Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

нимым и дерзким и стал готовиться к битве. Но Русь стояла неподвижно, все выжидая и не выходя из гавани. Греки начали задирать мелкими нападениями и успели сжечь и потопить до десяти лодок.

   Но лучше всего послушаем, что рассказывает об этом деле очевидец, грек Пселл. Его рассказ обрисовывает и способы русской войны на море. "Царь ночью с кораблями при близился к русской стоянке и потом на утро выстроил корабли в боевой порядок. Варвары, с своей стороны, снявшись, как будто из лагеря и окопа, от противоположных нам пристаней и выйдя на довольно значительное пространство в открытое море, поставив потом все свои корабли по одному в ряд и этою цепью перехватив все море от одних до других пристаней, построились так, чтоб или самим напасть на нас, или принять наше нападение. Не было человека, который, смотря на происходящее тогда, не смутился бы душою; я сам стоял тогда, говорить Пселл, подле императора, - а он сидел на одном холме, слегка покатом к морю, и был зрителем совершающегося, не будучи сам видим. И так, расположение кораблей с той и другой стороны имело вышеуказанный вид. Однако никто не двигался вперед с целью битвы, но с той и другой стороны оба (морские) лагеря сплотившись стояли неподвижно. Когда прошло уже много дня, тогда император, подав знак двум из больших кораблей (которые назывались триирами), приказал понемногу двигаться вперед против варварских ладей. Когда трииры ровно и стройно вышли вперед, то сверху копьеносцы и камнеметатели подняли военный крик. а метатели огня построились в порядке удобном для бросания его. Тогда большая часть из неприятелъских лодок, высланных яавстречу, быстро гребя, устремилась на наши корабли, а потом разделившись, окружив и, как бы, опоясав каждую из отдельных триир, старались пробить их снизу балками, а Греки бросали сверху каменьями и веслами. Когда же против Русских начали метать огонь и в глазах их потемнело, то одни из них стали кидаться в море, как бы желая проплыть к своим, а другие совсем не знали, что делать, и в отчаянии погибали. Затем, подан был второй сигнал и уже большее число триир двинулось вперед; за ними пошли другие корабли, следуя сзади или плывя рядом; наша (греческая) сторона уже ободрилась, а противная неподвижно стояла, пораженная страхом. Когда, разрезая воду, трииры очутились подле самых неприятельских лодок, то связь последних была разорвана, и строй рушился, однако одни из них осмелились остаться на месте, а большая часть повернули назад. Между тем солнце уже высоко поднявшись над горизонтом, стянуло к себе густое облако снизу и изменило погоду; сильный ветер поднялся с востока на запад, возмутил море вихрем, который и устремил волны на варвара и потопил часть его лодок тут же, а другие, загнав далеко в море, разбросал по скалам и утесистым берегам; иные из них были настигнуты триирами, которые и предали их пучине со всем экипажем, другие, будучи рассечены пополам были вытянуты на ближайшие берега. Произошло большое избиение варваров, и море было окрашено по истине убийственньш потоком, как бы идущим сверху из рек". Греки собрали на берегу, будто бы, до 15000 выкинутых бурею русских трупов и получили от того немалую добычу, обирая с покойников одежду и вещи ¹⁹⁸.

   Владимиров корабль тоже разбило бурею и сам он едва спасся. Воевода Иван Творимирич едва успел посадить его на свой корабль. Оставшаяся Русь пошла домой, одна берегом, потому что лодок уже не было, другая в оставшихся лодках морем. На берег после бури живых людей попало 6000 и остались они одни, нагие и без воеводы. Из княжеской дружины никто с ними не хотел идти.

   Тогда достославный воевода Вышата, видевши стоящую и брошенную дружину, воскликнул в жалости: "Не пойду к Ярославу, - я пойду с ними"! и высадился из своего корабля на берег. "Если жив буду, то с ними, если погибну, то с дружиною"! сказал он, прощаясь с князем, и отправился воеводою с нагими и голодными. Между тем Греки выслали погоню за русскими ладьями. Узнавши это, Владимир воротился, разбил со славою греческие корабли, взял 4 из них в плен со всеми людьми и убил самого воеводу. С такою честью он воротился в Киев. Но пешеходам была другая доля. Они безопасно добрели до Варны, но здесь встретили греческого воеводу, охранявшего Дунайскую землю; выступили в бой, были разбиты и 800 чел. их было взято в плен и отведено вместе с Вышатою в Царьград. Там многих из них, вероятно, лучших бойцов, ослепили, опасаясь, конечно, что зрячие, что-либо могут затеять для своего освобождения. Через три года восстановлен был мир и Вышата с слепою дружиною был отпущен в Русь к Ярославу. Вот от каких причин на Руси бывало много слепцов, убогих и нищих. Этот славный герой Вышата был отец не менее знаменитого Яна, который сказывал летописцу о временных летах и, стало-быть много участвовать в составлении первой летописи. Но как коротко и правдиво, и без малейшего хвастовства рассказал он о подвиге своего отца!

   Этот неудачный поход, как и поход Игорев и Святославов, нисколько впрочем не уменьшил того веса и значения Руси, какими она держалась в своих отношениях к Царюграду. По прежнему Русь в Царьграде считалась большою силою и потому Греки всегда охотно шля с нею на мир. Так и в настоящем случае мир был возобновлен без дальней ссоры и войны. Это показывает, что оба соседа очень нуждались друг в друге, и что отношения их связаны были не одними только походами или со стороны Греков опасениями в виду таких походов. Напротив, видимо, что Русские связи с Грецией держались главным образом именно на мирных торговых сношениях, что мир и торговля были основою этих сношений и прерывались только тогда, когда случалась какая-либо обида, которую простить было невозможно. Если обида и не совсем удовлетворялась, то сила мирных торговых связей пересиливала обоюдные неудовольствия и дело как бы само-собою возвращачиось к прежнему порядку. Опять Русь напрягала свои паруса и населяла свою цареградскую колонию, продавая и покупая всякие товары на этом всесветном рынке. Если Русь не могла существовать без паволок и золота, которыми крепко держалась ее северная торговля, то и Грек не мог существовать без русского товара: - воск, мед, меха, рабы, а также и хлеб, все это были предметы очень надобные в Царьграде и по всему Черноморью с незапамятных времен.

