Главная » Книги

Достоевский Федор Михайлович - А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года, Страница 24

Достоевский Федор Михайлович - А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года



ашего. Ни его, ни ее никогда не бывает дома, он по делам, а она тоже куда-то уходит, должно быть, куда-нибудь в гости. Есть ей приносят всегда на дом, утром и вечером. Когда Федя воротился, то лихорадка у меня совершенно прошла, осталась только одна ужасная слабость, слабость решительно как после какой-нибудь тяжелой болезни, и нервы расстроены были ужасно, так что мне ужасно как хотелось плакать. Ложась, я ужасно как боялась, чтобы с Федей не было припадка, до страсти боялась, до ужаса; мне казалось, что если я только услышу его крик, то просто с ума сойду. Как я, право, себе расстроила нервы, просто даже гадко смотреть. Однако все кончилось благополучно, и Федя, и я проспали очень хорошо.
  

Четверг, 24/12 <октября>

   Сегодня я встала в 6 часов, утром ужасно мучилась голодом до половины 10-го, когда, наконец, разбудила Федю; хотя мне и было ужасно неприятно его будить, но делать было нечего: мне уж слишком хотелось есть, я даже боялась, чтобы со мной не сделалось тошноты от того, что я так долго ничего не ела. К тому же, я вчера не обедала, следовательно, голод был еще больше. Утром я все гладила и стирала платки и мое черное шелковое платье, чтобы оно было в порядке. Оно уж так разорвалось, что сколько его ни починяй, ничего не выходит. Я просто не знаю, в чем я скоро буду ходить. Хотела идти утром на почту узнать, но потом отдумала, потому что [слаба?] и устала гладить платье, и силы во мне решительно не было.
   В 3 часа пошли обедать, обедали ужасно плохо, по обыкновению (как мне наскучили наши обеды, это просто невыносимо). Потом пошли на почту, Федя отнес письмо к Эмилии Федоровне 110, а я получила еще 10 рублей. Пришлось опять заплатить 1 франк 85 с. Когда я Феде сказала, что только 10, он мне заметил, что, вероятно, нам нечего надеяться на присылку от мамы больших денег; я отвечала, что гораздо лучше, что она присылает хотя понемногу, чем совсем не присылала бы; что она, вероятно, думает, что у нас денег нет и что нам чрезвычайно трудно выжидать, когда она еще соберется побольше прислать, а что, следовательно, хотя ей и не выгодно и беспокойно посылать в этих конвертах, но она это делает. Право, даже смешно слышать: был бы счастлив, что еще помогает, а он тут еще недоволен, что посылает не в простых конвертах, а в кожаных. Конверт я так и не распечатала и не знала, какое сокровище в нем находится. Когда мы шли с почты, нам попался Огарев. Мы уж давно собирались спросить у него русских книг, но Федя как-то все забывал, я сегодня и спросила. Он отвечал, что с удовольствием даст, кое-какие там выберет, что непременно даст. Вчера, когда Федя его видел там с каким-то поляком в кофейной, то как-то заговорил о своем романе111. - "Какой-такой роман?", - спросил Огарев. Вот ведь это уж очень хорошо, русский, а не знает решительно русской литературы. Они никаких книг, никаких журналов не выписывают, а ходят читать в кофейную, точно у них на это состояния нет. Право, смешные люди, а еще издают русские книги, а литературы русской и действительности русской не знают. Он просил Федю принести ему его роман, и Федя принес ему сегодня в кофейную 1 часть. Потом Федя пошел в кофейную, а я отправилась домой. Дома я распечатала конверт, чтобы достать деньги, и вдруг оттуда выпал мамин портрет. Мне сделалось так больно, так грустно, что я вскочила с места и, рыдая, побежала на постель и много, много раз целовала ее милый портрет. Вот какая милая мамочка, какая прелесть, голубушка, мамочка, как она меня сумела обрадовать, прислав свой портрет. Как я была ему рада, боже мой! Я смотрела на нее, разговаривала (мне жаль, что я, вытаскивая, измяла его, это ужасно жаль). Я много, много раз целовала его, глядела на него и так ясно себе представила свою прелестную, добрую мамочку, что мне было ужасно горько, и я плакала навзрыд. Потом пошла к хозяйкам и показала им ее портрет. Когда Федя пришел, я показала ему, и он очень пожалел, зачем он измят, говорил, что можно отдать его поправить, но мне поправки не нужно, нужно только, чтобы был портрет, на который я бы могла глядеть и любоваться, а что тут он измят или нет, это решительно все равно. Я сказала Феде, что когда у нас будут деньги, то он должен непременно мне купить рамку для портрета. Он сказал, что купит. Пошли мы гулять, ходили с 1/4 часа и воротились домой. Тут Федя, у которого нервы чрезвычайно как расстроены, сказал, что он ляжет спать, это было в 8 часов, до чаю, и просил меня, чтобы я не спала, а разбудила его ровно в это время. Я обещала, сначала очень старалась, чтобы не заснуть, но так как я нынче сделалась ужасной соней, то скоро заснула. Когда наша старуха пришла к нам,, чтобы заварить чай, я достала и заварила чай, но, мне кажется, что я все время спала; Федя еще просил меня, чтобы я сделала теплый чай, следовательно, он тоже не спал. Сделав чай, я прилегла и опять заснула, проснулась я уже в 10 часов, т. е. меня разбудил Федя, который был в решительном отчаянии, он ходил быстро по комнате и бранил меня, зачем я не разбудила его. Мне и самой это было досадно, но все-таки вовсе не следовало бы так много и долго сердиться, как это он делал. Я ведь старалась не заснуть, но что же мне было с собой делать, если уж так случилось, что я заснула. Федя (вероятно спросонья) имел такой смешной обиженный вид, что мне, право, хотелось хохотать, на него глядя. Чай, несмотря на лишний час, был все еще горячий, но Федя продолжал дуться и говорил, что меня нельзя ни о чем попросить, что я никогда не исполняю его просьбы, что на меня нельзя ни в чем понадеяться. Мне это было очень обидно слышать, я несколько раз просила у него простить меня, не сердиться, но он все-таки не мог успокоиться и все твердил, что вечер для него решительно пропал, что мы даже не успели затопить печки. Но под конец мы все-таки с ним примирились, и он согласился забыть мое преступление.
  

