Достоевский Федор Михайлович - А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года

ла еще целую страницу⁴⁷. Мы сегодня с Федей поспорили. Я его уверяла, что он очень дурно делает, что не напишет ничего Паше, тем более, что он должен знать, что Паше будет очень приятно получить от него письмо, а следовательно, его упреки, может быть, совершенно и несправедливы. Но Федя отвечал, что это все пустяки, а что он тогда-то и напишет, когда получит от него письмо. Все мы на этот счет спорили. Потом отправились обедать. Сегодня после 2-х или 3-х-недельного промежутка опять спросили вина. Но, я думаю, что это будет иметь дурное влияние на Федю. Потом снесли на почту письмо и заходили в библиотеку, где Федя опять ужасно как долго выбирал книги. Меня это ужасно как рассердило, я это ему заметила, но он отвечал, что нарочно будет как можно дольше выбирать книги сегодня. Я, разумеется, не хотела ссориться с ним в библиотеке, но когда мы, наконец, вышли на улицу, то я ему сказала, что ни за что больше не пойду с ним в библиотеку, если он не хотел согласиться на мою просьбу и непременно хотел рассердить меня. Когда мы шли по улице, Федя все подсмеивался надо мной и потом сказал, уходя в читальню: "До свидания", я в шутку отвечала: "Хоть не приходи совсем". Я видела, что эти слова на него очень дурно подействовали, он отвернулся и пошел, не оглядываясь. Мне самой было больно, что я это сказала, но делать было нечего. Через час он пришел домой, и так как я лежала на диване, потому что болел у меня сильно бок, то он подошел и с самым веселым видом предложил мне гулять. Я, разумеется, ссориться не стала и мы сейчас опять заключили мир очень весело. Тут Федя предложил мне переменить "Крошку Доррит", которую Я еще не дочитала, и взять какую-нибудь другую. Я, чтобы ему угодить, согласилась, но с тем, чтобы переменил он сам, так как мне вовсе не хотелось заходить опять к этой отвратительной m-lle Odier. Он так и сделал. Потом мы долго бродили, ходили по Ботаническому саду, где было очень хорошо, свежо, чисто и никого не было. Когда мы шли назад, то опять остановились у театра и Федя решил, что нам непременно следует когда-нибудь сходить туда, потому что ведь он мне никакого удовольствия не делает. Я отвечала ему, что это все пустяки, что никаких мне удовольствий не надо, что я уверена, будь у него деньги, то бы сделал, чтобы мне было весело.

   Сегодня мы все высматривали мне туфли, Федя несколько раз предлагал зайти, но я не хотела, потому что знала, что туфли непременно будут стоить франков 10, если не больше, а ужасно гадких мне брать не хотелось; потому я отговорила его. Долго он все вздыхал и говорил, что даже туфли мне не может купить, видно было, что это его огорчало (но, право, я вполне уверена, что получись у нас деньги, напротив, разговоры были бы не о одежде нам, а о том, чтобы послать деньги в Петербург тунеядцам). Потом мы зашли опять в другую кондитерскую, и Федя купил мне пирожок (оказался дурной) и какой-то пряник с орехами, но такой черствый, что просто я боялась переломать все зубы. Вечер опять провели весело, мы нынче очень дружно живем, дружно, как нельзя лучше, и, господи, как бы я была счастлива, если бы это у нас продолжалось долго. Мне кажется, что он действительно меня любит, особенно в последнее время, и что, может быть, я могу и не опасаться теперь, что он полюбит кого-нибудь другого. Вечером мы разговаривали о прежних днях, т. е. о том, как я пришла к нему, как я его полюбила, как я была счастлива, что он приехал⁴⁸, и о разных разностях. Вообще очень дружно, мирно разговаривали. Потом, когда у меня заболел бок или начало ноги, то Федя с беспокойством расспрашивал меня, что со мной, и потом укрывал меня одеялом и даже мне принес сам стакан воды, чтобы я не простудила ноги без башмаков или туфель.

  

   День сегодня хороший, хотя несколько холодный, ходили утром на почту, думали что-нибудь получить, но ошиблись, писем нет как нет. Такая досада. Сегодня по старому стилю 17 число, и я весь день припоминала день прошлого года, во всех его подробностях. День был удивительно хороший, ясный, хотя несколько холодный. На этот день был назначен выезд государ<евой> невесты в Петербурге⁴⁹. Александра Ивановна⁵⁰, которая жила тогда на Владимирской, на углу, имела 3 окна и предложила нам с мамой прийти посмотреть иллюминацию. Мы согласились. Я помню, я еще с вечера снаряжалась идти к ней. Отправились мы рано. Напились кофею и нарядились в наши обновы. На мне было сиреневое шелковое платье, мама тоже хорошо оделась и часов эдак в 9 мы пошли. Я все уверяла маму, что это слишком рано, но когда мы вышли на Невский проспект, то столько оказалось народу, что мы рады были, что кое-как могли пробраться. У Александры Ивановны мы уже нашли много гостей. Она была очень любезна к нам и усадила нас у окна, с мамой, так что видно было очень хорошо. Сначала мы рассматривали, как проходили солдаты и публика. Народу было необыкновенно много, в окнах, на тумбах, решительно везде, где было только возможно уместиться, везде толпился народ. Нам пришлось ждать часа 2 до начала процессии, которую мы видели великолепно, лучше себе и нельзя было представить. Наследница была необыкновенно, по-моему, мила и чрезвычайно мило раскланивалась во все стороны. После процессии Александра Ивановна предложила выпить чаю и закусить. Тут со мной разговорился какой-то студент, очень смешной, который, кажется, целый час не отпускал меня со своими разговорами. Была тут двоюродная сестра Александры Ивановны, Сашенька, очень хорошенькая девушка, но главное, чрезвычайно грациозная, совершенный ребенок, но до крайности милая. Потом тут были и другие гости, но мы долго-то не оставались. Мы отправились домой. Мама пошла домой, а я, так как я намеревалась сегодня идти к Софье Спиридоновне в гости на именины, то пошла к Иванову в кондитерскую, где купила пирожных, затем села в карету и доехала до Адмиралтейской площади. Здесь я решилась идти пешком.

