Лесков Николай Семенович - Письма 18811895 гг., Страница 7 - Книги

чего искать не останется. Я вытянул все, что пригодно для темы. - Где я это напечатаю, - это я еще не решил. Может быть, в "Русской мысли" или у Шубинского, если ему нужно. Но это листов пять, а у него всегда "изобилие материала". Прежде же я хочу напечатать образчик этого труда под заглавием "Повествовательные образцы по Прологу". Я дам там два милые рассказа - один во вкусе Л. Н., а другой во вкусе Курганова, - очень интересные. Это я, признаться, хотел предложить Вам на один-два фельетона, что, верно, было бы приятно Л. Н-чу, чтобы рассказ в его духе, стиле и манере явился бы в издании многочитаемом. - Что Вы мне на это скажете? Я мог бы дать это даже к Новому году. - За переписку повести деньги студенту уплочены уже П. Я. Леонтьевой (по 30 коп. за лист). О самой повести я вполне Ваших мнений. Пролог достать можно, но не сразу, и они дороги. Я, однако, закажу и Вас извещу. На днях приду к Вам. Апокрифы писать лучше, чем пружиться над ледащими вымыслами. Меня это занимает. - Что касается С. Н. Шубинского, то, право, говорить стыдно. Ему, словно соску дитяти, надо на кого-нибудь дуться.

А. Н. ПЕШКОВОЙ-ТОЛИВЕРОВОЙ

26 декабря 1887 г., Петербург.

Уважаемая Александра Николаевна!

Поздравляю Вас, не знаю с чем, - так разнообразны и многочисленны фамильные дни Ваши. Покорно Вас благодарю за бювар. У меня еще служит тот, который Вы принесли два года назад. Посылаю Верочке сумочку для платка, а в ней кофейную старинную чашечку. - Рассказ написал "вдоль" и положил лежать и улеживаться, а в удачный час пропишу его "впоперек", и тогда дам переписать отцу Пэтру и извещу Веру. - Гонорар она себе может сосчитать изрядный - около ¥ печ<атного> листа. Называется рассказ "Лев старца Герасима". - Слова "святого" надо избегать, а просто "старец". Ничего неприязненного к Вам не имею, но пребываю в мире и любви ко всем.

Смиренный Николай-ересиарх.

1888

И. А. ГОНЧАРОВУ

2 февраля 1888 г., Петербург.

Высокочтимый Иван Александрович!

В Орле живут две мои приятельницы, тамошние помещицы Страховы, - весьма искусные в переводах с русского языка на французский. Они просят меня испросить для них у Вас разрешение на перевод Ваших "Слуг". Я не могу отказать этим девушкам в том, чтобы довести до Вас их покорную и усердную просьбу. Если это возможно, - разрешите им сделать перевод и послать его к Вогюэ, а если невозможно, то не посердитесь на меня за то, что я позволяю себе беспокоить Вас моею просьбою.

Ваш искренний и глубокий почитатель

Николай Лесков.

P. S. Я пишу Вам, потому что боюсь лично Вас беспокоить, но если позволите, - я приду в то время, какое Вы мне укажете.

И. А. ГОНЧАРОВУ

11 февраля 1888 г., Петербург.

Высокочтимый Иван Александрович!

Статья в "Нови" написана бывшим приказчиком Вольфа, по фамилии Либрович. Он также занимается и литературою под псевдонимом "Русаков", Я об этом узнал впервые теперь, именно по поводу статьи о Вас. Статья эта мне не нужна, и я прошу Вас не беспокоиться возвращать ее мне. Развязность, с которою говорит автор, мне тоже казалась очень странною.

Усердно благодарю Вас за внимание к легенде. Они все очень наивны, и их всегда приходится присноровлять. Я чувствую справедливость Ваших замечаний и высоко ценю Ваше внимание.

Почтительно преданный Вам

Н. Лесков.

А. Н. ПЕШКОВОЙ-ТОЛИВЕРОВОЙ

11 февраля 1888 г., Петербург.

Посылаю Вам рассказ. - Вчера мы его прочитали с Репиным и остались им довольны. Картинка у Вас будет через две недели. Потрудитесь сейчас отдать рассказ в набор и доставьте мне два экземпляра корректуры, чтобы один из них я мог сейчас же послать Репину. От этого будет зависеть скорость в изготовлении картинки.

Вы нехорошо поступили, не сказавши мне, что Стасов отказался просить Репина о рисунке. Я сыграл очень неприятную для меня роль, и это мне урок.

Н. Л.

