Достоевский Федор Михайлович - А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года

мка, какая-нибудь баронесса. Как много лет прошло с того времени, когда замок совершенно покинули, - это можно судить по тому, что среди комнаты выросли огромные деревья, липы и вязы; пола здесь нет, а просто земля. Мы взошли по очень узенькой крестнице на башню, во второй этаж, но оттуда уже начинается лестница новейшего устройства, очень широкая и удобная. Потом разными переводами мы взошли на башню и отсюда смотрели на горы. Вид очень хороший, жаль только, что уже было половина (1/2) 9-го, и солнце уже открылось, так что все это представлялось нам в тумане. Вдали где-то извивалась на значительном пространстве большая река; не знаю, что это было, - может быть, Рейн, а впрочем, может быть, я и ошибаюсь. Вдали мелькают горы, французские Вогезы, довольно невысокие горы. Мы решили с Федей прийти сюда когда-нибудь днем, в светлую пору, потому что идти по лесу совершенно не жарко, и вот тогда-то и осмотреть хорошенько все. На самую высокую башню мы не всходили. Во-первых, было довольно темно, а, во-вторых, я боялась, чтобы такая высокая прогулка не имела дурного влияния на меня: я ведь должна беречь своего будущего ребенка, наше дорогое счастье, я не смею рисковать его жизнью: ведь потеря его была бы страшным несчастьем для нас обоих. К тому же заболеть теперь было бы ужасно, - нужен будет непременно доктор, а денег решительно нет, Федя будет в ужасном беспокойстве, поэтому следует непременно беречься. Минут с десять мы смотрели вокруг; мы находимся наравне с той высокой башней, которая стоит на Mercuriusberg и которая всегда пред глазами вокзала. Вокзал же и русская церковь представляются глубоко под нами, хотя когда мы находимся у Нового замка, то нам Старый замок представляется расположенным не слишком высоко. Проходили мы там минут с 10, потом стали спускаться, так как начало чрезвычайно как скоро темнеть. Федя очень боялся, чтобы мы как-нибудь не потеряли дороги, но я ее твердо помнила, да и к тому же было достаточно светло, чтобы различать камни, означающие путь. Мы шли довольно быстро, я думаю, втрое скорее, чем давеча, так что подошли к Новому замку, когда пробило 9 часов. Прогулка эта была удивительно хороша, и нам обоим так понравилась. Был прелестный вечер. Даже несмотря на наше незавидное положение и тяжелые мысли, мне было очень приятно так прогуляться. Идти вниз по прямой лестнице было невозможно, так что мы должны были идти длинной дорогой; на пути несколько раз отдыхали, и я пришла домой очень усталая. Дорогой мы мечтали о том, как приятно теперь напиться чаю, но были совершенно разочарованы, когда узнали, что наша девушка еще и не думала нагревать воды, хотя уже и было около 1/2 10-го. О глупость, глупость немецкая! Каждое утро Мари нас спрашивает: "И кофе также?" Она очень хорошо знает, что мы всегда пьем утром и чай, и кофе, но догадки нет такой, чтобы самой догадаться, что мы и сегодня, по обыкновению, будем пить кофе. А после обеда, если ей не скажешь, чтобы она приготовила кофею, она ни за что и не приготовит. Сегодня я с большим удовольствием напилась чаю, чего уже давно не было, потому что я как-то невзлюбила чай и вот уж не пила его 2 месяца, но здесь мне так понравился, что я выпила, кажется, чашки 4. Потом легла спать и отлично спала. Когда прощались, Федя был так добр и нежен со мной. Как я счастлива, и какой у меня прекрасный и добрый муж, и как я его люблю. Сегодня Федя видел во сне, что Катков ему пустил кровь. Что это такое значит?

  

  

   Сегодня утром я сходила к M-me Seitz, у которой были отданы наметить наши платки; я ей отдала еще 12 платков (?) и еще полдюжины, и когда отдала работу, то спросила, не знает ли она кого-нибудь, у кого можно заложить наши вещи. Она отвечала, что есть некто Weismann, но я сказала, что он не берет платьев. Тогда она отвечала, что она бы взяла, но только это им запрещено, а во 2-х, у них нет на это капиталу. Они каждый месяц должны платить в разные места и потому не имеют свободных денег, чтобы их так употребить. Это очень милая старушка. Она мне дала адрес и была очень ко мне любезна. Она мне не советовала никому другому закладывать, говоря, что очень может случиться, что мы назад и не получим вещей, как это здесь часто случается. Я пришла домой и сказала об этом Феде. Делать нечего, мы пошли опять к Crastorph, но сегодня его дома не было: он куда-то уехал; видели там его жену и дочь, - жену, которую мы вчера встретили в виде кухарки, но теперь она была немного лучше приодета. Мы с нею заговорили насчет платьев, и она, как кажется, очень бы хотела сама их купить, но мы сказали, что мы не хотим, чтобы они пропали, а непременно хотим их выкупить. Я много с нею говорила по-немецки. Она мне обещала кого-то послать посмотреть платья, сказав, чтоб мы ждали ее до 3-х часов. Я пошла домой, а Федя пошел к Weismann'у посмотреть, дома ли он. Когда я воротилась домой, то, не знаю почему, мне вздумалось разбирать мой чемодан. Вдруг, к моему ужасному удивлению, я нашла там серебряную монету, вроде полталера. Этой монеты я прежде никогда не видела и решительно не знаю, как это случилось, что она ко мне попала в чемодан. Тоже я и не копила, чтобы скопить деньги, потому что я коплю только на память очень маленькие медные монеты, а не серебряные. Это меня ужасно как удивило. Я спросила у Мари, какая это монета. Она пошла к хозяйке, и та сказала, что это 35 Kreuzer'ов, но потом, когда Федя разменял, чтобы купить папирос, то ее приняли за 17 Kreuzer'ов. Пришел Федя, он был в читальне. Мы ждали эту даму, но она не пришла. Мы пообедали очень грустные, потому что у нас очень мало что осталось. После обеда я написала письмо к маме, в котором опять просила ее и вложила также письмо к Маше, прося ее выслать мне 25 или 20 рублей на несколько дней. Не знаю - будет ли успешно мое письмо. Дай-то бог! Федя понес письмо на почту, а оттуда пошел к Crastorph. Жена его была очень удивлена, что эта дама не пришла, и сказала, что непременно придет с нею завтра, в 11 часов. Федя, придя домой, рассказал свой очень смешной разговор с этой немкой, который он вел на немецком языке. Решительно Федя притворяется, что не знает немецкого языка. Когда он со мной, то он очень затрудняется выражаться, и я обыкновенно за него говорю. Но когда он один, и когда ему непременно нужно говорить, то у него откуда-то так и берутся слова, такой полный выходит разговор. Он весь свой разговор передал мне по-немецки точно так же, как он там с нею говорил. Она спросила его: "Это была с вами ваша жена?". Он отвечал, что да. - "Sie ist htibsch" {Она красивая (нем.).}, - сказала она. Федя отвечал, что да; что он не знает, как для других, но что для него она лучше всего на свете. Потом сказал, что мы женаты только всего 5 месяцев. Немка удивилась. Тогда Федя сказал, что мне 20 лет, а ему 40, что она, вероятно, удивляется, что он старый, а я молодая. Она тотчас же ответила, что это неправда, что он вовсе не стар. Федя прибавил, что у его жены было 3 жениха, но она ни за кого не пошла, а пошла за него и любит его. Так что немка была очень поражена и, кажется, стала удивляться нашему семейному счастью. Все это Федя мне рассказал на прекрасном немецком языке, очень свободно и даже избирал такие слова, которые он прежде ни разу не говорил.

