Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

то и у Греков, но есть там неисправленье: служат опресноками, сиречь оплатами, чего от Бога не повелено, но повелено хлебом служит. Выслушав первую речь философа, Владимир спросил его: "Ко мне приходили жиды козарские и говорили: немцы и греки в того веруют, кого мы распяли на кресте?" Не без искусства летописец расставил разговоры, чтобы тотчас начать подробную повесть о Распятом.

   "Воистину в того веруек, сказал философ, ибо так пророчествовали пророки, одни - что Богу должно родиться, а другие быть распяту и погребенну и в 3-й день воскреснуть и взойти на небеса. А жиды тех пророков избивали и когда все сбылось по пророчеству. Господь еще ожидал от них покаянья, но не покаялись и для того Господь поодаль на них Римлян, грады их разбили, самих рассеяли по землям и работают теперь в странах."

   Но историю жидов Владимир узнал очень подробно, когда спросил философа, для чего Господь сошел на землю и принял страдание?

   "Если хочешь послушать, сказал философ, то расскажу тебе от начала", и рассказал ему Ветхо-Заветную Историю по порядку, о сотворении неба и земли и всей твари, о гордости и высокоумии Сатаниила, как он был низвержен с неба; о жизни первого человека в раю, о создании жены от ребра Адама? О преступании заповеди и изгнании из рая; об убийстве Авеля братом Каином: о том, как люди, расплодившись и умножившись на земле, забыли истинного Бога, стали жить по-скотски; как Бог наказал их потопом. Остался один праведный Ной с тремя сынами; от них вновь земля расплодилась. И были люди сначала единогласны и задумали выстроить столп до небес. За этот горделивый суетный помысл Бог разделил их на 72 языка. И разошлись они по странам, каждый принял свой нрав. Тогда по наученью демона стали люди поклоняться лесам, источникам и рекам, совсем забыли Бога. Потом дьявол привел людей в большее обольшенье, начали поклоняться кумирам деревянным, медным, мраморным, иные золотым и серебряным, приводили сыновей и дочерей и закалали перед ними. Первый взошел в истине праотец Авраам и желая испытать пророческих ложных богов, зажег идолов в храме. За то Господь возлюбил Авраама, вывел его в землю Ханаанскую и сотворил его племя народом великим. Но народ жидовский скоро забывал Божью благодать и всегда снова обращался к зловерию. Начнут они каяться и Бог их помилует; только Бог помилует - а они опять уклонятся в идолопоклонство. Бог их вывел из египетской работы Моисеем и сохранял их на пути, а они слили "тельчу главу" и стали ей поклоняться, как Богу. Потом в Самарии слили две золотых коровы и тоже поклонялись им. В Иерусалиме стали поклоняться Валу или Орею, ратному богу. Тогда Господь послал им пророков на обличенье их беззаконий и кумирского служения. Они же, не терпя обличенья, избивали пророков. И разгневался Господь на Израиля и сказал: " Отрину от Себя, призову иных людей, которые Меня послушают; если и согрешат, не помяну их беззакония!" И послал пророков, веля прорицать об отвержении жидовском и о призвании иных стран. "Рассею вас, все останки ваши во все ветры. Отдам вас на поношение!" - Так говорил Господь устами тех пророков. Затем философ рассказал Евангельскую Историю, и закончил свои повести так: "Господь поставил один день, в который, пришед с небеси, хочет судить живых и мертвых и воздать каждому по его делам; праведным царство небесное и красоту неизреченную, веселье без конца и бессмертье во веки; грешным - мука огненная и червь неусыпаемый и мучению не будет конца. Так мучимы будут, кто не верует во Христа, мучимы будут в огне, которые не принимают крещенье." Сказавши это, философ показал Владимиру запону, на ней было написано Судище Господне - справа праведные в веселии шествуют в рай, слева грешники идут на вечную муку. Владимир, вздохнувши, молвил: "Хорошо будет тем, что идут направо то, горе будет этим, что налево". - "Если желаешь стать с праведными, то крестися", - сказал философ. Владимир положил на сердце эти слова, но ответил: "Пожду и еще немного." Он желал испытать все веры.

   После этих бесед с проповедниками веръг, Владимир созвал на совет дружину, всех бояр и старейшин города, и сказал им: "Ко мне приходили Волгаре и говорят: прими наш закон; потом приходили Немцы и те хвалят свой закон; после пришли жиды.... Наконец пришли Греки, похулили все законы, а свой хвалят и много говорили, рассказывали все от начала мира, о бытии всего мира. Очень умно рассказывали и чудно их слушать, любопытно каждому их послушать! Повествуют, что есть другой свет; если, говорят, кто в нашу веру вступите, то хотя бы и умер, - опять встанет и не умрет во веки; если в иной закон ступить, то на том свете в огне будет гореть!.. Как ума прибавить, что скажете?" - вопросил Владимир,

   "Дело известное, - сказали бояре и старцы, - и сам ты знаешь, что своего никто не похулит, завсегда хвалить. Коли хочешь испытать доподлинно, то у тебя есть мужи, пошли и вели рассмотреть в каждой стране тамошнюю службу, как служат Богу."

   Эта речь полюбилась и князю и всем людям. Она и выходила из разума всех киевских людей. Избрали добрых и смышленых мужей 10 человек и послали прежде всего к Болгарам, потом к Немцам, потом к Грекам. По возвращении послов, Владимир опять созвал дружину, бояр и старцев и велел рассказывать перед собранием, что видели. "Видели мы у Болгар, говорили послы: поклоняются в храме, стоя без пояса, поклонившись сядет и глядит туда и сюда, как сумасшедший. Нет веселья у них, но печаль и смрад великий, нет добра в их законе... Видели мы у Немцев в храмах многие службы творят, но красоты не видели никакой. Потом пришли мы к Грекам, водили нас, где служат своему Богу. В изумлении мы не ведали, на небе мы были или на земле! Нет на земле такого вида и такой красоты! Не умеем и рассказать! Только знаем, что там сам Бог с людьми пребывает, и служба у них выше (паче) всех стран. Не можем забыть той красоты! Всякий человек, если вкусить сладкое, уже горького не захочет, так и мы уже не можем здесь в язычестве остаться!" - "Если б дурен быль закон греческий, то и Ольга, бабушка твоя, не приняла бы его. Мудрейшая была из всех людей!" - ответили бояре. - "Где же примем крещение?" вопросил Владимир. - "Где тебе любо!" - ответила дружина.