Пятница, 25/13 <октября>

   Сегодня я встала довольно рано и доканчивала письмо к маме, потому что надо ее было известить о посылке в Майкову денег112 и просить ее сходить к нему и заговорить с ним об этом. Федя проспал до 10 часов и я нарочно его не будила, чтобы он не мог жаловаться, что я не даю ему хорошо выспаться, потом напились кофею и я пошла отдать письмо на почту, а также разменять деньги 10 рублей на франки. Письмо я отдала, спросила там, как посылаются посылки, и разменяла за 33 франка 60 с. По дороге зашла в магазин канцелярских принадлежностей и купила там бумаги очень тонкой и конвертов, которые Федя нашел неудобными. Тут я спросила о цене чернильницы, мне сказали 16 франков, и что они берутся сами запаковать ее в отдельный ящик, чтобы она не могла сломаться.
   Часа в 3 пошли обедать, и когда шли, то разговаривали о том, как Федя опять хочет ехать попытать счастья. Я сказала ему на этот раз, что я бы вовсе этого не желала, что прежде я всегда хотела и одобряла это, а теперь говорю, что это все пустяки, и что ехать решительно не следует. Это значит, что к огромному числу золотых, похороненных там, положить еще 100 или больше франков, к чему это? Ведь это решено, что нам выиграть решительно невозможно, но такого мы характера, нам необходимо нужно иметь тысячи, а никогда мы не будем довольны двумя или тремя стами франков. Федя отвечал, что, несмотря на это, он непременно поедет, потому что хочет еще раз попытать счастья. Он говорит, что если будет хорошая погода, то можно будет и мне ехать, что это будет стоить только 20 франками лишних, т. е. за мой проезд. Но что он мне даст 20 франков золотом, пусть я их разменяю на 2-франковики и начну играть и, вероятно, выиграю то, что проезжу. Решительно тем, что он хочет меня взять с собой, он хочет меня задобрить, чтобы я согласилась и не говорила, что дурно, что он едет. Может быть, это так и будет, потому что ведь если я теперь не поеду, то я всех мест и не увижу, ведь когда же мы иначе соберемся отправиться в Chillon и в те места. Обедали очень хорошо и ели сегодня какой-то сыр Gruet, потом пошли купили винограда зеленого и черного и каких-то груш gris Beurre, но до того превосходных, что я решительно никогда, кажется, таких не едала. Вкус удивительный, просто чудо.
   Потом я пошла домой, а Федя пошел в кофейную и хотел идти один гулять. Придя домой, я сейчас села за письмо к Вере Михайловне и Сонечке, и думала его дописать, когда пришел Федя и позвал гулять, сказав, что одному скучно. Он принес стихотворения Огарева 113, который видел его в кофейной и дал ему эту книгу; а насчет других книг обещал непременно к нам прислать. Он говорил, что прочел половину романа и, как кажется, он ему очень понравился. Ходили мы гулять и все разговаривали о различных наших знакомых, очень много толковали о Никифоровой114, которую и Федя очень хвалил. Потом говорили о свадьбе и решили, что наша свадьба была хоть куда. Он об одном жалел, что не был у {Написано "у папы", хотя отец А. Г. Достоевской к этому времени умер.} с визитом. Весь вечер мы с Федей были ужасно как дружны, под вечер я заснула: мне обыкновенно бывает ужасно как приятно поспать в это время, когда он садится работать перед чаем, свечка горит на столе, или я ее потушу и сплю. Это до того приятно, что, право, пробуждаться не хочется. Он был ко мне очень ласков, и когда я стала ложиться спать, то мы как-то заговорили о Сонечке или Мише. Он мне сказал, и говорил он это искренне, что будет рад появлению как одного, так и другого, что появление Миши совершенно его утешит, уж не менее Сонечки. Потом он говорил, что я славная, говорил, что любит меня ужасно, очень, очень, а боится только, чтобы я его не разлюбила, говорил, что я его живой ангел. Я тоже была чрезвычайно ласкова с ним, я ведь очень его люблю. Видела во сне сегодня всю ночь Майкова, но какого-то чрезвычайно грозного, будто бы меня за что-то карающего; потом видела, что Яновский прислал нам деньги. Вот это уж очень дурной знак, вероятнее всего, как говорит Федя, что он нам откажет. Господи! Как это будет ужасно, право, чем мы тогда будем жить, особенно если и Катков решительно ничего не пришлет. Ведь это значит, мы просто погибли, нас тогда уж никто не выручит. Мне даже и подумать об этом страшно. Господи, помоги нам, дай нам возможность как-нибудь поправиться, встать на ноги.
  