В. М. ЛАВРОВУ

11 февраля 1888 г., Петербург.

Уважаемый Вукол Михайлович!

Письмо Ваше и рукопись "Сошествия" получил. Не думаю, чтобы она подлежала цензуре, но думаю, что она просто не нравится. Она найдет себе место. "Апокрифов" я поищу в моем архиве. Они действительно нравятся, но их трудно выбирать, чтобы они были цельны и содержанием своим давали цельное же впечатление. Я пишу для Вас в том же фактически-повествовательном роде двух "обрусителей" в Остзейском крае, под заглавием "Фортинбрас и Оберон" (картинки с натуры). Как только допишу и перепишу, так и пришлю Вам, а если найду "апокриф", то тогда пошлю Вам апокриф, а Фортинбраса с Обероном отдам здесь по обещанию.

Ладно ли это по-Вашему или нет?

Напишите, если не ладно.

В "Петербург<ской> газете" было что-то о Бахм<етеве>, будто он и Щедрина зацепил в "свидетели"... Чего свидетельствовать-то? Скажите поклон мой милому Гольцеву. Его за что-то на днях угрызал Буренин.

Дружески жму Вашу руку.

Н. Лесков.

А. С. СУВОРИНУ

11 февраля 1888 г., Петербург.

Посылаю Вам, Алексей Сергеевич, экземпляр "Захудалого рода". Желаю, чтобы он Вам понравился и чтобы Вы его издали. Я люблю эту вещь больше "Соборян" и "Запеч<атленного> ангела". Она зрелее тех и тщательно написана. Катков ее ценил и хвалил, но в критике она не замечена и публикою прочитана мало. Если есть досуг, - пробежите ее. Книжка может выйти в полтинник, и это будет удобно Вам, публике и мне. Я буду ждать от Вас ответа даже с нетерпением, потому что это моя любимая вещь.

Что Вы пишете о притуплении своего вкуса, то это неправда. Рецензии и заметки этого не обнаруживают, да и немолодой век еще не есть престарение. Отчего бы Вам потерять то, что Вы имели?! Это у Вас "мерехлюндия". Но, кроме вкуса, у Вас есть еще и честность в оценке, - чего у других совсем нет. Это меня возмущает глубоко, до страдания. На. днях я виделся случайно с критиком, который говорил много обо мне и о Вас, что мы, дескать, могли бы быть так-то и так-то поставлены, но нам "сбавляют успешный балл за поведение". Я отвечал, что мы оба "люди конченые" и нам искать расположения уже поздно, но что, по моему мнению, в нашем положении есть та выгода, что оно создано органически - публикою, а не критиками, и что критики нам ничего не могут сделать ни к добру, ни к худу. Оно так и есть. Я знаю для себя только один существенный вред, что до сих пор не мог продать собрания сочинений. Это дало бы мне возможность год, два не печататься и написать что-нибудь веское. Изданы уже все, кроме меня, - а меня и читают и требуют, и это мне нужно бы не для славы, а для покоя. В этом отношении ругатели успели меня замучить и выдвинуть вперед меня Сальяса, Гаршина, Короленку, Чаева и даже Лейкина. Слова же в помощь мне - ниоткуда нет, да теперь оно вряд ли и помогло бы делу, важному для меня только с денежной стороны. Но я и с этим помирился и приемлю яко дар смирению нашему. А экономически это все-таки меня губит.

"Катехизис" и "Исповедание" для Вас списывается. Это прелюбопытно, но я сомневаюсь, чтобы это было "народно". Я знаю штунду и в этом "Катехизисе" не узнаю ее. Об этом я Вам сообщу заметку. - О прелестницах по Прологу напишу.

Искренно преданный Вам

Никл. Лесков.

И. А. ГОНЧАРОВУ

12 февраля 1888 г., Петербург.

Посылаю Вам заметочку, которую хотел бы поместить в хронике "Нового времени", с целию рассеять неприятные для Вас "преувеличения". Не откажите пробежать эти строки, и если они не усугубляют путаницы и Вам не противны, то возвратите заметочку мне, а я отошлю ее Суворину. - Вчера был у меня редакт<ор> "Историч<еского> вестника", генер<ал> Шубинский, который ежедневно видится с Сувориным, и при разговоре о "воспоминаниях" Русакова я прочел из Вашего письма ко мне то, что касается этих воспоминаний, - Всем кажется, что это стоит исправить, но я боюсь, чтобы это не было почему-либо Вам неприятно.

Ваш слуга и почитатель

Н. Лесков.

