Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

авственное, ярый, яростный значило сильный, буйный, неукротимый, горячий, кипучии, пылкий, вспыльчивый, пламенный, страстный, отчего гнев царев, ярость царева назывались опалою. Все эти черты воссоздавали поклонение особому божеству весны, Яровиту, как оно называлось у западных Славян, или Яруну и Яриле, как оно обозначается у нас на Руси. Жрец Яровита, высчитывая его качества, от его же имени произносил такие слова: "Я бог твой; я тот, который одевает поля муравою и листвием леса; в моей власти плоды нив и дерев, приплод стад и все, что служить на пользу человека: все это даю чтущим меня и отнимаю у отвергающих меня". Эта речь может отчасти раскрывать смысл поклонения и нашему Яруну. В его имени язычник обожал ярость самой жизни, ее плодотворящую силу, огонь и жар ее весеннего творчества.

   Празднование Яровиту, начинавшееся с Красной Горки, по всему вероятию, продолжалось в течении всего весеннего времени до самого Купалья, или до того момента, когда растительное царство восходило к полной своей красоте и зрелости, что приходилось к концу июня. Видимо также, что это празднование выражалось в обычных хороводах, песнях и игрищах между селы, которые не переставали и не умолкали до самого Купалья. Проводы весны или похороны самого Ярилы, Яруна в образе особой куклы, которую хоронили в зеше, сопровождались, как и другие проводы праздничных дней, шумною вакханалией. В иных местах куклу делают из соломы, наряжают в бабий наряд, убирают цветами, кладут в корыто и с песнями несут к реке, или озеру, вообще к воде; там, по окончании обряда, срывают наряд, топчут чучело ногами и бросают в воду.

   Должно вообще заметить, что всякие проводы языческих празднеств или особых времен года всегда сопровождались похоронами особой соломенной или другой куклы, которую обыкновенно сжигали, а теперь с окончанием дней Ярилы, топили в воду, что означало те же похороны, совершаемый только во время Купалья.

   Это вещественное олицетворение божества или самого празднества, естественно возникавшее в уме язычника из всех оснований его верования, служило поводом и для возделки так называемых идолов, кумиров, болванов. От соломы переходили к дереву, от снопа к образу чаловека и вытесывали надобную фигуру, а в малом виде лепили ее из глины и даже выливали из металла, как можно судить по некоторым находкам подобных изображений. Такие болваны, которым поклонялись Руссы даже и на походе, в чужой земле, описывает араб Ибн-Фадлан, см. ч. I, стр. 523.

   Красная горка или первая зеленая трава, как мы говорили, составляла высоту первого весеннего времени. В средней России это приходилось к Юрьеву весеннему дню (23 апреля) или вообще к концу апреля. С первого оклика весны до этих дней проходило около восьми недель. Столько же времени проходило Красной Горки до Купалья, особого празднества в честь летнего солнцестояния или солнечного поворота к зиме, когда теплое время восходило к своей макушке и начинались летние жары. Как в зимния Святки языческое празднество свету-огню сосредоточивалось у христианского праздника Рождества Христова, так и языческое купалье сосредоточивалось у христианского праздника рождества св. иоанна Крестителя, 24 июня. Таким образом, от первого зарождения света-солнца до его высшего торжества проходило целое полугодие, исполненное явственных признаков быстро и сильно развивавшейся жизни во всей природе. Каждую ступень этого развития язычник переживал полным чувством радости, удивления, изумления, поклонения, окликая и закликая песнею каждый новый дар Божией милости, олицетворяя денствие этого дара в особом обряде или в особом игрище, творя ему жертвы за домашним столом, изготовляя на жертву особые виды хлебяого печенья, особые кушанья. Первый светлый и теплый луч солнца, первое дуновение весеннего тепла, первое движение весенних вод, первая заиень луга, первая зелень дерева, первый цветок, первый дождь, первый гром, - все это одно за другим принималось, как ниспосылаемый Божьею милостью дар, восхвалялось песнею, чествовалось поклонением, и как Божья святыня, получало целебные свойства и силы, употреблялось, как напр. умовение весеннею водою, или первою росою и первым дождем, или дождем после первого грома, на здоровье, на очищенье, или на красоту живому человеку. Свет-огонь жизни, восходя к своей полноте, наконец разгорался чудодейственною силою. Это бывало в ночь на Ивана Купалу. Растительная при рода в это время исполнялась чудесами. Цветы и травы приобретали именно в эту ночь такие волшебные силы и свойства, каких в другое время в них не существовало. Теперь-то и не обходимо было сторожить минуту, когда эти волшебные существа давались в руки. Весь лес горел особою жизнию; деревья переходили с места на место и шумом ветвей разговаривали между собою; "дубы расходились и составляли свою беседу". Самая река в эту ночь бывает подернута каким-то особым серебристым блеском. Во всем воздухе носится очарование, волшебство, особый (поэтический) страх, оттого, что тут же носятся невидимые и неведомые духи, способные натворить всяких бед. Словом сказать, язычник в эту ночь во всей природе созерцал, чувствовал горящий и палящий огонь жизни. Конечно, это был праздник огню-солнцу, почему в это время и зажигались пожары или костры огнем животворным, добытым от трения дерева. Огни зажигались на горах, при реках и источниках, в рощах и лесах. Вокруг огня собирались толпою мужчины и женщины, в венках из цветов, в поясах из трав, пели песни, водили хоровод, плясали и перепрыгивали через костер, на очищение и на здоровье. В иных местах сжигали на костре белого петуха. Все это происходило до самой утренней росы, когда толпа поспешно умывалась росою или уходила к реке, к озеру, к источнику, вообще к воде и также умывалась и купалась, на очшцение от очарований и болезней и на здоровье. Таков был существенный смысл употребления в это время огня и воды. В понятиях язычника это было Купалье, крещенье-обновленье и очищенье водою и огнем, так как и самое слово Купалье, Купало лингвисты сближают с словом кипеть, кипень.