   На площади перед дворцом толпа была страшная, потому что, как говорили, невеста выходила на балкон и кланялась народу⁵¹, и я в тесноту не пошла, а пешком отправилась на Васильевский остров и здесь отыскала тот дом, где живет Софья Спиридоновна. Пришла я во время самого обеда, т. е. в 2, Софья Спиридоновна сейчас вышла ко мне и была, кажется, этим очень и очень довольна, что я была так к ней любезна и пришла на именины. Сейчас меня усадила за стол, где было довольно много гостей. Была Александра Павловна, было 2 Сниткиных, бабушка с внуком, Павел Андреевич с женой и потом еще Николай <не расшифровано>, знакомый папы, но которого я ни разу не видела. Обед был отличный, надо отдать было справедливость, но весело не было, да разве и могло весело быть в обществе, где почти все мне не знакомы. После обеда был кофе, потом пошли в комнату Софьи Спиридоновны, куда-то наверх, довольно хорошенькая комната. Часов в 6 мы с Снитки-ными отправились домой, потому что сегодня предполагалось идти на иллюминацию. Пришли домой, когда иллюминация уже началась. Дома были Саша и Маша, но никто [из] приглашенных еще не пришел, мы довольно долго ждали, наконец решили идти одни. Саша и Маша обещали быть нашими кавалерами. Маша Сниткина оделась уж очень по-простому, решительно как горничная. Саша ей это заявил, она вдруг рассердилась, объявила, что не пойдет с нами. Мы начали ее упрашивать, наконец, решили идти и без нее. В это время пришли 3 наших кавалера - Рязанцев, Сорокин⁵² и еще какой-то их товарищ, которому Павел Григорьевич обещал место на <не расшифровано>. Мы немного посидели и отправились. Маша, по обыкновению, под руку с Рязанцевым, Саша с [Машей?], Сорокин со мной, а новый товарищ пошел один, поминутно теряясь в толпе. Разговор как-то у нас не вязался, было довольно скучно. В Морской мы встретили Веревкина, он было не хотел с нами идти, но я сказала: "Ну, пойдемте, не заставляйте себя просить", и он пошел. Дорогой Сорокин все говорил об одной его товарке, очень умной девушке, которая оказалась Марией Ганецкой, все твердил, что это чрезвычайно какая умная девушка. Потом, под конец, я его разозлила, и мы поссорились. Так прошли весь Невский, а Песками уж пошли все вместе, Сорокин, Маша, Веревкин; Маша и Веревкин отправились домой, Саша пошел к островам, а [остальные?] решили проводить меня домой. Ночь была лунная, но все разговоры как-то у нас не вязались, и было очень скучно. Вообще я нынче как-то потеряла умение разговаривать, ну, да об этом и жалеть-то нечего. Мама меня дожидалась и хотела уж ложиться спать.

   Сегодня и здесь день прошел довольно скучно, ходили обедать, ходили несколько гулять, читали и под конец я залегла рано спать, так что проспала часов, я думаю, не меньше 10, если не больше. Потом вечером, после нашего с Федей прощания, я не могла заснуть, потому что у меня болел живот. Федя был удивительно как ласков со мной сегодня, да вообще и в эти дни, так что я просто не знала, как мне и бога благодарить. Он очень жалел обо мне, просил меня вертеться, сколько мне угодно, если мне от того хоть несколько легче, беспокоился, одним словом, показывал, что он меня очень и очень любит. Господи, как нынче я счастлива, право, я никогда не ожидала и не мечтала, чтобы я могла так тихо и спокойно жить бы с ним. У нас такое согласие, или Федя соглашается, или я, споров нет, а если случится кому-нибудь рассердиться (большею частью мне), то я обругаю его дураком, но сейчас расхохочусь, и он вполне уверен, что я это его назвала вовсе не по злобе, а просто так вырвалось, и что я решительно не сержусь на него. Сегодня написала и отправила к маме письмо с просьбой о деньгах. Вечные просьбы. Господи, когда-то я не буду ее беспокоить.

  

   Сегодня утром я как-то особенно беспокоилась, так мне хотелось получить письмо. Вот я часов эдак в 11 пошла на почту и действительно получила от мамы записку. В ней она мне пишет, что Паша явился в нашу лавку и спрашивает, нет ли на имя Сниткиной из-за границы письма и сказать адрес. Я пожалуй что и уверена, что он, пожалуй, и не посовестится решительно взять себе письмо. Это такой уж человек. Мне это было до такой степени неприятно, что ужас; но я решительно не так поступила, как мне было бы нужно поступить. Именно, идя домой, я расплакалась и сказала об этом Феде. Он, по духу противоречия, разумеется, начал заступаться за Пашу. Мне следовало бы сначала похвалить Пашу, тогда бы, конечно, другое было бы дело. Это уж Федя тогда-то бы начал бранить его. Мне было досадно на Федю, и так как дома сидеть не хотелось, то я объявила ему, что пойду куда-нибудь гулять в окрестности, взяла с собой книжку <не расшифровано> и отправилась по набережной les Eaux vives по правому берегу Женевского озера. Вышла я в час, все шла по набережной, было довольно тенисто и совершенно не жарко. Тут сделаны скамейки, так что я могла отлично отдохнуть, если бы устала. Прошла я деревушку Cologny, которая на половине, и продолжала все идти по берегу, желая дойти до конца мыса, который уже виделся недалеко. Но я вздумала спросить у кого-то, который теперь час, и мне вдруг сказали, что теперь уже 3 часа. Ну, разумеется, я вспомнила, что ведь Федя один не пойдет обедать, следовательно, он теперь сидит и, может быть, очень голодает. Я поворотила назад и через час пришла домой. На наших часах (которые отстают) было 3/4 4-го. Федя, давно уже готовый, сидел и ждал меня. Но нисколько мне не заметил, только ласково рассмеялся при моем приходе и расспрашивал, где я была. Вообще у него теперь всегда для меня очень ласковая улыбка, он меня ужасно как радует. Потом пошли обедать, а вечером, несмотря на мою усталость, опять гуляли, кажется, в Ботаническом саду.

  

   Сегодня у меня страх как была налита голова кровью, просто я решительно не знала, что мне и делать. Начала чинить Феде его сюртук, но должна была несколько раз остановиться, так у меня сильно болела голова. Потом пошли обедать, и у меня от воздуха несколько голова [прошла]. Сегодня Федя мне дал 2 полфранка, чтобы я могла себе купить очень мне нужное. Я забыла сказать, что вчера я купила себе кольдкрем на 20 сантимов, и потом спросила там: как называется по-французски этот бальзам Kinderbalsam. про который мне писала Маша и которым она советовала мне мазать себе спину. Он отвечал, что этот бальзам употребляется очень много в России, но здесь известен под названием la baume de vie de Hoffmann. Я спросила, могу ли я у него достать, он сказал, что да, и налил мне на 50 с. Но я ошиблась, мне послышалось, что он сказал 15, и отдала ему 15 с. Так что после мальчик должен был меня догонять и сказать, что я не все отдала. Мне было ужасно как совестно, тем более, что он мог подумать, что я это нарочно сделала. Сегодня я зашла опять в аптеку и купила себе на 50 с. пудры. Я заметила, что моя пудра ужасно как вредит моему лицу, потому что, когда я только напудрюсь, так у меня сейчас начинает болеть лицо.

   Вечером, когда Федя воротился из кофейни, он предложил мне пойти с ним на железную дорогу. Я отвечала, что, пожалуй, пойдем. Тогда Федя заметил: "Коли ты согласна". - "На все согласна", - я отвечала. Он вот это мое согласие должен очень ценить, что я никогда ни о чем не спорю, а всегда стараюсь как можно скорее согласиться, чтобы не было ссоры. Федя отвечал, что во мне надо ценить не одно только согласие, а что во мне очень много что следует ценить и дорожить, что я такая славная. На железной дороге мы узнали опять то самое, что и прежде, и когда шли дорогой, то все разговаривали о том, ехать ли или нет. У нас теперь денег 225 франков, ему следует взять с собой на все 150, остается 75, а счет с кольцами 100 франков; больше же ничего в виду не предвидится, решительно ничего, кроме тех денег 50 рублей, которые может прислать мама, но ведь и это совершенно ненадежно, я ее просила отыскать мне деньги к 1-му ноябрю или к 15 октябрю, т. е. их стиля, но не раньше, а это будет 27 октября нашего стиля, а теперь только 1, следовательно, чем же мы проживем эти все дни, я решительно, право, не знаю. Что же до моих золотых вещей, которые заложены в Бадене, то об этом теперь и говорить нельзя, потому что нечем послать. Я и теперь предлагала Феде, чтобы послать туда деньги, вещи оттуда пришлют, и тогда их здесь заложить, уж если не 120, то по крайней мере 100-то франков дадут. Но он не согласился; что же делать, надо покориться, хотя мне очень и очень жаль, если придется потерять эти вещи, а что придется, так это уж наверно, про это и говорить нечего; я даже предлагала, чтобы Федя прежде выкупил, а что когда я попрошу маму прислать мне деньги на выкуп и выслать ей эти вещи, чтобы она могла мне их заложить, но Федя все не хотел, а теперь они и пропали. Ведь, право, и у меня и так нет решительно никаких украшений, были только одни эти серьги и брошь, но теперь и их нет. Вот они что значит, подарки-то; а когда я дождусь новых серег, ведь этого уж решительно никогда не будет. Прежде надо будет одеть всю эту поганую орду, а потом уж надеяться себе что-нибудь завести. Надо прежде долги все отдать и этих подлецов успокоить, а тогда только покупать себе вещи. Ах, боже мой, как все это скверно <не расшифровано>, ну, да что же делать, разве я думала прежде, что это так будет, ведь должен был сам очень хорошо это знать, следовательно, мне и печалиться об этом теперь решительно нечего. Федя все еще думает отправиться; но так как, когда мы разговаривали, то он заявил даже, что должен выиграть несколько тысяч, то это меня решительно убеждает, ято он ни гроша не выиграет, мы опять будем бедствовать. Я не старалась его особенно уговаривать ехать, у меня даже есть какое-то предчувствие, что поездка окончится худо, т. е. проиграем. Но что тут делать, ведь его не разубедишь.

   Сегодня он начал программу своего нового романа⁵³; записывает он его в тетради, где было записано "Преступление и наказание". После обеда, когда Феди нет дома, я всегда прочитываю, что он такое записал, но, разумеется, ни слова не говорю ему об этом, потому что иначе он бы на меня ужасно как рассердился. Зачем его сердить, право, мне не хочется, чтобы он прятал от меня свои тетради, лучше пусть он думает, что я решительно ничего не знаю, что такое он делает. Понятно, что человеку очень неприятно, если читать то, что он написал нагрязно. Когда мы пришли домой, то Федя сказал, что мы довольно хорошо живем друг с другом, что он даже не ожидал такой спокойной жизни, как здесь, что мы очень редко ссоримся, что он счастлив. Вечером, когда он прощался, то сказал, что если он умрет, то чтобы я его вспоминала хорошим и думала о нем. Я просила его не говорить так, что это меня всегда ужасно как беспокоит. Тогда он сказал: "Нет, зачем умирать, разве можно оставить такую жену, нет, для нее нужно жить непременно". Он нынче меня называет "М-те Достоевская", и я очень люблю это слушать, когда он это говорит. Потом вечером у нас обыкновенно идут разговоры; так, вчера мы говорили о евангелии, о Христе, говорили очень долго. Меня всегда радует, когда он со мной говорит не об одних обыкновенных предметах, о кофе, да о сахаре, а также, когда он находит меня способной слушать его и говорить с ним и о других, более важных и отвлеченных предметах. Сегодня мы говорили о его прежней жизни и Марии Дмитриевне, и он толковал, что ей непременно следует поставить памятник. Не знаю, за что только⁵⁴? Федя толковал, что его похоронят в Москве, но так решительно не будет.

  

   Сегодня я хватилась и увидела, что у нас нет чаю, Федя еще спал, а я отправилась покупать чаю, купила по 3 франка за полфунта. Мы брали постоянно по 4 франка, но вот я уж раз брала по 3 и он оказался такой же, какой и в 4. Потому я решила брать по 3. По дороге я зашла и спросила в магазине себе иголок. Мне показали маленькую коробочку с 4-мя бумажками иголок, 5, 6, 7 и 10 номеров, т. е. иголок должно быть 100, если не больше, и вся такая коробочка стоит 60 с. Это очень недорого. Я купила себе. Теперь у меня иголок будет, право, на целый год, если не больше. Потом купила себе пуговиц белых 2 дюжины по 20 с. за дюжину и, наконец, купила себе воротничков французских, вместо 60 с. за 50, но они оказались короче прежних. Вообще я очень рада, что могла себе завести, все-таки у меня уж давно не было иголок и пуговиц, и я все не могла собраться купить себе их.