И. А. ГОНЧАРОВУ

13 февраля 1888 г., Петербург.

По духу Вашего письма, Иван Александрович, я должен, кажется, думать, что разъяснительная заметка Вам более не желательна, чем желательна. У меня же нет никаких иных целей, кроме того, чтобы сделать Вам угодное. Следовательно, для меня безопаснее - оставить эту поправку без употребления, потому что в самом деле возможно, что автор тоже захочет поправляться, и дело может дойти до того, что окажется надобность в Вашем собственном слове, - а это Вам сделает неприятность. А потому я не пошлю заметки Суворину. Но позвольте Вам указать на опасность другого рода: "алмаз алмазом режется, а репортер репортером опровергается". Почему Вы не думаете, что завтра или послезавтра какой-нибудь репортер со слуха пожелает опровергнуть Р<уса>кова и напишет своею хамскою рукою самый развязный вздор, который и напечатает без всяких стеснений?.. Вот, может быть, почему и следует предотвращать это строками, составленными более или менее толково и не на задор.

Искренно преданный Вам

Н. Лесков.

В. Г. ЧЕРТКОВУ

5 марта 1888 г., Петербург.

Милый друг Владимир Григорьевич!

Простите меня, что я Вам долго не отвечал. Я хотел Вам прибавить к "Даниле" женщину "Азу", а Суворин целый месяц приловчался, чтобы ее напечатать. Наконец она сегодня только вышла, с посвящением и послесловием, которые должны маскировать ее дух и направление аксессуарами литературно-полемического свойства. Хорошо, что она вышла хоть под этим гарниром. Павел Иванович сердится, но я спокоен: мне думается, что всякий умный человек поймет, зачем положен гарнир, а не подано "о-натюрель". Натюрель бы села и не пронеслась в 30 000 экземпляров во все концы России. Далее, мы можем гарнир отбросить и подать "Азу" в ее чистом виде. Пав<ел> Ив<анович> этим немножко успокоился. Читайте, обдумайте и все подробно и искренно мне отпишите. Я люблю Ваши мнения и дорожу ими. Печатать "Азу" и "Данилу" можете где хотите, но я думаю, что теперь нигде не напечатаете, - разве за границею. Но я на все согласен с Вами, - лишь бы идеи милосердия проходили в народ. Писать так просто, как Лев Николаевич, - я не умею. Этого нет в моих дарованиях, - притом цензура нас развратила, приучив все завертывать в цветные бумажки. Принимайте мое так, как я его могу делать. Я привык к отделке работ и проще работать не могу. - Жалею, что не вижу Вас и Анны Константиновны, с которою, мне все кажется, я будто был уже когда-то знаком, очень давно. Жалею о ее болезнях и немощах и никак не могу оправдывать Вашей настойчивости, чтобы она кормила дитя своей слабой грудью. Вы пишете о "гармонии". Разве одна женщина не должна помочь другой в том, в чем эта слаба? Не понимаю Вас и не одобряю, что Вы делаете и для жены своей и для своего ребенка. Не сердитесь за откровенное слово. Других не стоит говорить. Дружески обнимаю Вас и почтительно целую руку Анны Константиновны.

Искренно Вас любящий

Лесков.

А. С. СУВОРИНУ

18 марта 1888 г., Петербург.

Критическая статья о картине К. Маковского "Смерть Грозного" - очень умна, метка и справедлива. Несмотря на ее спешность, она останется памятною и художнику и читателям. Картина истолкована прекрасно, а что от нее следовало спрашивать - показано еще лучше. Вы напрасно жаловались на утрату чуткости и вкуса, а я вам возражал "в правиле". Это очень хорошая, умная, зрелая и в го же время спокойная и необидная заметка. М<аковскому> стыдно будет, если он рассердится или обидится. Так бы надо писать и обо всех - кроме подлецов (то есть людей продажных), но, к сожалению, - так не пишут ни о ком. К замечаниям о представленном я прибавил бы, что Ирина ни в каком случае не могла "на людях" стоять в той позе, в какой она поставлена около мужа. Как ни исключителен момент, но женщина русского воспитания того. века не могла себе позволить "на людях мужа лапити", а она его удерживает "облапя". Читайте Забелина, вспомните типический взгляд Кабанихи (Островского), схваченный гениально, наконец проникнитесь всем духом той эпохи, и вы почувствуете, что это "лапание" есть ложь и непонимание, как сцена могла сложиться в московско-татарском вкусе, а не во вкусе "живых картин" постановки К. Е. Маковского. Вы этого не заметили, или я говорю вздор? По-моему - я говорю дело... И далее: бездушность женских лиц в картинах Маковского есть их специальная черта. Многим думается, что в русских картинах это и кстати, так как русские женщины "были коровы". Это, однако, глупо и неправда. Были коровы, а были и не коровы, и Ирина, смею думать, не была корова, а она была баба с лукавиной и двоедушием. Неужели это не черты для живописца!.. У Алексея Толстого в "Потоке-богатыре" есть боярышня, которая ругается: "сукин сын, неумытое рыло" и т. д., а потом прибавляет про свой "девичий стыд"... Вот это наша старинная "царевна" и даже "царица": "на людях" очей не поднимает, а "в дальней клети с соборным певцом <...> окарачивает". Художники боятся льстить - это хорошо, - но они не знают, что сами у себя характерную и вовсе не лестную правду жизни крадут. У меня есть этюд головы "боярышни" стыдливой, но <...>, и никто из М<аковских> и Р<епиных?> до него не долезет. Я его когда-нибудь. принесу Вам показать. И не забудьте, что он писан девушкой (то есть настоящей "мамзель", а не "гут-морген".) Что же М<аковский>-то все свою красивую куклу мажет!