   Потом мы пошли погулять по прямой лестнице к Новому замку, а оттуда по вчерашней дороге к Старому замку, но сделалось темно, и подул сильный ветер, и вдали началась гроза. Здесь бывают довольно сильные грозы, и тогда небо делается совершенно розовое, совершенно багровое, и молнии так и раздирают на части небо. Мне тогда, не знаю почему, но становится как-то невольно страшно, и я всегда вздрагиваю и вздрагиваю. Это решительно невольно; Федя это несколько раз замечал, и теперь, когда при огромной молнии я невольно вздрогнула, он что-то проворчал. Тогда я очень рассердилась, ужасно. Меня теперь очень нетрудно вывести из себя. Я не знаю, в каком это я состоянии, но чтобы вывести меня из терпения, нужно очень немного. Я сейчас же волнуюсь и не знаю, что говорю и что делаю. Так мы, ни слова не говоря, пришли, но дома все-таки говорили, и я решительно забыла о нашей ссоре. Но Федя начал хмуриться и смотрел волком. Я ему это несколько раз замечала и просила глядеть поласковее, но ничего не помогло - он все продолжал хмуриться. Но мы скоро помирились. Потом, во весь вечер, у нас только и дело что происходили какие-то непонятные ссоры, которые сейчас и оканчивались. Так, Федя мне сказал что-то про роман, который я читала (Поль де Кока ²⁰), сказал, чтоб я бросила читать эту дрянь; я ему резко отвечала, что у меня нет ничего читать, и что я должна что-нибудь да делать. Когда я легла, я позвала проститься Федю, он пришел, и мы помирились. Я ему сказала, что я теперь очень похожа на нашу Федосью, которая в трезвом состоянии очень смирная женщина, но когда напьется, то ей море по колено, начинает буянить и бог знает что такое говорить и делать. Вот так и я. У меня на сердце решительно нет злости против Феди, ни малейшего недоброжелательства или досады, но когда он начинает со мной спорить, у меня сейчас же является 10 слов на одно его слово, и я говорю такие дерзости, просто ужас, и я никак не могу остановиться, хотя бы меня тут прибили, и когда окончу брань, то решительно как будто ничего и не случилось, будто бы я и не бранилась. Федя сказал, что это сравнение превосходно, что его ничего от меня не сердит. Мы очень дружески расстались, и Федя ушел вовсе не сердитый на меня. Вообще все наши ссоры оканчиваются очень дружески и серьезно мы никогда не бранимся.

  

   Проснулась я довольно рано и разбудила Федю, чтоб мы могли приготовиться к приходу этих дам, которые придут смотреть платья. Мы прождали их до 12 часов, но никто не пришел. Тогда Федя отправился к ним. Но самое хозяйку не застал дома, а застал только дочь, которая сказала, что она скажет матери, когда та придет. Вообще, видимо, что дело не слаживается. Тогда Федя отправился к Weismann'у и сказал, что он хочет у него заложить платья; тот объявил, что пусть Федя принесет к нему в 3 часа. Федя сказал, что не может их принести. Тот посоветовал поручить Dienstmann'у, но тогда Федя откровенно сказал ему, что у него нет решительно ни копейки денег, чтобы заплатить даже и Dienstmann'у. Тогда Weismann обещал сам заплатить. Я забыла сказать, что сегодня утром Федя ходил к Гончарову, чтобы спросить его адрес на тот случай, если нам не придется теперь ему отдать. Гончаров своего адреса не сказал, но сказал, что этот долг такие пустяки, что не стоит и говорить, что если не здесь, то в Петербурге можно отдать как-нибудь, что вообще не стоит говорить. Тогда Федя ему сказал, что ищет теперь денег, 40 франков. Гончаров сказал, что не может их дать, потому что сам проигрался вчера ужасно, почти до последнего, хотя у него и осталось на дорогу. Разумеется, говорил он, что так как он путешествует со своими знакомыми, то всегда может спросить у них, и они ему помогут, но, во всяком случае, он теперь дать не может. Федя мне сказал, что ему кажется, что Гончаров очень сильно проигрался, что у него, пожалуй, тоже нечем даже заплатить и за отель. Как досадно, что мы не можем вернуть. Так они расстались довольно дружелюбно. Потом в 3 часа Федя сначала один пошел к Weismann'у, но его не было дома; Федя несколько раз ходил к нему смотреть, но постоянно двери были заперты. Наконец, тот пришел и объявил, что все время был у себя, и сказал, что он будет ждать только 10 минут; Федя привел Dienstmann'а и велел ему отнести мои 2 платья - зеленое и сиреневое. Weismann поглядев на платья, сказал, что это уже старое, что на них уже прошла мода и проч., и проч., и предложил Феде всего-навсего 20 франков. Федя сначала просил 40, но тот отвечал, что даст только 25, и, наконец, Федя, как он сам говорит, чуть ли не на коленях упросил его дать 30 франков сроком на месяц, но Weismann его предупредил, сказав, что если он пропустит срок, то вещи будут проданы. Господи! Не дай бог пропасть этим вещам; они так нам дорого стоили и вдруг могут пропасть за какие-нибудь 7 1/2 рублей. Это просто ужасно.

   Когда Федя пришел, мы пообедали и решили идти сегодня пить кофе в Alt Schloss. Мне хотелось идти поскорее, но Федя как-то долго ворочался, так что я боялась, что мы опять придем, когда будет темно, и ничего не увидим. Когда мы уже уходили, Федя вдруг вздумал, чтобы непременно ключ оставить у Мари, чтобы она убрала посуду на столе. Мне этого не хотелось, потому что тогда я должна была все запереть, и к тому же она бы все унесла, даже то, что я хотела оставить себе на ужин. Меня это так рассердило, что я несколько поворчала. Наконец, мы вышли, прошли несколько шагов по улице, как вдруг Федя заметил, что на нем старый домашний сюртук; следовало воротиться, чтобы переменить его на хороший. Мне это было так смешно, что я минут с 5 хохотала. Когда он переоделся, и мы пошли, то он вдруг нахмурился и не хотел говорить ни слова. Я ему сказала, что если этак будет продолжаться, то я лучше уйду, я когда он на мои просьбы помириться отвечал молчанием, то я поворотила назад и пошла одна гулять совершенно в другую сторону. Я гуляла с час, но потом очень устала и пришла домой. У меня начал болеть живот, и я легла на постель, но лежать было ужасно скучно. Мне хотелось помириться с Федей, чтобы отправиться куда-нибудь гулять. Я подозвала его, но он, вместо того, чтобы сейчас же помириться, вдруг объявил мне, что капризами я порчу нашу жизнь. Меня это рассердило: ну возможно ли это, чтобы из таких пустяков можно было объявить, что ваша жизнь испорчена; что мы за такие нежные существа, что любовь наша может испариться так скоро, что из-за пустого слова можно бы было сказать, что вся жизнь наша испорчена? Мне не хотелось спорить С ним, и я легла на постель, заперев двери в свою комнату. Но Феде это не понравилось, и он отворил дверь, сказав, что душно. Я опять затворила, но он опять отворил и сказал, что это так и будет, что он хочет, чтоб из-за духоты дверь была отворена. Что же мне было делать? Я сказала ему, что если он не хочет мне позволить делать, что я хочу, то я уйду, потому что не хочу подчиняться. Я оделась и пошла гулять. Зашла сначала на кладбище и здесь долго сидела на какой-то могиле; потом ходила и осматривала памятники. Могилы, которые находятся у стен, украшены памятниками стоячими, высокими, прямо около стен. Подходя к часовне, я заметила возвышенное место, вроде скалы, на ней, на вершине, стоял ангел с чашей, а перед ним Христос, изображенный в наш человеческий рост. Он в терновом венке стоит пред ангелом с сложенными с мольбой руками. Тут же в разных положениях лежат 3 апостола. Но все это сделано чрезвычайно как грубо; лица даже преуморительные, так что решительно разрушает всякое благоговение. Пред этой скалой стояла какая-то женщина с девочкой лет 4-х на руках. Мать ей начинала молитву, а девочка тотчас же ее продолжала. Когда она останавливалась, вероятно, забыв слова, мать ей подговаривала, и так продолжалось довольно долго. Девочка читала молитву очень рассеянно, преспокойно рассматривая где-то на стороне цветы. Потом я подошла к часовне; в ней никого не было. Я вошла и немного посидела, рассматривая стены, украшенные различными бумажными раскрашенными картинками и венками цветов. Но вошел сторож, и я, боясь, что он сделает мне замечание, вышла из часовни. Потом я отправилась по другой дороге в ту сторону, где находится Mercuriusberg, но эта дорога меня привела только на ту большую аллею, где я несколько раз бывала, именно к тому месту, где работают памятники. По дороге за мной бежала собака; когда я останавливалась, останавливалась и она и, видимо, боялась меня. Вдруг у меня пред ногами пробежала полевая мышь. Собака бросилась к ней. Мышь тотчас же притворилась мертвой, и лежала неподвижно. Собака обнюхивала ее несколько времени и очень весело махала хвостом, но ее не трогала. Вдруг мышь начала двигаться и быстро побежала в траву, собака за нею и снова остановила ее. Я долго смотрела на эту сцену, наконец ушла; вероятно, мышь успела убежать. Вдали я заметила дорожный столб; я подошла и увидала надпись, означавшую, что это пешеходная дорога к Mercuriusberg. Я пошла, но, вероятно, не в ту сторону, потому что вышла опять-таки на большую дорогу. Потом я шла довольно долго и вышла на тропинку с большим столбом; я прочла, что это дорога в Ebersburg, Wolfsschlucht; значит, это уже в другую сторону. Я немного посидела на скамейке и пошла домой, так что пришла к 1/2 девятого. Феди дома не было; я все время ужасно боялась, не пошел бы он на рулетку. Что если б он проиграл последние деньги, их так мало, да и заложить нечего. Наконец, он пришел. Когда я легла спать, он пришел очень дружески проститься, и мы окончательно помирились. Я сержусь на себя: это я все начинаю пустые ссоры. У меня такой удивительный муж и так меня любит, а я его постоянно раздражаю.

  

  