   Сегодня отличная погода, и я вздумала отправиться опять гулять, как прежде; Федя меня отпустил, убеждал беречься. Когда я вышла, то он долго стоял у окна и смотрел, как я иду, и кланялся мне. Я отправилась тоже по набережной Eaux Vives, по прежней дороге, но сегодня забралась в деревушку Cologny, и пришла туда, когда было уже 2 часа. Здесь я спросила, как мне пройти в Chene. Бабы, стиравшие у бассейна, начали мне толковать, но так как толковали все вместе, то я на слух могла понять, что мне следует взять после столба через поле первую дорогу налево. Сказали мне, что туда ходу 3/4 часа, если я не буду заходить в Grand Canal и не пойду по большой дороге. Я пошла из Cologny (откуда великолепный вид на озеро), спустилась вниз и опять спросила у встретившейся старушки дорогу. Несмотря на то, что я <не расшифровано> все-таки старушка оказалась очень любезной и уверила меня, что я непременно заблужусь, что она сама хотя здешняя жительница, но 2 раза ходила и 2 раза целый день [блуждала], и все потому, что вместо первой дороги брала вторую налево. Я поблагодарила ее за совет: отправилась сначала по большой дороге, а потом по первой дороге налево. Здесь пришлось идти полями по очень тенистой и густо обсаженной деревьями дороге, так что было очень приятно. Мимо меня проехала небольшая тележка, запряженная осликом. Телегой управлял ребенок лет 9 и сидела дама. Право, было преуморительно смотреть, как этот маленький ослик вез очень быстро тележку. Дама, видя, что я смеюсь, тоже рассмеялась, что-то мне сказала, но я ее не поняла. У всех прохожих я расспрашивала дорогу, и, наконец, дошла, решительно нисколько не устав, до местечка Chene. Так как было уже довольно поздно, и я знала, что Федя ждет меня обедать, то я, не осматривая Chene, пошла к станции здешней конной железной дороги. Села в дилижанс. Взяли до города 20 с. Это очень мало, взяв во внимание длинное расстояние от города. В дилижанс, кроме меня, села еще одна дама, которая мне рассказала, как проехать на гору Grand Saleve - огромную каменную гору, которую мы постоянно видим перед глазами. Выйдя из дилижанса, я поскорее пошла домой, и пришла, кажется, в половине 4-го, страшно запыленная и голодная. Федя уж меня дожидал давно и нисколько не выбранил, что я его так долго заставила ждать обеда.

   Пошли обедать, потом Федя пошел в кофейню, а я воротилась домой и отдыхала. Федя принес мне книгу "Последний из могикан", великолепную вещь Купера, которого я еще совершенно ни одного романа не читала. Вечером мы ходили немного гулять, потом пришли, и так как я была несколько сегодня нездорова, то Федя был еще внимательнее ко мне, чем всегда. У меня сильно налились груди, Маша писала, что на 5-м месяце появляется молоко, должно быть, теперь оно и появилось. Но груди сделались очень велики и как-то болят, т. е. зудят, чешутся и горят. Федя был очень, очень мил ко мне, и когда я как-то подошла к нему, то поцеловал меня в живот и сказал: "Вот тут Сонечка или Миша, мои милые". Он очень меня любит, это видно, он говорит, что очень любит Сонечку и так желает, чтобы все это кончилось благополучно. Вечером, когда он пришел прощаться, то, увидев груди, ужасно начал беспокоиться, говорил, что они ужасно как налились, непременно требовал, чтобы я пошла завтра к доктору. Милый Федя, как он заботится обо мне. Право, я так ценю это, так этому рада. Он как-то мне говорил, когда мы легли спать, что он ценит, что я его друг, что он ценит, что я его люблю, что я всегда буду его, что это так приятно и хорошо знать, что вот имеешь такого человека, который тебя очень и очень любит.

   Сегодня утром Федя меня убеждал, чтобы я пошла с ним к доктору, go я сказала, что я лучше пойду к M-me Renard, повивальное бабке здешней, чем к доктору, что это решительно ничего и все пройдет. Но сегодня у меня груди опять ужасно как болели, и мне было очень тяжело их носить, так что я должна была надеть корсет, который меня ужасно как стеснял.

   Утром я решилась выйти погулять, сначала пошла на почту, но писем не получила, а потом отсюда пошла в здешний музей Rath какого-то [русского?] генерала⁵⁵ <не расшифровано>, женевского уроженца, который выстроил этот музей. Но здесь решительно ничего хорошего не видно. Здесь много глиняных статуй, снятых с разных замечательных Произведений, но все это в таком скверном виде. Тут есть и 2 зала С копиями, в числе которых находятся 2 картины Рубенса: одна - избиение младенцев, а другая - какая-то голая дева. Я даже сомневаюсь, чтобы это были картины Рубенса, хотя манера решительно его. Но, если они принадлежат ему, то я решительно отказываю ему в таланте. Ну, что за красота рисовать каких-то лошадей вместо женщин, толстых, так что все тело в складках, это даже уж и безобразно, где он видел подобных женщин? Я решительно понять того не могу, таких женщин, я думаю, И за деньги достать нельзя, это какие-то уроды, рисовать которых, право, не стоит, да к тому же такому художнику, как он. Есть тут одна картина Калама, изображающая скалы и на них туман. Это действительно хорошая вещь. Потом есть еще головка Greuze, представляющая маленького ребенка с самым невинным, хорошим выражением лица, просто ангел. Есть еще две картины Salvator Rosa⁵⁶, вот и вся галерея. Право, не стоило и ходить; даже и пастели очень мало, какая-то старушка, ангелочек с трубами в руках, да какой-то худенький синеющий вид (нашли где снимать, должно быть, вкуса решительно нет). Я очень рада, что мне не пришлось ничего тут заплатить, а то бы это были решительно потерянные деньги. Прошлась я по улицам и, увидев в одной булочной какой-то крендель, купила 2 по 10 с, да потом, когда пришла домой и начала есть, то ужасно как раскаялась и решила, что не все то золото, что блестит, не все то вкусно, что [на вид?] хорошо. Так что придется бросить, а есть нельзя.

   Федя лежал на постели, когда я пришла, и расспрашивал меня, что такое я видела в музее, потом мы пошли обедать и сегодня нам подали яишницу с тухлыми яйцами, так что мы и не ели и сказали об этом девушке, которая нам сегодня прислуживала. Потом пошли на рынок; здесь Федя купил фруктов и яблоков (забыла, Федя вчера был так любезен, что принес мне яблок, зная, что я их люблю, сам же он их не ест). Я до сих пор никогда не едала фиги, и так глупо, что вчера только узнала от Феди, что фиги в высушенном виде есть винные ягоды, которые так хороши. Федя мне предложил как-то одну фигу, я взяла, заплатили 5 с, но начала ее есть, то она мне до того не понравилась, что я другую половину и не доела. Читала книгу и сидела у окна, ждала Федю, когда он придет, и от нечего делать пела песни, т.е. укачивала Соню или Мишу различными колыбельными песнями. Я нынче о них только и думаю, и все представляю их в разных видах, то очень маленькими, то подрастающими, то даже большими, и так, право, счастлива, Что и сказать трудно. Пришел Федя, и мы пошли опять гулять. Дорогой Федя мне все рассказывал о том, что он прочитал в газетах, как это он мне всегда делает, так что и я все знаю, что такое случается в России. Мы много ходили, но было довольно холодно, и я просила воротиться домой. Потом, так как у меня груди продолжали болеть, то я легла спать, потом Федя меня разбудил прощаться, говорил, что он меня ужасно как любит, что он будет тогда очень счастлив, если я такая буду всегда, что тогда он будет награжден не по заслугам. Я сказала ему, что он теперь по утрам стал гораздо ласковее, чем прежде, он отвечал, что разве с тобою можно быть не ласковым, ведь ты всех побеждаешь, всех покоряешь своим обращением. Потом ночью, когда уже лежали в постели, сказал, что он никогда еще никого так сильно не любил, как меня и Соню. Вот такого-то я всегда и дожидалась, вот этих-то слов, потому что мне всегда хотелось, чтобы он сам сознался, что я доставляю ему счастье, что он никогда не был так счастлив, как со мною, и чтобы это убеждение, что он любит меня больше, чем всех, вошло ему в кровь и плоть, чтобы он был сам совершенно в этом уверен. Вот тогда я буду довольна и счастлива. (Я все забывала записать, что так как Феде нынче кажется холодно, то мы купили дрова, целую корзину небольших полешек за 2 франка 35 с., и теперь каждый вечер топим понемногу.) Но вот какое неудобство, у нас постоянно дым в комнате, так что приходится растворять окна, чтобы выпустить дым. Нынче главное занятие Феди состоит в том, чтобы подходить к термометру и смотреть, сколько теперь градусов, он бывает очень утешен, если градусы хоть немного повысились. Смешной, право, этот Федя, так его это занимает. Тепла все-таки я не замечаю, но угар каждый день бывает и голова моя от него очень болит. Сегодня спала очень хорошо, кажется, часов 10, если не больше, и все видела какие-то несообразные сны, просто из рук вон какие смешные.

  

   День сегодня очень хорош, но довольно холодно; у меня с утра болела голова, так что я никуда сегодня не ходила, а сидела дома и шила что-то. Федя каждый раз, когда я прилягу, непременно подходил ко мне и спрашивал с беспокойством, что со мной, видно, его очень заботит мое положение. Пошли обедать, а оттуда он отправился читать, а я сходила на почту, но, по обыкновению, ничего не получила и воротилась домой, где стала читать опять "Le dernier des Mohicans". Потом, после кофейни, Федя пришел и предложил мне идти гулять, и хотя было довольно холодно, и я почти дрожала, но мы отправились. Дорогой мы начали говорить о том, ехать ли ему или не ехать. Я особенно сильно не советовала, и когда мы гуляли по Ботаническому саду, то мое молчание даже рассердило Федю и он сказал: "Ведь вот молчит, неужели нечего сказать, или ты очень осторожна". Я ему отвечала, что если мы раз решили, чтобы ехать, то пусть он уж едет. Он был в ужасном волнении и очень колебался. Действительно, имея 200 франков денег всего-навсего и не видя ничего больше в будущем, отдать 150 франков, на которые мы бы могли все-таки прожить несколько времени, к тому же пропадут серьги и моя брошь. Но что же делать, ведь если Федя взял эту мысль в голову, то ему будет уж слишком трудно расстаться с нею. Потому отговорить его не ехать почти невозможно; пошли мы разменять 100 франков, купив один фунт кофе за 2 франка и потом воротились домой. Федя сделался необыкновенно ласковый, он уверял меня, что если он и поедет, то будет ужасно как беспокоиться, что такое со мной, что я делаю, уж не случилось ли какого со мной несчастья. Я стала собирать ему чемодан, но он был все еще в нерешительности, ехать или нет. Когда я легла немного полежать и почти уснула, он подошел, чтобы тихо посмотреть на меня и, увидев, что разбудил, ужасно жалел об этом и толковал, что меня очень любит.

   Сегодня у нас зашел разговор о том, что если бы у него было 200 тысяч, я сказала, что тогда бы, должно быть, мы очень дурно бы жили, и что я, вероятно бы, украла бы эти деньги у него. Он отвечал, что счел бы за счастье дать мне эти деньги, был бы счастлив, если бы я только их взяла. Потом он жалел, зачем ему не 30 лет и нет у него 40 тысяч. Я начала стирать шелковые полоски от юбки и гладить платки, тогда он сказал, что вот тебе бы следовало на креслах сидеть, а я отвечала: "Есть фрукты и пить пиво, вот бы была жизнь-то, а то что теперь". Он говорит, что никогда не забудет, что я теперь стираю и глажу для него, и это в первом же году нашей жизни. Потом, когда я легла спать, то спросила, любит ли он меня. Он отвечал, что любит. - "Так ли как всех?" - "Я не отвечу. Нет, я люблю тебя больше всех, почти так, как любил и люблю покойного брата, а к этому ревновать уж нельзя; нет, даже больше, чем брата; умри ты, мне кажется, я ужасно бы тосковал, все припоминал твое личишко, как ты тут сидела, говорила; нет, мне кажется, что я бы просто не мог даже жить, просто бы умер, так мне было бы тяжело". И эти слова он говорил с видимым волнением. Я видела, что это, должно быть, так и было бы, если бы я умерла. Меня это даже тронуло. - "Ты бы, пожалуй, женился бы, и у моей Сони была бы злая мачеха. Пожалуй, и не злая, но к Соне будет злая". - "Нет, ты можешь быть спокойна, у твоей дочери не будет мачехи, у нее будет Сонечка <не расшифровано> и то под моим близким присмотром. Но зачем мы говорим об этом, этого и случиться не может". Я сказала, что тогда мама присмотрит за Соней. Он отвечал: "Да, твоя мама, вот кто будет за нею смотреть". Но потом прибавил: "Зачем же мы говорим об этом, какие мы дураки".

   Я заснула, и он старательно меня закутал. Это он делает с большим удовольствием, как я вижу; вообще прислуживает мне очень. Как я его люблю, право, еще больше, когда вижу, что он меня так любит. Когда он пришел прощаться, то много и нежно меня целовал, говорил, что он решил, если ехать, то непременно приехать в воскресенье, потому что долго без меня пробыть не может.

   "Я жить без тебя не могу, - говорил он, - как мы срослись, Аня, и ножом не разрежешь, а еще мы разъезжаться иногда хотим, ну, где тут разъезжаться, когда друг без друга жить не можем"⁵⁷. Потом уже в постели он говорил: "Вот для таких, как ты, и приходил Христос. Я говорю это не потому, чтобы любил тебя, а потому, что знаю тебя. Вот будет еще Соня, вот будет 2 ангела, я себе представляю, как с нею будешь, как это будет хорошо". Потом он много меня просил, чтобы я берегла его Соню, его дочку, называл меня мамашей. Я теперь знаю, что Федя чем дальше, тем больше начинает меня любить, и вполне уверена, что при ребенке его любовь будет ко мне еще больше. Господи, как я счастлива! Я так счастлива! Я так счастлива, так никогда и не надеялась быть. Право, у других всегда бывает, что после года супружества муж и жена становятся холодней и холодней друг к другу. Авось бог поможет, что у нас не будет так, авось у нас любовь будет укрепляться, и чем дальше, тем больше, как я бы была счастлива, если бы мне удалось хотя бы сколько-нибудь украсить его жизнь. У него так было мало радостного в жизни, что хотя под конец-то ему было бы хорошо. А я уверена, что если он будет меня любить, то я нисколько не изменюсь к нему, да даже если он меня и разлюбит, то вряд ли я переменюсь. Федя просил меня разбудить его в 7 часов завтра утром.

  

   По Фединой просьбе я разбудила его в 7 часов, и первое слово, которое он мне сказал, это было: "Кажется, это нелепость", т. е. говорил это он про поездку. Но, однако, встал, хозяйка сварила нам кофе. Он начал собираться. Я тоже решилась проводить его на машину. Рассказал он мне свой сон, видел какую-то отроковицу, знакомую Соловьева⁵⁸, и видел еще брата. А это очень дурной знак, потому что всегда, когда Федя видел брата, то непременно бывала какая-нибудь неудача, ну а на этот раз неудача очевидна. В половине 9-го мы уж вышли из дому и пришли туда задолго до прихода поезда. Федя взял билет 2-го класса, стоит 10 франков 40 с, а взял он с собою 148 франков, оставив у меня 55 франков. Какой здесь смешной обычай: например, в залу, где ждут, пускают только тех, у которых есть билеты, а провожающих не пускают. Зала вся разгорожена, точно конюшня, и билетами означено, где место 1-го, а где 2-го и 3-го классов. Что это за пустяки, точно провожатые [не найти?] могли залу или перепутать. Федя, разумеется, и не пошел в залу почти до самого звонка, но потом, желая занять себе хорошее место у окна, пошел в залу, а я оставалась дожидаться у двери. Уйти мне не хотелось, хотела ждать, пока не уйдет поезд. Но положение мое было преглупое. Стоять у двери и не знать, уйти или нет. К тому же, я очень боялась, чтобы Федя на меня не рассердился, зачем я дожидаюсь. Наконец, он подошел к двери и сказал, что теперь я могу уйти домой. Я простилась с ним и отправилась, но все-таки еще не домой. На дебаркадер выходить не позволяют. Здесь уж такой обычай. Я обошла двором, но и здесь попался какой-то человек, который сказал, что дальше идти нельзя, а если я хочу остаться, то пусть посижу у будки и увижу, как пойдет поезд. Я села на скамейку и ждала минут 10. Когда поезд тронулся, я встала и тут увидела Федю. Он видел меня тоже, начал мне раскланиваться, снимает шляпу и машет рукой. Он, кажется, был очень доволен, что я не ушла. Он раскланивался до тех пор, пока поезд не скрылся из виду. Шел небольшой дождик и было страшно холодно, решительно как зимой.

   Я пришла домой, думая согреться чаем, но оказалось, что наша предупредительная хозяйка уже убрала чай. Делать было нечего, спрашивать стыдно, и я решила как-нибудь так согреться. Потом начала шить свою юбку и все старалась как-нибудь продолжить время. Наконец, часу эдак в первом, я вышла из дому, сказав нашим хозяйкам, что пойду обедать, потому что сегодня очень рано встала. Пошла сначала я на почту, но писем нет, оттуда, несмотря на холод, решилась пройтись несколько раз по улицам, чтобы выгадать время и не подать повод старухам думать, что я не обедала сегодня. Зашла в Palais Electoral на выставку цветов и плодов. Сегодня третий день и потому за вход платить 40 с. В первый день платили по франку, во 2-й - 60, но я нахожу, что даже и 40 с. были деньги, брошенные в окно. В этом огромном манеже были расставлены корзины цветов, почти большею частью завялых, потому что стоят уж 3 дня. Все это до такой степени обыкновенно, так просто и некрасиво, что, право, решительно не стоило и ходить. Тут выставлены были овощи и плоды, довольно хорошие, но, право, было бы для меня приятней, если бы позволили попробовать, чем только смотреть. Вообще выставкой я была очень недовольна и пошла домой, решительно ругая себя. Право, эта моя глупая любовь к разного рода зрелищам только доводит до того, что я трачу деньги без цели. Очень на себя досадуя, я отправилась погулять по городу, опять-таки, чтобы выиграть время. Прошла по Grande rue, очень крутой, начинавшейся от H<otel> de V<ille> и [огибающей] к Coraterie. Улица эта удивительно какая крутая, так что у меня даже живот заболел идти вниз. Потом отправилась покупать себе что-нибудь съестное. Зашла в колбасную и там спросила про пирог с говядиной. Оказалось, что стоит 1 франк за фунт. Мне она свесила один и вышло 1 франк 30 с. Я взяла. Потом решила, так как этот пирог мне на два дня, то следует купить еще чего-нибудь. Купила сыру на 25 с, больше чем полфунта, довольно порядочного, 3 яблока за 10 с. Следовательно, весь мой обед за 2 дня обошелся мне 1 франк 65 с. и самое многое обойдется 2 франка. Это все-таки выгодней, чем платить по 2 франка в день. Пришла домой и начала обедать и, право, так хорошо пообедала, просто чудно, одно было жаль, нечем было запивать. Потом я сходила к хозяйке и забыла, что она спит в 4 часа, очень просила ее сделать мне кофе. Она мне и сделала, и я пила черный кофе, потому что сливки все вышли утром. Выпила с горя я 3 чашки и несколько согрелась, потому что холод был ужаснейший. Потом принялась читать, оканчивать 4 часть "Могикан". Сегодня надо непременно отнести и взять что-нибудь другое, потому что завтра воскресенье, следовательно все будет заперто. Но как я ни спешила, а едва могла дочитать до сумерек, так что последние страницы читала почти невнимательно, позже же боялась идти, потому что, очень может быть, мог кто-нибудь пристать, а так как Феди теперь дома нет, то, следовательно, и заступиться некому. Взяла я в библиотеке 2 части романа Бальзака "Cesar Birotteau". Хозяйка говорит, что это хорошая вещь, не знаю, очень может быть. По дороге купила себе катушку черных ниток за 18 с, дали 2 с. сдачи, я еще никогда не видала этой монеты, нужно ее будет сохранить. Пришла домой и просила затопить печку, а то было уж слишком холодно. Мадам это сделала и очень мне надоела, и весь вечер приходила то за тем, то за другим, и все уверяла, что Федя приедет сегодня и что, следовательно, следует сделать постель. Чтобы поскорее прошло время, я начала опять шить, но все-таки было так скучно, право, до крайней степени грустно все, что не знала, за что мне и приняться, даже от скуки принялась гадать, но сколько раз ни гадала, все выходило, что будет неприятность. Да это и без гадания видно: я вполне спокойна именно потому, что заранее уже уверилась, что из этого ничего не выйдет, что это будет пустая попытка, что мы вовсе не так счастливы, чтобы что-нибудь выиграть, а главное, если и выиграем, то выигранное удержать здесь, а потому заранее уверившись, что проиграем, я так и спокойно смотрю на все это. Что он проиграет, то это так вероятно, что я готова просто голову отдать на отсечение, до такой степени это вероятно. Завтра утром надо будет послать ему письмо, но, пожалуй, оно его и не застанет, потому что, вероятно, он сегодня уж успеет все проиграть (да и проиграть-то ведь немного, всего-навсего 100 франков, самое большее), а следовательно, он и отправится завтра утром в 11 часов и будет уж дома в 6 часов вечера. Но на всякий случай отправлю ему письмо, чтобы самой успокоиться. Он тоже обещал написать мне сегодня. Напишу записочку, чтобы я могла послать ее завтра. Но, чтобы моя записка пошла завтра утром, следует ее очень рано принести на почту, а потому я и думаю отправиться на почту эдак часов в 8, если не раньше, чтобы, если надо, принести ее на железную дорогу.

  

   Вчера вечером сидела довольно долго, до 1 часу ночи, спать почему то не хотелось. Мне все слышалось, точно кто есть в комнате, точно кто дышит. Проснулась часа в 4, потом окончательно в 7 часов и встав. написала письмо, которое и понесла на почту. Мне там сказали, что пойдет оно в 9 часов, следовательно, он получит его часа в 3. Воротившись домой, я стала разбирать чемоданы и прочитала несколько писем. которые ненужные разорвала, чтобы было меньше веса, право, разных конвертов нашлось больше 2 фунтов, лучше пусть какие-нибудь книги вместо этого лежат, чем эти пустые бумажки. Так я проводила время до часу и отправилась на почту, потому что раньше, вероятно, нельзя было и получить письма. Получила письмо от Феди. В нем он пишет, что с ним случилась история, именно, что он пропустил сойти Саксон, а вышел в Sion, так что еще сам не знает, что из этого выйдет, а написал мне в 6 часов вечера. Впрочем, он мне писал, что, вероятно, приедет сегодня, и я думаю идти его встречать на железную дорогу в 6 часов. В письме он меня просит очень беречь Соню⁵⁹, целует меня, и мне кажется, что, действительно, он ее очень любит; дай-то бог, как я буду рада, когда она у меня будет, просто и сказать трудно. Потом гуляла несколько времени и прошлась на железную дорогу узнать, котором часу приходит поезд; по дороге купила себе винных ягод. Здесь фунт стоит 50 с, это довольно дешево, купила полфунта за 25. Пришла домой, но часы ужас как тихо идут, до кофею дожидаться долго, я решила пойти посмотреть, как будут пускать шар, отправилась, но потом как прочитала, то оказалось, что шар полетит ровно в 4 часа, а это было всего только половина 3-го. я ходила несколько времени по католическому кладбищу, но все-таки мне ужас как надоело. Какие у них все рожи, у этих швейцарцев, такие глупые, просто страх смотреть, дети у них какие-то косоглазые, грязные, со старыми лицами, просто какие-то старики, а не дети. Сегодня, когда я гуляла, мне встретилась одна нянька, которая несла на руках очень хорошенькую девочку, я спросила, сколько ей времени, она сказала, что 5 месяцев, девочка на меня смотрела и взяла мой палец, такая милочка; вот, я подумала, и у меня такая тоже будет, тоже такая же хорошенькая, как и эта. Господи, когда-то это будет. Я жду не дождусь этого счастливого времени. Так я и не дождалась, когда пустят шар, пришла домой, напилась кофе. Немного спустя я видела из окна, что на небо смотрели, следовательно, шар полетит; вдруг множество народа побежало ужаснейшим образом, и я, чтобы убить время, тоже пошла, думая, что, может быть, для моего удовольствия шар упал где-нибудь на улице, я поспешно вышла, прошла 2, 3 улицы, но шара нет, а народ все бежит да бежит, да идет все за город. Ну, уж туда я и не пошла, что мне там делать.