Суббота, 26/14 <октября>

  
   Встала довольно рано, но не разбудила Федю, а начала писать письмо к Сонечке и к Вере Михайловне, и оба письма кончила. Я была так рада, что могу, наконец, послать к ним, мне ужасно совестно, что я так долго не писала, у меня при каждом посылаемом письме точно с плеч гора сваливается, так я бываю рада, что кому-нибудь отвечу. Теперь мне остается написать: Николаю Михайловичу, Александре Михайловне, Александру Павловичу, Кашиным, двум Милюковым 115, Андреевой и Никифоровой. Это еще целая тьма писем, но мне вовсе не лень написать, а главная остановка за деньгами; денег у нас теперь нет, чтобы послать им, но лишь только какие-нибудь деньги будут, непременно нужно все это сделать. Нужно бы было мне и бедной Маше написать письмо, особенно после ее несчастья, а все из-за недостатка денег не пишу к ней.
   Федя сегодня пошел в баню, а я отнесла на почту, взяли, несмотря на то, что дала два письма, только за одно письмо, т. е. 75 с. Потом сходила я и купила свечку, и по дороге отдала починить мой зонтик, у которого отвалилась верхушка; спросили 60 с. и сказали прийти вечером в 5 часов, он будет уж готов. Когда я пришла домой, Федя был уже дома. Он очень весел и помолодел на 10 лет после бани. Он жалуется, что ванна очень узкая и комната была холодная, так что он чуть было не простудился. Какое это все здесь скверное устройство.
   Ходили обедать, ели опять хорошо, потом Федя пошел читать, а я домой. Здесь очень долго говорила с нашими старушками. Они как-то меня спросили, спрашивала ли я у кого-нибудь совета, я отвечала, что была у M-me Renard. Они просто ужаснулись и объявили, что это ужасная женщина. Я спросила, отчего они так о ней говорят. Они мне отвечали, что эту госпожу даже они выгнали из города, потому что она отравляет детей, т. е. случилось, что какой-то господин, желая избавиться от своей любовницы и ребенка, дал ей какого-то лекарства этой госпожи Ренард, а она дала потихоньку этой девушке, так что та, несчастная, умерла. Когда у нее был суд, ее выгнали из города, но потом она как-то сумела пробраться опять и завести дом здоровья. Мне было ужасно неприятно, что моя Сонечка или Маша чуть было не попались в руки к убийце, что это прикасание к ребенку было сделано такою подлой и мерзкой женщиной. Она мне посоветовала взять какую-нибудь другую госпожу, но теперь мне покамест еще не надо, а потом, бог знает, может быть, мы даже отсюда и уедем куда-нибудь, ведь это еще неизвестно, ах, если бы нам куда-нибудь, право, отсюда уехать, ведь этот климат просто убивает бедного моего Федю.
   Он пришел часу в 6-м, и мы отправились гулять, но он сегодня был такой необыкновенно скучный, право, он так здесь грустит, просто ужас, мне его бывает ужасно жаль. Гуляли мы молча, я не люблю прерывать его, когда он о чем-нибудь думает, потом он много говорил, что так жить нельзя, что тут просто с одной тоски умрешь. Пришли домой, он сел писать, а я легла полежать, да и заснула; разбудил он меня уж к чаю, но мне до такой степени хотелось еще немного поспать, просто я не знала, как мне оторваться от подушки. Федя все со мной разговаривал и просил, чтобы я встала; я, наконец кое-как проснулась, напилась чаю (наш чай производит на меня всегда удивительно нехорошее влияние, именно как-то волнует меня и давит грудь, надо будет, вероятно, переменить и брать чай где-нибудь в другом месте) и потом несколько времени писала в своем дневнике. Потом легла на постель, думала о своем будущем ребенке, мне сегодня почему-то начало казаться, что у нас будет непременно Миша, а не Сонечка, но кто бы ни был, я буду ужасно как рада. Старушки наши сказали, что у меня будет сын швейцарец; не дай-то бог, уж пусть будет русский, я лучше русских никого и не знаю. Когда я лежала, Федя все на меня поглядывал и очень ласково спрашивал, не сплю ли я. Он подходил несколько раз и говорил мне, что я такая скучная, что ему бывает иногда ужасно жаль меня, нет у меня ни нарядов, ни костюма, ничего нет, у бедной. Я отвечала, что за то только меня вовсе не следует жалеть, что это все пустяки; говорил, что я сделалась какая-то мечтательница, жена-мечтательница у него. Потом говорил: "А у нас какой-то большой стал пузинишко", это про Сонечку, я отвечала, что у нас пузинишко еще больше будет. Потом в 12 часов я легла, но заснуть довольно долго не могла, все ворочалась. Федя просил меня, чтобы не будить меня, потому что иначе я опять долго не засну, но я отвечала, что лучше мне не спать целую ночь, чем не проститься с ним. Он был ужасно ласков со мной. Я ему сказала, что сейчас видела сон, что мы с тобой поссорились, он же отвечал, что только что молился, чтобы бог дал ему сделать меня счастливой, [принеся] мне помощь сделать меня лучше; потом просил любить его, потому что ведь ему недолго со мной пожить. Я отвечала, что это вздор, а что проживет он еще до Сонечкиной свадьбы. Тут мы начали представлять, каким он тогда будет старичком, старичком страшно белым и разговорчивым, но так как памяти к этому времени у него окончательно не будет, то он будет как-то заговариваться. Сонечка про него будет говорить: "Папаша чудный человек, но он ужасно скучно рассказывает". Тут Федя принялся рассказывать, как что-то такое было в Женеве, в какой-то улице, на какой-то реке, все забывал названия, и, наконец, решил, что это, может быть, было и не в Женеве. Вообще долго рассказывал, а ничего не рассказал. Другие, еще не знающие его люди, уважающие его как литератора, начинают его слушать, но с намерением, нельзя ли точно записать, и будут за то ужасно как наказаны, потому что Федя начинает говорить ужасно долго, а ничего не скажет. Мы ужасно этому смеялись и легли спать очень дружно. Федя меня упрашивает, что если что со мной будет, то непременно разбудить его, потому что иначе он будет беспокоиться, что для него встать для меня будет радость, истинное счастье. Я отвечала, что непременно, если что случится, то разбужу его. Федя сегодня вечером говорил, что ему будет ужасно как жаль, если его девочка, его Сонечка, будет нехороша собой. Если это будет мальчик, то это еще ничего, а если девочка некрасивая, так это так нехорошо. Он желает лучше, чтобы Сонечка была похожа на меня: "Но ты мила и у тебя чрезвычайно доброе лицо, но ты далеко не красавица". Я отвечала, что ничего, что дочка {Может быть: девочка.} у нас будет вовсе нехороша, что у нее будет чрезвычайно умное и доброе лицо, что похожа она будет на Федю непременно, его же глаза, его лоб умный, его добрая улыбка. В самом деле, я себе представляю, что Сонечка будет похожа на Федю, т. е. с черными глазками, одним небольшим, и с белокурыми волосами; правда, она не должна быть, чтобы была хороша, но миловидная будет непременно; если у нее будет золотуха, то я стану ее непременно лечить и к тому времени, когда она подрастет, она будет очень здоровый ребенок. Я в этом уверена.
  