   Нельзя сомневаться, что весь этот летописный рассказ, как мы уже заметили, восстановлен по преданию, в котором историческая действительная правда заключается лишь в том, что ко Владимиру приходили послы от народов, выхваляли каждый свою веру и указывали мудрому князю, что именно мудрому-то человеку жить в язычестве не следует. И Олав Триггвиев прямо обращается к благоразумию князя, говоря, что по своему благоразумию он может легко понять, какая вера лучше: что пребывать во тъме идольского служения безрассудно. Таким образом, и исландская сага чертит ходячую истину своего времени о том, как начинались с язычниками рассуждения о перемене веры.

   Послы приходили только от тех народов, которые в это время хорошо знали Киев, а Киев их знал еще лучше, доставляя им и получая от них надобные предметы обоюдного торга. Заезжему гостю-торговцу, из какой бы страны он не пришел, Киев растворял своп ворота широко и доставлял не только полную безопасность в своей стране, но и охранял собственность таких гостей даже с преимуществом перед своими русскими людьми, как это видно из последуюшдх установлений. Это самое, как и вообще торговля, собирали в Киев население разнородное, умное, смышленое. Немудрено, что язычество киевлян подвергалось часто если и не осуждению, то сильному рассуждению, и смышленые русские язычники не один раз, каждый в своих сношениях с иноземцами, испытывали подобное же прихождение послов со стороны различных вероисповеданий и много рассуждали о том, чья вера лучше. Когда такие рассуждения сделались общими и, так сказать, общественными, то, как естественно было собрать по этому поводу общую думу и отдать общий вопрос на ее решение. Владимир так и поступает. Общий совет вполне и доказывает, что вопрос о перемене веры стал общим вопросом для всей дружины и что Владимиру уже не нужно было говорить, как говорил его отец: смогу ли я один принять иную веру, ведь дружина смеяться начнет!" Теперь по всем видимостям сама дружина бодро шла вперед к решению этого вопроса. В противном случае Владимир остался бы одиноким и принял бы крещение, как приняла его бабка Ольга, не окрестив за собою всей Земли.

   Если в это время вопрос о перемене веры не был (да и не мог уже быть) только личным вопросом князя, а напротив вырос и окреп в дружинной среде, без которой князь всегда и во всем оставался как без рук, и ничего общеземского без ее совета не мог предпринять; если вообще мы поставим дружину на свое место и поймем, что это была великая и решающая сила не только в первые, но и в последующие века Русской Истории, то увидим, что сказанный вопрос, касавшийся без исключения всех дружинников, иначе и разрешиться не мог, как только тем порядком, какой указан в летописи. Общее дело должно было по обычаю решиться общим советом. Испытанье же вер, какая лучше, прямо указываете за собою, что дружинная среда состояла из людей, которые по своим личным отношениям и мыслям могли тянуть в разные стороны и доказывать, что и магометов закон хорош, и козарский закон не худ, а о немцах те же Варяги должны были свидетельствовать, что немецкая такая же вера, как и у Греков, а в отношении поста даже и лучше. Но в дружине были не одни Варяги, были, без сомнения, и Козары, как были в ней и Печенеги. Чтобы примирить разногласие, необходимо было отдать его на суд третьих. на суд общей правды, которую и представляют в этом случае избранные смышленые и верные люди, 10 чедовек. посланные, по предложению самой же дружины, хорошенько высмотреть, какая вера лучше. Нельзя сомневаться, что состав этих десяти вполне соответствовал поручению, то есть заключал в себе таких людей, которые служили представителями именно той среды, где колебание в языческой вере и рассуждение о других верах было сильнее, где, стало быть, возможны были, если не полное беспристрастие, то полнейшая разумность и рассудительность в избрании нового закона. Конечно, вперед можно было сказать, что греческая вера окажется лучше всех, главным образом по той причине, что большинство крещеной Руси было греческого исповедания, что отцы и деды предпочли это исповедание всем другим, и даже княжеская бабка, мудрейшая из людей, крестилась у Греков же, не говоря о том. что соседние братья - Славяне исповедывали ту же греческую веру: у них были и книги готовы на просвещенье людям. Против немецкой веры Владимир только и мог сказать, что "отцы наши того не приняли". Ясно, что предание было самым видным руководителем в размышлениях о том, какой закон лучше. Кроме того, Славянские Варяги - язычники в немецкой вере необходимо виде.тн своего врага, ибо хорошо знали, как эта вера была распространяема между Балтий-ским Славянством, как она разносила повсюду простое мирское владычество над страною, простое завоевание земли и людей, отчего многие из них должны были уходить и несомненно уходили к нашим же язычникам. Но, во всяком случае надобно же было узреть на месте и Римского папу, так как очень вероятно, что были дружинники, тянувшие больше к Немцам, чем к Грекам. Если такие послы и не были посылаемы, то все-таки решение дружины не иначе явилось, как после долгого обсужденин этого дела, и летописное предание, сохраняя существенную правду, претворило только слова, размышления и рассуждения в живых людей.

   Наконец, если бы весь этот рассказ о выборе лучшей веры был выдумкой летописца, как нас стараются уверить, если бы ни совещаний, ни рассуждений и никаких испытаний в действительности не происходило, то здесь все таки очень действительным является русский смысл, который, совсем позабывши как было дело, чертит для этого весьма великого дела неизменный порядок старой Русской жизни, ничего не делавшей без испытания, без выбора, без общего совета, особенно со всею дружиною.