   Написала я письмо к Сонечке Ивановой, надо будет послать. В 6-м часу пойду на железную дорогу встречать Федю, хотя он мне и не велел. но я знаю, что он будет мне рад, если я приду. Время так длинно идет, что ужас, когда это будет половина 6-го, чтобы я могла идти. Туда же рано идти не годится, придется дожидаться, будут на меня смотреть. Мадам наша мне сегодня ужасно как надоедает, все приходит и говорит со мной, мне это ужасно как надоело. Федя, вероятно, сегодня приедет и уж, разумеется, проигравшись, как только возможно, иначе и быть не может. Я буду очень рада, когда он вернется, одной тоска страшная, когда вспоминаю, что денег-то у нас решительно нет.

   Ходила на железную дорогу. Пришла чуть ли не за полчаса. Поезд приехал, но Феди нет. Тогда мне пришло на ум, не вздумал ли он мне прислать письмо, и вот я тихим шагом отправилась на почту, чтобы дать возможность письму придти раньше меня. Шла я очень тихо и осторожно, чтобы как-нибудь не ушибиться. Но на почте письма нет. Пришла домой, у нас было очень тепло. Но мне сделалось до такой степени грустно, что Феди нет, что просто ужасно. Делать мне ничего не хотелось, все было скучно, и я решительно не знала, как и быть. Я думаю, он поехал на вечернем 5-часовом поезде, но должен бы был ночевать в Лозанне, потому что оттуда последний поезд идет только в 6 часов, следовательно, должен ждать до 8 часов утра. Если это так, то, как я думаю, ему досадно остаться ночевать в Лозанне; должно быть, даже у него и денег нет, вот это хорошо будет, денег нет, а ночевать где-нибудь да надо. Бедный Федя, как мне его жаль. Чтобы как-нибудь убить время, я принялась писать письмо Александре Павловне. Мне давно уж следовало бы написать ей, но я все откладывала до завтра, и вот только теперь написала ей и надо будет отправить. Это хоть сколько-нибудь облегчит меня, а то, как я вчера считала, мне следует написать 13 писем, вот как я запустила корреспонденцию. Писание писем заняло у меня довольно много времени т. е. до 11 часов. В 11 часов я легла, но не могла заснуть до половины 12-го. Ночью проснулась в половине 6-го и уж спать больше не могла. Так пролежала в постели до 7 часов. Потом встала, попросила мне сделать кофе, потому что сидеть так, ничего не пивши, тоже нехорошо. Не знаю, приедет ли Федя сегодня утром. Я пойду его встречать и повстречаю непременно.

  

   Утро сегодня тревожное, я решительно никак не могла дождаться, когда, наконец, придет 10 часов, чтобы я могла идти его встречать. Сегодня я решительно не понимаю, что сделалось с пожарными, они расхаживают по городу как сумасшедшие. Вот уж 3 раза проходят мимо нашей квартиры с страшным барабанным боем, вероятно, у них сегодня учение. Ровно в 10 часов вышла из дому, но пришла на машину все-таки рано. Пришлось ждать с полчаса. Наконец, поезд пришел. Я стояла у двери и смотрела, не идет ли Федя. Давно народ уж прошел, так что я почти была уверена, что Федя сегодня не приехал, как вдруг он показался у двери с страшно расстроенным лицом. Я сейчас поняла, что это значит полнейшая неудача. Он был чрезвычайно бледен, как-то измучен и расстроен, сначала он меня не видел, но потом приметил и с радостью подал мне руку. Мы вышли, и я начала его утешать. Он мне говорил: "Вот беда-то какая, вот беда. Видишь, что у меня даже пальто нет, там оставил, хорошо, что еще теперь тепло, а я бы мог простудиться". Мы вышли из вокзала и пошли, он держал меня за руку. Я стала его утешать, но он говорил: "Нет, ведь у меня было 1300 франков, в руках было третьего дня, я велел себя разбудить в 9 часов, чтобы ехать на утреннем поезде, подлец лакей не думал меня будить и я проспал до половины 12-го. Потом пошел в вокзал и в три ставки все проиграл. Потом заложил свое кольцо, чтобы расплатиться в отеле. Потом на остальные тоже проиграл. Потом узнал на железной дороге, в котором часу пойдет поезд, сказали в 5, нужно остановиться ночевать в Лозанне, а у меня всего было 12 франков, разве возможно было ехать, я отыскал какой-то пансион и там заложил свое пальто за 13 франков, тут мне предложили у них остаться, дали мне маленькую скверную комнату, где я всю ночь не мог уснуть, потому что в соседней комнате какая-то собака визжала и выла все время и ее били; потом в 4 часа меня разбудили, и я отправился в Женеву". Он сказал, что даже во 2-й раз, когда он пошел с деньгами, полученными от заложенного пальто, и тогда он отыграл даже 70 франков, но потом опять стал ставить по 5 франков и в несколько ударов все кончилось. Он был в страшном отчаянии⁶⁰, мне было тоже горько, и хотя я его и утешала, но мне было так тяжело, что я просто не знаю готова была что сделать. Я даже почти не слушала его, не могла понять, что он такое говорит, так меня это поразило. Ведь вот, подумала, я, давалось счастье в руки, сам виноват, если не мог привезти домой выигранного. (Я про себя вполне уверена, что лакей его разбудил во время, а что ему самому не захотелось приехать. Тут явилась мысль, что вот, дескать, я непременно выиграю не только что одну какую-нибудь тысячу, а уж наверно 10 тысяч, чтобы облагодетельствовать всех, ну, разумеется, дикие мысли пошли, вдруг разбогатеть, вот и пошел и в 3 удара все проиграл. Я спросила его: "Я ведь писала тебе, чтобы ты прислал мне 200 франков, а там на остальные мог бы рисковать, сколько угодно, почему ты этого не сделал?" Федя и тут нашелся сказать, будто бы там почта заперта утром, потому он не мог отправить. Но это тоже неправда. Я этому ни капельки не придаю веры, больше ничего, пошел, чтобы было с чем большим играть.) Нет, я этого решительно не понимаю. Как? Знать, что дома всего-навсего 40 франков, что следует неизвестно откуда достать деньги, что достать решительно нельзя, и вдруг, выиграв так много денег, не послать 200, 300 фра