   Сегодня я проснулась довольно рано и должна была разбудить Федю в половине 10-го, потому что меня начинало тошнить и дольше дожидаться кофею я не могла. Но Мари так долго его не готовила, что меня, наконец, вырвало; очень много желчи, и я едва могла потом успокоиться. Я осталась дома, а Федя пошел в читальню, но он взял с собою одну пятифранковую монету и сказал, что, может быть, поставит ее, а может быть, и нет. Я же сидела дома и читала Евангелие²¹. Он через два часа воротился очень грустный; он сказал мне, что выиграл две монеты, так что у него было 15 франков, но потом одну проиграл, пошел в читальню и там читал долгое время. Ему захотелось еще раз попытать счастье, и он пошел опять в вокзал, но на этот раз проиграл все остальное. Ему было это так досадно, потому что эти монеты помогли бы нам заплатить хозяйке, которой мы должны за неделю. Мне так трудно просить ее подождать, потому что эти люди ничего не понимают и положительно делаются очень грубы, как только узнают, что наши обстоятельства несколько изменились к худшему. Мне было тоже немного досадно на его проигрыш, но что делать, - ведь так нужно было и рассчитывать, что эти пять франков могут быть проиграны. Сегодня ровно 5 месяцев, как я вышла замуж, и хоть у нас было и мало денег, но мы ради праздника послали за вином. Пообедали мы раньше обыкновенного, но обед был сегодня довольно плохой, то есть именно те кушанья, которые я не люблю. Потом мы быстро собрались и в 5 часов уже вышли из дому, чтобы идти в Alten Schloss. Пошли мы сначала в Neues Schloss по прямой лестнице, и тут я заметила Феде, что у него стоптаны каблуки. Тогда он вздумал на лестнице же стаптывать их на другой бок, но все его движения были до того смешны, что я ужасно как много хохотала. Вообще теперь очень немного нужно, чтобы меня привести в смех, точно так же, как очень немногого нужно, чтобы привести почти в ярость, вывести из терпенья. Я очень много хохотала над его манерой исправления сапог, так что мне показалось, что он даже немного рассердился. Когда мы вышли на дорогу, где нанимают осликов, то вдали показались два осла, на которых ехали один господин верхом и одна девица на седле. Мы смотрели на них, и Федя сказал, что он желал бы так же вот ехать со мной. Только что он проговорил эти слова, как вдруг господин, ехавший на осле, начал подаваться вперед, все ниже и ниже, наконец, хватался руками об землю, осел, между тем, наклонился, и господин свалился кверху ногами, причем фалды его сюртука некрасиво развернулись. Это было так неожиданно и так смешно, что я, как я ни удерживалась, но не могла не расхохотаться. Господин покраснел и постарался опять взобраться на осла, а дама, его спутница, сказала: "Er ist go mude" {Он так устал (нем.).}, - как бы в оправдание осла. Меня ужасно насмешила подобная манера прогуливаться; этак, ведь, гораздо лучше идти пешком, чем сваливаться через каждые 10 минут. Я думаю, что этому господину пришлось на своем пути свалиться раз 10, по крайней мере. Я ужасно как много хохотала, и Федя был весел; день был прекрасный, хотя над нашими головами и показывались тучки. Потом мы пошли в путь; по дороге мы то обгоняли, то шли сзади двух старых дам, которые то занимали скамейку пред нами, то обгоняли нас. У фонтанчика, где написано "Sophienruhe", мы посидели несколько времени. Вдали послышался шум колес; Федя сказал, что он примет живописную позу, и вдруг, к нашему удивлению, проехала пустая коляска, и вся поза Феди пропала. Посидев немного, мы пошли в путь, и тут Федя опять обманулся; он увидал что-то красное в траве и объявил мне, что это красный гриб, но оказалось, что просто мокрица. Мы отдыхали очень много раз, и Федя обыкновенно говорил: "Ну, скажи, сколько до такой-то скамейки шагов?" Я говорила, он тоже обозначал 100 шагов, а, между тем, выходило всего только 50. Но он с 30 прямо перескакивал на 80 и, таким образом, у него всегда выходило 100. Было очень весело, но как-то он меня назвал Масей {Машеньку Иванову, племянницу Ф. М., называли дома "Масей"²² (Примеч. А. Г. Достоевской).}; мне это не понравилось, и я отвечала, что не откликаюсь, когда меня зовут чужим именем.

   Мы пришли в замок. На террасе обедало много господ, между которыми были русские дамы; они пили шампанское и были очень веселы. Между кавалерами был один, может быть, виконт какой-нибудь, но до того отвратительный, что не хотелось на него глядеть, - удивительный урод и, вероятно, занят собою. Так как народу было довольно много, то мы очень долго не могли допроситься кофею. Федя два раза ходил в отель. Наконец, нам принесли, но принесли, кроме кофею, еще 2 хлеба и крошечный кусочек масла, хотя мы этого не просили, но это, вероятно, здесь такое уж обыкновение или это сделано с целью больше взять. Я ужасно боялась, чтобы с нас не взяли много, потому что при наших малых теперешних деньгах мы должны дорожить каждой копейкой. Мы выпили кофе, он оказался не слишком хорошим; потом расплатились. С нас взяли 30 Kreuzer'ов. Это довольно дорого, потому что 30 Kreuzer'ов в Бадене значительная цена. Таким образом, мы чудесно отпраздновали день нашей свадьбы. Выпив кофе, мы отправились на башню, сначала не так высоко, а потом выше и выше. В некоторых местах были вставлены какие-то рамы, в которых находились струны. Мне кажется, что это именно и есть Эоловы арфы, но, может быть, я ошибаюсь. На самый верх башни нас не пустили, дверь была заперта, но когда мы сошли вниз, то видели, что туда пошел какой-то сторож с ключом; следовательно, туда тоже можно бы было попасть, если б мы могли заплатить. Ох, уж эти немцы, - ничего даром не покажут, за все заплатить нужно непременно. Вид отсюда великолепный, просто чудо; вдали видна река большая, должно быть, Рейн. Вот виднеется недалеко от Бадена другой такой же маленький городок, должно быть, Gernbach. Вообще вид превосходный; Федя смотрел в бинокль, а я в наш бинокль решительно ничего не вижу, так что мне пришлось только носить его, а не глядеть. Федя подарил мне несколько цветков, очень хорошо пахнущих; я их засушу. Мы много смеялись, когда Федя вспомнил мою антикварскую привычку: он очень удивлялся, что я еще не собираю камней на память с тех мест, где я бываю. Федя комически представил, что я сделаюсь такой антикваркой, что непременно буду брать отовсюду камни и заставлять Федю носить, так что при наших прогулках он непременно будет носить мешок, в который я бы клала камни, растения, разных животных, жуков и т. п. Когда мы осмотрели замок, то мне пришло в голову отправиться в Ebersteinburg, который отсюда находится недалеко. Но дороги мы не знали, поэтому мы вышли из других ворот замка и пошли к камню, где была надпись: "Auf die Felsen" {На скалы (нем.).}. Мы пошли по очень старинной маленькой лестнице, по которой было очень трудно идти, потому что камни падали под ногами, но мы шли под руку и даже несколько раз дорогой поцеловались, но каково же мы были смущены, когда мы увидали, что навстречу нам идут какие-то две дамы, которые, вероятно, с вершины горы могли видеть наши поцелуи и, вероятно осуждали нас. По этим ступенькам мы взошли к какому-то зданею: вероятно, это было вроде крепости, потому что тут, на скале, находится старинного устройства стена; потом мы поднимались все выше и выше, и оттуда открылся нам великолепнейший вид. Тут Федя подошел к самой окраине и сказал мне: "Прощай, Аня, я сейчас кинусь". Я даже испугалась. Мне представилось, что если б в самом деле ему как-нибудь случилось упасть, он бы решительно пропал между этими скалами, так что и сыскать нельзя было бы. Мне кажется, что если б он упал, то я и сама нарочно бы бросилась за ним, потому что, что бы тогда было мне жить, для чего? Скалы, по которым мы шли, были порфировые, того самого камня, из которого сделана ваза в Летнем саду, но, разумеется, здесь не в отделанном виде. Мы поднимались все выше и выше и под конец потеряли дорожку, так что и решились возвратиться назад. Но когда мы шли, то вдруг увидали вдали, на расстоянии 200 шагов, что с горы спрыгнула серна, маленькая, желтенькая козочка, очень милая. Она сначала остановилась, а потом быстро побежала вниз. Внизу она несколько раз останавливалась, так что мы могли ее видеть довольно долго. Федя очень жалел, что с ним не было ружья, но, мне кажется, было бы жестоко убить это милое, пугливое создание; если б было возможно, то хотелось вовсе не убивать, а только погладить и дать ей хлебца; вот это бы я с удовольствием сделала. Потом мы воротились в замок по той же тропинке, и я все время рассказывала Феде, по его просьбе, как я проводила детство и какие я помню сказки, а также про ту длинную сказку, которую нам каждый вечер рассказывал папа ²³. В замке мы немного посидели и пошли в путь. Наши русские, обедавшие на террасе, кажется, только что окончили свой пир; одни остались на дворе, а некоторые пошли в башню и оттуда начали свистать и кричать петухами, и перекликиваться, что, мне кажется, вовсе не следовало бы допускать в хорошем обществе, разве между пьяными людьми. Что это русские, так это видно по тому, что дамы их курили папиросы, - ну кто же за границей курит из порядочных. Пошли мы в путь, но на этот раз нас часто обгоняли разные путники. Мы обыкновенно давали им дорогу, чтобы идти одним. Наконец, в половине 9-го мы были уже дома. Вообще прогулка доставила мне огромное удовольствие, и вот что я замечаю: меня никогда не тошнит и мне ничего не делается, когда я гуляю, но только что я приду домой и сяду на диван, со мной тотчас же делается тошнота, и меня хочет вырвать. Из этого я заключаю, что гулять мне очень полезно, тем более, что я решительно не устаю и со мной ничего после этих прогулок не делается. Дорогой мы говорили про нашу Сонечку или Мишу; Федя сказал, что нам надо взять кормилицу и няньку. Я отвечала, что кормить буду сама, на что Федя сказал, что этого не будет: я еще слишком молода и слаба, и это меня утомит. Я отвечала, что если не кормить самой, то этим можно отнять половину счастья, а что это непременно так и будет, и я настою на своем. Мы всегда говорим с Федей: наша Сонечка, наш Миша. Мне кажется, что у нас будет дочь, но, не знаю, я бы, кажется, одинаково была счастлива, кто бы у меня ни был. Я одинаково буду любить и холить мое милое будущее дитя. Федя так счастлив тем, что у нас будет ребенок, и мечтает о нем. Какой он милый и добрый!