   В своем коренном значении это слово вполне соответствует слову Ярый, почему Ярило и Купаю в коренном смысле однозначительными. Они сливаются и в языческом поклонении ¹⁶⁹.

   По-видимому, как на купальском празднике, так и при всех других годовых обрядах, сжигаемый огонь представлял видимый образ того невидимого, но ощущаемого духа, который возводил весну и лето, творил созревание жита и всякой растительности, давал спорынью, плодородие, который и в существе самого человека обнаруживал свои действия особым буйством и яростью жизни, что, конечно, всегда и сопровождалось обычными вакханалиями и игрищами. В 1505 г. один игумен так описывал купальскую вакханалию в городе Пскове: "Когда приходить этот великий праздник, день Рождества Предтечева, и в ту святую ночь мало не весь город возмятется и взбесится... Встучит город сей и возгремят в нем люди... стучать бубны, голосят сопели, гудут струны; женам и девам плескание (плеск в ладоши) и плясание, и главам их накивание, устам их кличь и вопль, всескверные песни, хребтом их вихляние и ногам их скакание и топтание; тут мужам и отрокам (парням) великое прельщение и падение; женам замужним беззаконное осквернение, девам растление"... По свидетельству Стоглава, люди, возвращавшиеся домой с этих вакханалий, падали, аки мертвые, от того великого хлохотания. "Те же Псковичи, прибавляет игумен, в тот святый день выходят, обавники, мужчины и женщины, чаровницы, по лугам и по болотам, в пути и в дубравы, ищут смертной травы и привета, чревоотравного зелия, на пагубу человечеству и скотам, тут же и дивия копают коренья на потворение и на безумие мужам; это все творят с приговоры сатанинскими"... Мы видели, что вещие травы собирались и на Петров день 29 июня. Точно также на другой день после этого праздника, то есть с наступлением мясоеда, происходят особые вакханалии, которые несомненно были те же купальские или Яруновы вакханалии, перенесенные на мясоед, вероятно, вследствие церковных запрещений веселиться в постные дни.

   Таким образом, в течении целого полугодия, в промежутке солнцевых поворотов от зимы на лето и от лета на зиму, язычник праздновал постепенное восхождение природы от холодного мертвого сна к цветущей и огненной поре лета. Он внимательно и чутко следил за каждым дуновением весеннего тепла, этого радостного и милостивого духа, пел ему песни, водил хороводы, завивая и развивая венки, гадая о счастье и любви, и живя сам радостною жизнью всеобщего возрождения, искренно веровал, что тою же жизнью должны веселиться и умершие (каковы Русалки), что они, за одно со всею природою, участвуют в ее возрождении и дышат тем же теплом жизни и веселья. По пословице: живой живое и думает, язычник не мог иначе и понять состояние земных дел во время оживления всей природы.

   О окончанием купальских празднеств наставала, по народ ному выражению, Макушка лета, начиналась Страда - горячая пора полевых работ, следовавших одна за другою без устали и без отдыха. Песни, хороводы, игрища притихали. "Плясала бы баба плясала, да Макушка лета настала", говорить народ об этой страдной поре. "Всем лето пригоже, да Макушка тяжела!"

   Работы начинались сенокосом, потом следовало жнитво. Созревший хлеб, конечно, возводил мысль язычника к "Растителю класов", к божеству хлебного плодородия, которым, по-видимому, у нас почитался Волос или Велес. Самый праздник жатвы называется Волотками. На юге России в начале жатвы завивают Волосу бороду. Это делает одна из жниц: захватив в руку куст колосьев она свивает их на корню, как косу, потом заламывает и в таком виде оставляет. Этот куст-завиток приобретаеть святое значение; к нему опасаются и прикоснуться из боязни, что от прикосновения того человека изогнет и скорчить в такой же завиток. В Костромских местах в начале жатвы оставляют на ниве волотку на бородку - куст несжатых колосьев. На севере (Архан. губ.) подобный обряд делается в конце жатвы: последние не сжатые колосья связывают на корню снопом и украшают этот сноп цветами. Там употребляются даже выражения: хлебная борода завить - значить окончить жатву и убрать хлеб; сенная борода завить - окончить сенокос и убрать сено. В Новгород, губ. при завивке Волосу бороды жница воспевает:

  

   Благослови-ка меня, Господи,

   Да бороду вертеть:

   А пахарю-то сила,

   А севцу-то корова",

   А коню-то голова.

   А Микуле - борода.

  

   Если это имя Микула должно обозначать известного мифического пахаря русских былин, Микулу Селяниновича, то здесь он прямо сближается с Волосом, который, следовательно, не только был пастух, скотий Бог, но и селянин-пахарь. Мы уже заметили, что он точно также, как Скифский третий брат обладал золотою сошкою. ¹⁷⁰

   В иных местах подобную бороду завязывают Илье Пророку, из овса, также чуд. Николе или самому Христу - явное влияние уже христианских понятий.