   Избрание веры, как мы говорили, было таким же дейетвием Русского обычая, каким было избрание Варягов-Руси. "Поищем себе князя, говорили Новгородцы, который бы владел и судил по праву. - Испытаешь гораздо, говорили Киевляне, как кто служить Богу, чтобы решить раз навсегда в какую веру идти всем людям.

   Именно раз навсегда и общим советом надо было решить, какой веры держаться, потому что язычество уже колебалось и вторгалось разноверие; потому что дело становилось общим, политическим, выходило из домов и дворов на улицу, на площадь. Если ни со стороны князя, ни со стороны народа, никому не воспрещалось быть христианином, то никому нельзя было воспретить и переход в магометанство, или в жидовский закон, и в любую веру. Таково, по-видимому, было положение дел в Киеве. Оно вполне зависело от разнородности и разноверности самого населения, которое сосредоточивалось сюда от всех стран и представляло в действительности смешение языков. Бродячие Варяги, Славяне, Чудь, Болгары с Волги, Жиды, Немцы, Греки, Печенеги, всякий с своей верой проживали в Киеве, как и в других Русских городах. Дружина была сборная, разноверная и вполне свободная, владевшая правом уходить от князя во все стороны. Возможно ли было установить что-либо в этой среде единоличным княжеским насилием и принуждением? Одна только общая дума самой же дружины решала, что ей любо и куда она желаете идти, и потому избрание и испытание веры необходимо должно было решиться общим советом, даже полным единогласием. Политический смысл дружины, уже целые сто лет созидавщий единство Русской земли, должен был установить и вероисповедное единство.

   Облекая свидетельства предания в историческую литературную одежду, летописец, писавши спустя сто лет после крещения Руси, необходимо внес свой, уже христианский взгляд на все обстоятельства этого события. Однако и в этом случае мы не можем упрекнуть его в литературных измышлениях и в наглом сочинительстве, как это говорят критики летописных преданий.

   Порядок избрания веры летописец, так сказать, списал с натуры, ибо в таком порядке на Руси искони обсуждалось всякое важное дело. Так и о магометанском законе он внес только общенародный представления, по которым магометанство являлось нечистым и блудным. По свидетельству Арабов, магометане почитали Русь особенно нечистою, грязною, потому что она, хотя и умывалась, но магометанских омовений не творила. Напротив того, Русь почитала магометан особенно нечистыми за то именно, что они творили частые и многие омовения, что чистили свои оходы, паче лица и сердца. Очень замечательно, что в арабских свидетельствах IX, X веков Русь в отношении телесной и нравственной чистоты представляется именно в таком же качестве, в каком басурмане-магометане представляются Руси по описанию нашего летописца. И еще замечательнее, что о других Славянских племенах арабы того же не говорят. Можно догадываться, что уже в то время между двумя верованиями существовала некоторая нравственная брезгливость, так что и с той и с другой стороны друг о друге они мыслили одинаково пристрастно, и старались выставить один другого в нечистом и блудном виде.

   Если такие представления о магометанстве получены Русью от Греков, в чем нельзя и сомневаться, то здесь обнаруживается только очень давнее и сильное влияние греческих византийских понятий на языческие понятия Руси, в чем также сомневаться невозможно, ибо Русь искони ближе была к Грекам, чаще с ними видалась и у них, по преимуществу, приобретала существенные сведения о народностях и верованиях, столько от нее удаленных.

   Таким образом, говоря о магометанстве, летописец внес в свой рассказ не свое книжное измышление, а ходячее русское поверье о достоинстве этой веры, основанное на давних сведениях и писаных памятниках, пришедших в Русь из Греции. Он пользовался даже особым греческим сочинением (Палеею), излагающих историю Ветхого Завета и направленным против иудеев и отчасти против магометанства. Это самое сочинение вместе с библейскими книгами послужило материалом для составленья весьма обстоятельного сказания греческого философа, которое едва ли было сочинено самим летописцем. По всему вероятию, это писание явилось если не раньше, то во время самого крещения Руси, как руководство для познания веры, и летописец внес его в свой труд деликом, подобно тому, как он внес греческие договоры, обставив и дополнив его подходящими сведениями, в число которых попали и самостоятельные, относимые к позднему времени.

   К таким известиям относят между прочим указание, что жиды, по летописцу, неправильно будто бы говорят Владимиру, что земля их отдана в руки христиан. Опровергают это тем, что Палестина досталась христианам только в конце XI века. Но известно, что Турки завоевали Палестину (св. Места) только в половине XI века, а до того времени она находилась под владычеством Калифов (Багдадских) и именно в руках христиан которые по случаю распространившегося к концу X века во всей Европе убеждения, что настает кончина мира, толпами отправлялись на поклонение в Иерусалим с благочестивым намерением или умереть там, или дождаться пришествия Господня. Калифы не только этому не препятствовали, но вообще давали христианам полную свободу в иерусалимской земле, ибо находили в том прямые для себя выгоды. С именем Палестины для хриегиан связано только понятие о св. Местах, а эта Палестина всегда и до сих дней находится в руках христиан, отдана и принадлежит им по праву веры, и потому и при Владимире жиды необходимо должны были сказать, что их земля предана христианамъ ¹⁸⁹.

  

   Летописец, повествуя о поводах и обстоятельствах всенародного крещения Руси, разбивает свой рассказ на два отдела и ставить средоточием этих отделов военный поход Владимира на Корсунь. Завоевание Корсуня служить как бы прямым ответом на вопрос Владимира. - "Где примем крещение?" "Где тебе любо!" - отвечает дружина. - " В Корсунь" - отвечает смысл всей повести, высказывая это решение, как бы думою самого Владимира. Но с какою целью и по каким причинам следовало отыскивать место для крещения военным походом? Летописец говорить, что после выбора и решения принять греческую веру прошел год, потом Владимир выступил в поход на Корсунь. Одним можно объяснить видимую несообразность в ходе событий, именно тем, что Корсунцы, на предложение Владимира креститься в их городе со всею дружиною, отказали ему, быть может, даже с обидою, не доверяя и боясь коварства со стороны Руси. В этом случае для язычников не оставалось другого выхода, как силою заставить Корсунцев покориться и восстановить честь сделанного предложения. Как бы ни было, но летопксец, поведя свой рассказ издалека и основавши его на достоверном предании о бывших некогда всенародных рассуждениях о выборе истинной веры, именно по случаю предложений и притязаний со стороны многих иноверцев, не только из иных земель, но несомненно и от самой киевской дружины, - встретился однако с живым событием, с походом на Корсунь, и по высокой своей добросовестности не только не хотел, но и вовсе не умел претворить это событие в подпору или в согласие для всего предыдущего в своей повести. Он оставил Корсунский поход на том месте, какое указывало ему правдивое летописанье и, по всем вероятиям, оставил его потому, что с этим походом в действительности связывалось решение о принятии крещения в Корсуне. Г. Костомаров находит, что весь рассказ о взятии Корсуня есть чисто песенный вымысел и замечает, что у византийцев об этом событии нет ни малейшего намека. Но именно одни только византийцы и подтверждают, что рассказ нашего летописца вполне достоверен.

   Лев Дьякон, описывая посдедний год царствования Цимисхия, говорить, что в это время, в начале месяца августа, явилась на небе удивительная, необыкновенная и превышающая человеческое понятие комета. Она восходила на зимнем востоке, поднималась наподобие растущего кипариса на великую высоту и, загибаясь мало по малу, с чрезвычайным огнем склонялась к полудню, испускала яркие лучи и тем казалась людям страшною. От начала августа она являлась ровно восемьдесят дней; восходила в полночь и была видима до самого белого дня". Цимисхий спрашивал ученых мудрецов, чтобы значило такое чудо? Мудрецы предвешали ему победу над врагами и долгоденствие. Но явление этой кометы, по словам Льва Дьякона, означало во все не то, что предсказывали из угождения царю знаменитые мудрецы. Оно предзнаменовало: сильные внутренние междоусобия, нашествие иноплеменных, голод, моровые язвы, ужасные землетрясения и почти совершенную гибель греческого царства. Историк, оставивши по этому случаю время Цимисхия, переносится на несколько лет вперед, коротко описывает бедствия, каким подвергалась Греция после явления кометы и по смерти самого Цимисхия, и потом продолжает: "Явление кометы и огненные страшные столпы, виденные ночью на северной части неба (северное сияние), предвещали кроме сих (описанных им) бедствий, еще и другие, то есть: завоевание Херсона Тавроскифами (как он называл Русских) и взятие Веррои Мисянами (Болгарами)". Затем он рассказывает, что предчувствие народа о худом предзнаменовании кометы сбылось и в другом обстоятельстве. В Царьграде случилось на Димитриев день (по Кедрину в октябре 986 г.) страшное землетрясение, какого тоже в прежния времена не случалось.

   Таким образом, завоевание Владимиром Корсуня не только совершилось в действительности, но и причислялось византийцами к народным бедствиям, упавшим на Византью по предзнаменованию страшной кометы.

   По какому истинному поводу произошла эта война, нам неизвестно, но со стороны Руси время было выбрано самое благоприятное. Император не мог помочь Корсунцам, ибо сам находился в очень затруднительных обстоятельствах от внутренних смут и войн.

   Судя по известью Льва Дьякона, завоевание Корсуня было грозное. И в наших сказаниях, не попавших в летописи, есть свидетельство, что Владимир, взяв Корсунь, князя и княгиню убил, а дочь их отдал за своего боярина Жьдберна; затем, не распуская еще полков, послал воеводу Олга и того же Жьдберна в Царьград к царям просить за себя их сестру ¹⁹⁰. По летописи это событие рассказано следующим образом: В 988 г. Владимир пошел с войском на Корсунь в ладьях и осадил город с обеих сторон, ставши в Лимане, т. е. в заливе, и на сухом пути. Корсунцы боролись крепко и сдаваться не хотели, несмотря на угрозу, что если добром не сдадутся, то осада продолжится и за три года.

   Тогда Владимир сталь сыпать к городу присыпь, чтобы по земле можно было взобраться на самые стены. Корсунцы однако ухитрились, подкопали щель в стенах и уносили присыпаемую землю к себе в город. Это быль древнейший способ брать юрода приступом. Так еще в III веке Скифы, несомненно наши же Славяне, и Готы осаждали Филиппополь, причем осаждаемые точно также ночью увозили присыпаемую землю в город. Ратные все больше присыпали землею, а Корсунцы, все больше уносили ее к себе и потому осада могла бы продолжиться очень долго. Но вскоре нашелся в городе друг Владимиру, некий муж корсунянин, именем Настас. Он пустил в русский стан стрелу с запискою, что лучше всего перекопать городские водопроводы, находящееся с востока: тогда граждане поневоле сдадутся. "Если это сбудется, тогда и сам крещусь!" - воскликнул Владимир. Это выражение "и сам" не указывает ли на отношения князя к дружине, в которой, быть может, находилось столько уже христиан, что сам князь оказывался отсталым от других. Как бы ни было, но все сбылось, как извещала стрела Настаса. Водопроводные трубы были переняты, граждане изнемогли от жажды и сдались. Владимир входить с дружиною в город и посылает в Царьград к царям Василию и Константину такое слово: "Город ваш славный я взял! Слышу, что у вас есть сестра девица, если не отдадите ее за меня, то и с вашим Царьградом сотворю тоже, что с Корсунем". Цари опечалились, но отвечали: "Недостойно христианам выходить замуж за поганых. Прими крещенье, тогда получишь невесту, и царство небесное приимешь и будешь единоверен с нами. Не захочешь креститься, - не можем отдать за тебя свою сестру". Цари так говорили, следуя уставу Константина Багрянородного, торжественно воспретившего царскому дому вступать в брачный союз с князьями Россов, Хозар и Венгров. - "Уже я испытал вашу веру и богослужение и готов креститься, - ответил царям Владимир. Цари однако требовали, чтобы он прежде крестился, а потом они пошлют ему и царевну. Владимир решил так: когда придет царевна, пришедшие с нею и крестят его.

   Царевну едва уговорили пойти за русского князя, представив ей, что ее брак будет великою заслугою перед всем греческим царством, что если Русская земля придет в покаянье, то Бог избавить и Грецию от всегдашней лютой рати. - "Как в плен иду, лучше бы мне помереть", - плакалась царевна. С плачем она села в корабль и поплыла через море. В Корсуне ее встретили с почестями. В это самое время, по Божьему устроению, Владимир разболелся очами, ничего не мог видеть, и очень тужил об этом по случаю приезда царевны. Тогда царевна прислала ему сказать: "Если хочешь избавиться от болезни, крестися скорее; до тех пор болезнь не отойдет". - "Коли будет то истина, - промолвил Владимир, - то по истине велик будет Бог христианский!" и согласился креститься тотчас же. Епископ корсунский с царицыными попами, огласив, крестили Владимира. - Как только епископ возложил на него руку, он прозрел и в восторге воскликнул, прославляя Господа:; - "Теперь увидел Бога Истинного!" Чудесное исцеление князя заставило тут же многих креститься и из дружины. Затем совершилось и брачное торжество. При крещении Владимиру был передан обстоятельный с?мвол веры, "да не прельстят его некие от еретик", а да веруеть он воистинну. Летописец внес этот памятник в свой сборник полными словами. "Мы думаем, говорить митрополит Макарий, что этот символ есть действительно тот самый, который исповедали некогда уста и сердце Просветителя России, и потому есть драгоценнейший памятник нашей церковной старины, как договоры первых князей киевских с греческими императорами - драгоценнейшие памятники старины гражданской" ¹⁹¹.

  

   Для объяснения летописного сказания о крещении Владимира должно припомнить свидетельства иноземных писателей, даже современников (слова одного приведены выше стр. 322), из которых арабский писатель Эль-Макин, повторяя, вероятно, слова своих более древних источников, рассказывает, что "император Василий, боясь успехов мятежника Фоки, послал к Русскому князю, бывшему своему врагу, просить у него войска, что князь потребовал за то руки царевниной и согласился быть христиаником". Немец Дитмар пишет, что сама греческая царевна уговорила его принять св. веру. Из этих свидетельств выясняется одно, что по случаю брака с греческою царевною Владимир сделался христианином и другом греческого царя. На самом деле Русская военная помощь порешила в 989 году борьбу с возмутителем царства Вардою Фокою и Калокиром, о чем было уже упомянуто, стр. 232. В существенных, так сказать, в исторических чертах, рассказ летописи сохраняеи полную истину. Некоторые его подробности служат, по-видимому, только олицетворением основной мысли рассказа, каково напр. чудесное прозрение св. князя, которое по толкованию митрополита Платона было духовное.

   Предания пересказывали, напр., что и самое крещение было принято Владимиром не в Корсуне, а одни говорили, что в Киеве, другие указывали на Василев, третьи толковали иначе. Летописец, напротив, утверждаете, что так говорят люди несведущие, что Владимир крестился именно в Корсуне и указывает церковь, где совершилось крещение; палату, где жил Владимир, другую палату, где жила царевна; наконец, указывает особую церковь, построенную самим Владимиром на горе, которую корсуняне ссыпали, когда уносили землю от городских стен. Об этих памятниках Владимирова пребывания в Корсуне летописец говорить, что они стоят и до сего дня, - то есть стояли и во время написания им летописи; стало быть, свои сведения об них летописец собрал не иначе как в самом же Корсуне, где все это событие было несравненно памятнее, чем в Киеве. Судя по рассказу, он или сам видел эти достопамятные места и здания, или писал тоже со слов очевидца и знатока местности.

   Напрасно некоторые историки доказывают, что требование Владимиром невесты-царевны похоже на сказку и взято из сказки. В сказках, действительно, сказывается о таких женитьбах и это обычная черта народной житейской поэзии; но эта черта по тому и перешла в сказку, что изначала была обычною чертою действительной жизни. Не один Владимир, но и все окрестные с Грецией государи всегда искали случая посвататься и жениться на греческих царевнах, так точно, как искали случая выпросить себе у греческих царей их царские регалии - венды и одежды. Вот почему Константин Бягрянородный дает завещание своему преемнику, императору Роману, чтобы отнюдь не вступать в брачный союз именно с князьями русскими, хозарскими, венгерскими, следовательно эти князья еще при дедах Владимира хлопотали о невестах-царевнах. Германский император Оттон I несколько лет тоже хлопотал женить своего сына, Отгона II, на греческой царевне Феофании, сестре нашей царевны Анны. Только в 972 г. этот брак устроился содействием Цимисхия. Если германский император, современник и почти сосед Владимира, успел жениться на царевне, то и Владимир не почитал себя хуже его и по самому тому же примеру мог требовать и себе невесту царевну, сестру Феофании. Припомним кстати историю с полоцкою княжною Рогнедою, где отвергнутый сын рабыни, робичич, как отозвалась об нем сама княжна, Владимир, все-таки настоял на своем и женился на этой княжне. Тем славнее становилось для него, непризнанного робичича, жениться именно на царевне. Все эти женитьбы сказочны только потому, что в то время сама сказка была еще живою действительностью.