   Прошлый 1866 год. Я не помню хорошенько, как прошла эта неделя; я каждый день ходила к нему, но уж только по одним утрам, а от вечеров отказалась, да и ему самому надо было работать вечером. Приходила я с большим удовольствием, но почему-то вечно опаздывала, так что приходила не в 12, а в 1 и даже в 2 и сидела у него до 4-х, так что после меня он тотчас собирался ехать обедать. Сначала, когда я приходила, то он принимался перечитывать принесенное мной, я в это время брала кофе (очень густой и мне почти никогда не нравился) и потом читала его газеты; но потом он перестал перечитывать, а сначала {Слова: сначала и обыкновенно написаны одно на другом, из какого слова переправлено, неясно.} мы долго говорили, а потом уж принимались за диктовку. Он каждый день меня допрашивал, как я думаю, успеем ли мы кончить к 1-му ноябрю. Я его успокаивала, что нам еще много остается [времени] и что кончить, разумеется, непременно успеем; мы тогда пересчитали, сколько у нас написано листков, и ужасно радовались, когда число их прибавлялось. Мы очень много говорили между собой, он мне рассказывал про свою жизнь и про житье в Москве, про Сонечку, про Елену Павловну, говорил, кого он прежде любил и пр., и пр. Мне было тогда чрезвычайно приятно его слушать, и я очень любила к нему приходить. Но не знаю, почему, мне, когда я возвращалась домой, становилось удивительно как грустно, решительно я этого даже и понять не могу, и дома было отчего-то очень грустно. Мне и тогда уж казалось, что он мне непременно сделает предложение, и я решительно не знала, принять ли мне его или нет. Нравился он мне очень, но все-таки как-то пугала его раздражительность и его болезнь. Он очень часто кричал при мне на Федосью, которая его трепещет и, кажется, ужасно боится, но она здесь нерадива, ее почти никогда нет в передней, вечно у кого-нибудь в соседях, в лавочке, и в кухне оставляет свою дочку Клавдюшку. Впрочем, несмотря на свои очень нехорошие глаза, она, может быть, и хорошая женщина. Пашу я решительно почти не видела, он в кабинет не входил, я слышала иногда, как он там шаркает в передней. Я здесь всегда боялась, чтобы кто-нибудь к нему не пришел в это время. Пожалуй, кто-нибудь и подумает, что я вовсе хожу не для диктовки. Но вот в это-то время у нас ни разу не было разговору ни о любви, ни одного нескромного слова. Он иногда меня называл голубчиком, доброй Анной Григорьевной, милочкой, но я принимала эти слова тогда очень равнодушно, даже как-то строго. Иногда мне он казался очень странным. Так, раз заметил мне, когда у меня была на голове Андреевой шляпка: "Какая у вас старомодная шляпа", хотя это была совершенно новая и модная зимняя шляпа. Я отвечала, что он, вероятно, ничего в этом не понимает, а шляпа эта модная. Потом как-то спросил меня, когда я надену зимний салоп; как это было странно, почему он знает, может быть я так бедна, что у меня салопа и нет. Я отвечала, что не скоро, и что я даже зимой салопа не ношу, потому что не люблю носить, и что это чрезвычайный груз. Спрашивал, отчего я не выхожу замуж, я отвечала, что потому что еще никого не люблю, а хотела бы непременно выйти замуж по любви.
   Как-то раз, когда мы сидели и диктовали, в наших дверях показался Майков, в шляпе и пальто. Вероятно, он не нашел Федосьи в кухне и вошел, чтобы узнать, дома ли Федя. Увидев меня, он ужасно как-то смутился. Я решительно не понимаю, может быть, он что-нибудь дурное подумал. Федя тоже как-то ужасно сконфузился, я уж не знаю тоже, почему; вероятно, тоже боялся, чтобы Майков что-нибудь про него не подумал. Майков уж хотел воротиться, как Федя пригласил его в комнату, представил ему меня; он сказал: "вот это Анна Григорьевна Сниткина, стенографка, а это Аполлон Николаевич Майков". Он и я протянули друг другу руки, и я сказала ему, что я очень рада его видеть и что уж знаю его по его произведениям. Он меня спросил, не родственник ли мне какой-то Сниткин, я сказала, что нет. Потом они стали ходить по комнате в столовой, а я принялась переписывать. Майков хотел сейчас уйти, чтобы не помешать нам, но я ему сказала, что я могу в это время заняться перепиской и время для меня не пропадет. Они ходили эдак минут с 15, потом Майков опять вошел в комнату, чтобы проститься со мной. Вдруг ему вздумалось попросить Федю подиктовать мне, сказав, что для него это чрезвычайно любопытно видеть. Федя начал диктовать, я написала и тотчас прочитала написанное. Майков посмотрел, посмотрел, заметил, что вот он так тут ничего не прочитает. Потом подал мне руку, раскланялся и ушел. Я была рада его увидеть, потому что никогда еще до сих пор этого не случалось. Федя как-то потом приосанивался; мне, право, было ужасно на него и досадно, и смешно, что он так сконфузился, точно мы какое-то дурное дело делали. Федя говорил, что Майков про меня выразился очень хорошо, сказал, что нашел чрезвычайно хорошую девушку, что я, правда, ему очень понравилась, чрезвычайно хорошо умею держать себя, вообще я на него произвела хорошее впечатление. Как-то раз, когда я пришла, я застала у него Долгомостьева 116, но когда потом уходила, то решительно бы его не узнала. Мне он показался очень высоким, когда он на самом деле среднего роста. Он что-то толковал с Федей, потом взял какую-то рукопись и пошел читать ее в комнату Паши; потом прочитал и принес в эту комнату, где мы писали, и отдал Феде, раскланялся и ушел. Федя мне объяснил, что это был Долгомостьев, литератор, скромный человек честности удивительной, но несколько ленивый, говорил, что тот предлагает ему издавать религиозный журнал, но что они никак не могут согласиться в главных условиях.
   Раз как-то был еще Милюков, который мне очень не понравился. Это маленький, рябенький старичок, очень ядовитого свойства, он очень почтительно со мной раскланялся и Федя меня представил ему как стенографку. Он тоже спросил, не родственница ли я поэту Сниткину, который недавно умер в Максимилиановской лечебнице. Я отвечала, что нет. Они несколько времени ходили по комнате, разговаривали о политике. Потом он ушел, и больше я его ни разу не видела. Да больше никто, кроме них, к Феде и не приходил. Я была этому очень рада, потому что мне все-таки не хотелось, чтобы меня очень многие видели у него, ведь он мужчина вдовый, а люди так злы, что они непременно начали бы говорить, что у нас между собой дело не чисто.
   Как-то раз вечером на этой неделе приехала ко мне Александра Ивановна Иванова, посидеть вечерком, и когда сидела, то приехал Рязанцев; он узнал от Сниткиных, что я получила работу и полюбопытствовал узнать, давно ли я занимаюсь стенографией. Мы просидели довольно долго. Я поручила ему по просьбе Александры Ивановны проводить ее. Они отправились, я им еще светила с лестницы. Рязанцеву все хотелось ей нанять извозчика, чтобы как-нибудь избавиться от нее, но она говорила, что вечер прелестный, просила лучше ее проводить до дому. Рязанцев меня уверял, что она ему удивительно не понравилась, что надоела хуже горькой редьки, что всю дорогу только и толковала, что о стенографии и различных системах, так что он чуть не заснул с нею; он даже был несколько обижен, что я ему навязала такую спутницу.
  