   Конечно нива, растущий хлеб вызывали в чувстве язычника особое благоговение и особое внимание ко всем переменам, происходившим там с развитием растительности. С радостью язычник встречал первый колос и освящал его появление особым обрядом. И теперь во Владимирской губерн. молодежь собирается на краю села, становится в два ряда лицом друг к другу, схватывается друг с другом обеими руками и таким образом устраивает между рядами как бы мост, по которому проходить малютка - девочка, убранная разноцветными лентами. Каждая пара, как только девочка уходить дальше, перебегает вперед и снова устраивает из рук мост для шествия малютки. Таким образом, с перебегами доходят до самой нивы. Это значить водить колосок. У нивы девочку спускают на земь; она срывает несколько колосьев, бежит с ними в село прямо к церкви, где и бросает их. При обряде поют песни:

  

   Пошел колос на ниву

   На белую пшеницу...

  

   Или: Ходить колос по яри

   По белой пшенице;

   Где царица шла -

   Там рожь густа:

   Из колоса осьмина,

   Из зерна коврига,

   Из полузерна пирог.

   Родися, родися

   Рожь с овсом;

   Живите богато

   Сын с отцом.

  

   Первый сжатый сноп, как и Рождественский дед, приобретал значение священное и целебное. Его приносили в избу и ставили в переднем углу. Его семена теперь носят в церковь для освещения, мешают их с посевными семенами, а часть берегут на всякую надобность, как целебное средство.

   Такое же значение приобретал и последний сноп, который в добавок наряжали куклою, в женский или мужской убор и с песнями несли его во двор и ставили в избе в передний уголь. Этот сноп также прозывался дедом и по языческим понятиям, действительно, представлял самого житного деда, обитателя нивы. Как в доме Домовой, в лесу Леший, в воде Водяной, так и в ниве живет ее живой дух, дед Полевой или Полевик, ростом равный высоте хлеба, а после жатвы - каждому оставшемуся срезанному стеблю. В поле живут также и полудницы-русалки, которые в летнюю пору сидят во ржи и хватают малых детей. В Галиции Житного деда представляют стариком с тремя длиннобородыми головами и с тремя огненными языками. Не это ли образ Триглава Штетинского, которому поклонялись Балтийские Славяне.

   Все это остатки и отрывки поклонения паханой ниве, созревшему хлебу; все это выражения поэтического чувства и поэтической мысли, которые ни на минуту не покидали язычника во всех его отношениях к матери-природе.

   В одно время с жатвою, по замечанию поселян, уже с Ильина дня, когда настают холодные утренники, приходить осень. Действительно, от самого поворота солнца на зиму, а лета на жары, природа мало по налу уносить куда-то свои живые и веселые силы. С этого времени умолкают певчия птицы; живой лес и поле становятся молчаливыми; птицы потом совсем улетают в неведомые страны, в неведомый Ирий или Вырай, т. е. Рай. Ласточки собираются вереницами, ложатся в озера и колодцы, из которых, как сказано выше, весною появлялись русалки - явное дело, что здесь равумелись души померших людей. В пер вые дни октября в лесу сам леший куда-то пропадал и лес оставался пустым, как он на самом деле остается пустынным, молчаливым и голым, без листа. Водяной, окованный первым льдом, тоже засыпал на всю зиму. Ясно, что с осенью исчезала жизнь природы, исчезали мало по малу и духи-образы этой жизни. Ясно, что всякий дух, живший в лесу, в реке, в поле, на ветвях дерева, как русалка, и т. п. был сама жизнь, которую и понять и представить себе язычник иначе не мог, как в образе духа. В этот образ живого духа он облекал и все умершее, не веря от полноты созерцаний жизни, что в мире что либо умирает на веки.

   Язычник боготворил природу со всех сторон, поклонялся и веровал ей на всяком месте, при всяком случае. Чтобы он ни делал, религиозное чувство о природе не оставляло его ни на минуту. Начало и конец всякого дела он освящал молением - поклонением и жертвою в различных видах, по различию дел, но всегда с глубоким чувством сыновней детской любви и зависимости. В своих отношениях ко всем явлениям природы он был истинный ребенок, истинный ее внук, как он называл сам себя, упоминая о своих дедах - богах. Его чувства к ней были исполнены любви и страха. И это были два неиссякаемые источника, из которых били неистощимым ключом все его мифы, все его верования, все его разумение природы, до самых мелких подробностей. Здесь же заключалась и та основа его воззрений на дела внутреннего и внешнего мира, по которой он не мог резко отделять друг от друга добро и зло. Где нынче был страх, там завтра все освещалось чувством приязни и любви; где нынче устрашала видимая или не видимая вражда природы, там завтра все покрывалось отношениями полной дружбы и родства. Как ребенок, он веровал в природу, как в одно живое цельное неразделимое существо и не понимал еще того философского отделения света от тьмы, добра от зла, которое появляется в язычестве уже при философской обработке его начал помощью мудрых размышлении и глубокомысленных отвлечений.

