Достоевский Федор Михайлович - А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года

то 2 француженки, которых Федя просто видеть не мог, так они ему надоели. Потом мы пошли домой и когда проходили мимо Hotel Victoria, то слышали дамские визги и крики. Мы не знали, что и подумать, как услышали дамский же голос, хохочущий и говорящий по-русски. Ну, разумеется, кто за границей себя дурно ведет, так это русские: они без визгов и криков и обойтись не могут, им нужно как можно больше произвести шуму, как можно больше обратить на себя внимание. Пришли домой, в горе напились чаю, но, право, мы вовсе не унылы. Или так много значит привычка: я уж так привыкла к этим беспорядкам, что меня не так сильно, как прежде, беспокоит наше положение. Когда Федя пришел прощаться, то он был в каком-то возбужденном состоянии. Он говорил, что любит меня без памяти, что очень, очень сильно любит, что он меня не достоин, что я его ангел-хранитель, посланный ему от бога, не знает за что, что он должен еще исправиться; что хоть ему и 45 лет, но он еще не готов к семейной жизни, ему нужно еще готовиться к ней, что ему иногда еще мечтается. Не знаю, что этим он хотел сказать, - уж не то ли, что он решился бы изменить мне. Ну, этому-то я, пожалуй, и не верю, а если это так, то мне ужасно грустно. Потом говорил: "Вот ты во сне видала, что я отдал тебя в воспитательный дом. Ну, как я могу Отдать тебя куда-нибудь, когда я жить без тебя не могу". Говорил, что если б я велела ему броситься с башни, он непременно бы бросился для меня. Вообще видимо было, что он меня очень любит. Он говорил, что его иногда так и тянет прийти ко мне, сказать мне, поговорить со мной; так и хочется прийти. Он мне как-то говорил, что раз загадал на книге немецкой, как Аня посмотрит на его игру, - ему вышел ответ: "Это положение только счастливее скрепит ваше дружественное положение". И действительно, это правда: никогда мы не были так дружны с ним, как теперь; вместе тоскуем, вместе горюем, придумываем, как быть, что делать? О, господи, помоги нам, дай нам выбраться из этого проклятого города, где у нас было так много горя. Ночью я его спросила, думает ли он о Соне; он отвечал, что много и часто о ней думает, и прибавил, что, может быть, это будет мальчик. Я отвечала, что кто бы ни родился, но я буду все-таки счастлива. Тут Федя прибавил: "Вот поэтому-то мне и не следует оставлять Пашу", то есть это показывает, что Федя при рождении еще больше будет заботиться о Паше, чтобы показать, что чрез это нисколько к нему не изменился. А меня уже и теперь заботит будущность Нашего будущего дитяти. Поэтому-то мне нужно и самой работать, работать, чтоб ребенок имел мою помощь.

  

   Мы нарочно встали пораньше, чтобы, если Josel придет, то мы были бы готовы принять его. Потом я села писать дневник, а Федя пил кофе (меня сегодня ужасно сильно рвало, - все, что я выпила, все вышло вон). В 12 часов пришел Josel. Федя отдал ему свой фрак, жилет и брюки и пальто, и за все это тот обещает дать ему 9 флоринов, с позволением выкупить через 15 дней. Он поставил на записке 19-е число, следовательно, не 15, а только 12 дней, но Федя уговорил его переписать. Таким образом, если у нас не будет денег, то все эти вещи пропадут за какие-нибудь пустые 9 флоринов. Федя отправился к Josel'ю и оттуда на рулетку, где и проиграл 2 талера, так что у нас осталось 5 флоринов, из которых мы должны отдать за обеды 3 флорина, следовательно, остается всего-навсего 2. Федя сегодня был в удивительно смешливом состоянии, все время хохотал ужасно. Мы всегда так: когда у нас горе, то мы с ним хохочем, как сумасшедшие, точно у нас и в самом деле есть деньги, и мы решительно не нуждаемся. Вечером сходили на почту; опять ничего нет, - даже от Маши нет никакого ответа. Как это глупо; ну, не может дать денег, так, по крайней мере, неужели нельзя дать какой-нибудь ответ. Это даже уж и невежливо. Вероятно, после объявит, что не получала от меня письма, а то бы непременно дала. Вот она, помощь-то сестринская, а ведь, может быть, впоследствии я в 20 раз больше могу ей помочь. Писала немного стенографию; хочу ею хорошенько заняться, потому что мне кажется, если я хорошо записываю и при испытании окажусь лучше другого стенографа, то отчего же, при недостатке мужчин, не поместить и женщину, так что, может быть, и мне достанется местечко {При новом суде (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Дай-то бог, вот бы хорошо: это было бы приданое моей Сонечке или для моего Миши.

   Вышли мы из дому, чтобы идти читать, как вдруг пошел дождь, Федя непременно хотел воротиться, говоря, что будет дурно, если мы в дождь придем читать. Я же его уверяла, что никто не обратит внимания на то, что мы придем, а что все-таки лучше что-нибудь читать, чем сидеть дома, не зная, что делать. Мы пришли; в читальне было мало, но потом, к вечеру, набралось довольно много народу. Господи! что это за народ ходит в читальню! Порядочных почти никогда не бывает, потому что они или играют на рулетке, или достают газеты в тех гостиницах, где останавливаются, и им не для чего и ходить сюда. Сюда обыкновенно приходят баденцы, люди невоспитанные, так, напр., один сидел против нас, какой-то пожилой господин, то он все громко кашлял, то после солидного обеда начал икать, так что даже тошно становилось. Был тут еще один немец, в длиннополом сюртуке, человек, которого я ужасно как не люблю. Это какой-нибудь купчишка, который целый день мошенничает, а вот под вечер непременно ему нужно прийти сюда и читать газеты и узнать все новости. Обыкновенно он перечитывает очень много газет, потом отправится к шкафу и берет "La Revue de deux Mondes" и понемногу читает, так что, вероятно, прочтет только несколько страниц в день. Я непременно хочу ему насолить, именно взять эту книгу и читать ее целый вечер, так, чтоб ему и не досталось. Вообще от этих господ разносится какой-то особенный запах кислой капусты, чем-то ужасно скверным пахнет, так что иногда просто нет сил и сидеть тут. Читали мы довольно долго, все русские газеты, а потом я взяла французскую газету, - отчеты о преступлениях; это довольно интересно рассказано. Наконец, Федя не мог высидеть и начал меня торопить идти домой. Мы пошли и еще несколько времени ходили у музыки, которая сегодня была довольно плоха. Пришли домой; я, по обыкновению, легла сейчас же спать, а Федя остался читать. Потом он пришел прощаться и говорил мне много хороших слов. Говорил, что меня любит теперь как-то странно то есть ужасно беспокойно, так что это даже и самого его тревожит, что я Неточка, его счастье; что он говорит мне это не одни слова, но он говорит, что чувствует. Что если бы я как-нибудь ушла от него, мы бы не жили вместе или я умерла бы, то ему кажется, что он не знал бы, что ему и делать, что он просто бы сошел с ума от горя. Говорил, что только тогда и оживляется, только тогда ему и хорошо, когда он смотрит на меня, на мое "детское милое личико", как он говорит. Но боится, что все это переменится, и, может быть, через несколько времени я сделаюсь серьезной, скучной, холодной и спокойной особой, и что тогда он разлюбит меня. Вообще весь этот вечер Федя был ко мне очень любезен и видно, что он любит меня, а я его также очень люблю. Он просил меня беречь нашу Сонечку или Мишу.

  

   Сегодня день опять пасмурный, то и дело, что идет дождь, то перестанет, то опять пойдет, так что, право, и так скучно, а тут еще привязалась дурная погода. Читала я весь день сегодня "Desbarolles"³¹, а потом писала стенографию. Днем Федя вдруг мне сказал, что ему хотелось бы ко времени моих родов переехать в Россию, но мне это показалось до того страшным, что я начала просить его не ездить, хоть й и знаю сама очень твердо, что ехать нельзя, потому что денег нет, чтобы заплатить долги. Мне кажется, что как только мы приедем ё Петербург, все наше счастье непременно рушится. Теперь он один со мной, а там нас будет окружать так много людей, мне враждебных. Теперь Федя не сердится, мало раздражается, а тогда его каждый день будет бесить Паша. Опять будут мои беспрерывные ссоры с ним; так мне все эти дрязги надоели, что ужас, так что, как мне ни мечтается видеть маму, но у меня просто мороз по коже проходит, когда я подумаю, что мы поедем в Петербург, и тогда все переменится. Опять будет раздражение, опять он будет точно насмешливо и сердито обращаться со мной и показывать мне холодность при родных. Мне так больно подумать, что наше счастье рушится, что решительно не хочется возвратиться домой. Сегодня я писала маме письмо и очень плакала, - так мне было жалко бедную мамочку, так я ее много утруждаю моими делами. У ней и без того так много забот, и без моих дел, а я заставляю ее платить за меня проценты за шубу, за воротник и за множество вещей, заложенных в Петербурге. Господи, что бы, кажется, я ни дала, чтобы иметь возможность помогать маме. Как бы я была счастлива, если б мне удалось порадовать ее каким-нибудь подарком отсюда, но ведь это решительно невозможно, у меня нет денег. Федя несколько раз приходил ко мне и спрашивал, о чем я плачу; говорил, что ему очень и очень дело до слез его жены, что он не хочет, чтобы я плакала.

   Мы нынче только и живем, что от обеда до чаю, от кофе до обеда. После обеда я отправилась на почту, узнала, что нет никаких писем, но там, на почте, я вспомнила, что написанное к маме письмо оставила дома. Вот хорошая память-то, право: именно затем пошла, чтобы отнести письмо и не отнесла. Я воротилась домой и взяла письмо. Дождик пошел, так что я принуждена была дожидаться окончания дождя то в <.....>, то где-то в подъезде. Писем опять нет; в досаде воротилась домой. По дороге встретила похороны; опять колесница с балдахином. Теперь я видела, что вместо дрог устраивается закрытый ящик, в который и вставляется гроб. Позади гроба ставятся две свечи и производится молебствие, по окончании которого эти две свечи тушат и дверца дрог закрывается, так что гроба совершенно не видать.

   Вечером мы отправились с Федей немного прогуляться, но, не знаю отчего, я так ослабла, так что каждую минуту устаю ужасно. Мы прошли очень немного, только на гору пред вокзалом. Играла военная музыка, но какую-то дребедень, - не то похоронные марши, не то трепак, так что мы решили, что музыканты и сами не знают, что такое играют. Потом пошли в читальню; я взяла "La Revue de deux Monde". Здесь есть статья <......>. Эту статью я и начала читать³². Только пришел и мой вчерашний лысенький старичок, которого я называю крысой, и тотчас же подошел к шкапу, чтобы взять "Revue". He тут-то было: августовская книжка была налицо, а от 15 июля не было, - именно та, которую он читал. Он пересмотрел все газеты, которые тут лежали, и выбрал какую-то, но ему, должно быть, хотелось читать книгу, потому что он несколько раз подходил к шкапу и искал там книгу; потом подозвал заведующего книгами и просил его разыскать. Тот даже встал на стул и долго рылся наверху, потом принес книги за весь год, но, разумеется, книжки от 15 июля нельзя было отыскать, потому что я ее читала. Я только не понимаю, каким образом лысенький старичок не заметил, что книга эта мною читается. Федя не захотел долго сидеть, он, наконец, вышел из терпения и, кажется, хотел уйти. Тогда я тоже встала и положила книгу на место. Таким образом, вероятно, он найдет книгу и ужасно удивится, каким образом она тут очутилась, между тем как ее искали два часа и не могли найти. Я очень смеялась про себя, что оставила этого дурака без книги.

   Сегодня Федя очень меня любит; мы то и делаем, что охаем и говорим: "Ах, Федя", а он: "Ах, Аня", все тут наше и утешение. Сегодня он несколько раз повторял, что никак не ожидал встретить такой жены, что он никогда не надеялся, что я буду такой хорошей, что ни в чем не упрекаю его, а, напротив, стараюсь только утешать. Потом Федя говорил, что если я такая всегда буду, то он решительно переродится, потому что я дала ему много новых чувств и новых мыслей, дала много хороших чувств, так что он и сам становится лучше. Я очень этому рада. Но под конец вечера мы с ним поссорились из-за того, что я легла на свою постель не раздетая: я утомилась, легла и потом так заспалась, что мне было тяжело встать и раздеться. Он за это рассердился, но потом, когда ночью пришел прощаться, то мы помирились, и он сам приготовил мне все ко сну, то есть спички и чай, как это он всегда делает.

  

   Сегодня день отличный, недаром вчера улитки так и ползали по аллеям. Скука и тоска у нас ужасная. Я пишу стенографию и перевожу {Я упражнялась в переводах с французского в расчете впоследствии заниматься переводами (Примеч. А. Г. Достоевской).}, а Федя что-то пишет, но это нисколько не утешает меня. Мне все приходит на мысль, что вот у нас ничего нет, что вещи наши пропадут, и таких вещей мне больше никогда не приобресть. Хоть он меня и любит, но у него есть обязанности к своим родным, а они меня обижают. Я как-то сказала ему шутя, что любит-то он любит, а если б кто-нибудь меня обидел, то, вероятно, не защитил бы. На это он ужасно обиделся, говорил, что я не понимаю его любви ко мне. Но я привела ему пример - наши ссоры с Пашей, где он никогда не брал мою сторону. Федя отвечал, что все были пустяки, на которые не стоит обращать внимания, что Паша - прекрасный человек, следовательно, он вовсе не думал меня обижать. Ну, а если обижает? Что же мне за дело, что у него, в его словах, не было намерения обидеть, а между тем обижает; разве нельзя положить какой-нибудь предел такому обращению со мной?

   После обеда пошла я на почту, - опять ничего нет; всем почтальонам надоела ужасно, а получить ничего не получаю. Я сегодня решительно расстроена, не знаю почему, или это от сильного жара, или оттого, что я много дома сижу, но я, только пройдя до почты, уж так сильно устала, "то едва согласилась идти гулять с Федей. Притом же я была раздосадована тем, что не получила письма от Маши. Мне все кажется, что она вышлет мне деньги, а я из присланных денег возьму 15 франков и попытаю счастья: ну, выиграю, так выиграю, а если нет, так что же делать, вообще будет не велика важность. Поэтому-то понятна моя досада, когда я опять узнала, что для меня ничего нет. Потому-то я сделалась ужасно капризною, не хотелось идти, но Федя насильно потащил меня. Я на каждой скамейке останавливалась отдыхать, так как сильно уставала. Мы пошли по дороге в G<ernbach?>. Здесь на дороге у нас попросила милостыню женщина, и мы дали ей 10 Kreuzer., больше не могли, так как у нас мало денег. Шли довольно долго по дороге в G<ernbach?>, потом воротились и пошли к вокзалу. Зашли в читальню, но теперь я была наказана: именно, книгу, которую я вчера читала, теперь спрятали от меня, ее не было. Ну, что ж за важность, - нет, так и нет, не заплачу. Просидели до 9 часов; нам постоянно слышалось пение, вероятно, это кто-нибудь давал концерт в вокзале. Пришли домой; я стала читать, потом легла спать, потому что была довольно нездорова. Видела во сне Стоюнину с сыном на руках и Стоюнина.

  

   Наконец, пришла страшная суббота, в которую надо платить хозяйке за квартиру; заплатить нечем, так что придется извиняться перед нею. Денег тоже нет совсем, осталось только 12 Kreuzer'ов на Dienstmann'а, да и сахар весь вышел, потому я сегодня не пила утром чаю, не с чем было. Потом Федя сходил к Weismann'у. Тот велел зайти в 2 часа принести вещи; неизвестно еще, сколько он даст, может быть, всего-навсего 20 франков, а дожидаться нам по Фединому расчету придется, может быть, еще, по крайней мере, дней 11. Федя заходил на почту, но ничего не получил. Лежали мы на постели и толковали о нашем дурном положении. Говорили, что вот будем вспоминать: жара страшная, дети ревут, в кузнице молотками стучат невыносимо, денег нет ни копейки, вещи заложены и могут пропасть, тесные комнаты, звук надоевшего колокольчика, книг нет, а в виду еще возможность лишиться обеда. Да, вообще очень, очень дурное положение. Не дай бог, чтобы оно сделалось еще хуже, - уж тогда не знаю, что и будет. Потом Федя ходил к Weismann'у, но когда приводил с собой Dienstmann'а, то наша хозяйка стояла у подъезда и видала его. Она в то время разговаривала с другой какой-то женщиной и показала глазами на наш этаж, а пальцем на Dienstmann'а. Потом, когда Федя вышел, она пошла к мужу и, вероятно, рассказала ему, что вот, дескать, понесли закладывать вещи, а, следовательно, нам ничего не отдадут. Федя от Weismann'а получил 14 гульденов, то есть 30 франков, но тотчас отправился на рулетку и проиграл 8 гульденов. Он говорил, что 2 раза у него сходилось выигранных денег 22 гульдена, но он этим был недоволен и проиграл последнее. Он вошел очень бледный и расстроенный. Меня это поразило, просто ужас, так что на этот раз я не могла удержаться, чтобы не сказать ему: "Ну, это глупо". Меня не столько раздосадовал его проигрыш, как то обстоятельство, что из его ума не может никоим образом исчезнуть (вырваться) идея, что он непременно разбогатеет через рулетку. Вот на эту-то идею я и сержусь ужасно, потому что она так много нам вредит. Но еще более меня разобидело то, что Федя вдруг начал меня обвинять в том, что проиграл: зачем, дескать, ты сказала, что вот можно было бы из этих денег заплатить хозяйке за квартиру, - я это вспомнил и решился играть, и проиграл. Разумеется, это меня разобидело, потому что это "с больной головы на здоровую". Теперь у нас осталось 6 гульденов, из которых 3 я отдала за обеды. Сначала мы погоревали, я особенно, но потом как-то успокоилась, и мне было решительно все равно, - ну пропадать, так пропадать.

   Вечером я Феде предложила идти гулять. Мы отправились по Lichtenthaler Allee. Это прекрасная аллея, идущая, я думаю, версты полторы до Lichtenthaler монастыря³³. Здесь большею частью прогуливаются и катаются в экипажах. Вид отсюда на горы, на замок и на город очень хорош, так что мы невольно залюбовались. Шли мы довольно весело с Федей, то есть он ужасно как скучал, зато я без умолку говорила, говорила, кажется, часа 2 сряду, не прерывая, но этим никак не могла развлечь Федю. Наконец, мы пришли к монастырю и зашли на двор его. Тут, на стене дома, я в первый раз в жизни увидала виноград кистями и гроздями. Это довольно красиво. Здесь мне в первый раз пришлось видеть на деревьях сливы и груши; в таком множестве я никогда не видала. В это время в монастыре в церкви происходило молебствие. Мы вошли в церковь. Пели мальчики и девочки здешнего приюта, но как-то нестройно, так что, мне кажется, это скорее нарушает, чем возбуждает благочестие. Но потом они пели под звуки органа, и это было, действительно, хорошо. У входа в церковь стоит изображение распятого Христа. Внизу сделана надпись: "Следует отпущение грехов тому, кто будет здесь в продолжение 5 лет читать "Отче наш" и две другие молитвы и совершать коленопреклонение". Среди двора находится большой бассейн с темной водой. По всему двору сделана аллея из прекрасных буковых дерев. Тут выстроена и другая церковь вроде какой-то молельни или погребальной часовни. Мы несколько времени слушали на дворе музыку органа, что мне очень понравилось. Потом пошли назад по аллее. Здесь на мосту написаны правила, за несоблюдение которых назначается штраф в 1 гульден 30 Kreuzer'ов. Я с большой осторожностью шла по этому мосту во избежание штрафа. Прогулка наша была очень хороша, особенно когда вышел месяц: на прекрасном, серого цвета, небе ясный месяц, -это очень хорошо. Наконец мы дошли до читальни и сели читать; но сегодня читали не больше часу, потому что мне все время страшно хотелось рвать, так что я под конец уговорила Федю идти домой. Он сейчас же встал, и мы пошли. Дорогою он меня упрекал, зачем я ему не тотчас же сказала, что мне нездоровится, он тотчас же бы пошел из читальни. Сегодня днем я стирала несколько платков, воротничков и рукавчиков. У нас теперь так мало чистого белья, что мне придется в понедельник выстирать Феде рубашку и выгладить ее, а то решительно нечего надеть, а это будет уж слишком нехорошо, если ему придется носить грязное белье. Ночью, придя прощаться, он был до чрезвычайности мил и говорил мне ласковые слова. Как я его люблю и как я счастлива.

  

  

   Сегодня день очень хороший, очень жаркий. Я ходила на почту, но ничего не получила. День проводила очень скучно, лежала на постели и читала какую-то давным-давно перечитанную книгу. Вечером мы пошли с Федей гулять и опять зашли на почту; писем опять нет. Мне всегда делается невыносимо грустно, когда я узнаю, что нет писем на наше имя. Так и теперь. Я так боюсь того, что вещи пропадут, что просто считаю их пропавшими. А это мне больно, потому что где мне достать таких прекрасных вещей, как кружевная моя мантилья или мои серьги и брошь, подарок Феди. Положим, что платья мои не пропадут, потому что им остается довольно большой срок, целый месяц; что же касается серег, мантильи, колец и Фединого платья, то это уже надо считать решительно пропавшими. Мы опять, как вчера, пошли по Lichenthaler Allee, и Федя мне предложил посмотреть: "Какой хороший вид". Я отвечала, что, по-моему, так этот вид решительно никуда не годится, потому что, когда я духом неспокойна, мне ничего не нравится и самый прекрасный вид не восхищает меня. Ну, кажется, этим никак нельзя было обидеться, да и намерения у меня такого не было, а он обиделся и объявил, что мне тогда незачем с ним и ходить. Так мы шли довольно долго, почти не говоря друг с другом. Дошли до монастыря, потом прошли все селение Lichtenthal, видели новую недостроенную церковь и потом поворотили назад. Мимо нас ходило очень много разряженных баденских жителей. Вероятно, они идут в Ebertsteinschloss, который, как говорят, здесь недалеко. Пришли мы к вокзалу довольно поздно. Дорогою Федя говорил бог знает что; говорил, что ему все равно до мнения Павла Григорьевича, до мнения Маши, мамы и Вани. Я отвечала, что Павлу Григорьевичу {Сватковскому, мужу моей сестры (Примеч. А. Г. Достоевской).} решительно все равно, будет он знать его или не знать; что тот уважает его, как литератора, а как человека, так ему, пожалуй, и все равно. Я решительно не понимаю, к чему эти все речи ведет Федя. Он говорит, что поступил дурно, играя на рулетке, но он будет судить себя сам, а не нуждается в суде других. Ведь я же ему 100 раз говорила, что не вижу в его поступке решительно ничего дурного, а поэтому осуждать его невозможно, а теперь этим же самым он и меня упрекает, как будто бы я говорила ему что-нибудь напротив. Пришли в читальню, посидели недолго, потому что было 9 часов. Мы ушли из Дому и не приказали, чтобы нам приготовили чай. Мы пришли, и кипяток не был готов. Мари нам заметила, что дрова жечь даром не годится, что дрова покупают, и что за них бранится хозяйка. Так что мы должны были дожидать еще с добрых полчаса, когда готов был кипяток. Я выпила одну чашку чаю, и так как у меня сильно болел бок, то я сейчас же легла в постель и заснула. Проспала я, кажется, до часу ночи, наконец, проснулась и решительно не предчувствовала бури. Оказывается, что Федя обиделся тем, что я легла спать, ходил по комнате все это время и что-то бормотал про себя. Одним словом, он был в сильнейшем волнении. Я его спросила, что с ним; он отвечал, какое мне до него дело. Потом объявил, что страдает уже 7 часов, что я нарочно с ним не говорила, что я будто бы нарочно отходила от него в сторону, когда я этого положительно не делала. Я его просила успокоиться и не шуметь сапогами, потому что хозяйка спит очень близко и будет обижена, если он разбудит ее детей. Я говорила не крича, но громко, вдруг Федя объявил мне, что если я буду так продолжать кричать, то он выскочит из окна. Вообще он был в страшном отчаянии, кричал, что обвиняет себя, что понимает наше тяжелое положение, и вдруг, ни с того, ни с сего, сказал, что ненавидит меня. Я ужасно обиделась этим и чуть-чуть не расплакалась. Я ушла в другую комнату и сказала ему, что это неблагородно - то он говорит: "Ты мне доставила счастье", то вдруг начинает меня ненавидеть. Когда я легла, Федя подошел ко мне и сказал, что он вовсе не желал меня обидеть, что он вообще был неспокоен, что его мучила мысль, что он меня своим безденежьем мучает, что в прежнее время я была спокойна. Положим, что это и правда, положим, что мое положение всегда было в 20 раз покойнее и счастливее теперешнего, так как не было этих дрязг. Вообще я была очень обижена. Мы простились, и так как я не могла долго заснуть, то Федя меня несколько раз спрашивал, не болит ли у меня что, и очень просил меня, чтобы я его непременно разбудила, если мне сделается хуже. Я ему обещала, но почти уверена, что не разбудила бы его, потому что помочь бы он мне не мог, а только наделал бы тревоги. Бедные мы с ним, бедные, а все из-за этой проклятой рулетки. Не было бы этого вечного безденежья, были бы мы оба спокойнее и счастливее. Ну, да бог даст, это кончится же когда-нибудь.

  

   Встали мы довольно рано, и я принялась писать письмо к маме, просила, не может ли она прислать мне 20 рублей, чтобы выкупить мантилью {Мантилья была настоящего кружева Chantilly, подарок мамы, и я знала, что она будет огорчена, если она пропадет (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Написала и отправилась на почту, но здесь я получила от мамы письмо, которое и прочитала на почте. Господи, как я была раздосадована! Мама пишет, что Паша был у нее, и он сказал, что я беременна. Мама, разумеется, была очень обижена, что она узнала эту новость от какого-то мальчишки, как она сама пишет, между тем как я обязана была бы написать ей первой об этом {Павел Ал<ександрович> Исаев, очень беспокоившийся насчет того, что у Ф. М. будут дети, и тогда он меньше будет давать ему денег, решился употребить хитрость и в разговоре с моею матерью утвердительно сказал о моей беременности, ожидая, не подтвердит ли она это обстоятельство. Что же касается того, что мы сами не извещали мою мать о будущей нашей семейной радости, то, во-первых, мы и сами на первых порах не были в этом уверены. Во-вторых, когда начались наши денежные неудачи, и мне пришлось просить маму о деньгах и тем обнаружить наше неважное материальное положение, я не решила ей писать, потому что знала, что, при ее любви ко мне, она будет беспокоиться, как бы мои заботы и неприятности не повлияли бы на мое здоровье. Была и еще причина, именно: я боялась, что мама будет настаивать, чтобы мы осенью вернулись в Петербург, и возможно, что для этой цели займет денег на самых невыгодных и обременительных для себя условиях. И вот, соединенными просьбами и настояниями, Федя и мама заставят меня вернуться в Петербург, а этого я страшилась более всего на свете: я твердо была уверена, что начнется испытанная уже мною ужасная жизнь, и что наша любовь еще недостаточно окрепла, чтобы вынести это испытание. Даже прошедшие с той поры 45 лет не изменили моего тогдашнего убеждения. Пав<ел) Александрович) и вся семья, конечно, успели бы разъединить нас, и я, не вытерпев всех оскорблений, а также не видя твердой защиты со стороны Федора Михайловича, несомненно, не выдержала бы и ушла от него к моей матери вместе с ребенком. Говорю это твердо, зная свой тогдашний характер (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Продолжаю: о Каткове же не было написано ни полслова, так что на этот счет мы решительно оставались в сомнении. Я сейчас же воротилась домой и упрекнула Федю за то, что он написал Паше о моей беременности, и сказала, что мама сердится на меня за это {Т. е. за то, что получила это радостное для нее известие не от меня, а чрез др<угое> лицо (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Но Федя меня уверяет, что не писал этого, что он давно не писал Эмилии Федоровне, и что Паша, вероятно, это сам выдумал. Действительно, это очень странно, каким образом они ничего не написали о Каткове, о главном-то деле. К тому же Ваня не передал Маше письмо, следовательно, от Маши мне и нечего ждать помощи. Федя начал бранить наших, зачем они ничего не написали; я ему сказала, что, вероятно, они не получили письмо, и так как он находит, что они неаккуратны, то гораздо было бы лучше, если б он доверил свои дела кому-нибудь другому. Но кому доверить? Доверил Паше отнести 40 рублей Прасковье Петровне, а тот отдал только 30, а 10 рублей не донес. Так что же после этого будет с нашими делами? Я написала маме большое письмо, в котором просила извинения и объяснила, почему не написала (о беременности), а также объяснила все мое положение и просила денег. Письмо это вышло очень большое, и я его уже запечатала, как Федя вдруг сказал, что хотел бы сам приписать, но что я без него отправлю письмо. Я ему предложила распечатать мое письмо и вложить его, но он ни за что не захотел. Начал писать свое и сказал: "Поймут ли они?" Я отвечала, что если, по его мнению, не поймут, то нечего и писать. Тут Федя вышел из себя, покраснел, начал махать и кричать и бранить Павла Григорьевича, Машу. Я очень обиделась и пошла и сказала ему, что если он хочет браниться, то я ухожу на целый день, чтобы не мешать ему.

   Сегодня я встретила нашу хозяйку и просила ее подождать, сказав, что иду на почту отдать письмо в Россию; потом, возвращаясь с почты, я опять ее встретила, показала полученное письмо и сказала, что деньги вышлют на днях. Теперь я ушла, отправилась сначала на почту, где и положила письмо, а оттуда пошла по вчерашней аллее. Здесь гулять днем восхитительно, народу встречается очень немного, а воздух и тень превосходны. Я сидела на нескольких скамьях; потом вышла на большую дорогу к Villa Menchikoff, где у ворот есть небольшая скамейка, и села тут. Было 2 часа, и я решительно не знала, что мне делать до 4-х часов, когда мне будет возможно воротиться домой к обеду. Раньше идти домой я не хотела, потому что, что за приятность быть с человеком, который на все сердится. Я просидела, может быть, тут с 1/4 часа, как вдруг увидела по дороге Федю. Он шел и осматривался, - он, видимо, искал меня. Я сидела под купою дерев, но он все-таки меня заметил и пошел ко мне; я сделала знак, что вижу его. Он подошел ко мне весь бледный и сказал: "Неужели это ты?" Я отвечала: "Да". - "Ну, сам бог повел меня на эту дорогу. Мне сделалось так грустно, когда ты ушла из дому, я и пошел тебя отыскивать". Действительно, Федя был ужасно взволнован; когда говорил это, то чуть не плакал, в голосе слышались слезы, и он крепко жал мне руку. Я утешала его, говорила, что мне тоже тяжело. Я не хотела, чтобы проходящие заметили наше волнение. Когда мы потом сидели, мне сделалось так грустно, что я заплакала. Я просила Федю не сердиться, и он отвечал, что никогда не сердится. Мы несколько времени молча сидели на скамейке. Я в это время думала: значит, он меня любит, если ему сделалось больно, что меня нет, что я ушла из дому печальная, значит он меня любит. Потом мы пошли гулять и долго гуляли. Шли куда-то в сторону, по направлению к Gunpenbach'у, дошли до Villa Gagarine. Здесь, кажется, все русские имеют свои виллы, в которых проживают летом. Но, право, здесь вовсе не стоит жить: мне кажется, можно найти местности получше здешней. Зашли довольно далеко в глубину, но хорошего, право, не было: солнце пекло невыносимо, просто решительно нельзя было идти. Повернули назад и к 4 часам пришли домой. По дороге назад купили груш 10 штук, по одному Kreuz. за 5 штук. Мне кажется, что это свалившиеся с дерева. Но нам разбирать теперь не приходится: если у нас денег нет, так, право, для нас хорошо теперь есть и такие груши. Придя домой, я эти груши спрятала, потому что как-то неловко было показать, что вот прежде ели прекрасные фрукты, а теперь купили каких-то дурных груш. Вечером мы опять пошли гулять по тому же направлению и гуляли довольно долго. Федя сегодня работал очень немного, так что у него день решительно задаром пропал. Вот что значат семейные ссоры. Из-за пустяков вдруг люди начинают волноваться и доходить чуть ли не до бешенства. А я-то, разве я желала бы с ним ссориться? Ведь я сама этим страшно несчастлива, а между тем сержусь, бранюсь и сержу его. Как это все глупо, право, бывает! После прогулки пришли в читальню и стали читать газеты. Недавно Феде пришло в голову сказать, что вдруг Катков умер. - "Ну, что ж, как вдруг мы прочтем в газетах, что вот такого-то числа умер Михаил Никифорович Катков. Нe что мы тогда будем делать?" Меня эта мысль до того поразила, что мне решительно это представляется, и я почти с ужасом берусь за "Московские ведомости". Сегодня около меня сел какой-то пресмешной человек; не знаю наверно, но мне показалось, что он несколько пьян. Он сидел, все время имея перед собою какую-то немецкую газету, но он ее решительно не читал, а все время смотрел на мою газету, потом смотрел, как я ее складывала. Вообще ужасно мне мешал читать, так что я с охотой бы ударила его по голове. Он все время как-то глупо-преглупо улыбался, а когда я газету оставила, то взял ее и стал просматривать. Мне кажется, он в первый раз видел русский шрифт и так же интересовался, как если бы он был не русский, а какой-нибудь японский. Пришли домой раньше, потому что меня опять стало тошнить в читальне. Мне это, право, делается досадно; как только я приду в читальню, непременно начинает тошнить, так что всегда приходится раньше уходить домой. Мы с Федей, разумеется, окончательно примирились и вовсе не желаем раздражаться, но крайне беспокоимся насчет вещей, потому что, если деньги не придут раньше воскресенья, то большая часть наших вещей окончательно пропала, а это было бы ужасно как жаль. Мы очень долго с Федей прощались, и он мне говорил, что ценит и знает мой характер, уважает мой характер, но что иногда бывают у меня вспышки гнева. Я у него просила прощения. Действительно, мне было жаль и досадно на себя, как это я так глупо затеиваю ссоры и не умею совладать с собою. Но мне кажется, что в этом виновата также и моя беременность, которая портит мне расположение духа и принуждает меня иногда к какому-нибудь упрямому капризу. Я забыла сказать, что Федя вечером заходил к Messmer, где мы берем чай, и хотел взять чаю, сахару и свечей, потому что все это у нас вышло, а на деньги купить не можем. Когда он воротился, то сказал, что самого хозяина дома не было, а был приказчик, были еще какие-то посторонние люди, так что ему было довольно неловко спросить в долг. Бедный, бедный Федя, какое ему мученье!

  

   Сегодня мы встали с заботой о том, как нам достать денег. Сегодня 4-й день нашей еды и непременно следует послать деньги, иначе нам, пожалуй, и обеда не пришлют. Надо непременно заложить мое сиреневое платье, единственный предмет, который остался теперь у нас для заклада больше ничего нет, все ресурсы истощены. Мне не хотелось, чтобы Федя сам ходил к Weismann'у, я лучше желала идти к нему сама {Хотелось избавить от неприятной необходимости и, возможно, получить больше денег. (Примеч. А. Г. Достоевской).}, но, разумеется, не говорить своего имени, чтобы он не знал, что я жена Феди. Мы долго об этом спорили с Федей, но он решил, как ему ни больно и ни досадно, но что сам пойдет заложить. Надо было как-нибудь сделать, чтобы наша хозяйка не заметила, что мы выносим узелок. Для этого я сложила в ужасно небольшой узелок, и Федя вынес его под своим пальто, которое держал на руке, хотя ему было ужасно неловко. Пошел он в 12 часов, а я во время его отсутствия стала стирать ему рубашку и 2 платка, потом сходила за крахмалом. В лавочке меня, должно быть не поняли и хотели отослать в какой-то магазин, вероятно башмачный, но я насилу потом могла растолковать, что это мне нужно для глаженья, а не для чего иного. Я купила 1/4 фунта за 4 Kreuzer. Пришла домой и занялась глаженьем. Было уже 2 часа, а Федя не приходил. Меня начала пугать мысль, что вот бедный Федя теперь ходит где-нибудь в окрестностях дома Weismann'а и ждет назначенного часа, или тоже пугала мысль, что вот Федя получил деньги, пошел на рулетку, да и проиграл. Это было бы уже хуже всего, потому что у нас решительно нет больше средств, чем жить, а деньги-то еще когда пришлют. Наконец, в 2 часа пришел Федя и рассказал, что Weismann'а он дома не застал, и сестра его предложила ему посидеть и подождать, пока она ела, она и какая-то еще старуха с кадыком, которая тут же за столом и заснула, Федя просидел больше часу (бедный, бедный Федя! Он такой милый, талантливый, такой благородный, и ему приходится сидеть у каких-нибудь жидов, потому что Weismann, вероятно, жид). Федя хотел уже уйти, но сестра сказала, что она послала отыскивать Weismann'а по городу. "Вот это еще хорошо, - его оторвут от дела", - думал Федя, - и для чего, для того, чтобы он дал под залог платья: разумеется, он мог рассердиться и ничего не дать. Наконец, Федя не. выдержал и ушел, сказав, что придет. По дороге он зашел к Josel'ю. К большому удивлению Феди, у Josel'я, которому, как его жена сказала, уже 70 лет, есть жена лет 30-ти, но на вид не больше 25. Представьте себе, что всего поразительнее, так это то, что у Josel'я есть 4-х-летний сын, как две капли воды на него похожий, и есть еще полуторагодовалый грудной ребенок, тоже от него, между тем как ему 70 лет. Вот это страсть, - такая живучесть! Он, кажется, находится у своей жены под башмаком и поступает не иначе, как с ее совета. Он был, видимо, поражен красотою и богатством платья и потому решил дать за него 20 франков, чего бы Weismann ни за какие блага в мире не дал бы, а дал бы разве много-много 10 или 15 франков. Федя попросил жену Josel'я беречь платье, и та, кроме платка, в котором было завязано платье, положила его еще в какую-то простыню и спрятала в шкаф, так что, вероятно, оно У него будет находиться в чистоте. Условие заключено на 3 недели, по 3 S[eptember], и процентов за это время он берет 4 флорина. Положим, что это просто ужасные проценты - на 9 флоринов за 3 недели 4 флорина. Weismann гораздо добросовестнее: он взял за 30 франков 2 франка, что совершенно маленькие проценты. Но девочка, дочка Josel'я, Феде ужасно понравилась, так что он мне с особою любовью рассказывал о ее миленьких глазках. Федя принес и положил мне на гладильную доску квитанцию, потом сходил и разменял, купив папиросы. Я выгладила рубашку, но, разумеется, не так, как цеховая прачка. Но что же делать, когда денег нет; надо стараться как-нибудь лучше самой сделать, чем ходить в нечистой. Даже, к удовольствию Феди, грудь была туго накрахмалена. Вообще в глаженье этой рубашки я превзошла себя, - так мне удалось хорошо ее приготовить. Отдали за обеды 3 флорина, осталось около 5. Пообедали, и Федя немного спал, а после сна мы пошли на почту. Федя меня уверял, что сегодня нечего и ждать, но мы все-таки зашли. Почтарь меня увидал и сказал, что для меня есть, и поспешно отыскал мой пакет. Он был адресован на имя Феди, но так как надпись была сделана Ванею, то я поскорее распечатала, пока Федя расписывался. У нас даже не потребовали нашего паспорта, как в первый раз, потому что, как он сказал, что если мы спрашиваем, то это к нам и есть. Я распечатала и узнала, что нам прислано 100 рублей, а на флорины 156 флоринов. Мы вышли из почтамта и зашли в ту контору, где я уже раз меняла билет, но там нам сказали, чтобы мы пошли к Meyer. Мы сначала и не разглядели, что билет был не на Париж, как в тот раз, а на Баден-Баден, к банкиру Мейеру. Мне помнится, что когда я раз гуляла по набережной этой речки, то мне как-то запомнилось имя какого-то банкира. Мы отправились, и хоть Федя уверял меня, что я его не туда веду, но мы скоро отыскали его, и Федя получил от него 156 гульденов, в бумажках, по 5 гульденов каждая. Но, боясь потерять, он разделил деньги таким образом, что у него останется 100 гульденов, а я возьму 50. Я взяла и всю дорогу боялась, как бы мне их не потерять. Потом мы пошли прогуляться и всю дорогу рассчитывали, что нам теперь выкупить, как сделать, но когда рассчитали, то увидели, что если мы теперь все выкупим, то у нас решительно ничего не останется. Федя тут предложил зайти к Moppert, или, как Федя его называет, Bender, и выкупить у него серьги и кольца. Я боялась, чтобы деньги у нас как-нибудь не вышли, и что гораздо прочнее будет, если мы выкупим вещи, и тотчас же согласилась на это, но без билета он бы не выдал, и потому решились идти домой за билетом. По дороге мы зашли за фруктами и купили у 3-х торговок. Фрукты здесь очень дороги, именно за 1/2 фунта винограду мы заплатили 30 Kreuzer'ов, за сливы по 18 Kreuzer'оы за дюжину, - это довольно большая цена для здешних мест. Яблок здесь совершенно нет; сами торговки говорят, что яблоки незрелы и кислы, но мне так давно хотелось их, что я купила себе одно. Пошли мы домой, и Федя предложил мне идти вместе с ним, но я страшно устала и мне нездоровилось, потому что нужно было все-таки принести домой вещи. Я стала его упрашивать сходить за вещами, но не заходить на рулетку и сказала, что если он мне не даст честного слова, то мне придется идти с ним. Феде это показалось обидным, и он спросил: что это значит "идти с ним", и как бы я могла ему помешать идти на рулетку? Я отвечала, что я бы стала его упрашивать не ходить, стала бы умолять его. Когда я ему потом заметила, что, кажется, он обиделся, то он сказал, что этого не было, что как же он будет на меня обижаться, что я совершенно в праве была даже совсем не давать ему денег. Он ушел, а я хотела позвать хозяйку, но так как ее не было у себя, то я отложила отдачу до завтра. Я все посматривала на часы и думала, что если еще через 1/4 часа Федя не придет, то я непременно пойду за ним на рулетку. Но он пришел и принес серьги и кольца. С него взяли 78 гульденов и 10 Kreuzer'ов, так что за кольца пришлось процентов всего только 2 франка. Это очень мало.

   Я отдохнула и была уже готова, и мы отправились с ним гулять. Сначала взошли на высокую гору, наверху вокзала, и слушали там музыку. Сегодня была музыка военная, баденские fusilleurs {Стрелки (фр.).}, превосходная музыка. Играли отрывки из "Волшебной флейты" Моцарта, "Lucia Lamermoor", из "Жидовки"³⁴ и еще несколько превосходных пьес. Мы немного гуляли, а потом Федя свел меня в читальню, а сам отправился на рулетку, сказав, что скоро придет. С ним было 11 гульденов и серебряные монеты и 20 гульденов бумажками, всего-навсего 31 гульден. Хоть я и просила его не трогать бумажек, но была убеждена, что он и их проиграет непременно. Я сидела в читальне уже больше часу, сидеть мне наскучило, да к тому же еще беспокоила мысль, что это Федя так долго не приходит и не проигрался ли он? Наконец, я решилась на такую вещь: вышла из читальни и отправилась в вокзал {Ф. М. меня с собою на рулетку не брал, находил неприличным, чтобы там появлялась его жена, и мне строго настрого было запрещено приходить в вокзал (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Здесь сию же минуту отыскала Федю. Он стоял у самого стола, играл, и я видела, что у него в руках была целая пачечка серебра; следовательно, думаю я, он не проигрался, а, может быть, даже и выиграл, так что, право, не худо будет, если я его оторву от стола, иначе он непременно проиграет. Я думала, что если он проиграл, так ему и не показываться, а опять уйти в читальню. Но надо было оторвать его под каким-нибудь предлогом, иначе он непременно бы захотел играть еще, даже, вероятно, был бы очень сердит на меня за мою излишнюю заботливость о нем. За ним стояли двое мужчин, но они уступили мне место, и я дернула Федю за рукав. Но у него была ставка, и он смотрел, выиграл ли он, так что ему обернуться никак нельзя было. Потом он увидел меня, но так как он выиграл, то дожидался отдачи денег, чтобы уйти. Он вышел, но взглянуть на него было просто страшно: весь красный, с красными глазами, точно пьяный. Он спросил меня, что мне нужно и для чего я его отозвала. Тогда я сказала, что ко мне в читальне обратился с вопросом два раза какой-то господин, что я его не поняла, не отвечала ему, а потом, немного погодя, и вышла. Он также вышел за мной, но увидав, что я вошла в вокзал, оставил меня; что мне сидеть в читальне вовсе не хотелось, потому что я боялась, что он начнет еще говорить, а не отвечать было бы невозможно; поэтому-то я и решилась обратиться к его помощи. Федя, очевидно, очень рассердился на мнимого нарушителя моего спокойствия, просил меня показать его, рассказать, как он одет и какое у него лицо, и ужасно хотел, чтобы этот негодяй с ним встретился. Федя очень извинялся, что не сию же минуту отошел от стола, и объяснял это невозможностью; да я решительно и не сердилась на это. Потом мы довольно долго ходили, заглядывали опять в читальню, как бы ища этого господина, но его там, разумеется, не было. Потом я объяснила Феде, что может быть, этот господин спрашивал меня о газете, но так как думал, что я его не расслышала, то повторил свой вопрос еще раз, но вовсе не в смысле обиды, а мне было неловко оставаться там, поэтому-то я и ушла. Я даже просила Федю простить меня за это; он отвечал, что и так было довольно поздно, следовательно, пора идти. Он прибавил еще, что сначала подумал, что я пришла, чтобы отвлечь его от игры, но я уверила его, что это было бы невозможно, а что тут была основательная причина. Мы сосчитали деньги и оказалось у Феди 29 гульденов, да еще что-то, так что он был в проигрыше всего-на-всего в 1 гульден и 20 или 10 Kreuzer'ов. Ну, проигрыш невелик, я была рада что он этим отделался, а не проиграл всех, да и он, кажется, был этому рад. Потом мы зашли к Messmer и отдали вчерашнего долга 3 гульдена 20 Kreuzer'ов и купили сыру. Им показалось, вероятно, что Федя вчера забыл деньги дома, ну, а сегодня вот мы и пришли, чтобы заплатить вчерашний долг. Пришли домой; Мари сегодня гораздо услужливее, чем обыкновенно: видит, что деньги получили, так и ну прислуживать. Сыр оказался очень хорошим, так что мы с удовольствием поели. Потом, так как у меня немного болела голова, я легла спать, а в 3 часа ночи меня разбудил Федя, придя прощаться. Он был очень мил и добр, говорил, что меня очень любит, говорил, что хоть мы иногда и вздорим, но это ничего, что он никогда не был так счастлив. Что бывают же у нас такие счастливые минуты, как теперь. Наконец, он лег, а мне, я не знаю отчего, может быть, от крепкого чаю, не спалось, да и живот болел немного. В 1/4 четвертого Федя меня еще что-то спросил и потом начал засыпать, как вдруг, минут через 10, начался припадок. Бог сохраняет мою Сонечку или Мишу. Он не хочет, чтобы я испугалась и, таким образом, выкинула ее, и потому припадки бывают или днем, или вот, когда случился ночью, то я не спала. Вообще странно, потому что я всегда очень скоро засыпаю после того, как Федя придет со мной проститься. Я сейчас же вскочила с постели, но свечки у меня не было; я побежала в другую комнату и зажгла там. Федя лежал очень близко головой к краю, так что одна секунда, и он мог бы свалиться. Как потом он мне рассказал, он помнит, как с ним начался припадок: он еще тогда не заснул, он приподнялся и вот почему, я думаю, он и очутился так близко к краю. Я стала вытирать пот и пену. Припадок продолжался не слишком долго и, мне показалось, не был слишком сильный; глаза не косились, но судороги были сильны. Потом он начал приходить в себя, целовал мне руки, обнимал меня. Потом он окончательно пришел в себя и никак не мог понять, отчего я сижу около него, зачем я ночью пришла к нему. Потом он спросил: "У меня был вчера припадок?"; я отвечала, что был сейчас. Он меня очень целовал и говорил, что любит меня без памяти, что обожает меня. После припадка у него является страх смерти {Страх смерти был всегдашним явлением после припадка, и Ф. М. умолял меня не отходить от него, не оставлять его одного, как бы надеясь, что мое присутствие предохранит его от смерти. (Примеч. А. Г. Достоевской).}. Он начал мне говорить, что боится сейчас умереть, просил смотреть на него. Чтобы его успокоить, я сказала, что приду спать на другую кушетку, которая стоит у его постели, так что буду очень близко, и если что с ним случится, сейчас же услышу и встану. Он был этому очень рад; я сейчас же перешла на другую постель. Он продолжал бояться, молился и говорил, что как бы ему было теперь тяжело умирать, расстаться со мной, не видеть Сонечки или Миши, как бы ему было это больно, и просил меня беречь Сонечку, а утром, когда проснусь, непременно посмотреть на него, жив ли он. Но я его убедила, чтобы он лег спать и ночью не боялся, обещая, пока он не заснет, сама не спать. Было уже 5 часов. Наши кузнецы поднимались, сначала стучали над нашею головой, одевались (потому что они спят на чердаке), а потом сошли вниз и начали стучать молотками. Я долго не могла заснуть, наконец, уснула. В 8 часов Федя вставал с постели и курил папиросу. Он посмотрелся в зеркало и увидал, что на лице его выдавились два больших красных пятна; он сказал мне, что голова у него ужасно болит. Я постаралась не п