  

   Ярославово объединение Руси еще больше должно было распространить торговые выгоды не только по отношению к Греции, но и по другим соседним странам, для которых торговым центром был все-таки Киев - этот маленький северный Царьград.

  

   Впоследствии дружба Ярослава с Греками укренилась даже и брачными связями. Любимый сын Ярослава, Всеволод, женился на дочери царя Константина Мономаха, или вообще на какой-то Монамаховне, о которой ничего не говорят византийские летописцы, но русские величают ее царевною и царицею. От этого брака родился за год до смерти Ярослава наш знаменитый Владимир Мономах, прозванный так по имени греческого деда.

   Если Святослав прославился по землям своею отвагою и храбростью, то, наследуя эту славу, сын его Владимир еще больше прославился одним уже крещением народа в Христианство, а внук Ярослав еще больше укрепил эту славу мужественным и разумным стремлением дать Руси сильное и самостоятельное положение не только у себя дома, но и посреди соседей.

   В этом отношении верными свидетелями такого значения Ярославовой Руси являются брачные связи его семьи, о которых наши летописцы мало или вовсе не говорят и о которых сказывают только западные летописи.

   Сам Ярослав был женат на Ингигерде, дочери Шведского короля Олафа; сестру выдал за Казимира, короля Польского, который взаимно выдал свою сестру за Ярославова второго сына, Изяслава. Дочь Ярославова, Елисавета была за Норвежским князем Гаральдом, впоследствии Норвежским королем, который прославлял ее даже в своих песнях. Другая дочь, Анна, была выдана за Францусского короля Генриха I, ж была матерью короля Филиппа. Третья дочь, Анастасия, была за Венгерским королем Андреем. Немецкие летописцы рассказывают, что двое из сыновей Ярослава, по Карамзину, Вячеслав и Игорь, были женаты на немецких графинях, что одна из них по смерти мужа возвратилась в свое отечество с сыном и деньгами, зарывши кроме того в удобном месте, по невозможности забрать с собою, великие сокровища, которые потом по ее указанию открыл ее сын призванный в Русь княжить. Этот сын от матери Оды, внучки Германского императора Генриха III и папы Леона, называется Вартеславом. К сожалению, по всем вероятиям, этого Вартеслава необходимо отдать Ругенской Руси ¹⁹⁹.

   Как бы ли было, но браки Ярославовой семьи доказывают одно, что Русь в это время почиталась государством сильным, могущественным и богатым, с которым брататься было очень выгодно, на которое вполне можно было надеяться; что слава об ней разносилась далеко, быть может, особенно теми же Варягами, которые беспрестанно приходили работать в ее войнах и, набравши за службу богатство, уходили домой. Словом сказать, Европа знала в то время о нашей земле несравненно больше, чем впоследствии, когда она совсем ее забыла и вновь открыла уже при помощи Москвы.

  

   Много трудов положил и много пота утер Русьский князь Ярослав, созидая и возвеличивая политическую крепость и самобытность Русской земли: но не меньше положил он труда и на устройство тех малых и незаметных для шумной истории дел, о которых летопись обыкновенно говорить только несколько слов или несколько строк, но которые всегда составляют наилучшую основу внутреннего развития страны.

   Эти малые дела Ярослава заключались в распространении книжного учения, в собрании и распространении множества книг, и, можем сказать, - в распространении множества школ, ибо Ярослав, по словам летописца, поставил множество церквей по городам и по местам, а Божий храм в то время быль первою и настоящею школою для больших и малых, для старых и молодых, для всего народа.

   При нем, говорить летописец, вера христианская стала плодитися и расширятся на Руси, стали множиться черноризцы и почали быть монастыри. Он любил грамотность и церковные уставы, а потому любил и грамотных людей - попов, и особенно черноризцев. Поставляя попов по церквам, он обеспечивал их содержанием, давая им от своего имения урок, то есть уреченное, определенное кормленье, и веля им учити людей и приходить часто к церквам: и умножились от того священники и люди - христиане.

   Таким образом, на первое время посреди первых христиан и содержание духовенства было отнесено на счет княжеской казны, иначе можно сказать, на счет государства, что имело не маловажное значение для отношений новой паствы к своим пастырям, которые поэтому являлись в действительности только учителями, но не помещиками, не мытарями или сборщиками церковных оброков и податей.

   Умножились церкви, умножились священники, следовательно, умножилась грамотность и необходимо должны были умножиться книги. Эта книжная статья представляла в то время не мало затруднений. Книги умножались только письмом, что происходило очень медленно и требовало очень многих усердных и грамотных рук.

   Главным руководителем в этом деле явился сам князь Ярослав. Не умея ничего делать в половину, не умея оставлять дело в чужих руках и отдавать его случайностям собственного течения, он сам пристрастился к книгам, сам читал книги часто, и ночью, и днем, неутомимо отыскивал их, где можно было достать, и, вероятно, собрал все, что нашел письменного по-славянски у соседей Болгар. Но не довольствуясь собранным, он посадил у себя в клетях многих переводчиков с греческого, переводивших греческие книги на славянскую речь. В тех же клетях сидели многие писцы и списывали книги, несомненно, во многих экземплярах для раздачи по церквам. Много книг было написано и для новопостроенного храма св. Софии, где была утверждена митрополия и где, следовательно, требовалось собрать книгохранилище полное во всех отношениях, ибо это было высшее место для управление церковью, а следовательно для приуготовления и назидания самих пастырей и учителей новой паствы.