   Представления о злом мире, исполненном неугасимой вражды к человеку, которые теперь существуют в народных верованиях и причисляются к древнему язычеству, несомненно появились уже в позднее время, когда водворилась истинная Вера и учение о грехопадении. Наш язычник не понимал еще, что такое грех и откуда он идет, а потому и не мог себе создать точного и ясного представления о началах добра и зла, нравственного света и нравственной тьмы. Все его боги и духи не дают никаких определенных намеков на такое понимание их при роды. Никаким враждебным силам наш язычник не поклонялся. Он их не знал. Некоторые исследователи находят эти враждебные силы в помершем мире, в тех духах жизни, которые восставали в зимния Святки или носились в купальскую ночь и появлялись и в другое время повсюду, где их видела языческая мысль. Но это были только страшные силы, способные и на добро и на зло, страшные по той причине, что они являлись живущими там, где истинного живого существа не было видно, или в такое время, в полночь, когда весь живущий мир спал крепким сном и на улицу не выходил, а между тем звук и шел есть жизни не умолкал и в понимании язычника непременно облекался в живое существо. Домовой, Водяной, Леший, Полевой, враждовали в то лишь время, когда к тому их побуждала сама жизнь природы, восходящая к своему весен нему разцвету или уходящая к зимнему сну. В сущности все создания языческого воображения, все божества язычника были добрые его соседи, с которыми надо было только знать, как поступать и как устраивать их соседство себе на пользу, для чего существовали умилостивления и жертвы и очень помогали даже чудные силы некоторых трав и других вещих веществ и предметов; помогала сила заклятий или заговоров, разных мифических действий и обрядов и т. п.

   Исследователи, вникавшие в существо славянского язычества и в особенности русского, единогласно обозначают его верою природною, естественною, то есть, надо полагать, такою верою, которая создалась сама собою, как бы выросла из самой земли, как бы народилась вместе с самим народом. Она действительно есть произведение нашей страны и представляет образ понимания и созерцания природы простым умом и чувством простого селянина. Так, по крайней мере, мы должны судить о нашем язычестве по тем остаткам и обломкам, какие уцелели от его миросозерцания в народном быту и в показаниях старой церковной письменности. Мы видим, однако, что в народных верованиях уцелели больше всего, так сказать, только психические основы язычества, то есть простое чувство природы с его поэтическими олицетворениями во всех видах, и простое детски-слепое верование человека во все, что ни рассказывают ему его чувство и воображение. Мы знаем, что на этих естественных и прирожденных человеку основах народ устраивал свое миросозерцаяие и под влиянием христианского учения и христианских идей, воспринимая эти идеи тоже в живых образах путем олицетворения, так как иначе он не мог их и постигнуть.

   Как пзвестно, народный ум нигде и никогда не бывает богат отвлеченным мышлением. Он легче всего понимает только то, что может вообразить. Воображение больше всего и управляет его мышлением. Таким образом, эта сторона народных верований, в строгом смысле не может быть названа и язычеством. Она простое детство народного ума и чувства, равное по своему существу настоящему детству каждого человека. Во всякое время, и в язычестве, и в христианстве, это детство постоянно создавало и постоянно создает себе живые образы своего разумения вещей и идей. Это простое, прирожденное человеку творчество его поэтической мысли и чувства.

   Но можем ли мы основательно говорить, что иного язычества у нас и не было, что наше язычество осталось на первой поре своего развития, то есть, как мы упомянули, на простых естественных основах простого детского творчества народной фантазии, что оставленный нам летописыо и церковною письменностью имена языческих богов и в языческое время оставались одними голыми именами? И здесь опять мы встречаемся с известным заключением худо понятой Шлецеровской критики, что чего мы не знаем, о чем не сохранилось свидетельств, того не могло существовать и в живой действительности. Остались от языческих богов одни имена, потому что их капища и мифы были разрушены Христианством, а христианская, одна лишь церковная грамотность в течении веков редко позволяла себе даже упоминать эти проклятые имена, а тем меньше описывать подробности языческого поклонения; мирской светской грамотности, как и светской школы, у нас вовсе не существовало и по церковным запрещениям не должно было существовать, - вот достаточная причина, почему поэтические рассказы древнего язычества ни кем не были записаны и исчезли из памяти. В устах народа они несомненно хранились многие века, воспевались в песнях-былинах, в которых и до сих пор все еще явно ощущается присутствие мифических образов высшего порядка, так называемых теперь старших богатырей. Случайно уцелевшее еще от XII века Слово о полку Игоревом вводить нас в такой мир живых мифических воззрений и созерцаний, который отстраняет и малейшее сомнение в существовали целого и полного круга русских мифов, носившихся живою жизнию даже над сознанием, воспитанным уже христианскими идеями. Суемудрие некоторых новейших филологов доказывающих, что наше Слово в сущности есть книжная и, стало быть, мертвая компиляция и в мыслях и в словах, собранная из какого-то неведомого и самим филологам болгарского источника, по меньшей мере обнаруживает только недостаточное знакомство, не с одною буквою, а больше всего со смыслом и духом тех старых словес этой песни, которые составляли некогда поэтический язык древних Боянов и рассыпаны не в одном Слове про Игоря, но и в других памятниках русской древней письменности. ¹⁷¹

   Это Слово, как давно уже отмечено, есть произведение литературное. Оно не былина народного песнопенья, но творение грамотное и однакож вовсе не книжное, не подражание книжным словесам, то есть книжной церковной речи, а подражание старым словесам поэтического творчества певцов - боянов, откуда эти словеса, как ходячия пословья, общие места, целиком вошли в состав Слова. В отношении языка, основою Слова служат только эти старые словеса. Это быль в собственном смысле литературный язык древней Руси. Некоторые его выражения могут идти от глубокой древности, потому что общие места, ходячия пословья, всегда очень любимы народом и всегда долго удерживаются в народной памяти. Таким же путем образовался и церковный поучительный язык, заключающий в себе множество любимых или привычных выражений, которые в течении многих столетий удерживаются во всех произведениях собственного русского написания. Вот причина, почему в старых словесах Игорева певца находим выражения, проникнутые полным мифическим сознанием. Слово о полку Игореве вполне удостоверяет, что в нашей старой письменности существовали и другие ему подобные и также записанные песни, в числе которых могли быть и такия, где русские мифы и русское язычество были изображены в желанной полноте или, по крайней мере, с желанными подробностями.

  

   Из предыдущего обзора языческих верований и самых оснований языческого умонастроения и умоначертания уже можно видеть, что самый нрав язычника должен был носить в себе те же черты горячего непреодолимого чувства, каким был исполнен и весь круг его понимания природы. Как известно, теперешние люди много размышляют; размышление их сила и слабость, потому что во многих случаях оно охлаждает даже и высокие порывы чувства; язычник, наоборот, все понимал только чувством. В подвижности и стремительности его чувства была его сила, которая конечно чаще всего приводила его к погибели, но за то приводила и к полному торжеству.

   В этом отношении об язычнике можно говорить, что он был "натура цельная", не раздвоенная и не половинчатая, отнюдь не разъедаемая в своих поступках многообъемлющим отвлечением и размышлением. То качество, которое лежало в основе языческого нрава можно пожалуй назвать дон-кихотством, самодурством и тому подобными обозначениями его сильной, полной и цельной воли, которая, раз почувствовавши прямизну своего направления, уже неизменно и непреодолимо стремилась выполнить себя во всех обстоятельствах и со всеми подробностями.

   Можно сказать, что языческий нрав вообще был сильнее чем теперешний; язычник, как мы говорили, жил наиболее чувством, одним чувством на высоте своих идеалов и чувственностью на низу своих материальных потребностей. По этой причине и весь его нрав состоял из полноты чувства. Это была стихия его нравственного существования. Его страсти были стремительнее и непреодолимее, пожалуй можно сказать, животнее. Союз любви, родства и дружбы он чувствовал живее, крепче, искреннее, сердечнее, но за то с такою же живостью и силою он отдавался злобе и ненависти.

   Естественно, что во всех поступках он больше всего уважал ту же самую силу чувства, поэтому мужество и храбрость во всех случаях составляли вершину или венец его нравственных деяний. Византиец Кедрин рассказывает в своей Истории один случай (1034 г.) о Русских Варягах, служивших в Греческом войске наемниками. "Один из Варангов, говорить он, рассеенных в области Фракисийской (в Малой Азии, на Армянской границе) для зимовки, встретив в пустынном месте туземную женщину, сделал покушение на ее целомудрие. Не успев склонить ее убеждением, он прибег к насилию; но женщина, выхватив (из ножен) меч этого человека, поразила варвара в сердце и убила его на месте. Когда ее поступок сделался известным в окружности, Варанги, собравшись вместе, воздали честь (буквально увенчали) этой женщине, отдав ей и все имущество насильника, а его бросили без погребения, согласно с законом о самоубийцах". ¹⁷²

   Немецкие ученые, присвоивающие имя Варяг только одному Германскому племени, принимают и этот случай, как доказательство германства Варягов, именно потому, что здесь обнаруживается во всем блеске германское уважение к женской чести и вообще германская высота нравственности.

   Г. Васильевский, сторонник Норманства Руси, в своем образцовом исследовании о Варяго-Русской дружине в Константинополе, очень основательно доказывает, что в этом случае имя Варяг принадлежит Русской Руси. Нам кажется, что и толковать здесь о нравственности по нашим теперешним понятиям едва ли находится повод. Здесь простые люди были приведены в восхищение мужественным делом женщины и воздали ей справедливую почесть. Не говорим о том, что подобной справедливости, быть может, требовали и Варяжские обязательства пред Греками, как вести себя посреди чужого населения. Смелый и мужественный подвиг и устав отношений к туземцам, все это вместе послужило основанием для восстановления и торжества житейской правды. По греческим законам все имение такого насильника, действительно, отдавалось обиженной.

   Свод нравственных законов, который существует у теперешних людей, язычнику был совсем неизвестен. Первородное дитя природы, он в своих понятиях о нравственности не мог еще выйти из круга, так сказать, стихийных начал нравственного мира. Он еще был стихийная природа, как можно назвать ту связь побуждений и стремлений, руководимых наиболее чувством и наименее разумом, которая и составляла нравственную почву язычника.

   Нравственность человека возрождается и развивается из понятии о человеческом достоинстве. Чувствовал ли, и мог ли понимать такое достоинство язычник, взирая на самого себя и относясь к другим? Неразвитая высшим сознанием природа, он смотрел на весь мир только как на почву для собственного существования, где торжествуешь и поглощает все другое только природная же сила, в каких бы видах она не выразилась. С этой точки зрения язычник смотрел и на человеческий мир, едва различал зверя от человека, и в случаях ссоры и вражды охотясь за порабощением людей, в равной степени, как и за истреблением звереи. Как мы видели, рабы отличались от всякого другого товара лишь тем, что были товар живой, что обладали способностью уходить от владельца, почему с особою заботливостью о сохранности такого товара и толкуют договоры с Греками. В этом случае достоинство человека подобно всякому товару было оценено на вес золота.

   Как известно, таково было убеждение всего древнего мира. Первичные понятия о нравственной ценности людей, должны были народиться только в пределах человеческого гнезда, которое именовалось родом, и что конечно обнаруживало, так сказать, природное происхождение этих понятии, т. е. их происхождение из самого естества животной жизни. Родич была личность, имевшая в глазах рода, так сказать, гнездовое нравственное значение, как единица родовой крови. Понятия о родиче составлялось уже почву для выработки понятий о человеческом достоинстве. Однако родич был только родная кровь. Достоинство его лица терялось в сплетениях родства. Только одно колено братьев пробуждало идею о равенстве личных прав, о равном достоинстве каждого брата и, следовательно, каждого лица. Поэтому и перехода понятий к идее о равном достоинстве всех людей, всех лиц, переход от родового корня к корню общины, естественно, был отмечен родовым же именем брата. И в общинном быту брат является уже со всеми признаками того личного достоинства, какое потом распространилось в понятиях о достоинстве чедовека вообще. Но выработка новых отношений между людьми и новых понятий о достоинстве человека шла очень медленно, с растительною постепенностью и вполне зависела от хода самой истории во всей стране. Языческий быт уже и в христианское время все еще руководился, как мы сказали, только первобытными стихийными началами нравственности.

   Охраняя и защищая свое родовое гнездо и своих птенцов-родичей, этот быт с особою силою развивал стихийное же нравственное чувство - месть. Конечно, это была единственная и самородная управа в защиту личной и родовой жизни; но она же ввергала эту жизнь в бесконечную вражду и служила главнейшею причиною для взаимного истребления охранявших себя родов и целых племен.

   Месть вообще являлась самым сильным двигателем и устроителем языческой нравственности. Это был священный долг и святое право, которое исполнялось без рассуждения и разбора, какие средства были нравственны или безнравственны, лишь бы они доводили до желанной цеди. Высшее нравственное понятие заключалось уже в самой мести.

   Мы видели, как действовала мстительница Ольга и мститель Владимир. Несомненно, что месть же воспитала и Святославову дружину в ее подвигах в Хозарской области, ибо и отец его Игорь три года собирал войско на месть Грекам. Мы видели, что самое начало русских подвигов в Аскольдовом походе на Греков тоже было вызвано чувством мести за убийство в Царьграде, по словам Фотия, каких-то провевальщиков зерна. А этот случай в полной мере объясняется другим подобным событием, описанным армянским историком конца X в., Асохиком. В то время у греческих царей находился на службе отдельный полк Русских, которые даже и на народном языке Греков назывались также и Варягами. Около 1000 года царь Василий, тот самый, при котором св. Владимир крестился, ходил в Армению в сопровождении русского отряда. В одно время этот отряд стоял лагерем в местности между теперешним Диарбекиром и Эрзерумом. В той же местности стояли и грузинские полки. Войны не было. Царь Василий приходил в Армению с миром и делал дружелюбные приемы властителям Грузии и Кавказа. Случилось, что из пехотного отряда Рузов (так Армянин пишет имя Руси) какой-то воин нес сено для своей лошади. Подошел к нему один из Грузин и отнял у него сено. Тогда прибежал на помощь Рузу другой Руз. Грузин кликнул к своим, которые, прибежав, убили первого Руза. Тогда весь народ Рузов, бывший там, поднялся на бой. Их было 6000 человек пеших, вооруженных копьями и щитами. Тех Рузов выпросил царь Василий у даря Рузов в то время, когда он выдал сестру свою замуж за последнего. В это же самое время Рузы уверовали во Христа. Все князья и вассалы грузинские выступили против них и были побеждены..." Другой армянский историк говорить, что "30 человек самых знатных умерли на том месте. В этот день не ускользнул ни один благородный Грузин, все заплатили немедленною смертью за свое преступление" ¹⁷³.

   Вот по какой причине имя Руси было страшно всем врагам и разносило победу по всем окрестным странам. Однако и в этом случае Русь действовала справедливо и законно. Еще в договорах Олега и Игоря убийца должен был умереть на месте убийства. Сопротивление Грузин увеличило только число жертв. Никакой обиды, а тем более убийства, Русь не прощала никогда и рано ли, поздно ли наносила верное отмщение. Не удовлетворенная месть горела и не потухала многие годы и история Русских войн с соседями, а равно и домашних междоусобий, конечно, главным образом, всегда была исполнена счетами мести за нанесенные обиды. Месть была в то время единственным основанием людской правды; на возмездии основывалась и всякая справедливость.

   Но если месть почиталась единственною правдою и, так сказать, самым существом правды, то понятно, что при ее исполнении всякие средства казались не только позволенными, но даже и необходимыми. Да и вообще в глазах язычника всякая цель его стремлений и чувствований становилась правдою для его нравственных поступков, тем более, что круг его нравственных уставов не очень был обширен.

   Из чувства и права мести сама собою вырастала новая стихия людских отношений, это - самоуправство. Сильный стремительностью чувства, язычник поступал самоуправно везде, где своя воля бывала сильнее чужой воли.