А. С. СУВОРИНУ

25 марта 1888 г., Петербург.

Простите, Алексей Сергеевич, что я три дня медлю ответом на Ваше письмецо. Это потому, что хотел ответить обстоятельно. - "Монашеские острова", где описана поездка на Валаам, находится при базуновском издании "Запеч<атленного> ангела". Их кое-кто любит, но я их терпеть не могу и всегда отрываю и бросаю. У меня их нет, именно потому что не люблю их. - Что Вы спрашиваете о Дамаскине?.. Я не совсем понимаю вопрос Ваш. Я о нем ничего не писал; что о нем писал Алексей Толстой, - то Вы знаете: на церковнослав<янском> языке есть "житие" и потом еще "жизнеописание". Я вчера справлялся и ничего не нашел более. По историч<еским> источн<икам> он, надо думать, был "песнотворец" и вообще "художеств<енная> натура" и порядочный интриган. Христианство он понимал навыворот и был неразборчив в средствах борьбы. Это не Исаак Сирин, который искал истины и милосердия, а Дамаскин вредил людям, которые стояли за христианский идеал, и довел дело до "иконопоклонения". Но я все-таки не знаю, что вы спрашиваете о Дамаскине, и, может быть, отвечаю Вам невпопад. - О "Маргарите" надо знать: сколько за него просят и какого он выхода? В этом есть разница. Но вообще на что он Вам?.. По моему мнению, - ни на что он Вам никогда не понадобится и никакой прелести в библиотеке не составит. Лучше уж купите когда-нибудь одну книгу (рукописную) "Зерцало великое", чтобы человек мог прийти к Вам и просить позволения "позаняться", а то срам, что надо в Москву к Буслаеву ездить. А "Маргаритов" сколько угодно у староверов, и им их и читать, а литератору они ни на что не нужны. - Таково мое посильное мнение. - Что "Аза" Вам нравится - этому я, понятно, очень рад. Я с нею столько мучился (буквально - мучился), что сам к ней примучился. Вчера приходил Полонский, которому я обещал отдать первую черновую, и трогательно меня целовал и все говорил мне милое и теплое. "Аза" писана с любовью и крайне тщательно. - Прошу Вас - велите набрать ее ранее и оставить корректуру у меня на ночь. Это очень полезно. А то принесут на полчаса и сидят над душою. Я еще хотел бы в двух местах крошечку тронуть. - Прикажите тиснуть и прислать, а я возвращу, когда назначите, то есть через ночь. - Книгу Крамского взял с Вашего дозволения и многое в ней проследовал, например о Ледакове, Александрове, Стасове, Исаеве, Булгакове и др. Это лучший способ читать такие книги, и этим же способом узнаешь личность автора... Боже, сколько вздора все мы говорим и пишем! Н. И. Крамской, по-моему, не был "хамелеон", но был "с лукавинкой", без чего "нельзя на Московском государстве жить". Если бы был теперь ловкий фельетонист, - он бы по этой книге мог написать две-три такие штуки, что люди запрыгали бы, кто со злости, кто с радости, но это требует труда - и умного чтения, выборки и лукаво-добродушного изложения. А могло бы выйти много qui pro quo {Недоразумений (франц.).} и много смеху и колкости. - За книгу эту усердно Вас благодарю и кое-где пущу о ней весть в тоне забирающем и духу органа соответствующем. Но позвольте снахальничать и по-купечески еще что-то вымаклачить. В "агенстве" смеются надо мною, - как они "нажили" на "Смехе и горе". Знаете, как это колет... У русских купцов есть обычай в таковых разах давать "утешение". Я похвалился при всех, что выпрошу себе у Вас "утешение" в виде экземпляра Лейкснера, и, может быть, даже в переплете... Посудите теперь: каково мое положение, если Вы на это промолчите? А "прикинуть", право, стоит. - "Подозрительность" во мне, может быть, есть. Вишневский писал об этом целые трактаты и изъяснял, откуда она произошла. Он называет ее даже "зломнительством", но ведь со мною так долго и так зло поступали... Что-нибудь, чай, засело в печенях... Притом я знаю натуру того, с кем рядом упомянут: ему мало прилепить пятно, а еще надо и почесывать, а Вы - человек впечатлительный... Мы много прожили вместе, и я не хочу ничем огорчить Вас и потому вперед себя ограждаю от наветов "мужа льстива и двоязычна". Я люблю сказать прямо и сам прямое слово слушаю без досады и раздражения. Заметку о скотах опять Вам посылаю. Вы ее прочтите, разорвите и бросьте, - мне она не нужна: но разве это не надо знать газете?.. Я не понимаю Вас. Это большое дело. Не нравится Финляндия - вычеркните ее, но ведь р<огатого> скота никуда не пускают... Неужто это не вопрос? Я узнал это случайно - при встрече в гостях, и мне это показалось за любопытное.

Ваш Н. Лесков.

О скоте я слышал сам от инспектора медиц<инской> части в Херсоне, который теперь приехал сюда по требованию начальства. Фамилия его "Сотничевский" (доктор).

А. С. СУВОРИНУ

26 марта 1888 г., Петербург.

По поводу Дамаскина мы говорим о разных лицах, и это я только догадываюсь, а вопрос Ваш и теперь неясен. Чехов, вероятно, говорил Вам о валаамском игумене Дамаскине, чего я не мог вообразить и старался отвечать Вам о настоящем Дамаскине, который просился у калифа "на волю", сочинял "панихиды" и стоял за иконопоклонение против идеалистов христианства.

Любим калифом Иоанн,

Ему что день - почет и ласка;

К делам правления призван

Лишь он один из христиан

Порабощенного Дамаска.

Валаамский игумен Дамаскин (это имя, а не прозвание) - в монашеском мире зван был "валаамский полицмейстер", и эта кличка ему была дана по шерсти. Он был штукарь по вызнаванию секретов, дипломат по сношениям, очень разумный эконом, - знал, где взять и где дать, и вот Вам его фигура и облик. - Как вы держитесь и хотите держаться с "Деш<евой> библиотекой" вещей чисто литературных, то я не думаю, чтобы туда годились Валаам и его "полицмейстер". Говорить о нем правду - значит "терять дружбу" и "дразнить гусей", а повторять бабьи россказни и монашеские "афинейские плетения" недостойно издателя с литературным именем.

Это может делать синод, Тузов и подобные, но не Вы, Чехов - милый юноша, он может быть в каком-нибудь увлечении. Я это знаю, ибо сам все это прошел и описывал "старца Иону" из Выдубецкой пустыни, который оказался прохвостом и с помощью "церквина сына Тертия" оттягал у крестьян соседнего села всю землю и лес, купленные ими "на слово" и "под записочку" у княгини Екатер<ины> Алекс<еевны> Васильчиковой (рожд., Щербатовой), уверовавшей в Иону, как современные дуры веруют в Ивана Кронштадтского. Она завещала "все имение" Ионе (то есть его скиту), а скит на этом основании завел тяжбу с крестьянами, которые купили землю у своей бывшей помещицы "под записочку", и у них эту землю отняли, при содействии "церквина сына Тертия". Мужики (хохлы) сначала ревели, а потом озлились и стали монахов ловить и бить, а отпускали, наклав в порты крапивы. Поднялись дела - усмирения и ссылки... Этих "освященных" особ надо "подождать хвалить, дондеже чудеса сотворят". Валаамский Дамаскин заморил голодом крестьян, возбраняя им ловить рыбу у берегов острова под тем предлогом, что они подвозят ром, которым его монахи опиваются.

"Маргарит" - книга "беседная", - ее хорошо грабителю-купцу в пост читать. В. библиотеке литератора она ни на что не нужна. Другое дело редкости "житийные", как "Зерцало" и т. п. Честь была бы Суворину, чтобы писатель пришел к нему в библиотеку и у него просил права поработать, тогда как теперь в синоде (2 экз.) книги не дают, а надо просить у Солдатенкова, Буслаева или Владимирова. На этакие книги - тратьте деньги, и Вы себя и других утешите; а на что Вам "беседность", во многом узкая и всегда очень скучная и не полезная? - Четьи-Минеи екатер<ининского> времени полные имеют еще свое значение, но не важное, так как Феофан из них все поэтическое или легендарное повыпускал, а неполные к чему они? - "XIX век" еще не получил, но ожидаю и Вас очень благодарю. Это мне приятный подарок от Вас и "возмещение" нравственное за торговую насмешку надо мною. Усердно Вас благодарю и прошу не посердиться на мое попрошайство. По русским торг<овым> обычаям, при хорошей "развязке" - продавцу полагается "магарыч" или "накидка". Соблюдите обычай. Природу воронежскую хорошо описываете, и синодик воронежских людей интересен. Какие хамы у нас в двор<янских> собраниях и в думах: отчего ни Орел, ни Воронеж не имеют на стенах этих учреждений портретов своих даровитых уроженцев? В Орле даже шум подняли, когда кто-то один заговорил о портрете Тургенева, а недавно вслух читали статью "Новостей", где литературный хам "отделал Фета". Сколько пренебрежения к даровитости, и это среди огромного безлюдья!.. И газеты не дорожат своими людьми. Неужели Гаршин не стоил траурной каемки вокруг его трагического некролога?.. Я, ложась спать, думал: "Верно, А<лексей> С<ергеевич> велит поставить крестик и каемочку". Утром вижу - нет! Почему, спрошу? Нам, литераторам, он ближе, чем Скобелев! Он несомненно "пробуждал мысли добрые". Зачем все известия о приезде "действительных стат<ских> советников" печатаются, а непристойным считается известить о приезде Чехова? Это уже Ваше, редакторское, пренебрежение. Пусть бы люди знали, что литераторы достойны внимания не менее столоначальников департамента. Прикажите быть к ним внимательнее, - это даст тон и другим, не умеющим ничего придумать. Вам это часто удавалось.

Смир<енный> е<ресиарх> Николай.

"Азу" ставьте когда угодно. На шестой неделе я Вам дам "Пасхальную ночь в аду" для пасхального номера. Не позабудьте уберечь место для этого полномерного фельетона ростом с "Данилу".

А. Н. ПЕШКОВОЙ-ТОЛИВЕРОВОЙ

14 апреля 1888 г., Петербург.

Мордовцева, без сомнения, надо спросить. "Так" подобные дела не делаются. Он мужик добрый и, без сомнения, не откажет Вам. Пересказывать он не мастер: он очень скверно пишет - манерно и с хохлокривляниями. - О французских картинах я одного с Вами мнения. Письмо Соловьева-Несмелова я прочитал в тех местах, что касается меня. Очень благодарю его за хорошее обо мне мнение, но доводами его не убеждаюсь, а, напротив, еще более противуубеждаюсь. По словам Христа, по учению двенадцати апостолов, по толкованию Льва Ник<олаевича> и по совести и разуму, - человек призван помогать человеку в том, в чем тот временно нуждается, и помочь ему стать и идти, дабы он, в свою очередь, так же помог другому, требующему поддержки и помощи. Это же и у Смайльса (книга "Долг", то есть обязанности). И я надеюсь, что никто не обличит меня в том, чтобы я когда-либо отказался от исполнения этого человеческого долга. Но я нигде, кроме католического катехизиса, не слыхал о долге накоплять суммы во имя кого-то умершего, дабы потом ими орудовать в филантропическом духе, да еще вдобавок по усмотрению особого учреждения, и притом такого, смею сказать, лядащего, пристрастного и мертвого учреждения, как Литературный фонд... Теперь это выходит уже какая-то чистейшая глупость, к которой я не имею никакой охоты присоединяться. Я могу допустить, чтобы Лит<ературный> фонд был исполнителем выдач, мною указанных, но чтобы я дал мой труд в распоряжение этих приказных, - нет, слуга покорный!.. Я не признаю за ним ни доброты, ни ума, ни чистосердечия и никогда нигде не скрываю моего совершеннейшего неуважения к этому обществу. И вот об этом-то я стану хлопотать, чтобы католически капитализировать сумму доброты для того, чтобы вверить ее в руки Фонда?!. Ах, как это хорошо и как всесовершенно пошло! - Нет, я на это не пойду, да и другим бы не советовал. Касьян того и гляди перекинет кого-нибудь такого, после которого прямо надо будет подумать о хлебе. Вот тогда я, - если жив буду, - весь к услугам. Иначе же ни на какие комбинации, - особенно с Лит<ературным> фондом, - я не только не пойду, и им не сочувствую и их осуждаю не только как бесполезные, но прямо как вредные. Лезть к обществу в карман часто не следует. Сегодня лезут "по поводу Гаршина", не зная еще на что, а завтра может явиться что-нибудь вопиющее вроде Лиды, Кущевского, Решетниковой или Бурнашева... И тогда опять лезть, опять просить?! А не скажут ли нам: "брысь! надоели". - Словом, эта затея жалка мне, и очень жалко, что за нее взялись добрые ребята. Иначе стоило бы их поставить перед зеркало разума на всей красоте, не стесняясь плюнуть в бороду Фонду, который уже не раз обтирался от заслуженных им плевков. - К этому еще могу Вам сообщить, что я говорил о своем отказе тем, кого люблю за разум и веру, и они мне отвечали: "Так и следует"... Они ведь писали к Льву Николаевичу, - что же от него получили?.. Помощь нужна старцам, детям, больным, холодным и голодным. Надо приставить человека к возможности трудиться и зарабатывать, а немощного питать. Более ничего, ничего и ничего! Оле все затея, срам и глупость.

Н. Лесков.

P. S. Я советовал бы (и это очень нужно), чтобы затеяли сборник в пользу нуждающейся "литературной бабушки Татьяны Петровны". - "Сребра и злата не имам, а дар его же да ми господь вдам ей в веселии сердца моего". - Чего они смотрят-то, да не видят того, что надо сделать. Горька старость с нуждою, а не похороны... Идолы это, а не живые люди с живыми и чуткими сердцами. - А вон как "Лев" проектирует свои похороны: "вырыть яму на том поле, которое я пахал, и зарыть меня в нее просто, безо всего - без гроба, да притоптать ногами, а потом распахать да хлеб посеять, чтобы хлеб рос, а меня знаку не оставалось"!.. Вот кто "человек во всем значении слова"!.. А то еще с Фондом возиться! - Пусть заводят "бабушкин кошель", да пусть все дадут ей, что могут, самое лучшее. Я супротив других не дам ни меньше, ни хуже.

100

А. С. СУВОРИНУ

15 апреля 1888 г., Петербург.

Благодарю Вас за Ваше сегодняшнее письмо, более, чем за всю нашу переписку. Я знаю, что сознание своей вины есть величайший шаг, ибо с него начинается поворот. Слова Ваши: "и я в этом виноват" - есть прекрасные слова человека, тронутого сознанием своей былой несправедливости. - Чего мне недостает? - Вы отгадали: именно критики. Я очень чуток, и правдивое замечание меня восполняет и родит во мне много мыслей. Критики я никакой не слыхал... Теперь я ко всему этому равнодушен, и "замалчивание" меня только смешит.

Журналисты молчат, а публика меня ласкает и любит. Этого довольно. Анатолий... говорил мне, что он у Андреевского имел... разговор о бестактной глупости "пропустить... замечательного писателя". Он хотел писать сам, хотел сводить меня с Стасюлевичем, - хотел сам все это сделать. Потом за то же брался Гончаров... Я ничего этого не захотел по глубине чувствуемого мною оскорбления и ничего не хочу. Я имею что нужно: я сыт, и публика меня любит. Нас с ней теперь нельзя поссорить, как это было сделано в глупые годы нигилизма. А "в борьбе" с пошлою злобностью (как сказано у Тургенева в "Помещике") таится наслажденье

Неистощимое презренье...

Как яд целительный, оно

И жжет и заживляет рану...