Воскресенье, 27/15 <октября>

   Сегодня целый день шел дождь, скука была страшная, просто невыносимая]. Ходили обедать, хотя был дождь, а оттуда прошли, несмотря на дурную погоду, на почту, нет ли писем, но ни одного нет, просто такая досада. Федя отправился читать в кофейную, а я пошла домой и кончила читать книгу Жорж Санд "L'homme de neige", раньше легла спать и видела во сне Яновского, будто бы он посылает нам деньги, так что из этого вывела такое заключение, что денег он, вероятно, нам не пришлет. Сегодня я была целый день ужасно какая скучная, такая грустная {Может быть: грусть.}, просто не знаю, что мне и делать, все думаю о наших обстоятельствах, о маминых делах, даже больно становится, когда подумаю, что ничем ей помочь не могу, а только от нее же требую помогать, чтобы она прислала мне что-нибудь. Федя все эти дни называет меня женой-мечтательницей, говорил, что только и делаю, что мечтаю, спрашивает, зачем я все задумываюсь и вообще очень беспокоится этим. Любит он меня очень, я это вижу, всегда меня укрывает, чтобы мне не было холодно; сегодня вечером он писал, когда я легла спать, я с ним и не простилась, он, услышав, что я легла, оставил писать и пришел проститься, упрекал меня, зачем я с ним не хотела проститься. Потом, когда я спала, я проснулась от того, что Федя стоял подле моей постели на коленях и много-много целовал меня. Как меня это поразило, мне было от того так хорошо; он с такой любовью стоял подле меня, просто я не знаю, как мне и выразить, как я счастлива. Говорил мне, что если я умру, то он будет очень плакать, что ничем не утешится. Говорил, что он счастлив со мной, что большего счастья ему и не нужно. Вообще, несмотря на недостаток денег, мы с ним живем очень и очень дружно, он меня любит, а я его так просто без памяти. Сегодня было 8 месяцев как мы женаты, мы это вспомнили и решили, что мы очень хорошо живем друг с другом.
  

Понедельник, 28/16 <октября>

   Сегодня день довольно скверный, т. е. ветреный и дождливый. Ходили обедать, оттуда на почту, но, разумеется, ничего не получили. Не знаем, чем мы будем жить, теперь у нас только и есть, что на сегодня, а на завтра и не хватит. Как мне кажется, наши хозяйки начали на нас несколько не так посматривать, очень может быть, они видят, что у нас денег все нет, да нет, так тут, пожалуй, и доверие все лопнет.
   Днем я писала несколько стенографии, всего 6 страниц, мне следует, право, приняться гораздо усердней за нее, потому что, как я подумаю, так мне, вероятно, придется ею хлеб себе добывать. Как-то мы говорили Сегодня с Федей, он толковал, что если бы у него был какой-нибудь капитал, т. е. если бы он был в состоянии что-нибудь оставить, то он оставил, конечно бы, Паше, а не Сонечке, потому что будто бы он к Паше имеет гораздо больше обязанностей, чем к своей собственной дочери. Как это несправедливо, так это и сказать нельзя. Я ему отвечала, что как можно так, если бы у меня был небольшой капитал, я бы ему в руки не дала, а спрятала бы для Сонечки, чтобы у Сони было хотя бы что-нибудь, чтобы она, если бы я умерла, могла бы не нуждаться и не жить на чужом хлебе. Федя этим ужасно обиделся и вывел заключение, что я считаю его дурным отцом, что потом я буду отговаривать ребенка любить его под тем предлогом, что будто бы отец ничего для тебя не делает, а я вот делаю, так незачем его и любить. Он ужасно как сердился и бранил таких матерей. Я отвечала, что ведь он еще решительно не знает, какая из меня выйдет мать, что, может быть, выйдет очень хорошая, а потому браниться заранее не следует, а что я все-таки так бы поступила, так это непременно. Право, смешно несколько: ни денег у нас нет, ни Сонечки, а мы уж бранимся из-за нее.
   Вечером, когда Федя пришел из кофейной, он сказал, что кельнер кофейной предложил ему подождать, пока придет кто-то, кажется Огарев, который принес книги и хочет Феде отдать их. Но Феде не хотелось ждать и потому он ушел. Когда мы пошли вечером гулять, Федя опять заходил в кофейную, но там ему сказали, что Огарев уже ушел. Так как мне очень не хотелось заходить в библиотеку с ним, то я просила Федю зайти и взять для меня что-нибудь. Он взял "Эдинбургскую темницу" Walter Sc<ott>, потом еще "Les dames vertes" G<eorges> S<and>. Когда я прочитала, то мне ночью, когда я проснулась, представилось, что вся комната в каком-то зеленом свете. Вот как на меня теперь все действует.
  

Вторник, 29/17 <октября>

   День сегодня великолепный, решительно лето, так что так и тянет на воздух, я пошла несколько прогуляться, но на почту сама не заходила, чтобы иметь возможность зайти после 5 часов. Федя утром по обыкновению писал, а я что-то делала, кажется, стирала, не помню хорошенько. День для меня был ужасно какой скучный, потому что я решительно не знала, чем мы будем жить завтра.Идти с моей кружевной мантильей мне бог знает как не хотелось; во-первых, она, может быть, даже ее бы и не взяла, а во-вторых, это так для меня тяжело, так невыносимо тяжело, что я готова была просто не обедать, только бы не ходить и не унижаться перед ними. К тому же, у меня всегда есть боязнь, чтобы как-нибудь моя мантилья не пропала, т. е. чтобы ее как-нибудь не подменили, потому я бываю так рада и счастлива, когда мантилья лежит у меня дома. Я просто с ужасом думала о завтрашнем дне, когда мне придется идти закладывать еще раз. У меня было скоплено 4 1/2 франка, я выдумала сказать Феде, что я заложила свой платочек и таким образом получила, чем иметь завтра обед.
   Весь остальной день была тоска необыкновенная; сходили обедать, потом пошли на почту, но когда шли, то рассчитали, что решительно нельзя еще ждать от кого-нибудь из них получить, а что, пожалуй, получим какое-нибудь неприятное для нас письмо. Так и случилось, т. а я получила, впрочем не неприятное, а нефранкованное письмо, что при наших очень небольших средствах было не совсем приятно. Федя захотел сейчас узнать, от кого оно, я хотя и видела, что оно от Стоюниной, но мне поэтому вовсе того сказать не хотелось, тем более, что я знала, что ее почерк сходен с почерком известной особы. Федю это очень рассердило и он раскричался на меня; я отстала от него и читала по дороге письмо, он остановился у книжного магазина, и когда я подошла к нему и сказала, что письмо от Стоюниной, он сказал: "Будь она проклята, только вышло 90 с". Меня это ужасно как обидело, я отвечала ему, что если ему так жалко денег, то я пойду продам что-нибудь, отдам ему эти деньги. Меня действительно это ужасно как возмутило; как это ему не стыдно было сказать. Я заметила и прежде, что он как-то всегда нехорошо смотрит, когда приходится платить деньги из-за меня, т. е., например, послать письмо или платить за нефранкованное, что случилось, правда, всего только раза два, не больше. Но тут меня это просто взбесило. Я так мало требую у нас денег, так мало трачу и стараюсь сохранить деньги, а он тут еще смеет бранить моих знакомых и посылать их к черту из-за того только, что ему пришлось заплатить 90 с. Я на него рассердилась, и мы расстались. Я пошла за свечами и кофеем, а он пошел читать. Стоюнина ничего нового не писала, поздравляла меня с дочкой, говорила, что, вероятно, у меня будет Сонечка, просила беречься и говорила, что, может быть, уедет в Варшаву. Мне это будет очень досадно, потому что я еще не успела заплатить 30 рублей, и поэтому она, пожалуй, их потребует теперь от мамы; а мне так бы не хотелось, чтобы беспокоили мою несчастную бедную мамочку, у нее и так слишком много горя, чтобы этим еще ее беспокоить.
   Когда Федя воротился из кофейной, то он обнял меня и просил, чтобы я не сердилась на него за его слова, что он это сказал сгоряча, а что тут речь шла вовсе не о деньгах, а о том, что ему очень хотелось поскорее узнать, от кого это письмо, а я ему не так скоро сказала. (Мне кажется, не боялся ли он, что это письмо от той дамы его сердца, а потому и рассердился, когда я ему не скоро сказала.) Я назвала его скупым и мы помирились. Он принес с собой 4 книги "Былое и думы", которые получил от Огарева. Тут он познакомился с каким-то господином Спиридовым 117, которого я очень не люблю, хотя видела не больше двух раз на улице, но терпеть не могу его физиономии. Ходили немного гулять, а пришли, и я начала читать книгу. Как нарочно запечатан конверт известной печатью с маминым {Может быть: моим.} именем; Федя рассматривал конверт. Рука ему, кажется, показалась знакомой и долго тоже смотрел и на печать; очевидно у него было подозрение, что письмо именно от дамы, с которой он в ссоре.
  

Среда, 30/18 <октября>

  
   Встала я сегодня ужасно грустная и ужасно горевала о том, что мне придется сегодня непременно идти к этой портнихе и закладывать у нее мою кружевную мантилью. Господи! Как мне этого не хотелось, мне кажется, я готова была просидеть голодом 3 дня и есть только один хлеб, чем идти опять кланяться, чтобы дали каких-нибудь 40 франков, да вряд ли и это дадут, тем более, что они ведь ничего в этом не понимают. Хотели тогда взять ее за 20 франков. Как мне это было тяжело идти, один бог только это знает. Идти я решилась эдак часу в первом, не раньше. Но прежде решила сходить на почту и узнать, нет ли письма, не пришли ли деньги от Яновского. Отправилась я и всю дорогу молилась и почти плакала, мне было до такой степени невыносима та мысль, что мне придется идти и закладывать, так мне было совестно перед нею. Эти дураки непременно подумают, что я действительно так бедна, что мне так непременно {Исправлено из сильно.} нужны деньги, и, пожалуй бы, вздумали продать мои платья. Я всю дорогу молилась и просила у бога помочь мне. На почте мне сказали, что есть посылка, но что надо, чтобы пришел мой муж. Я была так этому рада, просто ужас, чуть ли не бегом шла домой и, придя домой, сказала Феде, что что-то пришло. Федя сказал мне: "Не обманываешь ли, о ты, какая чудачка". Он пил чай, поскорее допил и отправился на почту, чтобы скорее узнать, что от кого именно пришло; да к тому же, чтобы разменять деньги, нужно было идти в конторы до 12 часов, а то все они запирают до 3 часов. Когда он ушел, я ужасно боялась, чтобы не пришло просто одно рекомендованное письмо с отказом в деньгах, это было бы просто ужасно, особенно в нашем положении. Денег нет, осталась одна надежда на заклад мантильи, а тут еще отказ. Это просто хоть умирай!. Федя, однако, довольно скоро пришел, сказал, что это письмо от Яновского, что он был так добр, что прислал не 75 или 50, как Федя у него просил, а 100 рублей 118. Как я была благодарна этому человеку, вот уж именно спас нас, вот уж именно помог в такую минуту, когда у нас решительно ничего не было, а, главное, меня избавил от страшной неприятности идти просить денег. Он писал, что письмо его застало на отъезде куда-то в Курск, куда бы он уехал на 2 недели. Господи! Как это хорошо, что письмо застало его, иначе он проездил бы 2 недели и только тогда мог собраться послать к нам, Федя не заходил разменять, а торопил меня одеться, чтобы идти разменять вместе деньги. Мы отправились, зашли к Paravin, где я обыкновенно меняю деньги, но выдали не 336, как я думала, а 334 франка, следовательно понизился курс. Проходили мимо сапожного мастера и Федя припомнил, что у него сапоги ужасно дурные, и мы тут решили непременно купить ему новые. Федя как-то пришел нынче вот к какому убеждению: нужно покупать, пока деньги есть, а то деньги выйдут, и не будет ни денег, ни одежды. Вот если бы он так всегда руководился этой мыслью, то, право, я бы была очень хорошо одета и у него были бы часы, а то в других случаях имеем мы у себя 300 франков, считаем себя бедняками и говорим, что денег у нас нет, а когда действительно нет денег, то рады ужасно 10 франкам и считаем, что у нас все-таки еще деньги есть. Зашли к сапожнику, Федя выбрал сапоги (здесь торговала дама, я ужасно не люблю те магазины, где продают дамы, а особенно сапожные, это уж совершенно неприлично для женщины). Сапоги действительно хорошие, но Феде показалось, что они для него немного узкие. Эта дама обещала ему непременно что-то такое там изменить, одним словом, сделать так, чтобы ему было ловко. Сапоги стоят 24 франка, Федя отдал только 2 и сказал ей, что ведь он, может быть, даже до завтра и умрет, а потому для чего ему тогда будут нужны сапоги. Они будут готовы завтра, и Федя обещал за ними зайти сам. Потом Федя сказал, что мне необходимо нужна шляпа зимняя, что в этой ходить решительно невозможно, а что, следовательно, мы теперь же поедем и будем высматривать в магазинах, нет ли какой-нибудь хорошенькой шляпки. Прошли мы всю улицу rue Basse, глядели в магазинах, но не было ни одной сколько-нибудь приличной шляпы. Так я выводила его почти по всему городу; наконец, когда мы шли по rue de Rhone, где лучшие магазины, мы остановились в одном магазине смотреть разные выставленные в окне кофточки и решили зайти узнать их цену, решив, что ведь спрос не беда и за это нас не [укусят?]. За плюшевую коричневую кофту, висящую у них уж очень давно в окне, они спросили что-то около 80 франков, были кофты и дешевле, довольно порядочные. Федя тут спросил меня, что для меня нужнее, такая кофта или шерстяной платок. Я отвечала, что уж, конечно, платок мне в 20 раз нужнее, да и действительно, кофта может скоро износиться, какая она там ни будь, может выйти из моды, и, наконец, ее не всегда оденешь, а если купить хороший платок, так это дело просто вековечное, следовательно, я сказала, что уж если покупать, то покупать лучше платок. Он нам показал большой шаль-платок шотландский, с красными и синими клетками, очень хороший, действительно, но спросил с нас 55 франков, и как мы ни торговались, но дешевле 52 1/2 франков он брать не хотел. Как-то, гуляя по городу, мы видели одну шаль в окне, красную, очень тонкую, с не слишком широкими полосами, очень красивую, и потому, прежде чем купить эту, решили сходить узнать цену той. Пришли мы туда в магазин и посмотрели шаль, но вблизи она нам не так понравилась, да, может быть, еще этому мешало воспоминание о той шали, стоит она тоже 55 франков, но, как мне кажется, еще тоньше и лучше той. Так мы долго не решались, что именно выбрать и спросили, нет ли у них с клетками шали, магазинщица очень милая женщина, принесла нам еще платок, ну, совершенно такой, какой мы сейчас смотрели в другом магазине, только в нем больше зеленого, чем в том, а главное, клетки несколько побольше. Федя просил меня примерить и эту шаль на мне. Ему чрезвычайно как понравилась, гораздо больше той; странное дело, шаль с полосками хотя имеет чрезвычайно хороший вид и чрезвычайно отличная, но на человеке она не так хороша и как-то утомляет глаза. Стали торговаться насчет этой шали и наконец выторговали за 45 франков, т. е. 7 1/2 франков дешевле той, которую недавно смотрели, которую нам отдавали за 52 1/2. Но, как мне кажется, эта шаль даже еще лучше и тоньше той, а легка так, что решительно не заметить ее тяжести, просто как перышко. Вот именно такую-то я и желала постоянно себе шаль, и, право, была довольна, как дитя, когда мы ее купили. По моему мнению, это даже решительно не дорого. Девушка магазинщица, узнав, что нам нужна шляпа, указала нам какой-то магазин через дом, сказав, что хозяйка его только что вернулась из Парижа и привезла с собой шляпы. Мы отправились, но оказалось, что у них шляпы будто бы еще не распакованы, и они нас просили, если возможно, прийти к ним завтра в это же время и обещали нам показать очень хорошие шляпы. Мы так и решили ждать до завтра; мы заходили в разные магазины, нигде здесь нет готовых шляп, все не отделанные и которые обещают отделать, говоря, что ведь у каждого свой вкус, а, следовательно, им нельзя заготовить много готовых шляп, иначе они останутся на их же руках; обещали же через 15 минут отделать, но ведь вот тут в чем дело: надо видеть сначала, какая будет шляпа, а то закажешь, а потом и не понравится, а не взять будет уж совестно. Так, купив шаль, и находившись вдоволь по городу, мы пришли страшно усталые домой. Тут сейчас позвали наших старушек и просили их подать нам счет, они нам подали, оказалось около 60 франков, но мы прибавили 5 франков нашей младшей старушке за услуги (наша старушка вторая, вероятно, от дурной погоды, нынче решительно нечего не слышит, и ей нужно чрезвычайно как громко кричать. Такая досада, просто ужас, ничего не понимает, постоянно повторяет: "Comment? Vous? Monsieur?" {Как? Вы? Господин? (фр.).}. Просто говорить с нею решительно мука). Я сейчас показала старушкам Федин подарок, они нашли, что он очень хорош и показали при этом свою красную шаль, купленную в Шотландии и прослужившую им 20 лет; ведь это не удивительно, они никуда не выходят; она у них все лежит, а, следовательно, и не носится. Старушка сказала мне, что теперь мне надобно купить себе шляпу, а то моя очень износилась.
   Федя был сегодня ужасно как скучен, просто не знаю, что это с ним сделалось, его ужасно мучит мысль, ехать или нет ему в Саксон опять, или подождать других денег. Сначала у него было решительно намерение ехать и поэтому он был такой задумчивый, но потом, когда мы рассчитали, то вышло, что если он сейчас поедет, то если будет в проигрыше, то нам опять нечем будет жить, а теперь они у нас будут, хотя кое-какие денежки. Когда он под конец решился не ехать, то мученье его прошло и он сделался несколько веселее. (Мне сначала пришла мысль, что не происходит ли его тоска от того, что он истратил на меня деньги, я ему это сказала, а он отвечал, что я даже не знаю, как ему приятно и сколько ему доставляет счастья то, что он мог мне сделать небольшой подарок.) Отдохнув немного, мы отправились обедать, но обед по обыкновению был очень скверный, т. е. не скверный, а ужасно какой-то однообразный, так что наперед знаем, что такое будем есть. Особенно дурно тут бывает, когда они начинают нас кормить изысканностями, т. е. вроде разных пирожков и соусов, по-моему, гораздо было бы лучше, если бы давали попроще, но зато повкусней.
   После обеда Федя опять пошел в кофейную, а я домой, и дома, как какой-нибудь ребенок, рассматривала свою шаль и несколько раз ее примерила. Право, какое я еще дитя, в сущности, даже иногда бывает смешно смотреть на меня, я так была рада моей шали, что просто и сказать не знаю. Думала, что вот когда приеду в Петербург, то у меня будет хоть одна хорошая вещица, шаль, которую я конечно постараюсь не испортить, и мне даже кажется, что мне непременно будут все завидовать. Заходили мы в обед взять мне зонтик, я видела за 60 с, отделанный на всех шишечках, но ужасно была недовольна, потому что вдруг к белому зонтику они приделали коричневую шишку; куда еще невзрачней, просто такая гадость; дома я все рассчитывала, сколько мне нужно, чтобы сделать себе теплую фланелевую фуфайку, потому что Федя сказал мне, что хочет купить мне фланели. Спросила я у нашей хозяйки, она вдруг вздумала, что мне непременно нужно 2 aune {Локтя (фр. мера длины - 120 см).}, это ведь просто ужасно, а я же рассчитала, что всего навсего нужно мне не 2, а 1, как потом и оказалось очень справедливо. У наших хозяек была сегодня русская ка[стелян]ша, и хозяйка решила звать меня ее посмотреть, я же отказалась, потому что мне вовсе не хотелось идти с нею знакомиться, тем более, что решительно не очень расположена к ней, так как она притесняет свою дочь. Дочь ее, о которой я уже рассказывала, очень милая и простодушная девочка, которой здесь все очень не нравится и которую так и тянет в Россию. Я помню, как она откровенно и добродушно рассказывала нам, как ей здесь скучно, как она не любит Швейцарию. Теперь я ее очень недавно встретила на улице и спросила, отчего она к нам не придет. Бедняжка всегда очень была рада видеть нас и обещала очень часто приходить. Она мне отвечала, что ее не пускают к нам, что решительно запретили к нам приходить, что она с радостью пришла бы, но что не надеется, что думает, что это решительно невозможно. Когда я ее спросила, как она живет, она отвечала, что ей теперь ужасно как весело (вот тебе и раз), вероятно, мать ее выбранила за знакомство с нами, и все говорят ей, что ей очень весело, а потому-то она теперь и повторяет чужие слова. Я ей ничего не заметила на то, что ведь ей было прежде так сильно скучно и с чего теперь такая напала на нее веселость. Так мы и расстались. Теперь, когда ее мать пришла к хозяйкам, мне вовсе не хотелось знакомиться с нею.
   Федя пришел довольно рано из кофейной, и мы отправились гулять; Федя твердил, что мне необходимо купить новые перчатки, так как эти решительно износились, зашли мы в магазин, и я хотела себе выбрать перчатки потемнее цветом, так, чтобы они гораздо дольше проносились, Федя на это мне заметил, что я решительно человек без вкуса. Ах, господи! был бы и у меня вкус, если бы у меня были средства одеваться хорошенько, а то когда перчатки приходится покупать через 3 месяца, так и поневоле пожелаешь иметь потемнее цветом. Я просила Федю не кричать на меня в магазине, он на это рассердился и потом дулся на меня всю дорогу, сказав, что он на меня не кричал и что поэтому я очень к нему несправедлива. Заплатили мы за перчатки 2 1/2 франка, посмотрим, долго ли они у меня проносятся. Долго Федя все на меня сердился, я просила успокоиться, мне действительно было больно, потому что, может быть, и я погорячилась, но ведь надо же и мне иногда простить.
   Зашли мы в магазин фланели, и здесь я спросила, сколько именно нужно на фуфайки, мне сказали, что если с короткими рукавами, то нужно только 1 аршин, я так и купила, но стоит не 2 или 2 1/2, как я думала, а 3 франка 60 с., зато фланель очень хорошая. Мы купили и пошли еще погулять. Феде хотелось ради получения денег непременно купить нам чего-нибудь к чаю, зашли в кондитерскую и купили в один франк небольшой кондитерский пирог с кремом в середине, облитый каким-то розовым настоем. Нам сказали, что это будто бы произведение Женевы, и действительно, потом пирог оказался очень недурной. Хотели еще купить сыру или колбасы, но решили, что уж очень много будет и что и так с нас довольно.
   Вечер провели довольно дружно, пирог дали нашим старушкам. Старушки пришли за него благодарить и объявили, что они нам непременно купят кофе и сами зажарят, что будто бы кофе купят особенно хороший, а стоит 1 франк. Не знаю, какой именно будет кофе, но особой выгоды домашнего жарения ведь нет, потому что кофе усыхает и, следовательно, его потом окажется меньше. Старушки сказали, что это продается в каком-то магазине, хозяин которого какой-то Suisse {Швейцарец (фр.).} и живет в Лозанне, а присылает оттуда. У них что ни слово, то какой-нибудь Suisse, кажется, в их мнении нет людей лучше этого глупого народа. Так, младшая хозяйка объявила мне, что в Англии только и есть, что один кондитер, да и тот швейцарец, просто смешно ее слушать, такой уж у них глупый патриотизм119. Старушка, услышав, что я хочу себе купить фланели, объявила мне, что у них есть какая-то amie {Приятельница (фр.).}, которая очень дешево берет за работу поденно, что она отлично шила, что поэтому фуфайку я могу ей отдать шить. Я вовсе не располагаю это сделать, кроме того, что она непременно спросит вместо одного аршина 2, я и сама могу ее отлично сшить, а не платить ей еще деньги. Федя сомневается, что я умею шить, но я ему докажу. Я очень рада, что несколько приобрела себе вещей, нужных для зимы, фуфайку же мне давным-давно хотелось иметь, все потеплей, получше, и спала я хорошо, вечером мы очень дружно простились с Федей, были большие друзья, и он говорил, что я очень мила, несмотря на то, что меня следует иногда даже посечь.
  

Четверг, 31/19 <октября>

  &

Другие авторы
  • Катловкер Бенедикт Авраамович
  • Алексеев Глеб Васильевич
  • Маклакова Лидия Филипповна
  • Макаров Иван Иванович
  • Черткова Анна Константиновна
  • Тарасов Евгений Михайлович
  • Башкирцева Мария Константиновна
  • Кульчицкий Александр Яковлевич
  • Кирхейзен Фридрих Макс
  • Муратов Павел Павлович
  • Другие произведения
  • Дуров Сергей Федорович - Стихотворения
  • Хаггард Генри Райдер - Священный цветок
  • Стивенсон Роберт Льюис - Катриона (Предисловие к русскому переводу)
  • Меньшиков Михаил Осипович - Письма М. О. Меньшикова к О. А. Фрибес
  • Горький Максим - По поводу одной дискуссии
  • Бестужев-Марлинский Александр Александрович - Знакомство мое с А. С. Грибоедовым
  • Морозов Николай Александрович - Морозов Н. А.: Биобиблиографическая справка
  • Екатерина Вторая - Завещание
  • Тютчев Федор Иванович - Указатель к Собранию стихотворений
  • Джером Джером Клапка - Мистер Клодд назначает себя издателем журнала
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 491 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа