Словцов Петр Андреевич - Историческое обозрение Сибири

еваром, торговцем и деятельным домовладыкою, он по способам обширного хозяйства служил Чердыни и государству своею предприимчивостию. Глядя на ход вещей выше и далее своего времени, он в 1581 году выписывал искусных мореходцев из Антверпена и, вероятно, других мастеров из ганзейских городов.

   Без сомнения, вслед за строгановскими промыслами дошла до правительства и Европы молва о Сибири, которую и правительство и Европа полагали за Уралом, тем уверительнее, что при перевале на восточную сторону, выше Лялинского спуска, русские нашли ничтожную речушку Сибирку в широте 59® 12'. С половины XVI века летописи начинают говорить об Едигере (Етыгаре по татаро-тобольскому выговору) и потом о Кучуме. Государственные листы в разных грамотах называют первого сибирским князем, а последнего сибирским царем {*}.

   {* Из ногайских грамот, помещенных в продолжении Древней Вивлиофики, и из собрания государственных грамот выписываются все слова, сказанные или писанные о сибирском князе Едигере и потом о сибирском паре Кучуме в предположении - нельзя ли из этого извлечь что-нибудь дельное.

   О Едкгере. Царь Иоанн 13 сентября 1563 г. объявил ногайским посланцам (часть X), что сибирского князя Едигера посланца Чибиченя повелел отпустить.

   Там же, в грамоте к ногайскому князю от 22 сентября, царь писал: "Твоей дочери, жене сибирского князя, и сына ея не отпустил к тебе для того, что зять твой, сидя в Сибири на нашем юрте, не дает дани, за что я хочу ему мстить и доступать тот юрт, дабы после наделить им твоего внука. На сей раз я не отпустил к тебе сибиренина Тагикина, потому что он пришел ко мне из Сибири в посольстве от царевича АхметКирея, а сибиренина Чибиченя велел отпустить". В грамоте царя Феодора I к Кучуму от 1597 г. выводится родословие владетелей сибирских, как будто бы последовательно правивших Сибирским юртом, т.е. после Ибака князя Тайбучина рода, после них Махмет К..., после него князь Кизый, после князь Едигер, и все они давали (будто бы) дани отцу и деду Феодора.

   О Кучуме. В 1564 г. ногайский князь, преемник Измаила (часть XI), писал к царю, что между ими и сибирским царем ходят люди ветовые, и "ты бы Маминшиха и Тагикина батыря, приехавших к тебе из Сибири, отпустил: они люди мои из Тюркменулуса, а сибирский посланец Тагикин в Сибири был мне другом". В июне 1565 г. царь, посылая к ногайскому князю посланца, велел говорить, что сибирский царевич Муртаза (вероятно, Маметкул) наделал множество обид моим данникам, и поэтому Маминшиха и Тагикина отпустить непригоже.

   В 1577 г. к Лачинову, к ногаям посланному, приезжал от имени сибирского царя посланец Тайляк и говорил, что Кучум хочет быть в дружбе с царем московским. Этот Тайляк прислан к Ик-Мирзе за лошадьми и овцами, следовавшими от Мирзы в калым за дочь Кучумову. Другой посланец, Мальцев, доносил царю, что сибирский царевич Алекочума (алей Кучумов) женился на дочери ногайского князя, который вскоре писал к царю, что, выдав дочь за сына Кучумова, сроднился с царем сибирским. В марте 1578го, а не 1575го, как написано в книге, царь, изъявляя удовольствие насчет нового родства, извещает, что прошлым летом был в Москве от Кучума посланец, с обещанием давать дань, какая издавна лежала на сибирской земле, и что царь хочет брать ее по старине, за чем и отправлен с Кучумовым посланцем Добыча Лачинов. Отсюда следует, что первая грамота от Кучума, вольного человека (Усбека), привезена была в Москву в 1577м, несмотря на то, что она во 2й ч[асти] государственных грамот напечатана под 1570 годом. Этот татарский барон выказывает в своем послании и самохвальную решимость к войне, и податливость к миру. В той же части государственных грамот выставлена под 1571 г. присылка посланца Таймоса и гонца Аисы, которые от лица Кучума привезли тысячу соболей; и договорились ежегодно за сибирскую землю давать дани по 1000 соболей и для посланца по 1000 белок, и сему договору, утвержденному в Москве, надлежало свершиться в Сибири, при свидетельстве посланца Третьяка Чабукова, который и отправился с приезжими двумя татарами. Тут, в сообразность с прежнею пересылкою, надобно вместо 1571го подразумевать 1578 год. Нельзя упрекать меня в самоуправстве хронологическом, потому что в самой выписке из титулярника заметна путаница во времени и в написании года: то 1699, то 1572г.

   В грамоте к тарским воеводам 1597 г. Кучум, изгнанный и скитающийся по Вагайской степи, просит их, чтобы из захваченной посылки, которая была везена к нему, отдать один тюк с лекарствами от глазной болезни. Грамота скитальца оплавляется: "Бог богат".

   Царь Феодор в грамоте 1597 г. укоряет Кучума в прежнем убийстве посланца Третьяка Чабукова, присланного за данью (за свершением договора) и в многократных нашествиях на пермскую землю (которые, впрочем, надобно относить не к Кучуму, а к вторжениям вогуло-остятских партий). Царь христианский, забывая все неправды ханаубийцы, приглашает сего степного скитальца приехать в Москву и воспользоваться великими милостями, по примеру сына и племянника. Едва ли эта грамота дошла до Кучума, который в том году исчез с глаз Сибири.

   Вот все положительно известное об Едигере и Кучуме.}

   Из сокращенного чтения тех листов открывается:

   а) Что Сибирь не есть слово местное, от вогулов или зырян занятое, но общее уральским племенам, слово, затверженное многочисленною ногайскою ордою, господствовавшею на Яике и распространившеюся до Дона.

   б) Что пространство земли, называвшееся Сибирью Едигера, не далеко лежало от главного Ногайского юрта; и едва ли юрт Сибирский не стоял между Исетью и Миассом, при озерах Иртяше и двух Наннягах, где на южном берегу одного из озер виден курган из полевого шпата, с древним укреплением и рвом, обведенным около кургана наподобие венка, а на северовосточносеверном скате мыса, при протоке между обоих Наннягов, еще не осыпался ров, на 130 сажен выказывающийся. К предположению юрта Едигерова на этом месте склоняет грамота царя Иоанна от 30 мая 1574 г., в которой нашествие Маметкула представляется, хотя и не буквально, с верховьев Тобола.

   в) Что пределы сего юрта на западе Урала могли простираться от истоков Уфы до Утки, близ которой, в значении границы, течет другая речка Сибирка, впадающая в Чусовую, в широте 57®9'; что юрт Едигеров, населявшийся черемисами, вогулами, башкирами, а к стороне Тюмени татарами и бухарцами, и к Миассуногаями, не потому ли лежал на сердце ногайских князей, Измаила и Тинехмана, так искренно заступавшихся у московского государя за сибиренинов.

   г) Что нет исторической достоверности относить юрт Едигера на Иртыш, как потому, что первые дани с него пересылались северными, т.е. ближайшими путями, что Тобол и Иртыш, если бы сведомы были правительству Иоанна, чрез описания московских бывальцев или посланцев, не были бы пожалованы вместе с Обью дому Строганова в 1574 г., т.е. в то же лето, когда приезжал от Кучума посланец с первою грамотою, так и потому, что владетельные юрты Сибири не всегда бывали в одном месте, например, хан Онсон кочевал на устье Ишыма, Тайбуга с детьми на Туре в Тюмени, внук его на Иртыше, где после был Искер Кучумов.

   д) Что, судя по согласию Иоаннову брать дань с Кучума по старине, или иначе по тысяче соболей и по стольку же белок, приходится отвергнуть преувеличенное показание никоновского летописца насчет дани Едигеровой {По соболю и белке с головы 30 700 улусников Едигеровых.}, показание, беспрекословно допущенное в 6м томе И[стории] Русского] Н[арода Н. Полевого].

   е) Что, если раз усомниться вАбулгазиевом выводе родословия Кучума из шейбанцев, нечем уже увериться в пресловутом происхождении его, потому что ни сам Кучум, называющий себя вольным человеком, ни ногайский князь не говорят о важности его рода, да и по изгнании с Искера не оказалось у него никаких связей с Бухарией, равномерно и в счастливое время связи его ограничивались сватовствами с ногаями, для умягчения мести их за низложение Едигера.

   и) Что если Кучум с племянником Маметкулом, при разных своих перекочевках, разорил владения Едигера и в другой раз успел уходить его с братом Бекбулатом, чему надлежало случиться около 1556 и 1572 годов, все нельзя определить времени прихода мнимый шейбанцев на Искер, едва ли кем занятой, потому что появление их на Искере не есть следствие похода воинственного, а постепенная перекочевка с места на место, где и удавалось подбирать толпу охотников для преднамереваемого нападения. Поэтому выводимое летосчисление ханства Кучумова на Искере {Искер по производству с яз[ыка] татарского значит старое городище, чем он и был до занятия Кучумова.} не может быть достоверным.

   к) Что приближение Маметкула (Махмет-Кула) к чусовским городкам, конечно, случилось в то же время, когда ему удалось разграбить или разрушить владение Едигера, а не в особливом походе с Искера, как с точки отдаленной. Впрочем, странно то, что по нашим летописям Маметкул подходит к Строгановским городкам не с дружиною чжагатайцев, татар, ногаев или башкир, а с сволочью закамских черемис, мордвы и т.п. Тот ли это Махмет-Кул, который впоследствии пленен Ермаком, или другой Махмет-Кул, из ногайских мирз, живашй в Москве в предохранении и упомянутый в ч. XI Продолжения Др. Вивл. на 142й странице? Тождеименность ординцев, часто коверкаемая легковерными летописцами, не раз затрудняла критическую историю.

   л) Столь же трудно разгадать незнание, в каком летописи, по приходе волжских казаков на Чусовую, держат Семена Строганова в рассуждении сделанного в Сибири убиения царского переговорщика, так как бы этому мужу, имевшему близкие знакомства в Чердыни, Казани и Москве, вовсе было неизвестно ни о предварительном договоре с Кучумом, ни о последовавшем бесчеловечном поступке его. Есть и другие статьи, показывающие, в каких потьмах ходили летописцы, при сближении с Сибирью, пока Ермак не дошел до устья Тобола и приступом не взял 23 октября 1581 г. Подчувашского нагорного укрепления.

   Вскоре, по овладении Искером и духом устрашенных жителей, можнобыло смекнуть, что ландкарта Кучумовой Сибири или ханства Иртышского ограничивалась к северу речкою Демьянкою, в Иртыш падающею, к востоку юртами Вагайскими, к югу холмом Атбашским, где после был наш острог, к югозападу устьем Туры, к западу устьем Тавды. Далее же сих пределов кочевали союзники малозависимые или независимые: остятские князцы, барабинцы, киргискайсаки, ногаи, туралинцы Чингидинского улуса, князцы Вогульские, Епанчинский и Пелымский. Ханство Кучумово ныне вмещается в уезде Тобольском, как моллюск в раковине.

   Потомство будет спрашивать, кто такой был Ермак {Ермак сказывал о своем происхождении, что дед его был посадский Оленин, а отец, принужденный искать пропитание инде, сперва приютился на УстьКаме, потом переселился, с прозванием Поволжского, на Чусовую к Строгановым, с двумя сыновьями, из коих один назывался Василием, т.е. он сам. Тут Ермак привык к разгульной жизни на судах; после чего оставался шаг до известного промысла каспийских флибустьеров. Поэтому Ермак, с возвращением на Чусовую, увидел свою родину; следственно Горнашитская пирамида, для Тобольска вытесанная в память Ермака, может считаться поминком родины (из Тобольского Сборника).}, облагородивший себя счастливыми успехами доблести, и в тех ли намерениях, в каких кончил знаменитое свое дело, было оно им предпринято?

   История, редко не краснея за своих героев, с откровенностью отвечает за казака, превзошедшего свое имя, свое намерение, и ныне идущего среди потомств а вровень с историческою пирамидою, - отвечает, повторяем, что Ермак принадлежит к особливому разряду людей необразованных, которым, как говорится, на роду написана большая игра желаний и надежд, поочередная смена удач и опасностей, которые, несмотря на тяжкие испытания, неуклонно стремятся к целям своих впечатлений и среди бедствий бросаются из отваги в отвагу, ощущая в духе какую-то мечту чего-то лучшего, пока схватят венок мечты или сделаются мучениками ея. Завоеватель Кучумова юрта действительно схватил венок свой, покорил страну, собирал дани и в очаровании самоудовольствия с месяц принимал подданство устрашенных аулов на свое имя {Фишер на стр. 134 и 135. То же у Миллера. Кажется, что Ермак, отправив Кольцова в Москву с донесением о покорении Сибирского царства и с богатым приношением даней, желал присылки войска, а не смены себе. Ибо, когда кн. Волховской от царя прибыл на Искер с 500 ратников и с преимуществом власти, Ермак перестает действовать, не заботится о продовольствии прибывших казаков, умирающих от голода и цинги, пока не скончался воевода Волховской. Тогда Ермак опять начинает принимать известные ему средства к обеспечению здоровья команды. Чему это приписать? Ошибке ли воеводы или оскорбленному честолюбию Ермака?}, а не на имя своего природного государя, которого столица за десять лет (1572) была превращена в пепел от крымцев, и чуть ли еще не пылала она в голове Ермака - хана иртышского, попрекаемого старыми расчетами совести.

   Но приятно ли сибиряку, многократно любовавшемуся на Искере нагорным и подгорным ландшафтом, на Искере, где некогда кручинный Ермак с умилением выслушал милостивую грамоту царя Грозного, удовлетворенного отмщением хану-убийце, где с благоговением принял дары царские с двумя кольчугами, - приятно ли менять события важные, минуты торжественные на подозрения недобрые, в угодность исторической строгости?

   Введением сим хотелось, да не удалось, сказать главнейше то, что промышленность звериная познакомила Россию с северною полосою Восточной Азии, что она же, чрез посредство промышленника вооруженного, каким представляется Ермак в первоначальном намерении, заманила Россию в Сибирь, и что Правительство с лишком полтора столетия, не иначе как по частной идее усвоения промышленности, управляло судьбою сей страны, не вдруг обратившей на себя лучшее воззрение.

   Предыдущего изложения довольно, чтобы читателю не ожидать от нас сказок об истории татарской {С чего стали называть известные орды татарами? Этот вопрос, по словам о. Иакинфа, рассмотрен худо Клапротом; но и решением самого критика, помещенным в Записках о Монголии, решением натянутым, едва ли можно удовольствоваться.}. История Сибири для нас выходит из пелен самозабвения не ранее, как по падении ханской чалмы с головы Кучумовой. Касательно повествования о приобретении, заселении и дальнейшем завладении страны, с Урала до Авачинской губы, это дело сделано Миллером, светильником архивов, уже истребленных огнем и временем {Дела, столбцами писанные до 1700 г., замечены мною в Верхотурье, близ Туринска в Панаевой фабрике, в Нерчинске и Якутске. Есть и в Кузнецке до сотни столбцов, восходящих к царствованию Михаила и без описи легко исчезающих, как и недавно (после 1822 г.), было взято несколько столбцов бывшими начальниками. Не святотатство ли это для истории? Вообще старина юридическая попалась в опалу с открытия наместничеств, все прежнее было брошено с пренебрежением.}, хотя оно сделано вполовину и, к сожалению, безвозвратно: историограф не спохватился выписать число сил, какими жили страна и управление. Хотите ли нравоописания сибирских племен и сличения их наречий? То и другое исполнено, на первый раз, хотя этнография наша, без коренного изучения наречий, в их историческом ходе, изображает одни наружности обычаев, кажущихся то смешными, то глупыми, без углубления в сокровенные основания. Равномерно и тонические своды наречий не во всей полноте удовлетворяют цели, для которой предпринимались те своды, т.е. для узнания сродства или чужеродства племен. При всем том, благодаря академикам и другим ученым мужам, преимущественно же мановению и мудрости монархов России, ученая история Сибири, со времени второго путешествия Берингова, сделала большие шаги на пути человеческого ведения. Миллер, Гмелин, Штеллер, Крашенинников, Делиль дела Кройер, Красильников, геодезисты и флотские офицеры, более или менее искусные, первые открывают на необъятном пространстве страны некоторый таинственный праздник, в тихом созерцании природы, во славу неизреченного Зиждителя. За ними поочередно восходят на горизонте нашем другие созвездия испытателей, но здесь не место именовать их, а лучше подумать, что остается еще сделать.

   Что остается сделать? Этот вопрос щекотит сибиряка, который не приготовился быть ориенталистом для окрестных наречий и который не прицепился ни к одной ветви естествознания. Он мыслит, что возобновить в памяти сибиряков изменившийся состав управления, как быль, уже не существующую, напомнить постепенность мер и видов правительства, более или менее по обстоятельствам поспешествовавшего благоустройству или безопасности страны, выставить учреждения, ускорявшие или замедлявшие проявление сил жизни, а более всего представить жизнь частную и общественную, он мыслит, что это зов его, слышимый из-под развалин 250 лет.

   Откликаясь на зов сей и принимая к сердцу как усмешку, так и скорбь родины, я недоумеваю только в одном: история страны невеселой, зимуя среди пестрых нравов и обычаев, без мечтаний славы, без проявления гения, без побед, без политики, история, не видавшая у себя Великих мира, кроме великих изгнанников его, наследовавшая вместо Эллорских храмов одни курганы или не прочитанные на утесах писанцы, и покоясь с одною книгою законов, под таинственным знаменем креста, безмолвно на вышине возносящегося, безмолвно, быть может, водруженного и в глубине сердец, оправдает ли скромное полуимя Исторического обозрения! Но, если были в стране свои отдельные обстоятельства, свои занятия при особых взглядах правительства, свои последствия, если заметны переходы в усовершенствовании быта частного и общественного, вероятно, читатель усмотрит предметы, не недостойные его размышлений, особенно когда представится ему самому возможность судить, чему и с которой поры Сибирь одолжена была возрастанием, не так скорым: характеру ли ея правителей или невольному шествию вещей; учреждениям ли, собственно для нее изрекавшимся, или влиянию общих государственных узаконений?

   Чтение, по рассматриваемым переливам в бытиях страны, делится на неутомительные роздыхи, или периоды.

  

  

  

   1. Наследство, какое нам досталось от Ермака, есть мраморная пирамида да память благочестивого очувствования и воздержания, двух нравственных пауз, в которые, при наступивших предприятиях сомнительной развязки, не раз он одумывался и жил с дружинами по-христиански. Да! благоговейность и чистота суть преимущества вождей, свыше благословляемых, начиная с Навина вдохновенного до Суворова непостигнутого, вечные символы душевной доблести, какой иначе нельзя бы ни понять, ни изъяснить, при взглядах на удивительные дела Ермака Тимофеевича. Эти два иероглифа духа его, как две царские кольчуги, можно бы символически вытесать в качестве барельефов на гранитном подножии тобольской пирамиды.

  

   Мраморная пирамида. Памятнику Ермакову, пирамидальному и четырегранному, собственное имя - обелиск. На сем обелиске высечены надписи со стороны 3. - Покорителю Сибири, Ермаку, с Ю. 1581, с С. 1584, с В. - Воздвигнут в 1839. Подножие из гранита вышиною в 1,5 ар., весу в нем до 5292 пуд. Вышина обелиска в 7 саж., весу в мраморе 6431 пуд., не считая забутки внутри обелиска. В заключение нельзя не сказать, что обелиск в постановке явился на глаза не так высок, как мечталось. Этот памятник для памяти, а не для фантазии.

  

   Если неоспоримо, что от завоеваний необыкновенного казака ничего нам не осталось, даже и мнимой перекопии {Письма из Сибири, 1828 печат. В них доказана небывальщина Ермаковой перекопии и ничтожность Сибирской летописи, 1821 г. изд. Г. И. Спасским. Энц. Словарь в VIII томе еще продолжает уверять, что Иртыш будто бы ушел из Вагайской Луки в Миллерову перекопь.}, то возобладание Сибирью, возобладание не шаткое, конечно, было творением царским. Оно началось с 1585 г., когда первый русский городок явился на Оби, против последнего устья Иртыша, и, по слову воеводы Мансурова, привел пушечным выстрелом в трепет скопища вогулов и остяков (1) {"Ссылки на грамоты и указы" в конце периода (В. З.).}. Вот где опнулась русская держава над Сибирью и встревоженные остяки вызвались в 1586г. чрез старшину Лугуя вносить царю двугодовой ясак (по 14 сороков соболей) на Выми, в том расчете, что после дани незачем русским являться на Обь: но остятская политика дала промах. Русская держава вскоре перенеслась в Тюмень, потом в Тобольск, из которого она распространялась смело и который в 1590 году сделался главным местом Сибири. В 1594 году правительство освободило кетского из остяков старшину Алачева с братом, за оказанное усердие, от платежа ясаку с 11 душ, дабы чрез них удобнее распространять и власть и дань ясачную. В 1596 году велено в сибирских городах принимать торговых бухарцев с возможным приятством и с привозимых товаров не брать пошлин, которые поступали уже в казну с покупателей подданных. В ноябре 1597 г. издан закон, что бежавшие, за шесть и более лет люди, чьи бы они ни были, остаются в своих убежищах. Этот закон придуман не для Сибири, но он, по уважению 6летней давности, стал доброю закваскою Зауральской земледельческой населенности. С тех пор свободное новоселье русских в Сибири как бы благословлено законом, и отлучившиеся из отчин, из деревень, начали приселяться за Уралом, ктридцати семьям, которые по грамоте 3 мая 1590 года из Сольвычегодска посланы в Сибирь с лошадьми, коровами, овцами и земледельческими орудиями {Акты Археограф. Экспедиции, том I.}; стали приселяться и к другим

   2. Какими же туземцами была населена Сибирь в то время, как русские спознал и ее до берегов Енисея? Теми же племенами, какие и ныне видим, в меньшем только числе поколений, которые, во время русского завладения или вымерли, или уклонились на юг: к последней категории относятся ногаи, киргизы и калмыки. Таким образом, племена западной или первоначальной Сибири состояли из остяков-финнов, как древнейших насельников, из вогуловугров, потом из самоедов, позднее водворившихся, и наконец из татар турецкого происхождения. Вогулы называли себя манзи, остяки - хандихо, самоеды - хазови, а до совершеннолетия ниючи; они же от остяков прозваны урьягами, с чем сходствует и книжное название урянхаев. Что касается до татар, то они называют себя мусульманами, если не идолопоклонники, или слывут от мест, как то: барабинцы, абинцы, качинцы, кизилы или чулымцы, саянцы. К ним же причисляются, хотя и несправедливо, выродившиеся теленгуты, или телеуты, по корню калмыки, по цвету похожи на татар. Вся четверичная населенность с подразделениями, как и Восточная Сибирь с Камчаткою, была не иное что, как намыв обломков, выброшенных из Средней Азии, когда она пенилась переворотами племен, а пенилась многократно, во времена хуннов, киданей, нючжей, татаней и чингисханцев. Все они, по нынешнему обобщению, принадлежат к семейству финнов {Так говорю я в духе времени, но наизусть не верю, чтобы по всей северной полосе от восточного океана по Китайскую стену и Алаунскую возвышенность, до Лопии, все были финны. Ни черепословие, ни физиология, ни лингвистика не доказывают сходства.}.

   Такая хаотическая смесь, если почтить татар исключением, смесь дикарей, существовавших звероловством и рыболовством, болтавших разными наречиями, следственно и принадлежавших разным странам и племенам, коих отчизны и места ими забыты, дикарей, скитавшихся за добычами по угрюмым ухожам, любивших, однако ж, ратную повестку сзыва, чувствительных к радости мщения, но неустойчивых, имевших какую-то связь с поколениями смежными, но вовсе не знакомых с понятиями порядка общежительного - эта сволочь человечества, скажите, не сама ли себя осудила на все последствия твердой встречи. Просвистала подле ушей Закаменных пуля из большой пищали, и Сибирь северная стала для России самородным зверинцем, кладовою мягкой рухляди.

   3. Вот туземцы, которые пресмыкались от Урала до Енисея, по трем продольным плоскостям, из которых одна тундро-промерзлая, другая лесисто-болотная и третья хлебородная, заселенная татарами, пахарями в одной крайности. Вот сограждане, поневоле примирившиеся с русским новосельем, потому что не бывало у них в руках огнестрельного оружия {О настоящих успехах инородцев можно здесь заметить, что самоеды ныне из ружья бьют птиц на лету без промаха; что, продолжая питаться по-прежнему сырыми животными и лакомиться рыбьим жиром, употребляют уже взварь из муки и печеный хлеб, для которого у русских обдорцев заведены огромные печи; что от любострастной болезни начали там спасаться взваром из сальсапарели; что, употребляя табак трояким образом, самоеды курят его с приложением моху, а остяки нюхают его с пережженною березовою губою; что дети вогулов и остяков крещеных, хотя и сызредка, учатся грамоте в Тобольске или Березове.}, кроме лука и стрелы, страшной для зайца и тетерева. Они также не были знакомы с письменами, кроме татар, достигнувших письменности чрез чтение корана, в новый довод, что письмена букварные или гиероглифические идут рядом с религиею, начертываемою на камне, дереве, папире и пергаменте. Татары-мусульмане могли хвалиться догматом поклонения Единому Богу, в древности ведомому в одной Иудее, догматом великим и глубоким, но, к сожалению, у них запятнанным чрез присловие пророка-самозванца, мужа плоти и крови, и чрез утешение чувственности в мире и вечности.

   Вогулы, разнящиеся от прочих и наречием, и особливостию истуканов, поклонялись, до призвания в христианство, изображению копья, в камне утвержденного, близ Пелыма, и далее по Тавде и Конде человекообразным кумирам, наряженным в облачения. Благоговение к копью намекает что-то важное, но теперь поздно отгадывать, когда вогулы превратились в христиан.

   У остяков-нехристиан был и есть род кереметей, в которых отправляют странные молебствия и продолжают богомолье плясками и музыкою. У них есть стародавний праздник, доныне отправляемый, при котором в честь одного из главных идолов через три года топят в Оби, при начале губы (в Яровских юртах), оленей по сороку. Осенью с первого новолуния они по ночам празднуют и заунывными песнями как бы возглашают об оптимизме бывалой родины. Божатся водою, землею и волком, как предметами страшными, а медвежья кожа употребляется на подстилку присяги или клятвы. Сия орда, любящая пляску и песню, чувствительна к смерти самых близких сродников, но с женским полом ведет расчет уничижительный. Остячка-родильница, отделяемая в особую юрту, для возврата к мужу очищается чрез окурку; всякая вещь, хотя бы то была веревочка, если случится через нее перешагнуть остячке, окуривается струею или пахучим веществом. Условия упомянутые не имеют места у самоедов {Напротив, по словам штурмана Иванова, самоеды печорские показывают к женщинам все пренебрежение, какое замечено между остяками. Надобно это предоставить дальнейшему испытанию, чтобы поверить разнообразность одного племени. Четырехкратное пут. Литке.}; но есть принадлежности, общие обеим ордам, так, например: детям их не дается имен, кроме шуточных, прежде поступления в повинность ясачного тягла, и тогда взрослым нарекаются действительные имена, заимствуемые из семейства предков. Женский пол ни в девстве, ни в замужестве не заслуживает имен. Не менее странно и то, что у сына самоеда не доспросишься об имени отца, если посторонний не вызовется сказать. Есть, без сомнения, в народном духе основания к такой сокровенности.

   Самоеды, соплеменники манчелов, юраков, камашинцев, сойготов и карагасов, уклонившиеся на тундры Студеного моря {Так называется Ледовитое море в сибирских летописях и в новгородских грамотах на Вотскую пятину.}, начиная с Хатанги до Мезени, куда не может досягать ни образованность, ни порча человеческого общежития, но куда досягает оспа и вино, самоеды доныне сохраняют честность и правдивость. Они не имеют праздников и не чувствуют удовольствий от пляски, хотя с них бы надлежало начинаться этой гимнастике, толь приличной полярному климату. Одна склонность, общая самоеду и остяку, может помирить их с европейским самолюбием, и эта склонность - фантазия, они страстно любят свои сказки. Наука могла бы воспользоваться неожиданными изъяснениями, но кому подслушивать Шахеразаду их без ученого языковедения? Может быть, тогда узнали бы большую важность в лице шамана или шаманки, арктического Валаама и арктической Сивиллы.

   Самоеды признают Бога небесного, именуя его Нум (Numen) и веруют в духов. Сверх того они возят с собою идолов, из дерева тесанных, поклоняются в разъездах и камню, и дереву, и чему вздумается, обмазывая чествуемый предмет звериною кровью. Не достает у самоеда только благоговения к светилам небесным, чтобы помыслить обличать их в неумышленном всебожии. Точно так! Самоед не поклоняется ни Солнцу, ни Луне и не обращает внимания на великолепное зрелище северного сияния; но не в этом он виноват, виноват, что чувство благое и набожное, каким нагрето сердце, расточает он пред вещами недостойными, подобно дитяти, искренно приветствующему своих кукол. Есть сильная причина уповать, что тот же перст, который трогает внутреннюю струну, дико, но всеместно воющую горе, настроит ее во свое время для гармонии истинной, духовной.

   Все сии верования, русскими виденные от Урала до Енисея и какие они увидят далее по северо-восточному материку, пока не придвинутся к кумирням шагямонианского закона, покрываются служением шаманства как общим процессом суеверия. Шаманство происходит от легкомыслия знать свое будущее и от самообольщения предсказателей, чрез мнимое их вопрошение духов, преклоняющихся открывать удачу или неудачу житейскую. При всей грубости, оно облагораживается происхождением от астрологии и родством с семитическим волхвованием, покушавшимся подражать вдохновениям пророков, человеков Божиих. Принадлежности, без которых шаман или шаманка не могут производить свой фокус-покус, требуют жреческого облачения, ночной поры, бубна, кружения, ускоряемого около раскладенного огнища, припева верных, вскружения головы или исступления, падения и самообагрения поддельного своею кровью по примеру лжепророков Бааловых {Третья книга Царств. XVIII, 28.}, вот чего требуют и вместе свидетельствуют о примеси древних языческих религий. Казак того времени смотрел на сцену шаманскую как на диво, промышленник - как на демонское игрище, а глаз верных, разумеется, - как на дело религиозное. В одном ли этом разительное разногласие, когда обыкновенно в точке зрения между божественным и демонским, между чудесным и естественным, помещается ум человеческий? Но разительнее всего неизгладимое свидетельство, что умилостивление неведомого Бога написано у всех на сердце.

   4. Услышав теперь имя казака и промышленника, пора в благодарности признаться, что покорением племен зауральских Россия одолжена дружинам казаков {Под именем казаков в сем сочинении разумеются вообще все служилые того времени: дети боярские, стрельцы, подлинные казаки, литовцы, поляки, немцы, на войне взятые и посылавшиеся на службу в Сибирь. Это сокращение оправдывается тем, что все особые названия служилых после слились в имени казачьем.}, старшинами предводимых по распоряжениям голов и воевод да вольнице промышленников, по большей части из Устюжского края на лыжах или нартах за Камень явившихся, с пищалью и луком за плечом. Последние (почти всегда) впереди обглядывали аул, число жителей, богатство уловов звериных; и, если не считали себя равносильными, соединялись с первыми, чтобы провозгласить найденных инородцев подданными московского государя и обложить их данью ясака, для царского величества. Это было законно, потому что дань есть послепотопная законность всего мира.

   По следам сих покорителей, метавшихся направо и налево по рекам и речкам в лодках, а по льду и тундре на собачьих и ли оленьих нартах, и под стать на лыжах, по следам их воеводы, снабженные наказами, вновь назначали зимовья, остроги, после города {Грамоты в Сибирь насылались из Приказа Посольского при сыне Грозного, не успевшего при себе ничего установить для правления Сибирью, потом, с 1596 г., из чети дьяка Вахрамея (Варфоломея) Иванова, правившего Сибирью под диктантом боярина Б. Ф. Годунова; потом, с 1599 г., из Приказа Казанского Дворца, тогда заведыванного двумя дьяками, и наконец с 1637 г. - из Приказа Сибирского, в котором всегда заседал кто-нибудь из важных лиц. Если правда, что при сыне Грозного Сибирь считалась степным отъезжим полем, то больше правды в том, что укрепление этой страны за Россией принадлежит царю Борису.}, не иначе, как с царских разрешений, выходивших по образцу грамот, дабы с теми вместе испросить прибавку военных команд и огнестрельных снарядов, для ближайшего взимания ясака с прилежащих улусов, равно и для удержания земель и самих жителей в подданстве к государю.

   Заметим вообще, что предприятия завладения не всегда шли от севера к югу, а иногда от середины к северу и опять от севера к югу, в виде огромной латинской буквы W, прорезываемой продольными линиями. Надобно заметить и то, что год заложении какого-нибудь укрепления есть время покорения окрестных улусов. Даром лес не падал под топорами казачьими. Некоторые из укреплений разорялись от неприятелей и потом возобновлялись, некоторые же от перемены обстоятельств уничтожались или изменялись в деревушки, так что имена старинных мест впоследствии часто не соответствуют историческому значению или превышением или ниспадением.

   5. Дабы беспристрастно оценить правительственный план завладения, проведем в своем уме IV линии укреплений, повременно тянувшиеся вдоль Сибири и под конец склонившиеся к северо-востоку по Лене, а отсюда впоперек к югу, как бы в подпору линий недочеркнутых: потому что они, по ту сторону Енисея и Кана, долго колебались без водружения.

   I. На Главной линии заложены {*}: Верхотурье (1598 г.), Туринск (1601), Тюмень (1586), Тобольск (1587), остроги вверх по Иртышу: Каурдацкий, Тебендинский, Ишимский ниже устья Ишима, и все три - 1630; опять города и остроги: Тара (1594), Томск (1604), Мелесский около 1620го на Чулыме, Ачинск (1642), Красноярск в Тулкиной землице (1628). Окончательный проспект сей Главной линии до Байкала обозначится с точками заселения и времени во 2-м отделении периода. Мы называем эту кривулю главною не по действительному проезду той поры, но по срединному положению и по будущей просеке сообщений, потому что водяной путь по северной параллели предпочитался долго правительством и купечество м, несмотря на неудобства климата и широты.

   {* Несмотря на числовую пестроту, признано за лучшее означить города и остроги в порядке топографической последовательности, с отметкою года стройки, дабы одним взглядом видеть поспешность или медленность исполнительности управительной. В пополнение того здесь вкратце показывается, с какими иноплеменниками имели дело города и остроги 4 линий.

   Верхотурье - с вогулами, жившими по pp. Ляле, Лозьве, в предгорьях Урала, а на правой стороне с теми же родами и татарами по pp. Тагилу, Туре и Верхней Нейве. После были на время приписаны Сылва и Чусовая.

   Туринск - с вогулами и татарами вверх до устья Тагила.

   Тюмень - с татарами туралинскими, так прозванными по ограждению юрт от соседних наглостей. Главные неприятели Тюмени: ногаи, киргизы, кучумовцы и калмыки.

   Тобольск - с вогулами по Тавде, к северу с остяками, с окрестными татарами и бухарцами прежнего водворения.

   Три острога вверх Иртыша - с татарами, частью с барабинскими.

   Тара - с татарами, киргизами, кучумовцами и калмыками.

   Томск - с татарами, жив. около вершин Томило Нарыма, с чатскими, жив. по Оми, потом по Оби, с телеутами, киргизами и калмыками.

   Острог Мелесский, 57®17' ш. по Мессершмидту - с татарами чулымскими и кизыльскими, с виду похожими на якутов, киргизы и сюда вбегали для грабежа.

   Ачинск - построен на Июсе собственно для преграждения киргизских вторжений. По разорении снова построен при той же реке, на другом месте, где ныне.

   Красноярск - с татарами кестенскими, жив. по левую сторону Енисея, аринами, котовцами, тубинцами, камашинцами между Каном и Енисеем. Они то подданные, то неприятели, заодно с киргизами и бурятами.

   Лозьва - с вогулами предгорий, после отшедшими к Верхотурью и Пелыму.

   Пелым - с вогулами по Сосьве, частью Тавде, с Кондою Малою и Большою.

   Березов - с остяками до Обдорска, частью с самоедами и вогулами по Сосьве.

   Сургут и Нарым - с остяками обскими. Нарыму добровольно поддался татарский род, именуемый Еушта.

   Кетск - с остяками по Кети, озерам и речкам окрестным. До постройки Енисейска и Красноярска воевал с аринами и тунгусами, а с Мангазеею затеял спор о так называемых енисейских остяках, говорящих особливым наречием.

   Маковский - для охранения судов, оставляемых в вершине Кети. После была тут поверка таможенная при погрузке товаров китайских - нет ли недосмотренных.

   Вельский - для поддержания сообщений и земского порядка.

   Енисейск - частью с остяками от Кети до Енисея, тунгусами, чапогирами, тасеевский род долго не поддавался.

   Мангазея - с самоедами юрацкими, не исключая пясидских; впоследствии юрацкие самоеды, удалясь к левому берегу Енисея, разместились по тундре между лиманами Енисейским и Тазовским.

   Зимовья туруханские и инбацкие - с самоедами и тунгусами, долго не поддававшимися острогу Кетск ом у.

   Остроги Южной линии - служили для ограждения от набегов со степей Миасской, Исетской и Абатской, которая разумелась преддверием степи Барабинской.

   Кузнецк - имел дело со многими родами разных племен, жив[шими] до Абакана, пока Красноярск не вошел в свои права, и с теми же неприятелями, которые были и у Томска, т.е. стелеутами, киргизами, калмыками, а подчас также с кистимцами, тулыбартами, бирюссами, койбалами, бельтирами и прочими саянцами.}

   II. На северной параллели застроены города и остроги: Лозьва ненадолго, до появления Верхотурья, Пелым (1592), Березов и Сургут (1593), Нарым и Кетск (1595), Маковский (1618), а Вельский после Енисейска, застроенного в 1619.

   III. Третья линия, из всех древнейшая, прокрадываясь севером с берегов Выми, Мезени и пр. при указании затесей на лиственницах или при руководстве живых урочищ и в разные времена года, убегая от себя самой то на воды, то на тундры, или в разлоги гор, представляла дорогу промышленничью. Было время, что пустозерцы, ходившие водяным путем до городка Рогового, устроенного вверху р. Усы, зимою проезжали к самоедам, которые, нуждаясь в ножах, топорах, копьях и прочих заповедных товарах {Прочие заповедные товары были ружья, свинец, порох и панцири. Едва ли они могли быть привозимы мелочными торгашами?}, служили им оленями и прикрывали тайнопровозителей.

   Было также время, что от Архангельска и других приморских мест плавали в губу Карскую, из нее в Мутную, а отсюда перетаскивались на реч[ку] Зеленую, падающую в Обскую губу. Эти и подобные пути, писанные то на воде, то на мхах, правительство силилось запретить и затоптать, начиная с царя Бориса. Горо док Обдорский и ост[рог] Мангазейский (последний в 1600 г.) созданы были именно для пресечения беспошлинной и заповедной мены между поморскими торгашами и самоедами, и царь Борис предписывал (2) мангазейским воеводам разведать между торговцами, где лежит их дорога, летняя и зимняя, где по ней становья и городки, дабы годные из них обратить в государевы городки. В самом деле, некоторые проезды узнаны, выставлены на них от городка Обдорского две заставы, Картасская и Собская, а в 1603 г. разрешен переезд чрез тамошний Камень, так как бы удостоверялось, что нет обходных путей.

   В 1620 г. правительство, разведав о потаенных проходах торгашьих, решительно запретило переезд чрез Камень, и не иначе как в ворота Верхотурской таможни. Подобным образом в 1631 г. решено пресечь полуводяную тропу от Оби к Енисею, тянувшуюся по реч[кам] Тыму и Сыму. Потаенный провоз спрятался было в ш. 64® в протоках Ваха и Елогуя, где опять приперли его дозорные заставы. Если посудить по сим примерам, сколь трудно вывесть из ума хитрую любостяжательность и привесть ее в послушание государственной полезности, то не лучше ли вместо застав, тут и там являвшихся, также незаветных и также продажных, не лучше ли бы не пугать торговли безместными требованиями? Тогда пошла бы она в таможенные ворота, стала бы качаться на весах и хвалиться штемпелем. Это урок не историка, а истории, к сожалению безвременный, потому что царствовавший тогда тариф был с двумя руками, внешнею и внутреннею.

   К сей линии, от Обдорска чрез Мангазею проходившей, надобно относить зимовья: Туруханское и инбацкие, учрежденные около 1609 г. Далее за Енисеем эта линия пойдет по Нижней Тунгуске на Вилюй.

   IV. Вот и Южная линия, в двояком намерении брошенная, дабы приурочить от степей плодоносные и вместе приятные места, и оградить притом цепь Главной линии от набегов неприятельских. На ней поставлены остроги: Катайский (1658 г.), Исетский при оз. Лебяжьем (1650), Ялуторовский на Тоболе (1639), Тарханский при устье Туры (1631), Атбашский при Вагае (1633),

   Кондобский вверху р. Кондомы для объясачения бирюсинцев, Кузнецкий при устье Кондомы (1618г.), среди абинцев, знавших плавку руд. На том и кончалась эта линия. Во все продолжение первого периода линия больше по имени, чем по делу, потому что ведена без опоры на собственных ея концах, в далеких отвесах от городов, и связывалась не единовременно, беспечно, не так, как первые линии. К сей же линии, часто прорываемой, но почти всегда неприступной в своих замках, хотя и деревянных, надобно отнести два острога, Сосновский и Верхотомский, в 1657 г. явившиеся на плодоносных почвах, для перерезки вторжений и для связи с своим городом.

   6. Показав перечень завладения Сибирью, сперва быстрого, потом медленного, и признав сие завладение творением царским, мы, сыны Сибири, должны в лице Бориса Феодоровича Годунова чтить искусного хозяина, разумно и деятельно принявшегося за дело нашей родины, несмотря на худую славу, какую он наследовал за изуродование архангельской промышленности при царственном зяте, чрез непомерное угождение вольностям английского торга {Грамота от 29 марта 1588 г. об исключении англичан из таможенных сборов в Архангельске. Акты Арх. Экспед., том I.}. Устроитель Сибири, сперва в качестве ближнего сановника, потом в сане государя, дабы безвозвратно связать Сибирь с Россиею, развил в течение 20 лет, от подошвы Урала к Енисею, непрерывную прогрессию сил, ряд замков и городов, взаимно себе помогавших, как ряд редутов, надвое разрезавших племена подозрительной верности. К се в ер у очутились отделенными вогулы, остяки, частью татары, самоеды, тунгусы - племена, в идее подданства движимые, как их стрелы, и также виляющие после минуты направления. Параллельная Северная линия, разъединив в свою очередь однороднее и надзирая за их расположениями, совершенно с севера обезопасила главную просеку водворений. С картою в руке не лучше можно бы распорядиться. Укрепления в Обдорске и на Тазе, заставы на западном берегу Оби со стороны Обдорска, и другие заставы к Енисею, по правилу подражания позднее брошенные, представляют в Борисе государя, умеющего раскидывать сеть таможенную; в самом деле, если уже решено, что между Сибирью и Россией все привозы и вывозы подлежат в Верхотурье пошлине, то нет и побочных дорог, кроме указной. Можно бы в духе пререкания унижать план устройства подставною мыслью, что естественное направление рек само руководило назначением водворений - можно бы; но не в том ли и выражается ум государственный, чтобы уметь пользоваться раскинутыми силами природы, пользоваться берегами как основаниями населенности, реками как дорогами страны неизведанной? Потом, если в первых десятилетиях не было, по-видимому, думано о начине укреплений, к верховьям рек, с юга в Сибирь вливающихся; не очевидна ли и тут осмотрительность управления в первой половине периода? Конечно, хан Кучум, дважды разбитый двумя тарскими воеводами кн. Елецкими, после послания к ним с красноречивым оглавлением исчез с 1597 г. с глаз Сибири, не сождав царской приветной грамоты; но его ли одного надлежало остерегаться со степи?

   7. Взгляните на юговосток, по опушке тогдашней Сибири, и исчислите неприятелей! Там обитали:

   а) По сю и по ту сторону Уя, обсеянного, так сказать, архипелагом озер, роды ногаев {Ногайская орда, не вся подчиненная одному князю, у которого в лучшее время было под рукою до 300000 м. подданных, стала упадать с 1556 г. и переселяться к Дону и Крыму, потому что по взятии Казани и Астрахани пресеклись ей способы к грабежам. Унижением сей орды Россия обязана уму царя Иоанна, хорошо знавшего: divide et impera. Он, привязав к себе милостями ногайского владетеля, не оставлял жаловать и других мирз, ему не послушных. В XVII веке оставалось вверху Яика немного отдельных мирз, с которыми башкиры уже вели себя наравне.}, господствовавших над башкирами восточно и западноуральскими, которые, с ук