (осыпай) нарождением потомства, скотины, хлеба и всяким счастьем!" После того старейшина с домочадцами кладет бадняк на очаг и зажигает его с обоих концов и когда полено разгорится, льет на него вино и масло, бросает в огонь горсть муки и соли. От священного пламени затепливает восковые свечи и лампаду перед иконами, творить молитву о благоденствии семьи и всех православных христиан, затем берет чашу вина, отведывает немного и передаете старшему, который передает ее следующему родичу, и так далее, пока круговая чаша по старшинству не обойдет всех домашних, мужчин и женщин, причем каждый, взявши чашу, прежде чем отпить из нее, плещет вином на бадняк с приветом: будь здрав бадняче-веселяче и пр. После того начинается вечерняя трапеза, причем стол бывает постлан соломою, а посреди стола кладутся стопкою, один на другом три хлеба; верхний из них украшается лавровою веткою и яблоком или другим плодом. Пред каждым мужчиною, кроме того, кладется испеченное из хлеба изображение лука со стрелою. Полено, как сказано, горит все Святки; во все это время остается и накрытый столь с яствами на угощение приходящих друзей, знакомых и странников. Каждый гость, приходя в избу, подвигает головню в зад печи, выбивая искры, и как только посыплются искры, высказывает доброе пожелание: сколько выпадает искр, столько да будет у хозяина детей, коров, лошадей, овец, ульев пчел, денег и т. д., потом разгребает золу и бросает туда деньги.
   Основная мысль и существо обряда одинаковы и в Сербии и в Болгарии; различие замечаетее только в олицетворениях существенной мысли. В Сербии полено не только посыпают зерновым хлебом, но и обмазывают по концам медом. В Сербии и Болгарии на разведенном огне пекут пресный хлеб, запекая внутри его золотую или серебряную монету - боговицу, как говорят Болгары. К этому хлебу, который у Сербов назывался чесницею, для трапезы необходим был еще и мед, и вообще трапеза исполнялась различными сластями из сушеных плодов, орехов и т. п. Бадняк, сгорая приобретал целительную и плодородящую силу; уголья и зола становились лекарством для домашнего скота; головней окуривали улья, для плодородия пчел; золу рассыпали по нивам и садам, все с тою же мыслью о хорошем урожае.
  
   В Болгарии люди, заботливо сохраняющие заветы старины, на Рождественскую ночь не спять, наблюдая, чтобы не погас священный огонь.
  
   Очень ясно, что во всех этих обрядах воспроизводилось поклонение небесному огню, зарождавшемуся солнцу. По всему вероятию, сюда и относится выражение обличительных поучений: "Огневи молятся, зовут его Сварожичем". По всему вероятью этот дубовый бадняк и представлял горящий образ Сварожича. Сербы день Рождества называют Божичем. На Руси, под влиянием церковных запрещений, обряд истребился, но память о нем все-таки сохраняется в зажигании костров на Рождество, на Новый год и на Крещение, а также в ночь на Спиридона-Поворота, 12 декабря. Зажигалась также на Васильев вечер и первая лучина, как можно судить по тому обстоятельству, что для добывания чудодейственного цвета Черной Папарати требовался угарок этой лучины, обожженный с обоих концов. Наконец подблюдные песни на хоронение золота, когда в чашу кладут вместе с углем, хлебом и солью золотой перстень, находятся в большой родственной связи с Сербским и Болгарским хлебом, в который запекали золотую или серебряную монету. Так этот миф Сварожича рассылался по земле искрами - обломками и остатками древнего поклонения, несомненно идущего еще от Скифского горящего золота, упавшего с неба, которому Скифы точно также в известное время праздновали и заботливо его охраняли и сторожили, чтобы оно не исчезло, см. ч. I, стр. 252.
   Поклонение Солнцу, небесному огню, Дажь-богу, и поклонение Перуну, "сотворяющему (претворяющему) молнию в дождь", как выражается мифичеекое моление, то есть производящему из огня дождь, выражалось прежде всего поклонением урожаю, земному плодородно, тому божеству, которое подавало хлеб людям и траву скотам. С этой точки зрения язычшик смотрел и на все явления природы и чутко и заботливо следил за переменами годовых времен, торжествуя каждый момента ее возрождения особыми обрядами и празднествами.
   Поворота солнца на лето у нас на Украйне праздновался таким образом. С 12 декабря варили пиво и каждый день откладывали по полену. Накоплялось 12 дней и 12 полен к вечеру на Рождество Христово, когда и затапливалась этими поленьями печь "на святой вечер". Вечер начинался с восхода на небе звезды, несомненно Сириуса при созвездии великолепного Ориона, которое к тому же представлялось нашему селянину плугом.
   "Как только загорится на небе вечерняя звезда, селянин приносить в хату охапку соломы или сена и к переднем углу под образами на лавке устраивает место: раскладывает солому и постилает ее чистою скатертью. Затем с благоговением приносить большой необмолоченный сноп хлеба, какой случится, ржаной, пшеничный, овсяный, ячменный, и ставить его под образа на приготовленное место. Этот сноп называли дедом, имя, которое прямо указываете, что сноп в этом случае получал значение божества. У Карпатской Руси он называется также Крачуном. Возле снопа ставили кутью - кашица из вареной пшеницы, разведенной на медовой сыте, и взвар - сваренные сушеные плоды - яблоки, груши, сливы, вишни, изюм. Горшки с этими припасами накрывались пшеничными хлебами. Семейный столь тоже покрывался сеном и по сену чистою скатерью. Помолившись богу, семья садилась за столь по старшинству мест и вечеряла-ужинала. Перед каждым участником трапезы кладут головку чесноку, для отогнания злых духов и болезней. Кутья и взвар подавались после всех других ествь. Часть кутьи отделяли для кур, чтобы хорошо неслись. В тоже время гадали о будущем урожае, выдергивая из снопа соломину или со стола былинку сена: с полным колосом соломина - урожай, с пустым - не урожай, длинна былинка сена - таков длинен уродится лен и т. п. Через неделю, уже на новый год, этот дед-сноп обмолачивали, соломою кормили домашнюю скотину, а зерно раздавали мальчикам-посыпальщикам, которые ходили по дворам и войдя в избу посыпали хлебным зерном по всем углам, приговаривая: "На счастье, на здоровье - на новое лето роди, Боже, жито, пшеницу и всякую пашницу!" Посыпальщика чем либо дарят, а зерна собирают и хранят до посева яровых, когда их смешивають с посевными семенами. По тем же зернам опять гадают о будущем урожае, сколько каких зерен соберут, таков будет и урожай тех хлебов. Кормят ими кур и тоже гадают как клюют куры какое зерно.
   Вечер на новый год, называемый щедрым, богатым, сопровождается еще следующим обрядом: хозяйка к этому вечеру напекает много пирогов и хлебов, или печет один самый большой пирог с тем намерением, чтобы устроить на столе большую кучу этого печенья. Приготовив стол таким образом, она просить мужа "исполнить закон". Хозяин, помолившись Богу, садится за стол в переднем углу под образами. Входят дети и домочадцы и будто не видя отца спрашивают: "Гдеж наш батько?" - "Или вы меня не видите?" спрашивает отец. - "Не видим, тятя!" говорят домочадцы. - "Дай Боже, чтоб и на тот год не видели", оканчивает отец, выражая в этом пожелание, чтобы и на будущий год было такое изобилие в пирогах и во всяком хлебе. Затем семья садится за стол и отец оделяет всех пирогами. В Герцоговине у Сербов хлеб, за который точно также скрывается хозяин и вопрошает, называется чесницею. Точно такой обряд в XII-м столетии совершался у балтийских Славян у Рутенов, или Ругиян, на острове Ругене, в Арконе, в храме Световита, только на празднике после жатвы. Там к этому времени изготовлялся огромный медовый круглый пирог-пряник вышиною почти в рост человека. Жрец прятался за этот пирог и спрашивал народ: видят ли его? Получив ответ что видят, он говорить пожелание, чтобы будущий год быль еще плодороднее, а пирог полнее, чтобы за пирогом и самого жреца совсем не было видно.
   Вероятно подобный обряд существовал повсюду в Славянских землях. На севере России, отчасти и на юге его следы остаются в обычае приготовлять к этому дню печенье из пшеничного теста в виде разных животных, овец, коров, быков, коней, также разных птиц и пастухов. Этим печеньем красились столы и окна в избах и домах; его посылали в подарок родным, друзьям и знакомым, раздавали детям-коледовщикам. В древних обличительных поучениях, по спискам XIV века, упоминается, что "в тесте мосты делали и колодези." что, конечно, составляло принадлежность какого либо мифического обряда. Мосток, по которому идти трем братцам, Рождеству Христову - коров стадо гонит, Крещенью - коней стадо гонит, Василью Щедре - свиней стадо гонит, воспевается в колядках. Несомненно, что от языческих же обрядов и празднеств идут разнообразные формы всяких деревенских пряников.
   Обряды с дедом-снопом и дедом-пирогом происходили в храмах, в домах, в избах, в хатах у домашнего очага. На улицах в это время толпы детей, а в древности, вероятно, и взрослых, воспевали, кликали Коледу, как называется этот рождественский праздник и до ныне. По-видимому это слово не Славянское и пришедшее к Славянам, быть может, уже в христианское время от Римских календ и византийской коланды, ибо этим именем греческое церковное поучение обозначало и Славянские языческие празднества на Рождество Христово. В иных великорусских местах Коледа заменяется словом Усень, Овсень, Говсень, Таусень, идущий, как доказываюсь, от одного корня с ясный и весна, что вообще обозначаете загоравшийся свет, рассвет, зарю, утро. По имени празднества и воспеваемые песни называются Колядками. Мы видели, что дети высылались на улицу с хлебным зерном, чтобы посыпать, обсевать счастьем и благодатью все дворы. Оттого они назывались посыпальщиками. Несомненно, что это и было главным или существенным их делом, а песни-колядки составляли уже необходимое слово для прославления этого дела.
   Все колядские и другие песни этого празднества воспевали в разных видах и в различных оттенках, главным образом, урожай, прославляли и призывали в домы всякую благодать земледельческого быта, все то, что высказывалось в одном слове жизнь, обилье, изобилье, богатство, ибо в древнем смысле слово жизнь прямо означаете обилье в скоте и хлебе и во всякой земледельческой благодати. И так как основою жизни был хлеб, то во всех песнях, как и во всем Рождественском обряде он и стоит на первом месте, является божеством - ему песню поют, ему честь воздают, как говорите великорусская подблюдная песня. Одна колядка в Галицкой Руси воспевает пожелание урожая такими словами:
  
   Ой в поле, в поле, в чистом поле
   Там орет золотой плужек;
   А за тем плужком ходить сам Господь,
   Ему погоняет да святый Петр,
   Матерь Божия семена носит,
   Семена носит пана-Бога просить;
   Зароди, Боженька, яру пшеничку.
   Яру пшеничку и ярое жито:
   Будут там стебли - самые трости,
   Будут колоски, как былинки,
   Будут копны (часты), как звезды,
   Будут стоги, как горы,
   Соберутся возы как черные тучи...
  
   Золотой плужок, по другой колядке, с четырьмя волами, которые в золоте горели, несомненно сохраняет память о золотом горящем плуге и ярме днепровских геродотовских Скифов. Само собою разумеется, что в отдаленной древности эти песнп носили в себе иные краски быта, рисовали иные образы, иные представления и созерцания, в которых языческое и мифическое высказывалось с большею полнотою и определенностию. Известна золотая сошка и у нашего мифического пахаря-богатыря Микулы Селяниновича, "которая также, как и у Скифов, говорит г. Буслаев, пала с поднебесья и глубоко засела в землю." Богатырская былина о Микуле - Селянине, конечно, есть только случайно уцелевший отрывок обширного мифического песнопения, какое некогда существовало и у Русского народа.
   Возврата солнца на лето, возрождение небесного света-огня, дававшее мысль о пробуждении природы к силам своего плодородия, или к силам своего разнообразного творчества, порождало в человеке естественные надежды и пожелания, чтобы дом и двор его в этом светлом будущем был полон всяким земным добром, чтобы его житейские отношения и дела были полны счастия и благополучия. Но желание сердца неизменно приводит и мысль к гаданию о том, в каком виде и в каком объеме предстанет это ожидаемое будущее, в какой степени желанное сбудется. В уме земледельца хлебное зерно, которым он олицетворял свое пожелание всякого блага, рассыпая его, как самую благодать, на счастье и здоровье всякому дому, это зерно, как зародыш урожая, уже само по себе вызывало мысль ко всякому гаданью. В зерне - зародыше существовала только возможность счастливого урожая, а потому оно и увлекало мысль к мечтам о полноте этого счастья. Так точно и в самом зародыше света-огня, в этом зерне будущего творчества природы заключалось, так сказать, только обещание жизни, почему и здесь с первыми явственными признаками прибывающего дня, когда небесный свет все больше и больше загорался огнем жизни, языческая мысль невольно отдавалась тому же гаданию о будущем счастье, какое кому наиболее желалось. Зародыши жизни невольно возбуждали мечты о том, как эта жизнь явится в своей полноте, что она даст, что пошлет и чего не пошлет с своей высоты.
   Естественно, что время зимних Святок само собою становилось источником всяческих гаданий и особенно в том возрасте и в той среде, где возбуждалось больше желаний. Все это празднество во всех своих песнях, обрядах и поклонениях в существенном смысле было только молением и гаданием о жизни, и в смысле всякого земледельческого обилия, и в смысле ее радостного и счастливого течения.
   Созерцая в солнечном повороте явственное воскресение Божьего света, или воскресение природы от зимнего мрачного сна и вместе с тем понимая весь видимый мир живым существом, язычник, по естественной связи этих воззрений, должен был мыслить живое и об умершем мире. Он был убежден, что и посреди умерших в это время совершается такой же возврат к свету и к жизни, что и умершие точно также празднуют общее торжество живых. Вот по какой причине святочные ночи в воображении язычника населялись незримыми духами, торжествовавшими свое пробуждение. Это была нежить, которая по народным представлениям своего обличья не имеет и потому ходить в личишах. Очевидно, что ряженье во время Святок служило олицетворением неживущего мира, который под видом различных оборотней, женщин, переодетых в мужчин, и мужчин, переодетых в женщин, особенно страшилищ в шкурах зверей, медведей, волков и т. п. являлся в среду живых и, ходя толпою по улицам, совершал свою законную вакханалию-русалью, воспевая песни, творя бесчинный говор, плясание, скакание. Довольно ясное указание на такое понимание оборотней находим и в старой письменности, которая к тому же относить эти языческие представления в область чарования и гадания. Она упоминает о двенадцати опрометных лицах звериных и птичьих, "се есть первое: тело свое хранить мертво и летает орлом, и ястребом, и вороном, и дятлом, рыщут лютым зверем и вепрем диким, волком, летают змием, рыщут рысию и медведем." В христианское время все это стало делом бесовским и воспроизводимый ряженьем померший мир стал миром демонов-чертей. Но так ли думал об этом язычник? Он конечно чувствовал, что это мир смерти, этой существенной вражды для всего живого, что это мир глухой ночи, вообще, наводящей страх и ужас, как скоро в ее мертвой тишине огласится какой либо шелеста и звук жизни. Однако в сонме ряженых, язычник из самой смерти воспроизводил живое, а потому едва ли верил только в одну вражду этого мира. И ночью он страшился не мертвой тишины, не смерти, а именно призраков жизни, которая потому и казалась страшною, что появлялась в необычное время. Суженаго-ряженого он призывал в своих гаданьях, как живое существо. Надо полагать, что понятий о демонской нечисти у язычника еще не существовало и он взирал на умерший мир, как на все живое, способное и на добро, и на зло, смотря по отношениям и обстоятельствам. В языческих представлениях Славянства незаметно следов так называемого дуализма или разделения мира между двумя началами добра и зла. До такой философской высоты Славяне еще не успели, да и не могли дойти в своем простом воззрении на природу, как на единство всеобщей жизни.
  
   После празднества солнечному повороту, внимание язычника естественно останавливалось на весеннем равноденствии, которое довольно явственно отделяло время зимней стужи от теплых дней весны. Это новое языческое празднество теперь разрушено в своем составе переходящими днями христианского празднования Пасхи и Великого поста, но и здесь во все это время существенною чертою языческого обряда являлось поклонение воскресающей жизни. Под влиянием этой главной мысли празднования, язычник прежде всего сожигал или собственно хоронил Зиму - Смерть в образе соломенной куклы, наряженной бабою, которую или сожигали, или бросали в реку, что значило одно и тоже - похороны. Поэтому масляница являлась как бы временем тризны или языческого справления поминок по умершей зиме и стуже. Однако и посреди этих похорон все-таки видно, что праздновалось собственно воскресение жизни. Масляничная тризна совершалась с радостью и с обрядами и даже вакханалиями, во многом сходными с праздноваяием зарождению света и огня жизни в зимния Святки. Вакханалии на маслянице точно также сопровождались ряженьем. Даже лошадей, которые возили колесницу ряженого, тоже наряжали в разных других животных. В иных местах девушки рядились бабами, надевая на голову повойники и кички; в других мужчины надевали соломенные колпаки, которые потом сожигали. Иные передевали платье на выворот, расписывали лице сажею и т. д. Нельзя сомневаться, что и в этом масляничном переряживании олицетворялась таже основная мысль о пробуждении умерших, которая устраивала и святочные вакханалии. В сущности это быль обряд призывания умерших. "Древнейшее свндетельство об этом, говорит Касторский, сохранил Косма Пражский, повествуя, что князь чешский Брячислав (1092 г.) запретил сценические представления, совершаемый на распутиях, для удержания душ, и языческие игры, которые отправлял народ с плясками и надевши маски, чтоб вызвать тощие души усопших".
   На маслянице первый испеченный блин оставлялся на слуховом окне для родителей, которые невидимо приносились и съедали его. Вот о ком вспоминал язычник при первом дуновении весеннего тепла. В его разумении самое это тепло происходило от пробуждения мертвых. Еще в зимние морозы, когда вдруг случалась оттепель, он говаривал: родители вздохнули! Вот по какой прнчине, в великий страстной четверг рано утром палили солому и кликали мертвых, как свидетельствует церковное запрещение XVI века. Это были похороны зиме или сожжение снегов и призывание живой жизни из самых гробов. Свои понятия, быть может еще мифическия, о весеннем таянии снегов народ выразил в присловъе о первом дне апреля, когда церковь празднует Марии Египетской - Марьи-Зажги снега. Самый снег, идущии в марте, приобретает особое мифическое свойство и особую силу.
   Клич умерших, "встаньте, пробудитесь, выгляньте на нас, на своих детушек", который исполняли старые женщины, сливался с кличем или закликанием самой весны, который исполняли молодые и дети, если не в одни и те же дни, то в одно это время появления весеннего тепла. Для этой цели из пшеничного теста пеклись жаворонки; с ними женщины, девицы, дети выходили на проталинки, на высокея места, где снег уже стаял, на холмы и пригорки, дети взлезали на кровли амбаров и воспевали:
  
   Весна, весна красная!
   Приди, весна, с радостью
   С радостью, радостью,
   С великою милостью,
   Со льном высоким,
   С корнем глубоким,
   С хлебом обильным!
  
   Само собою разумеется, что в один из тех же дней язычник кликал и солнце, когда оно играло, что теперь совершается рано утром в первый день Пасхи. Смотреть это играющее солнце выходили на пригорки, взлезали на кровли, и дети воспевали клич:
  
   Солнышко, ведрышко,
   Выгляни в окошечко!
   Твои детки плачут
   Пить, есть просят...
   Солнышко покажись,
   Красное снарядись!
  
   Таким образом клич, обращенный к родителям, был в сущности клич к весеннему дуновению. Это дуновение тепла в языческих мыслях представлялось как бы душею умерших.
   Радость воскресения новой жизни переносилась от живых и в умерший мир. Когда наставало полное тепло и показывалась первая трава, живые давали умершим святой покорм, который назывался Радуницею. Теперь по переходящим дням Пасхи это приходится во вторник на Фоминой неделе и не всегда совпадает с настоящим природным днем полного весеннего тепла. По поверью народа, на Радуницу родители из могил теплом дохнут. В Белоруссии Радуница прямо и называется дедами. В это время живые приходят на могилы дедов-родителей, приносят кушанья (закуски) и напитки и вместе с умершими совершают трапезу, но в собственном смысле угощают только умерших, причем кладут или катают на могилах великоденские яйца, даже зарывают яйцо в могилу, льют на могилы мед и вино.
   Надо заметить, что в языческое время родители хоронились обыкновенно на высоких горних местах, или на горах: относительно живущего поселения в Шенкурском и Вельском округах выражение идти на горы, значит идти на кладбище; на такие же горы язычник выходил и закликал весну; на горах он встречал играющее солнце; на горах и на могильных холмах или курганах, какие язычник ссыпал над умершими, после таяния снегов, показывалась первая проталина и затем первая травка. Время появления этой первой зелени и получило наименование Красной, т. е. прекрасной Горки, как известной высоты весеннего тепла. Родительский покорм Радуницы совершался на первой зелени и потому совпадал с временем Красной Горки.
   Дух весеннего тепла приносился из могил родителей; их души оживали и носились между живыми. Но весеннее тепло приносили и прилетавших птицы. Вот немалое основание для заключений языческой мысли, что прилетающие птицы есть эти самые живые души родителей, т. е. вообще умерших. Они прилетают из Ирья, из неведомой теплой страны, которая соответствует хрпстианскому раю.
   И не одни птицы, но и насекомые, особенно порода жуков, приобретали значение живых душ, способных как и птицы о многом вещать и рассказывать живому человеку. { Далее рукою автора приписано: "Божья коровка". Ред.}
   Весною вся природа населялась живыми существами и по разумению язычника все это были такие же вещие души, какую он чувствовал и в собственном существе.
   Весенний разлив реки восстановлял в глазах язычника величавый образ жизни в водяном царстве, и как скоро река, после зимнего оцепенения, становилась живым существом, то и в ней возрождались живые души - русалки или берегини. Они появлялись на Божий свет с первою зеленью на деревьях и пропадали глубокою осенью, когда пропадала и одежда леса. Это были существа земноводные. Они жили и в реках, и в лесах на деревьях. По многим признакам язычник и в этих образах своего мифического созерцания почитал души умерших. Самая одежда русалок - белые полотняные, развевающиеся сорочки без пояса и зеленые ветви и листья, как среда их весенней жизни, уже рисует образ покойника. Они ходят также и нагия, но просят у живых себе одежды. По этой причине им жертвуют полотно или холста на рубашки, также полотенца и целые сорочки, развешивая их на ветвях дуба и на других деревьях. По белорусскому поверью на Троицкой неделе ходят по лесам голые женщины и дети (русалки), которым при встрече, для избежания преждевременной смерти, необходимо бросить платок или хотя бы лоскут, оторвавши от своей одежды. Неделя перед Троицыным и Духовым днем называлась Русальною, а четверг этой недели, именуемый Семиком, в Вологодской губернии прямо называется Русалкою. В Малороссии этот день называется Великим днем Русалок, т. е. их Светлым Воскресеньем; он же назывался Навьским Великим днем, от Навь - мертвец.
   Русальная неделя со днями Троицыным и Духовым носят также имя Зеленых Святок, в отличие от Святок рождественских. Действительно в существенных чертах оба празднества сходны. То были Святки по случаю возрождения небесного огня - света; теперь наставали Святки по случаю возрождения живой природы, распускавшейся зеленым листом деревьев и расцветавшей полевыми цветами. Там во всех обрядах зарождение жизни чествовалось осыпанием, обсевом хлебными семенами. Здесь тоже значение имело яйцо, обыкновенно крашеное, желтое, иногда красное, с которым выходили закликать весну, которое приносили на могилы родителей, кумились им, т. е. подавали лицо сквозь венок и целовались, что означало союз любви и дружбы; пекли с яйцами пироги, лепешки, драчоны, короваи; приготовляли яичницу, с которою в Семик, в день русалок и на Троицу ходили в лес завивать венкя. Яичница в эти дни вообще представлялась каким-то необходимым, как бы жертвенным блюдом. Яйцо ведь заключало в себе семя жизни уже не растительной, а прямо живой или животной.
   Вместо снопа, которым олицетворялось божество плодородия, и которому поклонялись в Рождественские Святки, теперь в Зеленые Святки, такое же почетное место занимала одетая листвою кудрявая березка, пестро разукрашенная лоскутками и лентами, как знаками разцветших цветов. В зимние Святки соломою или сеном постилали обрядовый стол, соломою устилали место и путь снопу, ею же постилали пол в избе; теперь вместо со ломы на те же надобности употреблялись зеленые ветви, цветы и трава. Тогда обряд празднества находился в руках старших, теперь праздновала молодежь.
   Русалки были девы. Они в Зеленые Святки выходили из рек, озер, колодезей (криниц, родников) на сушу, в луга и леса и шумными гульбищами справляли свое возрождение. Они плескались в воде, хлопали в ладоши, хохотали, аукались, водили хороводы, плясали, пели песни. И для живых русальная неделя была праздником девичьим. Как в Зимние Святки девицы хоронили по рукам золото с своими мечтами о будущем счастьи, так. и теперь они завивали свои мечты о счастье в зеленые венки и гадали о том же суженом, о своей судьбе, о девичьей доле. Завивание венков, справляемое обыкновенно в Семик, в иных местах так и называется встречею русалок. В коренном значении вен, венок от глагола вить, обозначать связь, союз любви. Иначе он назывался вьюнок, вьюн, отчего и весь обряд венков носил имя Вьюнец. Впоследствии веном назывался брачный договор и венок, венец освятился церковью, как символ бракосочетания. В языческое время, венок, свитый из первой березовой листвы и опетый первою весеннею песнию, конечно, приобретал очаровательную силу. Эти-то венки с песнями девицы несли в лес и бросали русалкам, или бросали их в реку, отдавая тем же русалкам, все с теми же мыслями и вопросами о будущем счастья.
   К кому же обращались эти гадания и эти вопросы? Язычник по своим созерцаниям, ни в каком случае не мог говорить с пустым местом, с какою либо стихией или отвлеченностью, какую может представлять себе только отвлеченная ученость. Он говорил непременно живому существу, а таким живым существом он мог представлять себе только живую душу, таких же людей, как он сам, правда, изменявших свой лик переходом в другое существование, но по его разумению никогда не исчезавших из живого мира. Повсюду в природе язычник видел одно существо - собственную душу. В его глазах это и была та самая жизнь, которую он боготворил везде, во всякой былинке. Существом собственной души он и населял весь мир. Кто мог отвечать на какой бы ни было человеческий вопрос, как не то же существо человека, мыслившее и чувствовавшее одинаково с живыми людьми? Поэтому всякое гадание, особенно на Святках во время рождения света и на Святках во время рождения зеленой природы, было в сущности беседою, переговором с невидимым миром особой человеческой же жизни. Живому человеку - язычнику, прирожденному поэту по своим воззрениям, так свойственно было обращаться в этот мир к спрашивать о том, что думают о нем милые предки-родители и как желают устроить его судьбу?
   Вот почему и в старой письменности верование в мертвецов - оборотней входило в состав особых гадательных книг, которых было четыре: "Остролог, Острономиа, Землемериа, Чаровняк, в них же суть вся дванадесять опрометных лиц звериных и птичьих", о которых свидетельство мы привели выше.
   Вот почему и на Русальной неделе, как и в Зимния Святки, совершалась шумная вакханалия с переряживанием. Да и всякое подобное игрище в старой письменности носило имя Русальи. Быть может, в этом имени и лежит коренное понятие о ряженых игрищах, как о сходбищах, олицетворявших сонм вызванных к жизни умерших, вообще сонм воскресающей жизни во всей природе.
   Поклонение умершим не было поклонением какому-либо божеству смерти. Здесь о смерти не было и помышления. Язычник чествовал своими обрядами живую жизнь и в самых могилах. Он поклонялся ожившему духу жизни, который являлся ему в весеннем тепле, в весеннем запахе первой зелени и первых цветов. Он чувствовал, что с наступлением весны одухотворение разливалось во всей природе. Кровное родство идей и самых слов о духе, воздухе и душе неизбежно влекло языческую мысль к олицетворению воскресшего духа природы и в образе человеческого духовного существа, теперь из самых могил дохнувшего теплом. Язычник вспоминал об умершем именно в тот момент, когда в природе повсюду замечал пробуждение жизни, и чем это пробуждение было ощутительнее, тем сильнее становилось и его желание вызвать на Божий свет этот родной и любезный мир, с которым в свое время он также радостно встречал весеннее возрождение той же жизни-природы.
   В сущности здесь и в самом человеке воскресало и воз рождалось, можно сказать, застывавшее, в зимний холод чувство природы, в собственном смысле чувство жизни, которое неотразимо действует на каждое живое существо. Весна в самом человеке раскрывает какия-то неведомые стремления, какую-то неведомую тревогу и тоску, неизъяснимые желания и искания... По языческим понятиям весною (30 марта) даже и домовой бывает очень неспокоен. Весеннее чувство исполняло каждое существо особою потребностью жизни. Эта потребность в разных возрастах различно и выражалась.
   Старые и пожилые с любовью вспоминали старую жизнь и взывали к ней на могилах умерших родителей. Они их окликали такими речами: "Родненькие наши батюшки! Не надсажайте своего сердца ретивого, не рудите своего лица белого, не смежите очей горючей слезой. Али вам родненьким не стало хлеба-соли, не достало цветна-платья? Али вам, родненьким, встосковалось по отцу с матерьей, по милым детушкам, по ласковым невестушкам? И вы, наши родненькие, встаньте, пробудитесь, поглядите на нас, на своих детушек, как мы горе мычем на сем белом свете. Без вас то, наши родненькие, опустел высок терем, заглох широк двор; без вас-то, родимые, не цветно цветут в широком поле цветы лазоревы, не красно растут дубы в дубровушках. Уж вы, наши родненькие, выгляньте на нас, сирот, из своих домков, да потешьте словом ласковым!"
   "Родимые наши батюшки и матушки! Чемъ-то мы вас, родимых, прогневали, что нет от вас ни привету, ни радости, ни той прилуки родительской? Уж ты, солнце, солнце ясное! Ты взойди, взойди с полуночи, ты освети светом радостным все могилушки, чтобы нашим покойничкам не во тьме сидеть, не с бедой горевать, не с тоской вековать. Уж ты, месяц, месяц ясный! Ты взойди, взойди со вечера, ты освети светом радостным все могилушки, чтобы нашим покойничкам не крушить во тьме своего сердца ретивого, не скорбеть во тьме по свету белому, не проливать во тьме горючих слез по милым детушкам. Уж ты, ветер, ветер буйный! Ты возвей, возвей со полуночи, ты принеси весть радостну нашим покойничкам, что по них ли все родные в тоске сокрушилися, что по них ли все детушки изныли во кручинушке, что по них ли все невестушки с гореваньица надсадилися!"
   Это была песня старой жизни. Молодое колено с любовью искало жизни молодой, искало самой любви и с этой мыслью уходило в луга и леса завивать венки, гадать о будущем счастье, воспевать это счастье, то есть самую любовь, которая, конечно, являлась божеством и носила любовное имя Лады или Лада, откуда известные слова: ладить, ладно, лад, означающие союз, дружбу, любовь. Как зимния Святки открывали время свадьбам, почему Рождественски мясоед и прозывался свадебницами, так и первая трава - Красная Горка тоже была законным временем свадеб; с Красной Горки начинались хороводы, песни и всякие игрища "между селы", как говорить летопись. "Браков у язычников не бывало, но были игрища между сел. Сходились на игрища, на плясанье, и на всякие бесовские игрища и тут умыкали себе жен, с которою кто совещался; имели по две и по три жены".
   К числу таких игрищ несомненно принадлежали известные и теперь горелки, в которых гореть значить оставаться одиноким в то время, как все стоять парами, и затем бегать и разбивать пару, догонять и умыкать себе девицу. В известном смысле, это был жребий добывания себе девиц.
   Имя весны, как мы упоминали, родственно слову ясный, а ясный одного корня с ярый, почему у западных Славян весна носила имя яро. У нас ярь, яровое называется жито, посеваемое весною, каков и овес, идущий от одного корня с весною; яроводье весенний разлив реки, ярина - летняя шерсть на овцах, ярка - молодая овца и т. п. Другие виды корня яр суть жар, пыл; зар-я зар-ница, зр-еть. Ярый вообще значить светлый, чистый, белый (напр. ярый воск, мед), блестящий, яркий. Это были понятия о естестве весеннего времени, которые вместе с тем переносились и на естество нр

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 484 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа