Достоевский Федор Михайлович - А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года

жизнь, и как-то зашел у нас разговор об имени Анна. Он сказал, что как-то ему случалось постоянно видеть, что Анны бывают нехороши; я отвечала: "Да, это правда, я сама знаю, что я нехороша собой". Он ужасно как удивился и сказал: "Неужели вы могли подумать, что я мог бы вам сказать, что вы нехороши. Я совсем не то хотел сказать, я хотел сказать, что характером они бывают нехороши, холодные, скрытные, сдержанные и пр.". Он несколько раз повторил, что не понимает, как я могла подумать, что он способен прямо мне сказать, что я нехороша собой. Что меня опять поразило, так это его страшная откровенность со мной, его откровенные рассказы о своих несчастьях. Вот, думала я, какой это странный человек, он меня решительно не знает, а между тем, как сильно откровенен; впрочем, мне это очень нравилось.

   Пришла я к Сниткиным поздно, очень плутала по улицам и вышла на Канаву вместо того, чтобы выйти на Вознесенский проспект. У Сниткиных я сказала, что он велел меня проводить девушке, потому что иначе им бы показалось это странным, а ему сказала, что у моих родственников, которые живут на Фонтанке, ждет меня человек, который проводит меня до дому. У Сниткиных я много разговаривала про него, про его разговоры и рассказы, и они очень интересовались узнать о нем. Тогда я еще не знала, за что он был сослан, а Сниткины начали меня уверять, что он сослан был за убийство⁹⁸ кого-то, а кажется, что за убийство своей жены. Но не знаю, почему все время мне было ужасно как грустно: эта ли беспорядочная жизнь, т. е. что я очень часто и по целым дням не бываю дома, решительно не знаю, а это меня начало ужасно как тяготить.

  

   День сегодня прелестный, чудный. Я сегодня насилу могла уговорить Федю, чтобы он пошел к доктору Strelin, Федя все не хотел, уверял, что придется отдать 5 франков, а что гораздо лучше, если он не пойдет. Я его, однако, послала. Перед уходом мы чуть не поссорились. Старухи наши не купили дров нам и сказали мне, что ведь мы им ничего не сказали; когда меня Федя спросил о дровах, я передала их слова; он ужасно как рассердился и побежал к ним; я его остановила, но он пошел и там побранился (чем старухи потом очень обиделись, но я просила их не сердиться, потому что теперь он болен). У меня болела голова и я легла в постель; Федя начал в волнении ходить по комнате. Наконец, сказал про меня, что я злючка. Я расхохоталась, подбежала к нему, поцеловала его, он как ни старался сохранить серьезный вид, ему не удалось, он тоже расхохотался, сказал мне, что на меня решительно нельзя сердиться.

   Воротившись от доктора, он сказал, что тот не нашел никакого серьезного расстройства сердца или легких, но объявил, что Федя ужасно раздражен и прописал какие-то пилюли, велел принимать по 3 раза в день, просил прийти через 8 дней; потом, говорит, мы посмотрим, нельзя ли приняться за припадки. Меня эти слова несколько обнадежили; может быть, он примется лечиться и, бог даст, вылечится. Федя, сходив к доктору, как-то успокоился, и я тоже. Мы пошли до обеда прогуляться, сходили на почту, но, разумеется, ничего не получили, а потом заходили в аптеку за лекарством. Взяли 1 франк. Федя по одной дороге к доктору сходил заложить свое золотое кольцо и воротился не в духе. Какие это подлецы: прежде за два кольца давали 24 франка, а теперь за одно его большое кольцо дали только 11, даже хотели дать 10. Да к тому же с таким презрительным видом, с такой дерзостью, просто ужас. Вот еще удовольствие, сносить презрение закладчика, а что же делать, иначе ведь и нельзя; должно быть у нас так на роду написано быть постоянно в бедности, да в нищете. Тут на дороге Федя и принял свое лекарство, одну пилюлю за полчаса до обеда.

   Когда мы обедали, сюда же в залу пришли какие-то два молодых человека, которые говорили на каком-то языке, вероятно на одном из славянских, потому что мне иногда слышались русские, польские и французские слова; это, должно быть, или сербы или чехи. Я долго прислушивалась, но, кажется, никогда еще не слышала такого языка. Как мы ни экономили, а деньги все-таки выходят, так что, пожалуй, завтра выйдут те деньги, которые у нас есть, и тогда мне придется опять идти к этому портному и просить денег. Один бог знает как мне не хотелось бы идти к нему, тем более, что тогда так неблагоприятно принял мое третье платье, сказав, что оно изношенное и что, вероятно, им придется нести убыток, если оно им останется. Как я его ни уверяла, что я вовсе не желала его им оставить, мне кажется, что он вовсе не был в этом уверен. Мне это до такой степени больно, что ужас, право, если бы я только могла его выкупить, я, кажется, сейчас бы это сделала. Но вот теперь еще раз придется идти. Идти с такой вещью, которая в глазах их не имеет никакого значения, именно, с кружевной косынкой, с белой тальмой и с черной шелковой кофточкой. Разумеется, они осмотрят все эти вещи, объявят, что они старые и никуда не годятся, а, пожалуй, и совсем откажут дать нам денег. Мне страму-то, страму-то не хотелось бы переносить; уж и так много горя, а тут какой-нибудь подлец портной смеет взять над тобой вид превосходства. Вечером мы с Федей ходили гулять по городу, но все так грустно, так грустно, что и представить себе нельзя. Я здорова. Федя, прощаясь со мной, сказал мне, что он вполне уверен, что сегодня с ним припадка не будет, потому что так он чувствует. Но мне почему-то не поверилось ему, и я была права.

  

   Прощались мы с Федей в 2 1/4, и я слышала, что он еще ворочался на постели, когда была половина 3-го. Я не могла сначала заснуть хорошенько, но потом, чуть только завела глаза, как ровно в 3 часа услышала его крик. Несмотря на его увещание не пугаться, я до такой степени испугалась, что перевернулась раза три на постели. Наконец, вскочила, и у меня до такой степени сильно сердце билось, что я принуждена была выпить стакан воды, чтобы несколько успокоиться. За себя-то я решительно не боялась, но вот за Сонечку или за Мишу я ужасно как боялась, чтобы не исполнились слова Стоюниной, которая мне говорила, что она очень за меня боится, если у меня будет ребенок, то я во время припадка испугаюсь и выкину. Я зажгла свечку и подбежала к Феде. Припадок был, кажется, не из очень сильных", но глаза страшно скосились и зубы скрипели; я начала опасаться, чтобы у него вставные зубы как-нибудь не выпали в это время, и чтобы он их не проглотил. Тогда бы он, верно, подавился; потом, как только он очнулся немного, я сейчас же просила открыть рот, он открыл, и я могла успокоиться. Но тогда Федя пристал ко мне, зачем я его просила открыть рот, да почему, да с какой стати, просто я не знала, что мне и ответить. Мне казалось, что он еще не пришел хорошенько в себя, когда пожелал мне долгого счастья на свете. Я сказала: "Ну, так пожелай Сонечке или Мише". - "Ну, да, Сонечке или Мише", - сказал он, улыбаясь, так что это он совершенно ясно понял. Потом, когда он очнулся, я легла поскорей в постель, потому что у меня начал болеть живот. От 4-х до 6 часов я спала довольно хорошо, как вдруг мне сделалось ужасно как тяжело, и я не помню, как я очутилась на полу и как меня начало рвать. Но что это была за боль: просто невыносимая, грудь раздирающая, так что мне казалось, что меня внутри ножиком режут. Рвало меня много и желчью; вероятно, это следствие испуга, и я была даже рада, что меня вырвало, потому что иначе это все легло бы на ребенка. Федя проснулся от моих стонов и зажег свечку: но потом, через четверть часа, мы легли и проспали до 10 часов.

   Утром еще, в дождик, я сходила на почту, мне так хотелось получить письмо и деньги, чтобы не ходить к этому портному. Но ничего не получила. День сегодня дождливый, пришлось идти обедать чуть ли не по дождю, после обеда Федя отправился немного почитать, а я пошла будто бы узнать к портному, когда он будет завтра дома; в сущности я пошла побродить, потому что у меня была какая-то тайная надежда, что деньги, может быть, завтра придут и что я таким образом хотя на одну неделю избавлюсь от этого страму, от этой необходимости бежать и сходиться с подлецами. Ходила я довольно много, и по таким улицам, где еще ни разу не была; вообще я внутреннего города положительно не знаю. Когда я пришла домой, то сказала Феде, что не застала ни мужа, ни жены, а что мне сказали прийти завтра. Федя вместо прогулки лег спать и проспал часа два, а я в это время перебирала в комодах; хотела и я было заснуть, потому что у меня сегодня целый день ужасно как голова болела, но к нашей соседке пришел какой-то гость, и у них сделался такой гвалт, такой шум и разговор, что решительно нельзя было ни капельку заснуть. Федя сначала думал, что там читают, но оказалось, что это говорит наша соседка, а так быстро и [громко?], что решительно это было чтение, а не разговор. Федя до такой степени рассердился на нее, что сказал: "Кто на эдакой мог жениться, на такой подлой болтушке".

   Вечером читали "Andre", какой это мне показался скучный роман, право, хотя Федя говорит, что это один из лучших ее романов, - удивительно скучный; и, должно быть, причина этого заключается в том, что у меня на душе тоска и что мне жизнь не очень-то сладка, вот от того-то все это кажется дурно. Право, я только и желаю, хотя бы день сегодня прошел, думаю я, вот еще бы день, да только поскорей, пока какие-нибудь денежки придут, и мы не станем так сильно нуждаться; потом напились чаю, вытопили печку, которая у нас очень нагрела комнату. Федя сегодня выходил из себя, и вот по какому случаю. У наших хозяек младшая имеет привычку каждый день ставить стулья не к столу, как следует, а всегда друг за другом, что выходит ужасно неудобно. Правда, это неудобство уж не так важно, чтобы стоило о нем беспокоиться, но Федя выходит почему-то из себя и каждый раз бранится. Мне же было как-то неловко сказать ей об этом, ведь это такие пустяки, что стоит ли об этом напоминать, точно мы никак сами не можем переставить этих стульев, а непременно это нас бесит. Но сегодня Федя окончательно вышел из себя и начал ходить в бешенстве по комнате и объявил мне, что если это будет продолжаться, то он непременно удавится от меланхолии, так это сильно на него действует. Сегодня в кофейне он видел Огарева и собирался с ним [поговорить], насчет того, куда бы нам переехать. Тот сказал, что в Vevey, например, очень хорошо, и что туда бы можно, и что если мы хотим, то он может даже там кому-то написать, чтобы приискали {Может быть: отыскали.} квартиру. Федя сказал, что теперь он еще не думает переезжать, потому что не при деньгах, а что разбогатеет через месяц. На это тот отвечал: "Ну, если уж переезжать, то следует переезжать теперь, не позже, потому что, вероятно, квартиры возьмутся".

  

   Сегодня я пошла к Феде стенографировать от Сниткиных и постаралась, так как это очень близко, то прийти в назначенное время, а не как прежде, опоздать на целый час. Когда я уселась (я ходила всегда в черном шелковом платье), то он меня спросил: "А вы опять-таки в одном и том же платье?" Меня это ужас как удивило. (Вот странный вопрос, - подумала я, - а почему он знает, может быть, у меня только одно это платье и есть.) Я спросила, что ему кажется странным. Он сказал: "Да вы все приходите в шелковом, я думал, что вы наденете попроще". Я отвечала, что это мое обыкновенное платье, что я его всегда ношу.

   - А вы ведь меня вчера обидели, - сказал он.

   - Чем это?

   - Да я дал вам грушу, а вы ее не съели; зато я ее съел и сегодня вам не дам.

   Я отвечала, что сделала это, вовсе не желая его обидеть, а просто потому, что забыла съесть ее. Пока он поправлял, я просила позволения посмотреть его карточки и села к столу и стала рассматривать, но чтобы ему не помешать, старалась сидеть очень смирно. В этот раз он меня выбранил за то, что я забыла поставить на одном листочке N. Сначала сказал, что это забывать нельзя, а потом понес разную чепуху насчет того, что женщина ни на что не способна, что женщина не может нигде служить, ничем заниматься, хлеб себе зарабатывать, что она вечно испортит и пр. и пр., так что мне под конец даже стало это несколько обидно, его бесцеремонность и я даже одну минуту подумала: "Нет, зарабатывать хлеб тоже иногда приходится горько, когда начинают говорить такие неприятности, и это даже один из лучших людей, а что будет у других, менее развитых людей. Нет, уж лучше выйти за кого-нибудь замуж, чтобы не подвергаться этим неприятностям". Наконец, он кончил, а во мне осталось ужасно какое-то неприятное впечатление, какая-то незаслуженная обида, несправедливость. Потом он меня спросил, не хочу ли я получить от него теперь деньги, что, может быть, мне теперь они нужны, а что потом, пожалуй, у него и у самого их не будет. Я отвечала, что покамест мне не надо, потому что ведь я могу же обмануть его, и что я никогда не беру заранее за то, что еще не сделала. Сегодня вечером я просила позволения не приходить, потому что нужно было быть на стенографии непременно, так как ведь должен же знать Ольхин, как идет моя работа, даже это было бы очень неловко в его глазах, если бы я сегодня не пришла. По правде сказать, эта неделя для меня была такая сумасшедшая, что я просто и не знаю, просто меня не было дома, постоянно моя бедная мамочка сидела дома одна; я ее оставлять одну не привыкла и мне было даже немного скучно без нее. Почему я была очень рада, что могу провести вечер один дома. Когда я вышла от Феди, то пошла по Мещанской. Здесь мне встретился тот молодой человек с голой грудью, в туфлях, которого я видела при первом моем приходе к Феде. Я не знала, да и потом долго не знала, что это был его пасынок, а думала, что это племянник. Молодой человек очень грубо со мной раскланялся и объявил, что ему не хочется входить в комнаты Федора Михайловича, а что очень хотелось бы видеть, что это за стенография, взял мой картон из рук и, развязав, начал смотреть написанное. Эта развязность меня очень удивила (я не знала, что не входил он в комнаты потому, что Федя имеет привычку на него кричать, так что и ему бывает стыдно, и другим неловко). Потом он спросил адрес Ольхина и объявил, что скоро присоединится к числу его учеников. Потом раскланялся, нахлобучил шляпу набекрень и отправился домой (в первый раз издали он мне показался недурен, но здесь я его разглядела хорошенько: какой он желтый, с какими-то черными пятнами по лицу, совершенно цыганское или татарское лицо).

   Я пошла домой, села в дилижанс и приехала только на одну минуту, чтобы повидаться с мамой. Я была ужасно как усталая; мама сейчас дала мне поесть, кажется бифстекс, и я, мало посидев, отправилась на стенографию. Усталая я была страшно, до невыносимости, так что мне эта бродячая жизнь ужасно как надоела. На улице встретился мне Ольхин спросил меня, как идет моя работа. Я отвечала, что очень тихо подвигается, потому что он мало диктует, так как у него еще не готово, а что потом он надеется больше диктовать; а до тех пор, пока, мне приходится ходить к нему два раза в день. Ольхину это не понравилось, и он сказал, что об этом даже следует поговорить с ним. Вот это уж било мне карты. Я боялась, чтобы Ольхин не явился к нему и не вздумал сказать, что это против нашего уговора, одним словом, показать, что будто бы я ему жаловалась на трудность работы, а это могло бы мне повредить в мнении Феди. Наконец, урок кончился. Я пришла домой и так была рада посидеть дома, хотя мне пришлось довольно много писать. За это время я ужас как [запустила стенографию?] и мне это было ужасно совестно и досадно, такая небрежность. Дома я все рассказала маме про него, и про его ко мне любезность и откровенность, которая была для меня очень приятна; пересказала все его разговоры, одним словом, всю его жизнь, которую только знала из его рассказа. Он уж начинал мне тогда очень нравиться {Следующие 12 страниц (137-148) стенограммы вырезаны; 3 строки, сохранившиеся на вырезанной 138 странице, зачеркнуты.}.

  

  

   Я помню, в этот день я была утром, по обыкновению, у Феди и так как уж два дня не случалось приходить вечером, то на этот раз нельзя было ничем отговориться, и я обещала непременно прийти, чтобы диктовать. Утром от него я отправилась к Сниткиным, у которых осталась обедать, а после обеда принялась писать, чтобы вечером отнести продиктованное. Сегодня все они были дома, и Саша ожидал прихода Маши Андреевой. Это было в последний раз, как мы с нею были в гостях вместе у Сниткиных. В те годы это случалось чуть ли не через каждые две недели, и я помню, что наши вечера у Сниткиных были иногда очень и очень оживленные. Часу эдак в 6-м Маша пришла разодетая в своем сером шерстяном платье, которое она переделала и обшила лентами, ленточками, что было очень мило и нарядно. Мы долго ходили с нею по зале, разговаривали, она еще почему-то на меня в этот раз сердилась, не знаю уж хорошенько, за что именно, вероятно, за какой-нибудь вздор. Саша чрезвычайно обрадовался ей, и все сейчас начали весело разговаривать. Я ей сказала, что как ни желала бы остаться с нею, но должна непременно идти сегодня диктовать, но что в 10 часов я ворочусь и мы с нею еще целый вечер можем сидеть. Она меня все тормошила, не давала мне писать и все уговаривала не ходить сегодня, потому что это все не важное дело. Но мне почему-то очень хотелось идти, потому что разговоры с Федей стали делаться мне все более и более приятными, так что я уж шла на диктовку с каким-то особенным удовольствием. Маша, Саша и Маша Андреева придумали идти за булками и за калачами и хотели меня довести до его дому. Но так как я все еще не докончила, а время, между тем, шло, то они пошли одни и даже успели воротиться до моего ухода. В это время пришел Платон Романовский ¹⁰⁰, в которого, как носился слух, были влюблены все девицы Андреевы, начиная от Маши, Глаши, кончая даже [маленькой?] Людочкой. Не знаю, насколько это правда, но знаю, что они ужасно как его бранили; но, разумеется, все это делалось только с виду. Маша, которая была так с ним любезна летом, вдруг едва на него обратила теперь внимание, едва поклонилась и даже не нашлась, что ему сказать. Меня это просто даже удивило. Маша была очень шаловлива сегодня, предложила мне перемениться серьгами и даже надеть ее шляпу, серую с полями, прося взамен взять мою. Я, разумеется, согласилась и, когда пробило 8 часов, отправилась к Феде.

   В комнате у него было полутемно по обыкновению, потому что две свечи, стоявшие на его письменном столе, не могли вполне осветить ярко всей комнаты; но мне по вечерам эта комната удивительно как-то нравилась, или потому это было, что уж и Федя начинал мне тогда нравиться и мне было [всегда?] приятно говорить с ним. Он сидел за письменным столом и тотчас встал, когда я вошла; я села на свое обыкновенное место за его стол {Может быть: у его стола.}, а он поместился напротив меня, и мы начали разговаривать. В этот вечер диктовали мы очень мало, а все больше говорили, и все о разных, разнообразных предметах; опять были рассказы о загранице, о разных наших литераторах, бранил он Петра Великого, которого просто считал своим врагом и теперь винил его в том, что он ввел иностранные обычаи и истребил народность. Потом толковали о том, что у него в жизни будет три случая: или он поедет на Восток, или женится, или же, наконец, поедет на рулетку и сделается игроком. Я сказала, что если уж что выбирать, то, конечно, пусть женится.

   - А вы думаете, что я не могу еще жениться? Вы думаете, что за меня никто не пойдет?

   Я отвечала, что этого решительно не думаю, а скорее думаю, что решительно напротив.

   - Скажите, какую же выбрать: умную или добрую? Я отвечала, что возьмите умную.

   - Нет, если уж взять, то возьму добрую, чтобы любила меня. Опять много очень расспрашивал про меня, про мою семью и очень часто во всю эту неделю повторял разные вопросы, на которые я ему уж несколько раз отвечала, но так как у него очень плохая память, то он скоро это забыл и потом снова меня спрашивал. Рассказал о своих долгах ¹⁰¹, о неблагодарности семейства своего брата, как оно рассказывает, что будто бы дядя промотал их состояние, что у них было оно большое, а все пропало через дядю; как жених, дочь и мать собирали совет, желая отстранить его от дела, а когда он сам отстранился, то мать же пришла просить, чтобы он ее не оставил, а опять начал бы помогать, как это было и прежде. Говорил, что он после смерти брата начал один издавать журнал и положил на него 10 тысяч рублей, которые взял от тетки, назначенные ему по завещанию, а когда журнал не пошел, то деньги его лопнули, и ему пришлось еще взять на себя ужасно много журнального долга и долга его брата. Что в 63 году, когда он принужден был заключить этот контракт с Стелловским (по которому он и обязался написать этот роман), то из полученных за это 3 тысяч отдал за долги 2 тысячи, потом в продолжение зимы отдал еще долг на 1000 рублей, а теперь еще осталось у него тысяч на 10 долгу; но именно из-за них он намерен сделать <не расшифровано> 2-е издание своего нового романа "Преступление и наказание", рассказал он про Корвин-Круковскую ¹⁰², говорил, что это очень прекрасная девушка, что она недавно уехала, теперь за границей, и он недавно получил от нее письмо. Рассказал о Москве, о своих многих родственниках ¹⁰³, о Сонечке, Мусиньке, Юлиньке и о Елене Павловне, которую он представил за ужасную страдалицу и за удивительно нежную и добрую особу (потом, когда мне пришлось увидеть ее, она мне вовсе не показалась такой, так что я решительно думаю, что он это придумал). Рассказывал про каторгу, про Петропавловскую крепость, о том, как он переговаривался с другим [и] заключенным [и] через стенку и про очень, очень многое. Тут он мне в первый раз сказал, что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне ее портрет. Право, она мне очень не понравилась, какая-то старая, страшная, почти мертвая. Правда, он говорил, что она снималась за год до своей смерти и потому такая страшная. Мне она ужасно как не понравилась, и мне по первому взгляду показалось, что, должно быть, она очень злая была и раздражительная; по его рассказам это видно тоже, хотя он и говорил, что был с нею счастлив. Но в это время говорит о своих изменах ей; если бы уж любил ее, то ничего не стал бы изменять, а что это за любовь, когда при ней возможно любить и другого человека, да не только одного, а нескольких.

   Вечер для меня прошел удивительно как приятно, так что, мне кажется, он останется навсегда в моей памяти как один из самых лучших и хороших дней в моей жизни. Диктовали мы действительно уж слишком мало, а все больше толковали так дружно, так хорошо, что мне просто уходить не хотелось. Так я просидела до 11 часов, он мне дал с собой том своих сочинений для того, чтобы я переписала одну страницу, чтобы могли рассчитать, сколько в листе Стелловского моих страниц.

   Я пришла к Сниткиным. Романовский уже ушел. Маша Андреева и Саша тотчас начали меня расспрашивать про него, какой он, что говорил сегодня со мной, о чем, как я отвечала и пр. и пр. Потом мы начали читать повесть [Феди?] о крокодиле ¹⁰⁴, про которую Саша сказал, что это было написано на Чернышевского, а что дама, выставленная тут-жена Чернышевского. Потом мы долго разговаривали, Лиза и Маша Сниткины уже легли спать, мне тоже хотелось, но Саша упрашивал посидеть еще, потому что оставаться ему с одной Машей Андреевой было неловко, и я с ними сидела. Они много смеялись и хохотали, а мне было с ними почему-то вовсе не весело, не так, как бывало прежде, так что я принесла себе подушку на стол и даже несколько раз засыпала. Маша Сниткина ужасно волновалась, зачем мы не ложимся, несколько раз звала нас из другой комнаты и, наконец, явилась в одной рубашке и грозно потребовала, чтобы мы разошлись, говоря, что мы не даем спать [Наталье Федоровне?]¹⁰⁵ и будим ее. Наконец, сон меня до такой степени одолел, что и я решилась уйти спать, оставив их болтать, сколько их душе угодно. Я уж успела выспаться, когда наконец, Маша Андреева пришла ложиться. Своим неспаньем она ужасно как возмутила против себя всех Сниткиных и даже [меня?].

  

   Сегодня утром мы примирились с Федей, но все-таки еще не совсем, утром я отправилась на почту, вполне уверенная, что получу от мамы деньги. Но ужасно испугалась, когда мне сказали, что на мое имя ничего нет. Меня это просто поразило, потому что денег у нас оставалось немного, а я уже начала бояться, чтобы наши деньги не пропали в дороге еще несколько дней. Тогда, как ни жаль, а непременно пришлось бы идти закладывать мою мантилью, несчастную мантилью, которую я решительно надевала только раз пять, не больше, но которой уж пришлось пролежать 2 месяца в закладе. Мне это ужасно как не хочется снова заложить, я ужасно всегда трушу, чтобы ее как-нибудь не подменили, потому что чем же я могу доказать, что это не та самая мантилья, а другая, подмененная, а другую ведь мантилью такую ни за что не получить. Это ведь дело уж решенное, что я тогда буду ходить ужасно дурно одетая. Когда я сказала Феде, что деньги еще не пришли, то он меня начал успокаивать, что это еще ничего, что, вероятно, деньги завтра придут. Пошли обедать и сегодня был такой превосходный обед, как редко бывает, просто чудный, вкусный, разнообразный и с прекрасным виноградом.

   После обеда Федя пошел читать в кафе, а я пошла погулять немного по городу. Встретила я похоронную процессию, несли покойника на руках, в гробу, покрытом черным сукном. Сзади него шли два близких родственника, какой-то старик и мальчик лет 14, который ужасно как плакал. Оба были одеты в шинели с небольшими капюшонами и в черных высоких шляпах с длинными креповыми вуалями, падавшими им на спины. Сзади них шли, по два в ряд, тоже, должно быть, родственники, в таких же шинелях, с такими же шляпами, потом шли мужчины в черных сюртуках, с белыми бантами на рукавах и, наконец, шли люди в разнообразных костюмах, все в большом порядке и по два в ряд. Здесь тоже снимают при виде покойника шляпу, это чрезвычайно какой хороший обычай, такое внимание и почтение к покойникам; мне это всегда чрезвычайно как нравилось.

   Придя домой, я начала писать письмо к Анне Ивановне Майковой ¹⁰⁶, Федя завтра думает ей послать и Аполлону Николаевичу, мне и хотелось тоже вложить свое письмецо к Анне Ивановне, потому что я ей обещала писать, а в продолжение целого полгода никак не могла собраться. Потом Федя пришел за мной, и мы пошли гулять. Шли, разумеется, по нашей обыкновенной улице Coraterie, гуляли по саду и встретили здесь Огарева; он куда-то спешил, но увидел нас и раскланялся; Федя говорит, что он его всегда видит в кофейной, попивающим кофе с коньяком, от чего все они какие-то пьяненькие. Федя был сегодня удивительно как весел и все острил и шутил; мы с ним гуляли и заглядывали во все магазины, особенно в те, где продаются шляпы, и Федя все выбирал, какую именно мне купить. Спрашивал он меня сегодня, что стоит шерстяной хороший платок, я отвечала, что очень хороший стоит эдак франков 50, он отвечал, что если уж покупать, так покупать хороший, а уж если мы купим, то именно в 50 франков, и, разумеется, красный, как нынче носят. Потом толковал, что для меня нужно две шляпы, одну похуже, а другую очень хорошую, платок, потом еще небольшую кофту вниз под платок, хорошую с <не расшифровано> и теплые башмаки. Я уж сегодня заходила в один магазин и спрашивала, что стоит шерстяная хорошая юбка, мне сказали, что она стоит 15 франков, но я думаю, что, вероятно, уступят за 12; вот если бы я могла ее себе купить, как бы мне было в ней тепло и хорошо.

   Пришли домой и много разговаривали друг с другом очень дружно. Федя мне говорил, что я у него славная жена.

  

   Сегодня я очень рано проснулась, едва напилась кофе и побежала домой, чтобы застать дома маму, которую я уже не видела вчера целый день. У Сниткиных была сегодня очень нездорова Наталья Федоровна, так что просто боялись, чтобы она не умерла. Она говорит, что она не спала целую ночь, потому что ей не дали спать Маша и Саша, и это действительно очень может быть, что болезнь ее произошла от малого сна. Пошла я домой ужасно быстро, заранее радовалась, что увижу мою милую мамочку. Пришла я домой и увидела, что дверь у нас заперта, я постучала к Ольге Васильевне, она мне с каким-то упреком сказала, что вот я теперь оставила маму, сказала, будто бы мама была вчера целый день ужасно как больна и что теперь пошла в Максимилиановскую лечебницу, но вроде хотела зайти к Маше. Меня это просто как громом поразило. Мне пришло в голову, что мама действительно очень больна, а что я, неблагодарная, оставляю ее без попечения, ухожу на целый день. В эту минуту я просто проклинала даже мою работу и ужасно досадовала, что мне приходится приходить к Достоевскому два раза в день; иначе я бы могла быть у него утром, а вечером быть с мамой. Меня это до такой степени огорчило, и мне так захотелось поскорей увидеть маму, что я оставила свой портфель у Ольги Васильевны, а сама бегом побежала к Маше по Шпалерной; я всю дорогу бежала и плакала навзрыд, мне казалось, мама такая слабая, что она сильно нездорова, и что она у меня умрет. Я сильно позвонила у Маши, поскорее вызвала Машу и первые слова мои были: "Где мама? Здесь она?" Маша ужасно этому удивилась, сказала, что мама была у нее, но пошла к Сниткиным, потому что желала меня увидеть поскорей. Я никак не могла удержаться от слез и ужасно как разревелась, сказала, что меня Ольга Васильевна напугала, что мама больна, что мама умирает, что меня это сильно беспокоит. Маша меня уверяла, что все это пустяки, что мама даже ни на что и не жаловалась, а что пошла просто к Сниткиным, чтобы меня поглядеть. Вышел Павел Григорьевич и ужасно тоже удивился, видя мои слезы, и тоже начал меня успокаивать. Я сейчас хотела бежать к Сниткиным, чтобы застать там маму, но Павел Григорьевич мне сказал, что очень вероятно, что мама, не найдя меня там, воротится домой, дома ей скажут, что я пошла к Маше, и она непременно тоже придет сюда, а следовательно, если я теперь отправлюсь к Сниткиным, то придется идти домой, а из дому опять сюда, таким образом мы решительно друг друга не найдем, а что самое будет лучшее, если я останусь здесь у них, потому что когда мама придет, то она непременно пришлет за мной, а что Маша скажет своему дворнику зайти домой и сказать, где я. Я согласилась, что это, пожалуй, будет и правда, и что лучше посидеть у Маши. Сидела я точно на углях, так мне хотелось поскорее с нею увидеться. У Маши же я и начала переписывать то, что вчера он продиктовал. Так прошло часов до 4, когда пришел дворник от мамы и сказал, что она меня дожидается и принес мне денег 40 копеек, чтобы я могла себе нанять извозчика и поскорее приехать домой. Я сейчас бросилась поскорее домой, доехала до [госпиталя]¹⁰⁷, а потом бегом добежала домой, где мама стояла у окна и выглядывала, скоро ли я приду. Мама мне рассказала, что она была у Сниткиных, меня там не застала и тотчас, нисколько у них не оставаясь, пошла домой; здесь узнала, что я у Маши, и боясь, чтобы я опять не промахнула к Сниткиным, не пошла к ней, а послала дворника за мной к Маше; но у Маши он никогда не был, а был только раза два у Стоюниной. Мама этого не знала и отправила его в Шпалерную, сказав, чтобы я сейчас пришла домой. Дворник пришел к Стоюниной и просил меня вызвать; та отвечала, что я еще не приходила, а что когда только приду, то она непременно сейчас пошлет меня домой; она даже хотела за мной послать к Маше, но решилась ждать, пока я сама к ней приду. Дворник воротился домой и сказал, что вышла к нему маленькая барыня и сказала, что барышни здесь нет, а что если придет, то непременно ее пришлют. Тут мама и догадалась, что он не туда ходил и снова его послала, на этот раз растолковав ему хорошенько, где живет Маша. Вот таким образом-то я и могла только к 5 часам попасть домой и свидеться с моей прекрасной мамой.

   Хотя я и обещала Феде быть к нему сегодня, но так как было уже 5 часов, я была ужасно уставши, то я и решилась на этот раз не ходить; мне так хотелось посидеть и поговорить с мамой, поговорить о нем. Не знаю почему, но мне казалось, что он на мне непременно женится, я даже почему-то боялась, чтобы он даже вчера мне не сделал предложения, таким он мне показался странным; я не знаю, как бы я тогда на это и ответила, мне кажется, я бы сказала, что слишком мало его знаю, чтобы выйти замуж, но что пусть он даст пройти несколько времени и когда я его несколько узнаю, то, может быть, и пойду за него. Какой я тогда провела вечер с милой мамочкой, как она мне была рада и как я была рада ей, господи, боже мой и теперь припомнить, так как-то радостно на душе станет. Милая, милая мамочка, прелестное существо, лучшее в мире, которое я только знаю. Господи, неужели мне не придется никогда ее понежить, успокоить ее, заставить забыть ее скверное положение, несчастную жизнь. Господи, прошу тебя, дай мне испытать это счастье, дай мне возможность доставить ей покой и мирную хорошую жизнь.

  

   Сегодня я пошла довольно рано утром узнать на почте, нет ли какой-то ко мне посылки. Оказалось, что есть ко мне письмо и, кроме того, есть посылка в 10 рублей серебром; я должна была дать за кожаный конверт 1 фр. 85, которые и приняла на себя, т. е. заплатила скопленными деньгами, чтобы Федя не забранил, что так много приходится платить за присылку. В конверте я нашла 10 рублей серебром красной бумажкой. В письме мама очень жалела меня и писала, что присылает мне 10 рублей серебром, что продала для этого мое серое платье и что больше прислать не может. Когда я прочла в первый раз письмо, то я хорошенько его не поняла. Так как письмо и посылка пришли вместе, то мне пришло в голову, что мама пишет именно про те деньги, которые я только что получила. Я только на другой день поняла, что, вероятно, мама говорит о другой посылке, которую тоже послала. Денег было довольно мало; я зашла к банкиру и предложила ему разменять, он хотел это сделать за 33 франка, но я подумала, что могу получить больше и сказала, что не могу отдать ему теперь, а спрошу, не найду ли дороже. Пришла я домой и сказала Феде, что получила только 10 рублей и что мама пишет, что пришлет еще побольше. Федя сказал, что хотя это и мало, но если она пришлет еще немного, то мы, пожалуй, и можем прожить несколько времени. Он очень пенял, зачем деньги не в простом конверте, а в кожаном, я ему отвечала, что мама тут не виновата, что, вероятно, ей сказали, что иначе нельзя, и что для нее же гораздо затруднительнее посылать в кожаном, чем в простом письме, и что тут на нее пенять решительно нечего. Напилась я кофе и отправилась менять деньги, думая отыскать какого-нибудь банкира, у которого я бы могла сменять подороже. Но я заходила к 2-м - 3-м банкирам, а разменять не могла, потому что было часов 12, а здесь конторы именно в это время и бывают заперты до 2 часов, так что мне пришлось, чтобы не возвращаться домой, ходить гулять по городу. Я ужасно устала и сделалась до такой степени слабой, что едва могла передвигать ноги. Наконец, я зашла к какому-то банкиру Paravin и здесь разменяла за 33 франка 60 сант., т. е. 60 сант. дороже, но ведь и это деньги, и это хорошо. Потом зашла за чаем и воротилась домой чуть ли не в 3 часа. Федя говорит, что я до такой степени долго ходила, что он начал сильно беспокоиться и если бы я не пришла еще с полчаса, то он непременно бы пошел меня отыскивать. Он ужасно беспокоился, ему представилось, что я сделалась нездорова, что я на улице выкинула и пр. и пр. Я ему объяснила, почему мне пришлось пробыть так долго. Так как теперь у нас есть деньги, то Федя сегодня посылает письмо к Майкову¹⁰⁸, когда он стал запечатывать, то потребовал мое письмо; я его положила в особый конверт и так хотела послать, но Федя непременно требовал, чтобы другого конверта не было, а письмо было вложено просто. Мне этого не хотелось, я боялась, чтобы Федя не вздумал его прочитать, а там я говорила про Пашу. Но так как мне все-таки не хотелось с ним ссориться, то мы скоро помирились, и я сама вложила письмо в конверт, он при мне запечатал и, следовательно, знать, что такое было в письме, не мог.

   Пошли обедать, но за вчерашний хороший обед нас накормили сегодня самым скверным обедом, которым только можно было накормить. Был суп с яйцом, ужасное кушанье, которое я терпеть не могу, были пирожки с телячьими ножками, очень холодные, тоже нехорошие, было третье какое-то кушанье, не знаю, заяц ли это или что другое, но в таком вонючем соусе, что я решительно даже поднести ко рту не могла. Федя, однако, ел, хотя очень морщился. Под конец подали три небольших кусочка говядины холодной и виноград. Это виноград-то на пустой желудок, ведь это просто мученье; решительно мы встали из-за стола голодные, и Федя даже мне предлагал идти куда-нибудь в другое место обедать, но мне жалко было денег, и я согласилась лучше быть голодной, чем идти и платить еще. Прислуживал маленький мальчик, наш ангел, который оказался немцем и который постоянно, подавая кушанья, говорит мне: "Voila, monsieur", не знаю, почему-то принимая меня за мужчину. Этот мальчик, которому на вид не больше 8 лет, так он мал и моложав, оказывается 16 лет, но он, должно быть, очень глуп, потому что даже и лет своих хорошенько сказать не мог, а должен был прежде того подумать. Мы ему заметили, что это ужасный обед, что мы таких обедов никогда не едали. Когда мы выходили, нам попалась хозяйка гостиницы, какая-то горбатая женщина, по виду очень добрая. Федя начал ей выговаривать и объявил, что ее обед terrible, abominable {Ужасный, мерзкий (фр.).}, что мы такого никогда еще не едали. Она очень извинилась, что это так случилось, и сказала, что этого больше никогда не будет, а всегда нам будут подавать обед очень старательно. Мне даже было несколько ее жалко, так ей было совестно, что ее обед был нехорош. Она, должно быть, очень хорошая женщина и, право, ее жаль, что мы ее обидели. Когда мы вышли на улицу, Федя начал меня уверять, что третье кушанье в бараньем соусе было не что иное, как кошка, и что он чем больше ел, тем более уверялся, что это была кошка, но отстать не мог, потому что был голоден. Тут мы пели песню: "Бедный Федя, кошку съел".

   Пошли мы на почту отдать письмо, заплатили за него 1 франк 50 с. Когда мы шли домой, то Федя предложил мне купить сегодня ветчины и колбасы, чтобы не так сильно чувствовать голод; зашли мы в колбасную и купили полфунта отличной колбасы за 75 с.; нам дали ужасно как много, и все это было очень хорошее. Федя пошел читать, а я пошла несколько прогуляться по городу. Здесь в одном магазине я увидела ночные чепчики по 1 франку 50. Я зашла, чтобы посмотреть, и увидела, что это были очень красивые, отличных фасонов чепчики из нансука с небольшой вышивкой, с машинной работой, чрезвычайно чисто и мило сделано. Я так соблазнилась этим, что сейчас и купила себе один чепчик. Это удивительно как дешево. Я видела во многих магазинах чепчики с различными ценами, и за полтора франка продаются такие скверные, что этот просто клад. Я думаю себе завести несколько чепчиков, которые мне будут очень нужны во время родин, потому что хотя я теперь и сплю без них, но тогда, при бабке и докторе, этого делать будет уж нельзя. К тому же это так дешево стоит, что, право, жалко и не воспользоваться таким удобным случаем, чтобы обзавестись хорошей вещью. Тут чепчики были трех различных фасонов, я выбрала попроще, нужно, думаю, купить один. Сегодня я купила такой небольшой снаряд, в котором находится метр и французский аршин. Это вроде небольшой [мельницы], следует только повернуть за ручку и метр укладывается туда. Стоит это только 50 с, а вещь нужная, если я буду что-нибудь шить себе или ребенку. Я всегда радуюсь, как ребенок, если мне удается что-нибудь завести себе, потому что как-то странно и смешно приехать из-за границы и не привезти самых различных вещиц; а ведь надеяться на Федю, чтобы он мне что-нибудь купил, это ведь ужасно трудно. Он все готов обещать, а когда дело дойдет до покупки, то он уверяет, что даже и не думал ничего подобного обещать. Да ведь у него и денег никогда для моих нужд не будет, всегда ведь у него на первом плане будут стоять разные его обязанности, родственники и пр., и пр., а вовсе не жена и ее желания. Теперь я так хорошо знаю этого человека, что понимаю, что ему всегда будет все равно для своей жены именно потому, что она своя, лишь бы было хорошо родственникам.

   Пришла я домой и хотела их [посмотреть], но у нас в комнате была старушка - наша хозяйка, которая заводила часы, и мы с нею проговорили вплоть до прихода Феди, который пришел звать меня гулять. Я очень люблю с нею разговаривать, она добрая женщина. Ей на вид не должно быть больше 63 лет, а она говорит, ей 80. Какая она быстрая, отлично слышит, прекрасно видит, очень быстро ходит и имеет отличную память. Вот так старушка. Обе они девицы, что она, что ее сестра. Сестре Луизе 60. Но та довольно глухая и иногда с нею ужасно как трудно разговаривать. Федю я просила погулять одного, потому что сегодня ужасно как устала, и сил во мне решительно никаких нет. Он отправился, и я думала, он очень долго проходит, а он воротился чуть ли не через четверть часа.

   Сегодня я отнесла письмо к маме, но мне очень жаль, что я в нем писала насчет денег; всему виной мое непонимание, я ведь не поняла, что ко мне были уж посланы вторые деньги, а потому и писала {Может быть: просила.} еще. Потом мы весело напились чаю и поели ветчины, но когда пришло время ложиться спать, то, уходя, наша хозяйка забыла принести воды нам, а нам сегодня особенно хотелось пить, потому что поели соленого. Что тут было делать? Феде неловко было входить в комнату старушек, а к тому же он и не знает, где находится вода, а без воды лечь было нельзя. Вот я опять оделась и отправилась в кухню. Но как я осторожно ни шла, а все-таки разбудила старушку. Она меня сейчас спросила, кто это и зачем. Я вполне уверена, что она подумала, что я пришла вовсе не за водой, а пришла украсть ее деньги, которые у нее, вероятно, где-нибудь в кубышке находятся. Мне было досадно, что я ее разбудила, потому что она, вероятно, больше не заснет ночью.

  

   Сегодня, когда я пришла в кухню заказать кофе, мои старухи начали жалеть ужасно Федю: "Pauvre homme malheureux" {Бедняга (фр.).}, и объявили мне, что он был болен. Я спросила, кто же был болен? - "Да ваш муж". Я отвечала, что он, напротив, отлично спал всю ночь и ни капельки не был болен. Старуха же сказала, что она слышала страшный шум, и ей представилось, что это Федя свалился с постели, и она до такой степени испугалась, что даже боялась посмотреть в окно. Я их уверяла, что это решительно вздор, и что он совершенно здоров. Когда я рассказала это Феде, то он придумал, что, вероятно, когда мы уедем, они начнут рассказывать, что у них жили русские: "Une jeune interessante personne (это про меня) qui etait toujours si gaie. И ее муж был un vieux idiot, qui ne savait que causser toujours les pots de chambre, il etait si mechant, qu'il tombait de son lit et c'est par mechancete qu'il faisait cela. Ah, il etait si mechant, si mechant, cette pauvre jeune interessante personne" {Молодая интересная особа, всегда такая веселая. И ее муж был старый идиот, который только и знал, что бил ночные горшки, он был такой злой, что падал с постели и делал это назло. Ах, он был такой злой, такой злой, эта бедная молодая интересная особа}. Наша младшая старуха почему-то считает Федю за человека, ничего не понимающего. Она мне раз говорила, что она потому со мной говорит, parcequ'il ne comprend rien, rien {Потому что он ничего, ничего не понимает (фр.).}. Мне это бывает ужасно как смешно. Старушка наша ужасно как добра. Она мне сегодня непременно хотела дать 5 франков, вложить в руку, и потом, когда принесла кофе, то хотела положить на стол, но я ей сказала, что у нас еще довольно денег, а что если мне надобно, то я у нее попрошу.

   Я ужасно как давно не была в бане, сначала оттого, что в Бадене наша хозяйка сказала мне, что будто бы это может повредить ребенку и что будто бы я даже могу от этого выкинуть. Я до такой степени испугалась этого, что вот два месяца не ходила. Когда я потом сказала об этом бабке, то она мне сказала, что это все вздор, и что это даже очень полезно. Но потом у нас не было денег, чтобы мне сходить в баню, и потому я все откладывала до того времени, когда мы хотя сколько-нибудь получим. Сегодня я нарочно пораньше собралась и отправилась, тем более, что день был великолепный. Пришла я в баню, за почтой, где раз как-то был уже Федя. По дороге я купила себе мыла и губку (25 с.). Но баня мне не понравилась. Расположена она на берегу реки в каком-то садике. Прямо с выходом на Рону, это очень хорошо, и я бы пожалуй согласилась жить тут на даче. Дали мне ванну в очень маленькой комнате, без [окна?], с чрезвычайно узкой ванной, просто точно для ребенка. Заплатила я за ванну 50 с., и я села, но ванна до такой степени узкая, что просто повернуться нельзя было. Начала я мыться, сначала голову, потом тело, но все как-то было неловко, и я, право, пожалела, что не была в широкой ванне, а то я здесь все себе ушибала руки. Наконец, я вымылась и отправилась домой; но я до такой степени ослабела, что двигалась ужасно тихо, точно после какой-нибудь ужасно долгой болезни, точно пролежала в постели недели три. Пришла домой и сейчас легла в постель, слабость была до того велика, что я просто стоять на ногах не могла, в голове стучало, в груди теснило и ужасно стучало сердце. Потом, эдак через час, лицо разгорелось, пульс начал биться ужасно шибко, и, право, мы начали думать с Федей, что у меня начинается лихорадка. Денег у нас было не слишком много и я придумала, чтобы как-нибудь их продлить, не ходить сегодня обедать, вот был удобный случай, да, может быть, и в действительности было лучше не есть сегодня и не выходить, чтобы не получить лихорадки. К тому же мне до такой степени надоели кушанья в нашей гостинице, что, право, один день здесь не есть было какое-то облегчение. Федя пошел обедать, а я осталась лежать. Наши старушки ужасно близко к сердцу приняли мою болезнь, пришли меня навестить и сделали мне крепкого чаю, говорили, что это мне поможет. Старшая старуха Шарлотта сказала мне, что у нас, вероятно, будет сын. Посмотрим, как-то ее слова исполнятся.

   Федя сегодня кончил письмо к Паше¹⁰⁹, и так как письмо к Эмилии Федоровне еще не готово, то он решил послать его отдельно. Он наскоро пообедал и, купив разных фруктов, винограда, зеленого и черного, и несколько груш, пришел домой меня спроведать. Он мне объявил, что ему сказали, что виноград через неделю кончится и что его уже не будет. Право, как ни надоел нам здесь виноград, а, право, будет жаль, если его не будет, он такой хороший и такой полезный для здоровья. Посидев со мной немного, объявил, что у меня все по-прежнему лихорадка, Федя отправился читать газеты, но довольно скоро воротился. Старушка мне сегодня сказала, что наши соседи скоро выезжают, что Шарлотта просила их выехать и что младшая старушка так прямо рада, потому что она их не любит, так как они католики и что католики тоже их не любят. Как это странно, если это только единственная причина, почему они их выселяют, а то, кажется, в других отношениях они хорошие жильцы, очень тихие, скромные, всегда такие веселые, и ссорятся, кажется, гораздо реже н