   Завоеванный город стал для Владимира купелью и трофеи, какие при этом были взяты, послужили ему на благословение. Он взял жену-царицу христианку, друга Настаса, попов корсунских, св. мощи Климента и Фифа, церковные сосуды, иконы, кресты и, вероятно, много других церковных вещей, привезенных царевною из Цареграда. Впрочем были и настоящие трофеи и очень любопытные по той мысли, которая должна была руководить их приобретением. Владимир захватил с собою две медных статуи (капища) и 4 медных коня, по всему вероятию, произведения греческой древности, который потом, еще во времена летописца, стояли за церковью св. Богородицы Десятинной и обманывали некоторых несведущих Киевлян своим видом: они думали, что это были статуи мраморные, по той, вероятно, причине, что древность памятников успела превратить вид меди в сомнительный материал для неразумеющого глаза. Любопытно то, что русский степной Киев, подобно Корсуню и самому Царь-граду, украсился художественными, хотя бы и посредственными памятниками. Можно полагать, что это были изображения двух наездников, имевших по два коня, вероятно с колесницею, как бегали цари и знатные люди на Цареградском ристалище-ипподроме. Ниже мы увидим, что эти статуи могли иметь свое значение и для самих Киевлян.

   Владимир возвратил Корсунь грекам в виде вена или выкупа за царицу и как только пришел в Киев, тотчас повелел ниспровергать своих прежних идолов: одни были осечены, другие сожжены. Главному - Перуну справили особый почет. Идол был привязан у коня к хвосту и торжественно повлечен с горы к Днепру; 12 приставленных мужей сопровождали его, тыкая жезлами. "Не для того, чтобы древо чуяло, говорить летописец, а это делалось на поругание бесу, который в этом образе прельщал людей; пусть от людей же и возмездье примет. Чудны дела Твои, велики Господи! восклицает он при этом. Вчера люди почитали, а нынче попирают и поругают!" Однако люди, еще некрещеные, плакали о своем идоле. Для их слез, быть может, Перун и пущен был на воду в Днепр. И до сих пор ненадобную святыню, стружки от гроба, ветхую икону, русские люди пускают на воду, на реку, - пусть не разрушается грешпыми руками, но доплывает к своему берегу. Можно полагать, что и при этом случае язычниками руководило такое же убеждение о ненадобной святыне. Но еще вероятнее,, что низвержением Перуна в реку, в воду, руководила та мысль, которая еще прежде была высказана в поучении греческого философа, именно, что вода - первое начало и искони служить очищением от грехов и от идолов, как проповедывали пророки, что ею совершается теперь человеческое обновление. Таким образом, повержение Перуна в реку представляло только образ всенародного очищения от идольского греха. Вот почему Владимир велел проводить Перуна, отревая от берега даже за Пороги. Там в вольной степи в стране Печенегов он был оставлен и потом ветром вывержен на мель, которая с тех пор стала прозываться Перуня рень (мель, мыс, холм)¹⁹².

   Такое же повержение в воду было совершено и над Волосом, стоявшим особо от Перуна, на Подоле, где находилось Торговище над речкою Почайною, вероятно, у самой пристани (см. выше, стр. 99), как помещались кумиры Руссов и на Волге вблизи Хозарского или Болгарского города - торговища, о чем свидетелъствуют Арабы. "А Волоса идола, его же именоваху Скотья бога (Владимир) веле в Почайну реку въврещи", - пишет мних Иаков в житии св. Владимира. Такое помещение Волоса на Торговище дает новое подтверждение тому предположению, что Волос быль особый покровитель людей торговых (срав. выше, стр. 279). Описанное у Арабов (см. ч. 1, стр. 523) поклонение торговых Руссов, по всему вероятию, должно относиться к Волосу.

   Сокрушив идолов, Владимир послал по всему городу с вестью, чтобы на утро все выходили на Днепр, кто бы ни был, богатый и бедный, нищий и работник. И кто не будет на реке, сопротивник будет князю. Услышавши это, люди с радостью пошли на реку, рассуждая так, что если б это не добро было, не приняли бы того князь и бояре. Утром собралось на Днепре людей без числа; все влезли в виду и стояли, кто в глубине по самую шею, кто до персей; возрастные по колена, как ходят в брод, малые у берега, а младенцев старшие держали на руках. Попы царицыны, попы корсунские совершали обряд и творили молитвы. Сам князь присутствовал на этом торжестве и можно сказать, быль восприемником всего этого народа. "То была неизреченная радость на небеси и на земли - столько душ спасаемых. Побежден был дьявол не от апостолов, не от мучеников, а от простых невежд, не ведавших Бога, не слыхавших учения от апостолов", замечает летопись. После крещенья Владимир повелел тотчас по всему городу рубить и ставить церкви по местам, где стояли кумиры и где прежде творили требы князь и люди. На Перуновом холме он поставил церковь во имя св. Василия, своего тезоименитого ангела, имя которого принял во св. крещении, в почесть греческому царю, Василию Багрянородному.

   Затем начали ставить церкви по городам и велел Владимир приводить людей к крещенью по всем городам и селам. Несомненно, что с этою целью он посажал по городам, по княженьям своих сыновей, которых у него было двенадцать. Старшего Выщеслава от Чехини посадил на старшем княженьи в Новгороде; Изяслава от Рогнеды в Полоцке, Святополка в Турове на Припети; Ярослава сначала в Ростове, а потом, по смерти старейшего Вышеслава, посадил в Новгороде, а в Ростове Бориса; в Муроме - Глеба, у Древлян - Святослава; на Волыни во Владимире - Всеволода; в Тмуторокани - Мстислава; Станислава - в Смоленске, Судислава - во Пскове ¹⁹³. С князьями Владимир разослал епископов и попов и повелел крестити всю Русскую землю.

   В этих отделенных теперь княжениях мы можем видет те особый самостоятельный древне-русские волости или области с их городами, которые могли существовать еще до призвания Варягов и могли вести свое происхождение и от более далеких времен.

   Первым помыслом новых христиан было также заведение школы для книжного научения. Владамир собрал детей у лучших простых людей Киева, у нарочитой, то есть избранной чади, как говорить летописец, я отдал их в учение книгам. Матери плакали по них, как по мертвых, потому что не утвердилися еще верою и вовсе не знали, что из того будет. Само собою разумеется, что эта школа была открыта не для общенародного образования, о чем еще неестественно было и помышлять, а прежде всего исключительно для приготовления церковников, без которых невозможно было и распространить веры по всем городам и селам. В этом отношении она была, так сказать, техническою специальною школою, почему в ней после азбуки изучались на зубок часослов, псалтырь, евангелие, апостол - книги самые необходимые именно для церковника. Затем письмо и пение восполняли весь круг книжной науки, остававшийся чуть не до наших дней основою и общенародной грамотности.

   На другой год, на том месте, где был двор киевских первомучеников Варягов Ивана и сына его Феодора, Владимир заложил большой каменный храм в честь Богородицы, призвавши мастеров из Греции. Храм этот строился семь лет и когда был окончен, Владимир украсил его иконами и отдал в него все, что привез святого и драгоценного из Корсуня. На содержание церкви он определил давать десятую часть от своего именья и от своих городов, и укрепил эту заповедь особою записью с клятвою, если кто разрушит заповедь, да будет проклят. Он поставил управителем этой десятины корсунянина Настаса. С того времени церковь стала прозываться Десятинною и сам управитель Настас тоже назывался десятинным. Храм был построен и украшен по-цареградски, фундаменты его простирались в длину от в. к з. на 24, а поперек на 16 сажень. Он был складен из квадратного тонкого кирпича на особом, очень твердом, цементе, толщиною вдвое против кирпича. Снаружи храм был чудного устройства. Он имел двадцать пять верхов или глав, что обозначало по крайней мере совокупность пяти особых храмов, одного главного и четырех придельных, и показывало, что это был и по своему составу истинный соборный храм. Само собою разумеется, что образ такого многоглавия не был принесен из Греции, где в Царьграде храм Богородицы был только о пяти главах. По всему вероятию, в постройке храма участвовал и русский замысл, желавший воссоздать свою новую святыню во всей русской красой, какая привлекала тогдашнее общество. Внутренние украшения, как можно судить по открытым в 1828 г. остаткам, заключались в беломраморных резных колоннах, поясах, корнизах, в мозаическом поле из цветных мраморов, яшм и других камней, а также из красного шифера и поливных изразцов. Стены были украшены стенописью, а в алтаре золотою и цветною мозаикою. Сохраняется также в обломках поясовая греческая надпись, изображенная на сером граните.

   В подражание Царьграду пред храмом с западной стороны были поставлены упомянутые корсунские статуи с конями.

   Сооружение такого чудного и небывалого на Руси храма и его освящение, происходившее 12 мая, было отпраздновано великим пиром, на который созваны бояре и старосты людские, то есть городские, а бедным и нищим Владимир роздал щедрую милостыню.

   Это было только начало обычных с этого времени церковных пиров, которыми Владимир прославил свое княжение и которые стали потом общим заветом Русского народа по всем русским странам и местам. Нет никакого сомнения, что такие пиры в языческое время составляли необходимое жертвенное торжество и с принятием христианства были только приурочены к церковным праздникам.

   В тот же год случилось Владимиру воевать с Печенегами у города Василева. Встреча с врагом была так неудачна, что сам Владимир не выдержав натиска побежал и едва спасся, укрывшись где-то под мостом. Это было в самый день Преображения, 6-го августа. В благодарность за свое избавление Владимир построил в Василеве обетную деревянную церковь, которая, вероятно, была поставлена в один день. Но зато обрадованный князь праздновал св. Преображенье целых 8 дней, сварил 300 провар меду, созвал бояр, посадников, старейшин со всех городов и множество рядовых людей, и роздал убогим 300 гривен. К Успеньеву дню воротился в Киев и опять устроил великий праздник, созвавши бесчисленное множество народа. Радовался он душою и телом, говорит летопись, что все это были христиане, и стал устраивать такие празднества каждый год. С особенною силою раскрылась в его чувстве именно христианская братская любовь ко всем, которая по обычаям времени нашла себе ближайшее и полнейшее выражение, именно, в этих хлебосольных празднествах.

   Однажды, слышит он, читают в евангелии: "Блаженны милостивые, яко те помилованы будут"; и еще: "Продайте именья ваша и отдайте нищим"; и еще: "Не скрывайте себе сокровищ на земле" и пр.; и Давида, слушая, глаголющего: "Блажен муж, милуя и дан"; и слова Соломона, сказывающего, что "отдавая нищему, Богу взаймы даешь", - все это слышавши, Владимир повелел всякому нищему и убогому приходить на княжий двор и брать всякую потребу, питье и яденье и из казны деньгами. Но скоро он припомнил, что есть дряхлые и больные, которые не могут дойти до его двора и велел устроить особые возы, накладывать в них хлеб, мясо, рыбу, всякой овощ, мед в боченках, а в других квас, и возить по городу, спрашивать: "где больной и нищий, который не может идти к князю во двор?" и раздавать, кому что нужно.

   А во дворе у себя он установил каждое воскресенье давать пир в гриднице и приходить всем, - боярам, гридям, сотским, десятским и лучшим избранным мужам города, при князе и без князя. Было за этими столами всего во множестве, от мяс, и от скота, и от зверины, и всего было в великом изобилии.

   Дружину он любил. особенно и ничего не жалел для нее. С нею он думал о строе земском, об уставе земском, о войнах. Однажды подпили его гости и начали роптать на своего князя: "Горе нашим головам, дает нам есть деревянными ложками, а не серебряными!" Услышавши хмельный ропот, Владимир велел сковать серебряные ложки и примолвил при этом: "Серебром и золотом не соберу дружины, а дружиною отыщу и серебро и золото, как и дед мой и отец мой дружиною доискались и злата и сребра." Достопамятные слова, которые содержали в себе смысл всей предыдущей Русской истории и давали непреложное руководство князьям и на последующие века.

   Милость и братская любовь Владимира распространились еще дальше. Евангельские слова упали на такую почву, которая, следуя прямым и чистым путем, не хотела мириться ни с какими противоречиями жизни. Если христиане умножались даже и от того, что княжий двор по-братски растворен был для всякого нуждающегося, для всякого бедняка и нищего, то недовольные язычники, напротив, должны были уходить из Киева и они-то, вероятно, и засели по дорогам разбойничать, воюя именно христиан. Как бы ни было, но особая милость и доброта князя к народу тотчас явила и свои последствия на темной и больше всего, разумеется, на языческой стороне народа - умножились разбои. Тогда сами епископы, провозглашавшие слова милости и прощения, пришли к Владимиру и сказали, что "умножились разбойники - отчего не казнишь их?" - "Боюся греха" - отвечал Владимир. Епископы преподали ему первое поучение о государственной обязанности. "Ты поставлен от Бога казнить злых, а добрых миловать", сказали они ему, - "следует казнить разбойников, но по правде, с испытанием". Владимир стал казнить и потому отверг виры, т. е. выкупы и взыскания за убийство, которые составляли очень важный доход городской дружины, употребляемый на содержание войска. Старейшины города вскоре почувствовали невыгоды нового постановления и вот епископы, а с ними уже и старейшины, снова пришли к князю и рассказали, что война стоить многая, виры надобны на оружие и на покупку коней, просили восстановить виры. "Так буди (быть по сему)", порешил Владимир и стал жить по устроенью отцов и дедов, стало быть, не изменяя старого закона о вирах.

   В таких теплых чертах изобразил летописец Владимира - христианина. Нам не следует однако забывать, что в этом образе соединены все общие черты, которые от глубокой древности обрисовывали вообще доброго князя, а потому в сказании летописца о Владимире мы, прежде всего, можем видеть восторженный идеал, желанный образ, в каком представлялся народу добрый князь. Самый рассказ о разбойниках и вирах отзывается назиданием и рассуждением о том, как следует поступать доброму князю. Кроме того, в этих чертах мы узнаем Владимира народных песен, ласкового князя Владимира - Красное Солнышко, которое всем светит и всех греет. И очень заметно, что еще первый летописец, составляя свою повесть временных лет, пользовался этими песнями, чтобы изобразить в живом образе своего идеального князя - Владимира. Если было так, то Владимирово широкое гостеприимство, его праздничные непрестанные пиры и беззаветная любовь к дружине могут рисовать время гораздо древнейшее самого Владимира. Они могут относиться к той эпохе, когда дружинный городовой быт во главе с князем впервые сложился в особую народную силу, сделался средоточием племенной жизни. И до Владимира были князья и, конечно, не лицом Владимира быль вызван такой идеал доброго князя, носящий в себе черты по преимуществу быта языческого, исключительно дружинного, которые, как добрые черты, по этой причине употреблены летописцем и для изображения Владимира-христианина. Здесь только в первый раз представился летописцу случай высказать общенародную любовь к лицу князя и показать те основы, какими эта любовь укреплялась в народе.

   У строенье отцов и дедов, к которому, относительно вир, Владимир возвратился по просьбе самих же епископов и старейшин города, это земское устройство еще языческой Руси было так сильно и крепко, что ни бедственная война Святослава, ни его бедственная смерть и последовавшия за нею внутренние междоусобия не произвели в нем ни малейшего колебания. Политическое могущество Земли все больше и больше вырастало как бы само собою, а потому и при Владимире, как мы уже говорили, оно распространилось с новою силою и больше всего по западным границам, так как восток был уже обойден самим Святославом. Корсуньский поход Владимира показывает, чего можно было ожидать от Руси и на греческом юге, особенно при тех смутных обстоятельствах, в каких находилась тогда Византийская империя. Но именно с этой стороны поперек дороги лежало идолище поганое, с которым приходилось бороться без конца, у которого, отсекай одну голову - вырастает три.

   Это идолище были Печенеги. С ними была беспрестанная рать. Сначала виновником печенежской вражды был верный дружинник Ярополка, Варяжко, мстивший Владимиру за своего князя. Но Варяжко указывал только дорогу в Русь, быть может, научал уму-разуму, как и в какое время лучше воевать русские села и города. После него Печенеги уже сами знали, когда и куда было выгоднее ходить и не давали Владимиру покоя во все время его княженья. Мы видели, что и сам он едва не сделался добычею их быстрых набегов. Защищая от них землю, Владимир должен был построить много городов по полевым рекам по Востри, по Трубежу, по Суле и по Стугне. Дружину в эти новые города он собирал все от севера, лучших мужей из Славян (Новгородцев), из Кривичей, из Вятичей и даже от Чуди. В то же время он сильно укрепил и свой любимый Белгород, населив его многими людьми, собрав дружину от многих иных городов. Нет сомнения, что таким же образом, выбором лучших дружинников были населены и упомянутые полевые города, так что и самое выражение от Чуди не совсем должно обозначать дружинников чужеродцев, а только дружинников из Чудских городов, которые держали Чудскую землю и, вероятно, большею частью были те же Славяне от разных племен. Это нам раскрываете также, что составь дружины всегда был смешанный, сборный от разных городов, как необходимо должна была устраиваться и сама дружинная жизнь, собиравшая, главным образом, храбрых и сильных, могучих богатырей, все равно откуда бы они не приходили. Но Русское Славянство, конечно, в ней пре