   Если в понятиях язычника цель его стремлений и чувствований оправдывала всякие средства и не была, так сказать, заставлена различными соображениями о нравственности или без нравственности поступка, то мы напрасно будем рассуждать, что поступки Олега, Ольги, Владимира были коварны, низки, недостойны правдивого, а тем более мудрого человека. Коварство, как доля или свойство хитрости, у язычника почиталось высшею способностью ума и употреблялось только там, где недоставало прямой силы. Сам летописец, уже христианин, изображая дела Олега при занятии Киева, дела Ольги по случаю мести Древлянской и не помышляет, что это поступки только коварные. Он напротив выставляет их как дела мудрые, хитрые, ибо самое слово хитрость и хитрец означало в то время способность творческую, вдохновенную, вещую. Хитрец и хитрок значило просто - художник своего дела. Хитрые поступки и дела, в каком бы виде они не обнаруживались, приводили язычника в восхищение и восторг, как высокие качества ума. Нравственный разбор в этих случаях появился уже в христианское время, когда восстановились уже другие жизненные идеалы, и нет ничего ошибочнее судить и осуждать языческую нравственность с точки зрения современных нравственных понятий, к тому же и существующих больше всего только в поучении, в теории, на словах и на бумаге, больше всего в хвастовстве современными успехами развития. Язычник, поступая по язычески, был со всех сторон прав, потому что таково было его воззрение на жизнь и нравственность. Правы ли современные люди, поступающие все еще по язычески, проповедающие даже такую языческую истину, что все, что тебе мешает и сопротивляется на твоем пути, должно быть всячески истребляемо, должно погибать, ибо таков закон борьбы за существование, правы ли эти люди, вместе с тем твердо знающие и высший идеал, и высший закон нравственных поступков?

   В понятиях о нравственности, как и во всех других своих воззрениях, язычник был сама природа, простая, вполне чувственная природа, неразвитая сознательною мыслию. Поэтому его совесть допускала очень многое, чего мы уже не прощаем и почитаем за великий грех. Он напр., бывал часто бесстыден в отношениях к другому полу, о чем говорить в X веке арабы, видевшие Руссов на Волге, о чем свпдетельствует и наш летописец, описывая древний, а быть может еще и современный ему быть Древлян, Северян, Вятичей и т. д. Летописец же рассказывает былину про язычника Владимира, как он бесстыдно отомстил Полоцкой Рогнеде за то, что назвала его робичичем, сыном рабы, и не захотела пойти за него замуж. Однако все это рисует не разврат нрава, как было у Римлян в последния столетия их жизни, не падение общества, а одно малолетное детство этого общества, по нравственным понятиям еще не отделившегося от неразумной животной природы и не ведавшего вины в подобных поступках. Из той же близости к животной природе вырастали и все другие качества языческих нравов, недобрые и добрые.

   Мы сказали, что хитрость и коварство, как ловкие орудия ума, без которых напр, не возможно было поймать ни одного зверя, ни одной птицы, в людских отношениях употреблялись, однако, только там, где не доставало прямой силы. Как скоро язычник сознавал свою силу и могущество, он действовал всегда прямо, открыто, честно, великодушно. Святослав всегда вперед посылал сказать соседним странам, с которыми хотел воевать, - иду на вас! Святослав говорил так, конечно, от лица всей своей дружины, от лица всей Руси, что вполне соответствовало положению тогдашних русских дел. Но каждый из храбрых, каждый его дружинник, воспитанный с ним вместе в сознании русского могущества, был такой же Святослав в своих нравах и поступках. Об этом засвидетельствовал и летописец, говоря, что с Святославом вся его дружина жила одинаково. Сознание своей силы и могущества есть уже качество богатырское и потому идеал нравственного человека, по языческим понятиям, должен был выразиться, по преимуществу, в лице богатыря, как он изображается в народных песнях-былинах. Храбрые Святославовой дружины, действительно, были богатыри, почему и византийская риторика в описании Святославовых битв, как мы видели, очень походить на песню-былину. В ней, как и в наших песнях-былинах, богатырь-воевода, стр. 223, хватает врага за пояс и помахивает им, защищаясь, как щитом или палицею; и в ней богатыри рассекают пополам и людей и лошадей, стр. 214. Борьба с богатырями заставила и греческого ритора сказать богатырское слово (так в древности именовалась песня-былина) в честь великих и истинно богатырских подвигов этой борьбы.

   Как образ не простой, а так сказать стихийной силы, буйной и ярой, как сама природа, богатырь, - этот буй-тур и яр-тур древних пееен, конечно, не знал нравственных слабостей или пороков бессилия, каковы коварство, вероломство, криводушие, малодушие, трусость и т. п. Самая жестокость и свирепость, до которых в иных случаях доходит в своих подвигах и богатырь, являлись только выражением простой стихийности его богатырской силы и богатырского нрава. Если христианская нравственность требует именно обуздания страстей, то языческая нравственность тем и отличалась, что в ней всякое движение чувства получало стремительность и горячность самой стихии. Война, месть врагу, истребление врага являлись не простым отношением вражды, но стихийного чувства злобы и ненависти. Вот почему и благодушный, добрейший по своей природе, Илья Муромец становился диким зверем, когда сокрушал врага.

   Богатырское дело было дело дружинное. В нем и нравственность необходимо должна была носить черты дружинного быта и особенно дорожить теми качествами, какие создавали высоту дружинного идеала.

   Различная бытовая среда необходимо воспитывала и различные нравы и различный нравственные понятия. Нрав зверолова, конечно, не во всем походил на нрав земледельца, как и нрав богатыря-воина не во всем походил на нрав промышленника торговца. В каждой среде создавались свои идеалы нравственных людей, и надо заметить. что язычник очень верно опредедял достоинства самого корня нравственных поступков в каждой отдельной среде быта. Звериный и птичий промышленник почитал неприкосновенною святынею чужую добычу, хотя бы она встречалась ему в самом глухом пустынном месте. Купец почитал выше всего правое, т. е. верное слово, честность в исполнении обязательств и сделок. И промышленник-охотник и промышленник-купец на самих себе очень хорошо испытывали великую тяжесть всех трудов, с какими доставались промысловый добычи, и потому, сколько берегли свою собственность, столько же уважали и неприкосновенность чужих добытков труда. Мы видели, с какою заботою Руссы оберегали на Черном море во время крушения чужия ладьи и товары, и знаем также, как они преследовалп злодеев-должников.

   Вообще должно заметит, что нравственный понятия в языческой жизни нарождались сами собою от влияния самых дел и условий языческого быта. Так известные обстоятельства немой торговли без слов, о которой скажем ниже, и которая, как древнейший неизбежный способ сделок между чужими племенами и между людьми, неразумевшими языка друг у друга, в древних торговых сношениях случалась нередко; самые свойства такого образа сношенип заключали уже в себе плодовитое зерно для развития самых прямых и, в высокой степени, твердых и честных отношений и к собственному слову, и к чужому имуществу. Добрые нравственный качества человека в этих обстоятельствах являлись вовсе не от доброго поучения, а как неизбежное последствие его бытовых порядков; они нарождались и воспитывались самым делом повседневной жизни, потому что во многих случаях, при тогдашнем состоянии общества, быть честным, держать крепко правое слово, язычнику было выгоднее, ибо хитрый обман в повседневных сделках должен был разрушать самую основу сношений, которые в то время вообще достигались с немалым трудом. Таким образом можно сказать, что вся нравственность язычника, и в добрых, и в худых своих стремлениях, была естественным произведением самой природы тогдашнего быта.

  

  

   Мы видели, что историческое движение Русской жизни в половине IХ-го века ознаменовало себя двумя событиями: призванием из-за моря Варягов в Новгороде и походом за море на Греков в Киеве. Становится также ясным, что и то и другое событие направляются к одной цели, именно к устройству порядка в отношениях домашних и в сношениях с чужими людьми. Кто же был главным деятелем этих в полном смысле всенародных и исторических подвигов? Нельзя отрицать очевидной истины, что в этих великих делах присутствует сознание общих выгод и общих интересов. Такое сознание не могло вырости внезапно или случайно, как гриб. Оно не могло быть занесено и пришельцами вроде пресловутых Норманнов. Оно должно было накопиться в течении долгих веков, ибо мы хорошо знаем, что и теперь, на высоте всякого прогресса, понятия об общих целях и задачах жизни проходят в жизнь и распространяются очень медленно и с великим трудом. Сознание общих выгод, обнявшее своею мыслею весь Русский край от Балтийского до Черного моря, не могло также народиться в сельской и деревенской глуши. Оно впрочем и действует вдоль большой дороги "из Варяг в Греки". Оно, стало быть, народилось и воспитывалось между людьми, хорошо знавшими оба конца этой дороги и стремившимися устроить на этом пути такой порядок, который был бы выгоден и полезен каждому концу в отдельности. Очевидное дело, что здесь действовало целое общество, то есть совокупность людей, которые если и жили по разным местам, но мыслили одно: если и не знали друг друга, но сходились, как друзья, на одной мысли. Этою мыслью или самым надобным делом для каждого из обитателей всей упомянутой дороги, несомненно, был торговый промысл. О древности торговых сношений по этому пути мы говорили достаточно, см. стр. 32 и след. В селах, в деревнях, особенно в городах, лежавших на самом пути и по его сторонам, необходимо жили люди, для которых торговый промысл, в каком бы малом виде он не производился, представлял общую связь, где отношения одного конца дороги переплетались с отношениями другого конца. Каждый, заботясь только о себе, преследуя только собственные выгоды, попадал, однако, на тот же единственный для всех общий путь торга между двумя и даже тремя морями. Свободный или несвободный проход к греческому или варяжскому торгу отзывался своими последствиями даже и в глухих деревнях, а тем больше в глухих городах, поэтому живой интерес о том, как идут дела с Варягами или Греками чувствовался далеко и призывал людей к единству действий. Явные следы такого единства мы уже видели в полках Олега и Игоря, в Цареградских походах. Не говорим о призвании самых князей и о первом Цареградском походе Аскольда. Все это дела некоего особого существа древней Руси, которое, по справедливости, мы можем называть обществом, и при том, руководящим обществом. Выразителями этого общества, его действующими лицами в сношениях с греками оказываются послы и купцы. Мы полагаем, что послование и гостьба гораздо древнее греческих договоров, где они случайно обозначаются в первый раз. Это были самые древние и обычные способы мирных и собственно торговых сношений между близкими и далекими странами. Можно полагать, что послы были водителями купеческих караванов и что без посла по многим отношениям древности не был возможен или безопасен и самый торговый поход. У нас послы и гости, как видели, приходили в Царьград от каждого города, а это служит несомненным свидетельством, что в каждом городе находилась община людей, малая или большая, интересы которой распространялись дальше пределов своей волости и доходили даже до самого Царяграда. Глухой Ростов, лежавший далеко от варяжского пути, посреди диких лесов и болот, и тот однако посредством послованья и гостьбы сносится с тем же Цареградом. Если все эти города были Варяжскими колониями от Балтийского Славянства, основанными в незапамятное время задолго до призвания князей, то уже по одному своему происхождению, как колонии, они должны были состоять из промысловых торговых общин, которые в известном смысле, как впоследствии обозначает и летопись, составляли душу каждого города. Примерно мы можем числить хотя десять городов, существовавших у нас до IX века. И этого очень достаточно для образования из общин всех десяти городов одной силы, е