  

   Сегодня ребятишки опять меня рано разбудили; так досадно, так что я проснулась в 7 часов. Все время я думала о моей Сонечке или моем мальчике и мечтала о том времени, когда (если б это было возможно) приедет мама ко мне. О, если б это было возможно, как бы я была счастлива. Потом, в половине десятого, я встала и заказала кофе. Но этим я разбудила Федю, который мне сказал, что заснул только в 6 часов, потому что у него всю ночь болели зубы, а в начале ночи он все вздрагивал. Мне было очень досадно, что я не дала ему спать. Сегодня очень пасмурный и дождливый день; значит, справедливо то, что мокрицы выползают только пред хорошей погодой, а вчера их почти совершенно не было видно на дорожках. Дождь идет довольно сильный, но по улицам едут экипажи и отвозят богомольцев в немецкую церковь. Надо будет и мне когда-нибудь сходить туда посмотреть, что это за церковь. День прошел очень скучно, - я решительно не знала, что мне делать: читать решительно нечего, да и негде достать, писать - так карандаш очень маленький, все вываливается из рук, а купить другой нет денег; иголка кривая, ниток нет, - шить, значит, тоже нельзя. Просто хоть умирай от скуки. Федя сегодня все записывал-работал, а я лежала на постели, перечитывала {Исправлено на читала.} Белинского и все ждала обеда. Нынче я ужасно какая сделалась странная: живу от утреннего чая до обеда, то есть постоянно есть хочу, но это объясняется тем, что мне всегда после кофе, а также после обеда делается легче, то есть перестает тошнота, поэтому-to я и жду с таким нетерпением часа, когда мы будем обедать. Но нынче нам и обед приносят какой-то скверный; именно, нам присылали прежде всегда 4 кушанья, в числе которых было 2 мясных, именно, говядина и курица или что-нибудь из дичи, или рыба, а теперь одно мясное, а второе мясное кушанье заменено капустой, которая здесь считается отдельным кушаньем. По-моему, капуста хороша только с соусом, как приправа к мясу, но не более. Я этим ужасно как недовольна, потому что всегда после обеда остаюсь голодною. После обеда и кофе Федя отправился на почту, где, разумеется, писем не было, а оттуда пошел в читальню. Я все время сидела дома, потому что сегодня было холодно невыносимо, просто как у нас в октябре месяце. Я сидела у окна, пока У меня не заболело горло; потом я пела различные песни. Наконец, пришел Федя, и мы, от нечего делать, сказали приготовить чай.

   Сегодня нас целый день бесила наша хозяйка. Мне всегда слышны ее разговоры, потому что она живет стена об стену с нами. Сегодня к ней пришла какая-то ее знакомая. Хозяйка наша была страшно раздражена, и мне кажется, что она часа 3, если не более, разговаривала с нею. Но что это был за разговор! Она не переставала ни на одну минуту, речь лилась, как река. Очень было досадно ее слушать, ведь этакая же говорливая, нелепая <женщина> баба. Ну, что с нею поделаешь; когда она так заговорит, решительно не знаешь, как ей и отвечать. Мне все представлялось, что это она на нас жалуется, потому что мы не заплатили денег. Она поминутно повторяла слова: "Мои дети, мои дети", так что, я думаю, не происходит ли ее гнев от того, что мы когда-то замечали, чтобы ее дети не шумели. Но это было уже так давно, что сердиться было бы смешно. Вообще наше поведение вовсе не заслуживает такого гнева. Вечером мы дружески беседовали, и Федя говорил мне, что он меня страшно любит и что он счастлив.

  

  

   Рано утром была превосходная погода, но к 10 часам, когда я встала, она сильно переменилась, и пошел дождь, который идет и теперь. Скука невыносимая; не знаю, что мне делать. Вероятно, пойду в читальню, хотя мне вовсе не хотелось бы показываться там в таких худых перчатках, какие у меня есть. Целый день сидела дома; было довольно скучно; переводила французскую книгу от нечего делать. Думаю этим заняться, чтобы потом набить руку на переводах и иметь возможность переводить более порядочные вещи... День был серый, скука порядочная, и я только и дожидалась обеда, который и сегодня нам принесли, но он был не слишком хорош. После обеда Федя лег спать на час, а я в то время читала. Когда он встал, мы пошли сначала на почту, а оттуда в читальню. Народу здесь было довольно много, в числе которых были и дамы. Но ужасно пахло капустой, не знаю отчего. У стола мест не было; мы сели к окну. Швейцар тотчас же подал Феде русские газеты, и мы принялись читать, но когда сделалось довольно темно, то мы пересели к столу, над которым находится лампа. Пришел какой-то англичанин и сел читать, но никак не мог устроиться на месте, ворочался страх как, просто ужасно как надоел, производил ужасный шум в комнате, где все стараются сохранить возможную тишину. Я читала "Московские ведомости", а потом "Северную Пчелу". Наконец, беспокойный англичанин пересел на другое место, чему я была очень рада. Пришла какая-то русская дама, которая спросила русских газет, довольно пожилая; прежде была, должно быть, красива, но теперь уже не годится. Она была одета в костюм еще русский, довольно плохой, но так здесь одеваются все русские дамы. Потом пришла какая-то миленькая дамочка, в которую я бы, наверно, влюбилась, если бы была мужчиной. Носик хорошенький, глазки голубые, брови соболиные, но набелена была ужасно, так что все лицо было в морщинах, а между тем ей не более 23 лет. Наконец, часу в 9-м мы пошли домой, холод был невыносимый, а я была слишком легко одета, так что я дрожала, как зимой; я зашла в булочную и купила каких-то Slasten, кренделей, которые хотя мне и не понравились, но которые я потом весь вечер ела, никак не могла отстать. Мне сделалось ужасно холодно, и потом точно что кусало все тело. Мне кажется, у меня начиналась крапивная лихорадка. Я напилась чаю с лимоном и легла на Федину кровать и заснула, а он сидел и занимался, писал что-то. Сегодня он мне сказал, что завтра начнет мне диктовать свою статью. Это очень хорошо, - по крайней мере, у меня будет работа и не придется скучать. Я лежала часа 2, потом перешла на свою постель снова заснула. Федя прощался со мной очень нежно и говорил милые слова.

  

   Сегодня опять пасмурная погода, скучно страшно. В эти дни в свободное время думаю о моей Сонечке или о моем Мише, все мечтаю о них. Федя как-то вчера сказал, что он пойдет на рулетку и выиграет 30 тысяч франков для того, чтобы вернуться в Россию, потому что ему хочется видеться со многими людьми. Хотя я точно также хотела бы увидеться со многими, но меня испугала эта мысль воротиться скоро в Россию. Мне все кажется, что Федя перестанет меня любить, когда мы худа приедем. Как будто я еще не уверена в его любви. Я все боюсь, что другая займет в его сердце то место, которое я теперь занимаю. Мне представляется, что этот человек никогда никого не любил, что это ему только так казалось, а любви истинной вовсе не было. Потому что думаю, что он даже и не способен на любовь: он слишком занят другими мыслями и идеями, чтобы сильно привязаться к чему-нибудь земному. Я прочитала в "Баденском Листке" цены на дрова, - это просто ужас: за сажень букового леса - 20 флоринов, за дубовый - 20 флоринов, а еловый - 11 флоринов (11 Flor. - 6 р 60к.), масло - 28 Kreuzer, яйца 10 штук - 16 Kr., молоко - 8 Kr., сливки - 16 Kr. Целый день я только то и делала, что читала немецкие ведомости, - вот до чего дошла у меня скука. Холод был ужасный, просто зима, а я еще вчера простудилась, так что сегодня вышла, чтобы идти на почту вместе с Федей, в теплом платье. Но на улице совсем не так холодно, как у нас. Мы зашли на почту; почтмейстер даже и не спросил моей фамилии, а просто сказал, что нет писем. Оттуда мы отправились с ним гулять вдоль по Лихтенталевской аллее <...> Федя смеялся над тем, что мы так долго здесь сидим, и говорил мне, что когда я приеду в Россию, то мне придется лгать, говоря о том, где я была, потому что иначе просто стыдно сказать, что была только в Берлине, Дрездене и Бадене, а больше никуда и глаз не показывала. Мы прошлись с Федей довольно далеко; отсюда он пошел в читальню, а я отправилась еще дальше, почти до самой дачи, а оттуда воротилась домой по Schillerstrasse, где живет Тургенев. Улица премиленькая, с садиками, довольно красивая, но почему-то скучная. Отсюда я отправилась на рынок и хотела купить яблоко в 3 Kreuzer, но случилось что у торговки не было сдачи, и пришлось заплатить все 6, которые у меня были. Я не рассмотрела порядком и потому, когда начала есть, то оказалось, что яблоко предрянное, - просто не стоило покупать: кислое, твердое, решительная гадость. Пришла я домой, все лежала на кровати и думала, как бы нам избавиться от нашего скверного положения. Как мне все это надоело, я себе и представить не могу. У меня все-таки есть какая-то надежда, что вот-вот как-нибудь все это переменится, сделается лучше, сделается спокойно, как прежде. Я все мечтаю о жизни с мамой. Мне это кажется так привлекательно, да и сама мама представляется мне таким прелестным, милым существом, что я просто благоговею перед ней. У меня до прогулки ужасно как болела голова, но потом прошла, как только я вышла на воздух, - очевидно, что мне непременно следует гулять, иначе у меня будет сгущаться кровь, и я буду нездорова. Федя из читальни зашел в магазин колониальных товаров, где ему верят, и попросил дать ему на 4 дня в долг. Хозяйка тотчас же согласилась и поверила 1 фунт кофе, 1/2 фунта чаю, 1 свечку и 2 фунта сахару, всего на 4 гульдена 16 Kreuzer. Ну, слава богу, что мы теперь хоть несколько обеспечены, хоть на несколько дней, провизией. Господи, какая это худая жизнь au jour le jour {Со дня на день (фр.).}.