   Естественно предполагать, что прежде чем посадить писцов за списывание книг, необходимо было выучить этих писцов чтению и письму. Очевидно, что Владимирово училище изготовило уже достаточно книжных людей этого рода. Но Ярослав, умножая книги, несомненно умножал и училища, и есть известие, что именно в Новгороде он завел училище на 300 человек еще в 1030 году. Необходимо также предполагать, что любовь к книгам и заботы князя о их распространении поддерживались и разделялись близкими к нему людьми, в числе которых едва ли не первым деятелем был пресвитер любимого княжеского села Берестова, Иларион Русин, то есть из русских, избранный потом в 1051 г. собором Русских епископов в митрополиты, независимо от цареградского патриарха. Если немногие известные нам его сочинения, и именно Слово похвалы св. Владимиру, составляют, как замечает митрополита Макарий, "перл всей нашей духовной литературы первого периода" ²⁰⁰, то можем судить, насколько быль силен подъем русского образования еще в первое время Ярославова княжения. Уже тогда талантливому человеку возможно было просветить свой ум в такой степени, что больше и требовать нельзя от духовного пастыря, даже и в наше время. Можно с большою вероятностью полагать, что русин Иларион не только участвовал в выборе книг для перерода, и в их собрании у Болгар, но и сам составлял книги, потребные новопросвещенному народу для первого чтения. Таковы, например, могли быть небольшие сборники поучений. Нам кажется, что возведение его в сан митрополита не могло иначе совершиться, как во внимание к его познаниям и трудам по распространенно книг и книжного учения. Само собою разумеется, что никакой ученейший святитель - грек не мог в этом случае быть столько полезным для целей Ярослава, как свой человек - русин.

   Надо полагать, что горячими заботами Ярослава русская церковь обогатилась в то время всеми необходимыми писаниями для познания веры и с догматической, и с исторической стороны и особенно со стороны толковой и учительной.

   Мы очень мало имеем рукописей, сохранившихся от времен Ярослава, но это вовсе не служить доказательством, что в списках позднейшпх веков нет тех книг которые были им отысканы, списаны или вновь переведены. Изучение нашей церковно-книжной литературы только что начинается и проводится очень медленно, главным образом, по той причине, что до сих пор мы не имеем полного описания наших даже знаменитых книгохранилищ, не говоря уже о частных собраниях. Мы не имеем даже простой краткой переписи или простого перечисления собранных по хранилищам рукописей. При таком неустройстве нашего письменного богатства очень трудно сказать о нем что либо основательное и верное. Но безошибочно вообще можно полагать, что не только в рукописях XVI. но и в рукописях XVII стол, найдутся памятники самой отдаленной древности. От постоянного и непрерывного употребления в течении столетий, они, конечно, утратили свой первобытный облик, ибо весьма подновлены и в письме и в языке, но за то они неприкосновенно сохранили свое содержание, свой склад мысли и свой склад рассказа, которые трудолюбивому и знающему изыскателю раскроют их древнейшее происхождение, в иных случаях даже и раньше времен Ярослава. Нельзя же в самом деле удовлетворяться такими положениями, что если нет напр. Прологов в списках XI века, а есть они в списках ХIII-го, то значить Прологи появились не раньше этого времени. Книги вместе с городами и церквами горели беcпрестанно, особенно в нашествие иноплеменных. Год от году старые книги исчезали, оставляя, однако после себя свое потомство - новые списки; иные, конечно, исчезали бесследно, особенно те, которые мало обращались в церковном и домашнем кругу и от которых потомство по этой причине не могло укорениться. Если в наше время и печатные книги становятся редкостью от постоянного, непрерывного их расхода и употребления, то о рукописях нечего и говорить. Напротив, надо еще удивляться тому по истине великому богатству, какое все-таки еще содержится у нас в руках. Мы, быть может, мало скажем, если все число древних и старых рукописей, обращающихся в народе и собранных в общественных и частных хранилищах, сосчитаем в 20 или 30 тысяч.

   К числу первых книг, которые наравне с богослужебными заняли свое место в первых храмах новопросвещенных христиан, должно отнести ряд поучений на воскресные и другие дни Великого Поста с двумя неделями приуготовительными к посту, начиная с седмицы о мытаре и фарисее, и с заключительною неделею св. Пасхи.

   Знатоки древней церковной письменности, впервые указавшие на особенную древность этих замечательных памятников нашей письменности, присваивают им русское или вообще славянское происхоздение и относят их ко временам, близким к началу христианства у славянских племен ²⁰¹. Они же заметили, что некоторые из этих поучений "имеют очевидную связь между собою", то есть составляюсь одно целое, связанное одною мыслью или единством предмета, о котором говорить проповедник. Этот предмета есть христианский пост, время великого покаяния. Проповедник раскрывает во всех подробностях великое значение этого времени и, возвращаясь иногда к сказанному прежде, выражается таким образом, напр., в поучении на 2-е воскресенье поста: "Придите - да мало и еще нечто изреку вам о сем святом посте"; - или на 4-е воскресенье: "Придите ныне, церковная чада, да обычное поучение сотворю о алчбе, - так он называет святой пост, - и о молитве и о милостыне к вашему собранью". В этих самых словах обозначается и существенный предмет всех его поучений. Кроме того, проповедник с радостью отмечает каждую неделю, что, слава Богу, она прошла в надлежащем подвиге; что таким же путем необходимо идти и дальше; что начав дело, необходимо его окончить, "иже начен и скончав, то искусен есть и верен подвижник"; что вспять оборачиваться к греховной жизни не подобает, ибо "возложив руки на рало и зря воспять, ни кто не управит своей пашни". - "От самых вещей видится постная польза, говорит он, ибо ни свары, ни досады в посте нет; обычай злой постом прекратился; наступило молчание и тишина и кто искусился первую сию неделю, то уже лучше разумеет свое приближение к Богу и прочия недели бодрее будет." - "Се бо первая неделя поста минула есть, да на прочая бодрейше будем, яко достоит поспевати на благое. Да не погубим труда, его же в первую неделю совокупихом.... Се бо две недели поста преминули есть".... упоминает проповедник во 2-е воскресенье поста. "Уныние отвержем, братья, преплывше сии святые дни честного поста, и на прочая радостно спеем", - восклицает он в среду 4-ой или средокрестной недели и говорит далее: "Того бо ради усмотривше святии отцы препловение святого честного поста, крест Господень предложиша на поклонение, ему же припадем и поклонимся вси"..... Преплывше, преполовльше, препловление, значит разделение поста на половины, пополам. "Се уже, любимии, большая часть поста преминула есть", говорить проповедник в 4-е воскресенье, а в 5-е воскресенье замечает: "Любимии! по мале пост сий конца уже хощет.... Как пучину моря постное время преидохом", восклицает он в поучении на Цветную неделю или в 6-е воскресенье поста.

   Сравнение поста с пучиною моря проповедник употребил еще в начале своих поучений, сказавши в среду первой недели: "в чистоте препроводим пучину постную, да светле доидем Воскресения"..... Эта пучина моря также может служить указанием, что проповедь имела в виду людей, для которых труд плавания по морю составлял наиболее заметный и очень знакомый подвиг жизни и потому служил лучшим объяснением трудов великого покаяния, именно для людей еще не обуздавших в себе языческое невоздержание и не совсем понимавших, для чего оно нужно. Если мы припомним рассказ Константина Багрянородного о русском плавании в Царьград, стр. 348, то можем допустить, что поучения, поставлявшия в пример пучину моря, были говорены именно киевской Руси.

   На 2-е воскресенье поста проповедник прямо и обращается с своими словами к людям новопросвещенным, объясняя им, что пост есть десятина всего года, почему и необходимо эту десятину душевную, чистую, отдать Богу, как делали первые святые, отдавая не токмо от имения десятину, но исполняя и десятину душевную.

   Подобными сравнениями проповедь пользуется при всяком случае, всегда желая говорить с паствою понятным ей языком, всегда объясняя свою мысль или проводимую учительную истину, так сказать, веществом самой жизни. Проповедник очень понимает, что ведет свою речь к людям слабым относительно воздержания, к людям еще не готовым и потому нередко повторяет им, что не понуждает поститься через силу, но как кто сможет, лишь бы оставил житейские злобы. С этою же целью он очень заботливо и постоянно ободряет свою паству поднять постный труд до конца, как бы предполагая, что иные не вынесут, встужат, как и выражается проповедник, и уйдут с поприща, не окончив труда. Все поучения вообще очень толковиты и достаточно кратки; каждое объемом не превышает двух страниц предлежащей книги.

   Впоследствии, а быть может и с самого начала, ряд этих великопостных поучений вошел в состав особой книги, названной Златоустом, быть может, по той причине, что он был составлен, главным образом, на основании проповедей Иоанна Златоуста; но вероятнее, этим именем обозначилось вообще особое достоинство самых поучений, ибо древность любила присвоивать подобные имена выбранным и избранным местам из церковных сочинений, каковы были напр. Златая Струя (Златоструй), Златая Чеп или Цепь, Измарагд (изумруд), Маргарита, "сиречь бисер или жемчуг именуется", и т. п. Слова бисер и жемчуг в древности были однозначительны.

   По многим признаками как объяснено выше, этот сборник составлен русским проповедником, если не при самом водворении Христовой веры, то, по крайней мере, при Ярославе, быть может, даже при участии митрополита Плариона. Первоначальный его состав, как упомянуто, обнимал только недели Великого Поста, т. е. время великого покаяния с двумя неделями приуготовительными к посту и с заключительною неделею Св. Пасхи. Но, по всему вероятию, тогда же были присовокуплены и поучения на воскресные дни, следовавшие после Пасхи до недели Всех Святых. Как в постных поучениях проповедник учил, что значит пост, так и в этих праздничных словах он поучает, что значить христианский праздник и как следует его праздновать по-христиански. С течением времени соответственно возраставшим потребностям церкви сборник был значительно распространены в него внесены поучения на все воскресные дни года, а наконец и на многие недельные дни годового круга, так что в XVI в., он уже представлял довольно полный выбор учительных слов, собранный из разных источников от древнего и от позднего времени. При этом каждый составитель сборника руководствовался собственными или, так сказать, мествыми духовными потребностями и вносил в свою книгу поучения, какие почитал наиболее для себя важными; иные исключал или заменял их другими, или же располагал их по своей мысли в ином порядке. В этом отношении книга Златоуст представляет великий интерес и заслуживаем самого подробного исследования. В известном смысле она заключает в себе летопись нравственных уставов, которыми век от века руководилась христианская жизнь древней Руси и которые по этому могут знакомить нас с направлением и настройством общественной мысли в то или другое время нашей Истории и в той или другой стороне обширной Русской земли. Сборник и по свойствам своего состава уподобляется летописи, ибо каждый его список отличается известным своеобразием, указывающим на особые местные интересы и потребности. Однако, несмотря на все разнообразие в составе этой замечательной книги, древнейшия ее поучения всегда занимают в ней свое место. Она всегда и начинается с того поучения, какое в первое время было положено для нее основанием.

   Мысли первых наших христиан в искании спасенного поучения больше всего, конечно, вопрошали о том, как молиться, как веровать, как уставить свое житие, как жить христианам? Дабы устроить по-христиански еще языческие понятия, языческие нравы и обычаи народа, дабы с особенною силою и осязательностью представить пастве дело нравственного очищения, было необходимо сосредоточить проповедное слово на великих днях общего покаяния, которые возводили христианскую мысль к величайшему из праздников и торжеств, Христову Воскресению, и служили не только воспоминанием, но как бы изображением самой жизни Спасителя. Здесь народная мысль с очевидностью могла созерцать, каким путем был побежден общий враг человеческому роду.

   Первое учительное слово начинаете свою проповедь с первой приуготовительной недели к великому посту, с недели мытаря и фарисея и в основание своей речи ставить евангельскую притчу об этих лицах. "Придите, братье, говорить оно, да послушавше Христова гласа, бодрейшии будем на покаяние. Эту притчу Спаситель сказал для нашего спасения, каким образом молиться Ему, чтобы не напрасен был ваш труд, и как фарисей, почитая себя правым, погубил свою правду своим величанием и осуждениемь другого человека". - Эта великая и глубокая притча, с которой началось нравственное учение и христианское воспитание Руси, легла твердым основанием всему нравственному созерцанию Русского народа. Проповедник рассказал и объяснил ее до чрезвычайности просто, без всякого витийства, но очень изобразительно.

   "Пость святой приходит! говорить он. Как основание для него, полагает Господь мытаря и фарисея. О смирении учит! Оно корень добродетели и глава любви, оно возводит на небо. Сказал Господь: два человека вошли в церковь помолиться один фарисей, а другой мытарь. Тот, фарисей, молясь говорил: Боже, хвалу Тебе воздаю, что я не грешен, как другие люди, пощусь и десятину даю от своего имения, а не как мытарь - грабитель." Ничего не сказал ему мытарь, но стоя издалеча, как неимеющий смелости к Богу, не смея и очей на небо возвести, и только ударяя себя в перси и исповедуя свои грехи, говорил одно: "Боже очисти мя грешника." Господь говорить о мытаре и фарисее. Но знает каждый из нас, что их обоих мы в себе носим сердце, как фарисей, величается добродетелью, а душа, как мытарь, (ибо сотворена Богом чистою, но в теле осквернилась) и на небо не взирает, но смиренно вздыхая, вопиет: Боже, помилуй меня! Два супостата в нас боритась (борются), тело вопиет на душу, а злые дела против добрых. И вот что дивно: один словом осудился, другой от слова оправдался".

   К этому проповедник присовокупляет новый образ поучений и рассказывает о двух коннобежцах.^Два конника были: мытарь и фарисей. Запряг себе фарисей два коня, один конь - добродетель, другой конь - гордость, и запя гордость добродетели, и разбилась колесница и погиб всадник. И запряг мытарь два коня, один - злые дела, а другой - смирение, и не отчаяние получил, но оправдание, сказавши только: Боже очисти меня грешника! - "Верные! заключает проповедник, - будем подражать мытареву смирению, им же смирился Сам Господь для нашего же спасения, дабы и мы спаслись". Для русской киевской паствы эти два конника, как очевидный пример, не могли быть достаточно понятны, ибо изображали обстоятельство конного ристалища, едва ли существовавшего в древнем Киеве. Но если мы припомним четыре коня и две статуи, взятые Владимиром в Корсуне и поставленные за церковью Богородицы, вероятно где либо у врат западных или входных, стр. 408, то можем допустить, что поучеяие о мытаре, и фарисее указывало прямо на эти памятники, в полной мере изъяснявшие простому уму смысл поучительного примера.

   Показав, что значит перед Богом смирение, проповедь не забыла обратиться к людям великого сана и напомнила им, что смирение может из бездны изводить, как случилось с грешником мытарем, т. е. может поднимать людей и из ничтожества на высоту, ибо сказано, что всяк возносяйся смирится, и смиряяйся возносится. Отвергнувши величание и приняв смирение, оправдан быль мытарь, а похвалившийся фарисей был осужден и погиб. Умоляю вас, говорить проповедник, не величайтесь да не погибнем, ибо по той же причине и ангелы были свержены с небес и претворились в бесов".

   Нравоучительная философия этой притчи в русском поученин не ограничилась одним только сокрушением сердца в раскаянии о грехах, одним только действием покаяния, но была распространена в народных понятиях, как общая и единая основа всего нравственного быта и для единичной личности и для целого общества. Эта философия видела в смирении не одно христианское сознание человеческой слабости, беспомощности и ничтожества пред Божьим милосердием, но находила в нем тот уровень людских отношений, пред которым никого не было избранных и высоких, почему либо выдвинутых из народного множества. В чувстве смирения она проповедывала братское равенство и потому всегда очень понятно и ясно выражала, как оскорбляется народное чувство всякою мыслью и всяким подвигом и делом, где человек самонадеянно возносил себя чем либо перед остальными людьми. Лучшим подтверждением этой истины служить вся наша летопись от ее начала и до самого конца, в которой в течении многих столетий мы постоянно встречаем одно и тоже поучение, раскрываемое в живых делах и лицах и при всяком случае объясняемое текстом писания, что гордым Бог противится, а смиренным дает благодать, что вообще всякое самонадеянное возношение себя из народного уровня противно не только Божьему усмотрению, но и народному чувству.

   История, конечно, делала свое дело и стремилась выделить некоторые слои народа на верх, стремилась образовать в народе более или менее резкие отличия людей друг от друга, но народное чувство братского равенства скоро перемалывало в одну муку всякие зерна, вовсе не замечая, были ли они отборные, или простые, рядовые. Мы думаем, что самое учение о смирении, принятое нашим народом с такою сердечностью и проходящее через всю его историю в одном неизменном облике, как высокий нравственный идеал людских отношений, как истинная мера человеческого достоинства, что самое это учение распространилось в народе и сделалось любимым правилом его практической философии по той особенно причине, что вполне выражало народную заветную мысль, об истине человеческих отношений. Проповедь о смирении была общею проповедью во всем христианстве, у всех народов, и русскому поучению оставалось только пользоваться готовым и богатым материалом для просвещения своей паствы; из богатых источников отеческих писаний русское поучение выбрало не малую долю в назидание русского нрава и русской мысли; но выбранное или, лучше сказать, избранное оно передавало под наклоном своего собственная созерцания о том или другом порядке людских отношений.

   Проповедь о смирении по многим причинам сделалась особенно любезною русскому уму и нраву. С одной стороны это показывало, что русский человек сердечно понял истину христианского учения, сердечно ей отдался и только в смирении находил истинную силу, способную умягчить его грубое языческое сердце. Здесь действие смирения касалось прямо и глубоко внутреннего человека и возделывало его личный особный нрав и ум. Но существовали и другие, непосредственно бытовые и общественные причины, по которым учение о смирении приобретало очень сильное и широкое развитие в умах народа. Русский, человек стремился внести смысл притчи о мытаре и фарисее и в свои общественные и даже политические отношения: этою же мерою он старался мерить всякое деяние своей нстории, всякий подвиг своих героев, и успел воссоздать для них такой идеал для общественного дела, по которому личность, хотя бы и явный руководитель этого дела, почитала большим грехом высунуть себя вперед напоказ людям. Словом сказать, русский человек сердечно принятое им учение о смирении успел водворить в той области, где оно, казалось бы, меньше всего могло действовать.

   Мы говорили о том, что русское древнейшее общественное созерцание не помнило уже своего русского праотца, свою единицу, от которой все пошло, см. ч. 1, стр. 580. Оно знало только троицу братьев, этого великого Трояна своей жизни, который в сущности обозначал, что русские племена и все области и города жили союзом кровного братства и другого союза не помнили и не понимали. Естественно, что при таком положении дел языческий век в племенных общих отношениях должен был особенно развивать и укреплять чувства братского равенства, которое однако, как древне-русский меч, имело обоюдоострое дезвие. Чувство братского равенства, очень скоро претворялось в чувство братской ненависти, как только замечало, что равенство нарушено. Из этого источника вставала обида, злоба, зависть месть и ненависть и все злые сердечные силы, которые увлекали людей в бесконечные ссоры т войны. От этого племена очень редко жили в ладу между собою; по той же причине очень редко жили в ладу и наши многочисленные князья. Идея братского равенства, как создание племенных и родовых союзов, была порождением самой природы и потому выразилась тотчас же, как только явились на земле братья, еще между первыми людьми. Из за нее Каин убил своего брата Авеля. Это была, первозданная стихия простых животных, хотя и разумных отношений, которыми всегда управляется и устраивается человеческий быт в первое еще доисторическое время.

   Так называемый общинный быт, в котором история застает наших Славян, есть в сущности быть устроенный этою первозданною стихией братского равенства, братской независимости с одной стороны и братской союзности и, стало-быть, зависимости с другой. По этой самой причине одни видят в таком быту общинные, другие же родовые корни людских связей и отношений. И то и другое справедливо, ибо в понятии о братстве народа сливаются понятия о родовом союзе и понятия о союзе общинном, а всем бытом владеет единое чувство братского равенства, на котором основывают свои жизненные силы и род и община. Но не должно забывать, что этот корень людских связей и отношений господствуете в быту народа не в качестве учрежденной какой-либо формы, а в качестве простой стихии. Мы хотим сказать, что объясняя им политическое устройство народа, мы в сущности ничего не объясняем. Мы говорим напр., что политическими отношениями народа управляли отношения родовые. Точно так. Но другие вполне доказательно и основательно рассуждают, что политикою народа управляли общинные отношения. В обоих случаях мы встречаемся с неотразимой правдою, которая, однако, вовсе не относится к политическому строю Земли, а указывает только на стихии его бытового строя, и мы по-прежнему остаемся в недоумении, что же и как же было? кто владел Землею, управлял, руководил ею, какая политическая форма была настоящим ее обликом? Род, говорят одни; община, утверждают другие, вовсе забывая, что определенной вполне выработанной формы еще не существовало, а боролись еще бытовые стихии, происходило еще мировое брожение, дабы создать впосдедствии посреди бездны твердь, т. е. твердое основание для народной политической формы. Эта твердь первоначально была создана в деревенском, а потом в городовом вече, которое от деревенского разнилось только объемом своего содержания и большей сложностью отношений, но всегда руководилось той же идеей братского равенства с особым почитанием братьев старших перед младшими, и всякого старейшинства перед молодостью. Город явился не одним союзом братьев - дворов, как было в деревне, но союзом нескольких отдельных деревень, слобод или концов, то есть союзом нескольких веч. В этом виде он сделался уже политическим деятелем земли и политической формою всенародного быта. Но и город высшим идеалом отношений почитал все-таки братство, то есть стихию не гражданскую собственно, но родовую, кровную. Идеалом братства он измерял и свои политическая связи, как Новгород со Псковом.

   Итак, устройством народных бытовых связей, в языческое время нашей истории, руководила первозданная стихия равенства, которое мы называем братским, по той причине, что оно, действительно, было порождено кровным братством и в этом облике представлено даже народными поэтическими созерцаниями, именно в сказаниях о происхождении Полян не от одного, а от трех братьев, что значить вообще от братьев а не от одного отца - патриарха.

   Когда Евангелие огласило нашу землю своею святою проповедью, народное чувство братского равенства жило полною жизнью. Оно самое заставило народ призвать на помощь себе варяжскую дружину. Оно же с особенною любовью встретило христианское учение о смирении, потому что находило в нем великую силу для правильного устройства братских связей и отношений. Учение о смирении не только умягчало грубые, варварские сердца, но главное - отрицало гордость, а гордость, высокомерие, величание, высокоумие, как нарушения братства, были ненавистны для русского человека с незапамятных времен. Они глубоко оскорбляли чувство братства, чувство равенства людей между собою. Поэтому первая проповедь, отдавая полнейшее сочувствие смирению, показывая до очевидности сколько оно значит пред Богом, всегда с особенным негодованием рисует нрав гордого и величавого. О величавое слово буйного фарисея! О окаянный, восклицает проповедь, не довольно тебе и этого, что самую природу осудил, сказавши, а я не грешник и не грабитель, как этот мытарь!"

   "Не хвалися родом своим ты благородный, ни сам собою, ни своими делами, когда говоришь: Отца имею боярина, а мученики христовы братью, мать моя благородная! Сказано: овцы одесную, а козлища ошую, ибо коза не приносить и доброго плода чадьска, ни сыра не подает доброго, ни волны, а овца все благо творить... Нелепо человеку возрастом добру бытии, но больше всего душею к Богу; и дуб высок возрастом и красен листвием, но без плода, а малый злак, по земле лежащий властельский плод творить и повсюду дорог (то есть имеет цену). Здесь очень примечательно выражение: "отца имею боярина, а мученики Христовы - братью". Быть может, в этих словах мы слышим живую речь о некоторых родовитых людях времени Ярослава, находившихся в родстве с княжеским домом и в братстве с мучениками князьями и похвалявшихся таким величием своего происхождения. Во всяком случае, эти речи, со множеством других подобных слов поучения, служат выражением того всенародного русского сознания, которое вовсе не было способно развивать в народной среде феодальные германские чувства и мысли о чистокровном благородстве каких либо сословий. В других странах такое благородство появлялось само собою вследствие естественного различия крови (то есть политического могущества) завоевателей от крови (или политического ничтожества) порабощенных, чего на Руси никогда не существовало.

   Нигде, конечно, горделивый, а стало быть выдвигающий себя из общего уровня, не представлялся в таком бесславном понижении, как во вратах смерти. Поучительное Слово не минует этого обстоятельства и с особенным ударением выставляет перед паствою оный час, когда пред судом смерти все становятся равными. "Что высишься человече! ты пометь и навоз. Что подымаешься выше облаков! подумай, ведь составь твой земля и сказано, в землю тебе пойти. Богатый, благородный, гордый, напрасный (скорый, быстрый, буй-тур, яр-тур?) в один час лежать кротче овчати... лежать в гробе растаявшие и гнилые, и мы указываем друг другу перстом: А это такой-то мучитель, а это такой-то воевода, а это такой-то его внук! - Где они подевались?... Видим как навсегда умолкло всякое мучительство, всякое княжение и величество власти! - В Мясопустную субботу, когда церковь творила общее поминовение по усопшим и когда в народных обычаях господствовало еще языческое справление тризны и поднимался многий мятеж и плач по умершим, русская проповедь, пользуясь случаем, изображает народу общий смысл и значение смерти по христианским понятиям. Проповедник прямо говорить, что он много раз молил паству, чтоб унялся этот мятеж и плач, а теперь еще поучает принимать с терпением и похвалением смерть людей родных и любезных, и не думать о них, что погибли, но что отошли только к Богу, и плакать лучше о своих грехах. "Общая чаша всем! Один час горький, один конец - Божий меч. Не обходить никого этот меч, не почитает ни царя, ни князя, ни святителя, не милует седин, не щадить молодости. Не боится мучителя, на всех равно приходить смерть. Нынче с нами был, а на утро прежде нас там; нынче в житии, а на утро в гробе; нынче славные благоуханием мажутся, а на утро смердят... И мы, не ведан, спрашиваем: где такой-то князь или обидливый судья, или оный злой царь? И слышим, что отошли туда, где равно все предстанем, славные и неславные, цари и князья, богатые и нищие, рабы и свободные. Там не будет царям величанья, ни князьям власти, ни судьям лице-зрения. Здесь был лют, там не помилуется; здесь немилостив, там зле-мучимый; здесь на уроках (оброках) готовь обидеть, а там палим огнем; здесь прекрасные носить ризы, а там предстоит нагой". "Цари и князи не величайтесь, посмотрите на умершего, а вам тоже будет. Что в том царе или князе, который не может себя избавить от муки? И он перед этою чашею трепещет и боится как один от убогих. А был всем грозен, вчера все боялись его, а теперь весь трепещет, видя ответ себе. Испытайте же, вельможи и судьи, побойтесь бога, немилосердные и жестокосердые, величавые и скупые, - идите и смотрите, как рассыпаемся, смотрите бывшего царя или князя в костях, смотри страшный вид, узнай, где царь или князь, где воин и воевода, или нищий или богатый; можете ли кого узнать, не все ли земля и пепел и прах!"

   Проповедь о смерти, проповедь о втором пришествии, которые произносились на другой же день, в Мясопустное воскресенье, должны были глубоко трогать новых людей и поселяли в их мыслях и в их чувстве те истины, что пред Богом все равны и что одна правда, мир со всеми, и любовь, и добрый христианский нрав, и обычай выше всех человеческих высот на земле.