  

   Сегодня я встала довольно рано, чтобы перевести Феде отрывок из газеты, но так как долго дожидалась кофе, то меня сильно вырвало желчью; при этом у меня ужасно как стесняется грудь, ужасно как больно. Денег у нас всего оказалось сегодня 2 флорина, а за обеды не заплачено за 4 дня, - дольше не отдавать невозможно. Федя прочитал в газетах, что в Sophienstrasse есть какой-то господин, который покупает и продает вещи, следовательно, может быть, он и принимает под залог. Федя отправился, и, как он мне после сказал, оказалось, что это тот самый старичишка, который купил у нас сапоги. Он обещал дать Феде за пальто, и Федя пошел его к нему относить. За пальто он получил 6 гульденов, но тот написал очень бессмысленно, что продано не пальто, a Balton за 8 гульденов (2 гульдена проценту), и если не возьмут в течение 14 дней, то пальто останется у него. Этакой скверный старичишка, сделал какое условие. Таким образом, у нас оказалось вместо наших 2-х гульденов 8 гульденов. Тогда Федя начал говорить, что вот если бы теперь сходить да поиграть, взяв с собою 2 гульдена, ну, непременно можно выиграть: что за важность, если мы и проиграем из 8 - 2, т. е. 1/4 нашего состояния. Так как Федя очень горячо принялся за эту мечту, то говорить решительно было невозможно; это значило бы только его больше разжечь. Но я советовала ему, если выиграет на два гульдена, то и уйти, но он говорил, что это невозможно; одним словом, у него была мечта выиграть ужасно много, ну, а если такая мечта водится, то положительно можно знать, что ничего не выиграет. Так и случилось: поставил - проиграл; даже, говорит, никто и не заметил, что я проиграл; да и разумеется, ну кто заметит такие пустяки. Федя воротился в ужаснейшей досаде, но это так надо было и ожидать, чего тут и печалиться. За три обеда отдали Мари 3 гульдена, осталось тоже 3 гульдена на все расходы.

   Вечером мы с Федей пошли сначала на почту, но, разумеется, ничего не получили, а потом пошли к русской церкви, а от нее все выше и выше на гору, которая находится за церковью, не знаю, как она называется. Мне это гулянье вовсе не понравилось, потому что здесь зелени почти совершенно нет, листья уже опали, так что вид решительно некрасивый. Мы шли все дальше и дальше по дорожке, несколько раз садились на деревянные скамейки и потом опять продолжали наш путь. У Феди разболелось ухо, и он стал жаловаться на боль. Наконец, мы пришли на самый верх, на вершину горы, где находится возвышение со скамейкой; вокруг дерева тоже устроены скамейки; отсюда довольно хороший вид на Schwarzwald, но все-таки не бог знает какой. Разговаривали мы тут с Федей несколько времени и решили, что хоть у нас и денег нет, зато хоть любовь есть, зато мы так любим друг друга. Потому что, может быть, у других и деньги есть, и хотели бы любви, да ее нет. Я с ним была совершенно согласна. Пошли мы вниз; Федя все время боялся, чтобы мы как-нибудь не потеряли дорогу, но мы выбрались благополучно и, наконец, у Trinkhalle {Бювет у минерального источника (нем.).} разошлись. Федя подождал, пока я не сошла вниз; я пошла домой, а он - в читальню. Пришла я домой и стала продолжать чтение "Преступления и наказания", который давеча вынула из чемодана. Я решила прочесть еще раз, хотя уже несколько раз читала. Чтение произвело на меня очень хорошее впечатление, так что я была решительно в восхищении от Фединого романа. Вечером мы вспоминали, как я прежде любила читать его произведения, как достала "Преступление я наказание", с каким жаром прочитала его, и многое, многое. Федя также читал первую часть "Преступления", так что вечер у нас быстро прошел. Пока Федя не приходил из читальни, я его ужасно как ждала, а когда пришел, то стала очень приветлива и угождала ему. Из этого Федя вывел такое заключение, что, вероятно, без него я что-нибудь да наделала, вероятно, чашку сломала, а вот теперь, чтобы загладить это, я и стараюсь как-нибудь к нему подольститься. Как-то вечером он меня очень дразнил тем, что говорил, что будет сечь Соню или Мишу, что, надо правду сказать, что он до них уже давно добирается. Это было ужасно смешно. Он лег в третьем часу; сначала ужасно стал как браниться; мне тотчас же пришло на ум, не попала ли в кровать моя шпилька, когда я на ней ворочалась, потому что я очень люблю спать на Фединой постели. А если попала, то разумеется, Федя будет сердит, потому что ему тотчас же представится, что шпилька могла попасть ему в глаз, и пр., и пр. Я не расспрашивала, но поутру он мне сказал, что не от того бранился.

  