   "Всего больше имейте любовь, говорит проповедник, ко всем, и к богатым, и к убогим. А эта любовь лицемерна, когда любим богатого, а сирот и убогих оскорбляем, озлобляем, обижаем. Не могите укорять неимущего, безродного [неблагородного] и убогого. Тех Господь избирает, а премудрых, и сильных, и богатых посрамляет. Смотрите, как мал павко [паук], протягивает паутину и ловит мух. И много раз воробей и другие птицы прилетают и берут себе кормлю от ловитвы этого худого (ничтожного) ловца. Так и мы от тех неимущих и безродных (неблагородных) и худых и убогих, от их ловитвы обилия Божия кормимся, насыщаем душу и тело. Отнюдь не презирайте никого ни в чем, не укоряйте божье созданье, но себе каждый внимай".

   "А когда творите пир и позовете братью и род или вельмож, или кто из вас может и князя позвать, а все это добро, все то в этом свете честно; но всего скорее призовите убогую братью, сколько можете, по силе: от обеих сторон не будете лишены мзды".

   Обличая гордыню высокомерия, величания и власти, проповедь с постоянным негодованием относится и к другой гордыне мира, к богатству, и особенно к богатству, нажитому неправдою.

   "Многие гневят Бога, говорить она, прося себе богатства, а иные иного бесчинства просят. Просите отпущенин грехов, сказал Господь, и все приложится вам. Сам Господь оделся в нищету и учеников Себе собрал от нищих, а не от богатых; и сказал им не носите злата, ни серебра, ни двух одежд; ни сокровища собирайте. И опять сказал: не входите в дом богатого, но к худому и кроткому и слушающему Моих слов. И еще сказал: блаженны нищие духом, а не сказал блаженны богатые. И как Господь блажит убогих! Он называет их Своею братьею! Богатых не называет братьею нигде и мало доброго говорить о богатых, но и то о тех, которые от Бога обогатели, как Иов и прочие: а о тех богатых не блажит, которые сбирают богатство от лихвы, и от неправды, и от мзды, от рати, от грабления, от разбоя, от татьбы, от клеветы и клятвы, от насилия властельского, от корчемного прикупа... Ни того богатства блажит: которое скрывают в земле, золото и серебро на изъядение ржавчины, а куны и порты (платье) на изъядение молю, брашно - плесени, жито - гниению, питье - прокисельству, и гною и смраду, - всего того не раздавая просящим. То тех ли хвалить! Но Господь и страдальникам [земледельцам] глаголет: если не хочете страдати, то родит вам хворость - вино, а крапива - пшеницу, а пауки исткут полотно, а ремезы храм сделают вам.

   "Если не от слезь богатство, если при твоей сыти никто не оголодал, при твоем обилии никто не постенал, - такое богатство - Божий хлеб, праведный плод, мирный колос.

   "Иные принимают богатство, собранное насилием и неправдою - тот же грех, ибо он грабил, а ты держишь и за то злее осудишься. Если узнаешь, что получил что-либо обидное, лучше отдай, как Закхей, с приложением и своего. Не смешай своего богатства с чужими слезами.

   "Не говорю на богатых, которые добры и податливы живут; но укоряю злых, которые, имея богатство, живут в скупости. О таких пророк Давид говорить: "Сбирает, и неведомо кому сбирает". Ибо многие из богатых кончают свою жизнь очень плачевно, или от князей или от разбойников бывают ограблены. И потому будьте милостивы, богатые, и царство небесное приимите. Подобно как вино на двое разлучается, умным на веселие, а безумным на погибель и на грех, так и богатство дается добрым на спасение, а скупым на большее безумие и грех, и на лютейшую муку. Иное богатство своею силою собрано, а иное златолюбием - это богатство злое и промятое. Сребролюбца и немилостивого св. книги называют идолослужителем. Разве кто скупой господин своему богатству? Умрет и богатство иным достанется. Он только приставник, раб и сторож. Он лучше согласится своих мяс урезать. чем дать из своего имения [погребенного злата или запечатленного в ларе] что-либо церквам или нищим. И Максим исповедник говорит: как корабль топить буря, так и злое богатство душу губит. Жадный к имению подобен пьянице. Этот любить много пить, а лихоимец любить много сбирать: как пьяница работает питью, так жадный своему имению. Его очи мзда ослепляет. а у пьяницы - хмель омрачает: он скупостью оглох, не слышит вопля нищих: а у этого душа пьянством глуха, святых словес чтомых не слышит. Оба рабы дьяволу. Пьяница и лихоимец - братья с братьею дьявола и потому пусть не укоряют пьяницы лихоимцев, а лихоимцы пьяниц. Богатый хуже и пьяного: пьяный проспится, а этот всегда пьян умом; день и ночь печалуется о собрании.

   "О богатый! ты зажег свою свечу в церкви на светиле. И вот придет обиженный тобою сирота или вдовица, вздохнет на тебя к Богу со слезами и твою свечу погасить. О лихоимец. лицемер! лучше бы тебе не грабить и не обижать, нежели храм Божий просвещать воском, собранным неправдою. Лучше помилуй, которых ты приобидел. Ведь это лютость и немилость, что иных сирот обижать, а других миловать; одних порабощать, а других наделять. Если ты и дашь когда милостыню кому убогому, за то твои рабы, пасущие твои стада, нивы сиротины травят: а другие (сироты) на работу неволею примучены неправдою, наги, босы, голодны, ранены безвинно; иные от приклада рез твоих (от роста долгов) мучимы... Те все к Богу вопиют на тебя, плачущи. А иные сел лишены, тобою ограбленные. Во что твоя милостыня, окаянный грабитель, проклятый, не правосудяй. Лучше оставь твои неправды и грабление и устраивай без печали челядь свою, нежели Бога безумно дарить имением, собранным неправдою. Тот истинный милостивец, который от своей силы дарит и правду творит".