   Сегодня мы встали довольно поздно, в 1/2 11-го; делать опять нечего, и я решилась, чтобы не скучать, отправиться сегодня погулять. Было уже 12 часов, как я стала приготовляться; взяла я с собою носовой платок, чтобы его подрубить, и все, что к этому следует. Федя меня просил не ходить очень далеко; я обещала, но не сдержала своего слова. Я пошла по большой аллее, которая ведет в город Gernbach, потом поворотила на маленькую дорогу, на которой было написано: Teufel-Kanzel, Wolfsschlucht, Ebersteinburg. Я присела на первой скамейке и стала шить, й у мальчика какого-то спросила, куда ведет эта дорога. Он мне рассказал, и я пошла. На следующей скамейке опять села и шила, но шитью моему скоро был и конец: я сломала иголку, а другой не было, следовательно, нужно было отдумать шить. Тогда я пошла побыстрее, все по Широкой дороге, очень тенистой, где идти было чрезвычайно приятно. Наконец, выбралась я на грязную дорогу и вдруг вдали услышала страшные крики и ругательства. Я пошла вперед и увидела, что два быка везут на цепи большое дерево, а сзади них идут два поселянина и кричат во все горло, помогая быкам везти. Я остановила этих буянов, и они очень вежливо мне сказали, как мне пройти. Наконец, показался высокий утес, и я подумала, что это, вероятно, и есть Kanzel, а против его еще другой такой же. Я села, тут на скамейку и думала непременно спросить У первого прохожего, как вдруг из лесу выходит какой-то господин в одном жилете, сюртук же держа на руках. Было, действительно, очень жарко, и потому такой поступок совершенно простителен, но мне было как-то неловко спросить у него путь. Я решилась идти так. Затем я обошла еще большую скалу и тут узнала, что это и есть "Teufel-Kanzel Amondeas". Я пошла далее и по дороге всех спрашивала, сколько остается до Ebersteinburg'а. Все мне отвечали - полчаса, несмотря на то, что я уже прошла очень большое пространство, а бабы так даже непременно прибавляли половину. Наконец, я дошла до дороги, где было указано идти: на Gernbach, на Баден, на Wolfsschlucht, Merkuriusberg и, наконец, на Ebersteinburg. Я отправилась по последней дороге, пока не дошла до гипсового распятия, которое стоит на перепутье двух дорог, одна - в Altschloss, а другая - в Ebersteinburg. Затем я вошла в деревушку под тем же названием. Мне попадались навстречу дети, маленькие, довольно красивые, но непременно с белыми головами, белыми, почти как сено или лен. Ребятишек было очень много, а один карапуз так вез за собою изломанную в голове и ногах лошадь. Я прошла все селение; в нем, я думаю, есть домов 80 и 3 гостиницы. Церковь с часами и циферблатом, но без стрелки. Наконец, я поднялась в гору и взошла на очень высокую местность. Это и был Ebersteinburg. Но самый замок, как мне кажется, еще древнее Altschloss'a ²⁴. Этот замок построен на неприступной скале и обнесен еще второю стеною, довольно толстой, в которой были сделаны бойницы, вероятно, для пушек. Как вообще были сложены эти замки: между камнями решительно не было никакой замазки, так что если бы путешественники любили увозить на память камни из такого замка, то давным давно замок был бы расхищен, и теперь не было бы ни одного замка в Европе. Но здесь главная башня, - вероятно, из боязни, чтобы она не рассыпалась, - скреплена цементом, в окна же вставлены рамы, для того, чтобы предохранить рассыпающееся здание. Тут же в замке, в средневековых комнатах, устроена маленькая гостиница. Я зашла туда и спросила, нельзя ли достать молока; мне сказали, что можно и что полуштоф стоит 6 Kreuzer. Я боялась, чтобы мне не дали холодного молока, потому что мне было ужасно жарко, и я боялась простудиться; но молоко оказалось теплым, именно такое, какое я люблю. Я с большим удовольствием выпила кружку и спросила, можно ли здесь пить кофе. Она отвечала, что сегодня нельзя, но в другой раз можно, и что с каждого человека (за кофе вместе с хлебом и маслом) берут 12 Kr. Отдав ей назад кружку, я пошла было осмотреть замок, но сзади меня пошел сторож; потом, когда я взошла по лестнице, оказалось, что дверь на самом верху заперта. Это у них обыкновенно так делается. Он мне отворил, и по деревянной внутренней лестнице мы взошли на самый верх. Вид, действительно превосходный: Рейн очень ясно виден, хотя до него, как говорил сторож, три часа ходьбы. Тут же виднеется и город Rastatt, немецкая крепость. За Рейном идут Вогезы, но их за туманом не было видно. С другой стороны городишки - Siegbach, еще какой-то и Rothenfels, красная скала, потом кругом Schwarzwald, все прекрасные в какой-то синеве горы. Вообще вид превосходный. Я полюбовалась и сошла вниз и дала моему проводнику 6 Кг. Не знаю, был ли он этим доволен, но что же мне делать, у меня самой не было больше. Потом я вышла за ограду и села на скамейке под стеной, где и причесала мой шиньон. Здесь я и позавтракала булкой, которая была у меня в кармане. Отдохнув, я отправилась в путь. На дороге мне попался какой-то англичанин или француз, не знаю хорошенько. Он ехал на осле и разговаривал очень громко и шутливо с двумя мальчишками, которые шли сзади и подгоняли осла. Выбралась я и в деревеньку и стала спрашивать у одной довольно хорошенькой бабы в широкой соломенной шляпе, как ближе пройти к Старому замку. Она мне растолковала, но я решительно не поняла. Сошла я вниз, тут встретила другую женщину, которая держала в руках очень миленькую девочку. Я с нею разговорилась, и мне ее девочка очень понравилась. Звали ее Louischen, ей 3 года, но такая милая, живая девочка, просто чудо, такая приветливая; нисколько не затруднилась тем, что я чужое лицо, схватила мои пальцы, обвила своими и не выпускает. Смеется она тоже много, так что мне представилось, что если б мне предложили выбрать из всех детей лицо для Сонечки, то я именно выбрала бы это милое, доброе, хорошенькое личико, - так оно мне понравилось. Женщина эта сказала мне, что одна я, пожалуй, не найду, а что если я хочу, то она меня проводит с ребенком. Но за это надо было платить, и потому я отказалась. Вероятно, она хотела меня провести в замок какой-нибудь ближайшей дорогой, потому что по большой дороге, проезжей, я и сама отлично нашла. Дорога тут великолепная; видно было, что это была одна гора, и что ее перерезали, чтобы сделать дорогу. Деревья большие, темные. Я шла очень довольная, мне было весело, право, как ребенку бывает, так что я даже почти всю дорогу пела. Иногда попадались мне экипажи, ехавшие в замок из Alt-Schloss. На меня оглядывались, как на странность, что девушка одна идет в лесу, но мне было горя мало. Вообще моя прогулка мне очень понравилась. Я даже не торопилась дойти поскорее до Старого замка: я себе говорила, что ведь я когда-нибудь да приду. Наконец, я и пришла в замок, прошла быстро террасу, на которой сидело очень много народу, приехавшего сюда обедать. Не обратив на них внимания и не присев даже ни на минуту, я отправилась по очень крутой дорожке вниз, в надежде, что я могу где-нибудь и присесть; но, на мое горе, как ни подойду к скамейке, непременно она занята, так что мне пришлось идти От замка до бассейна, ни разу не присев, что было довольно трудно, тем более, что тут и есть сам