Не читали Вы - это видно. Иначе, может быть, Вы захотели бы указать вчера Виктору Петровичу, что повесть Боборыкина "У плиты" - есть перелицовка "Леди Макбет Мценского уезда"... Да! я Вас прошу - окажите мне дружбу - пробежите эту "Плиту", и Вы увидите, что это моя фабула, может быть значительно искаженная. И в "Вестнике Европы" этого не узнали, и Буренин тоже. Неужто это позволительно? Как бы, я думаю, Стасюлевич удивился, что напечатал "подражательность модисткам" и "предпочел список оригиналу"... По-моему, это стоит, может быть, указать, - и еще не поздно. Что Вы говорите о моей литературности, то я хочу оборотить к Вашей жизненности, о которой Вы упоминаете и на которую недаром сетуете. Отстрадали Вы ужасно много, может быть оттого, что над Вами в начале Вашего семьянства не было доброй критики... Все это, однако, прошло, и пусть не воротится в вашей памяти. Теперь, слава богу, - хорошо. У одной Вашей девочки чудесное лицо... Какое-то превосходное слитие лучшего от отца и от матери... Она Вас должна много утешить. - Вы раз сказали о Горбунове, что он "более писатель, чем актер". Я это запомнил, потому что это правда. Вы хороший, живой писатель и лучший, по моему мнению, критик теперь, но по натуре Вы не редактор, а нрав у Вас актерский. Вы чувствуете вдруг, порывами, страстно и прекрасно, и Вам бы ездить, играть, увлекать и увлекаться и потом опять писать страстно. Редакторство не по Вашей натуре. - Вы сделали и делаете дело, но все-таки страдаете. Счастливым актером Вы были бы счастливы. Я мог бы, кажется, написать на Вас повесть не такую, как "У пристани" Смирновой... Хорошо это, что мы стариками стали друг другом заниматься.

Очень хорошо!

Рассказы, у Вас находящиеся, издавайте как хотите: я на все вперед согласен. Положите сами по совести и по расчету, - я буду доволен.

Вы меня не обидите. Желаемые переделки сделаю в корректуре. От Шуб<инского> ни слуху ни духу; Гайдебурову нравится "Пасхальная ночь", из Москвы спрашивают о Прологах... Я ли буду виноват, если я опять "продам его за сребреники"? Вот настоящий "Сергий изнуритель"! А потом разобидится. Бируков (от Толстого) просил сто экз. "Азы" для кого-то в Москве. Приказали ли вы дать? Ему ста экз. не дают, а давали менее. Зачем не дают? - Толстой написал "Пустой барабан". Бирук спрашивал меня: нельзя ли его у Вас напечатать, как "Азу"? Я отвечал, что поговорю с Вами и не сомневаюсь в Вашей готовности напечатать рассказ Льва Николаевича, но сомневаюсь в возможности - рассказ нецензурен. Я, однако, знаю его по устной передаче, - мы написали, чтобы Татьяна Львовна прислала рассказ в рукописи. "Пустой барабан" вроде Ивана-дурака.

Ваш Н. Лесков.

101

А. С. СУВОРИНУ

19 апреля 1888 г., Петербург.

Усердно благодарю Вас, Алексей Сергеевич, за экземпляр Радищева! Это уже не малый дар, и даже не средний, а большой, восходящий к разряду "поминков". Покорно Вас благодарю. Получилось письмо от Л. Н. об "Азе". Это совсем не то, что говорили. Он (как и Вы) пишет, что "ставит Азу выше всего", и дальше другие похвалы, о которых говорить нечего.

Ровно никакого замечания, - всю одобряет и хвалит с головы до ног и советует мне "еще написать такую". Но я очень устал и утомился, да и довольно этого жанра. Вчера получил письмо от баронессы Менгден и Трохимовского о переводе Азы на нем<ецкий> и фр<анцузский> языки. По мне это все равно. Что мне не приносит заработка, тем я нимало не интересуюсь. - Какая жалость, что в книге Радищева есть ошибочная буква! Это должно неприятно обидеть Вас. Надо совладеть с собою. Вы хотели сделать "совершенное", а Великий Сатирик хочет, чтобы все человеческие дела были "несовершенны". Не сердитесь на невозвратное. - Об участии в сборнике Гаршина Л. Н. Т. дал совершенно тождественный со мною отказ. Я читал его письмо. Оно, по обыкновению, очень мягко и добро, но содержит твердый и полный отказ, с прибавлением, что он Г-на "знал и любил", но "по поводу его смерти" не понимает цели делать что-либо общественное. "Помощь" он признает в тех же простых применениях, как и я им писал. Вы безмолвствуете, точно боитесь тронуть вопрос назревший, на котором этот Фонд можно бы весь вывернуть... Что это за такт?..

Вы писали Гайдебурову о Назарьевой, которой дали 75 руб., и написали, по их мнению, "резко" (словно "насмешка" не идет их величию), а почему бы не резко, но пристально не раскрыть служение их "Культу мертвых"? Это и есть мое заглавие: "Культ мертвых", под которым было два случая раздавить их как холодных гадин и бросить всем на смех, но Вы молчите и не хотите даже вызваться дать место... Я этого не понимаю. Победоносцы сделали им одолжение, запретив ношение венков, а то бы они скоро доспели в ряды форменных похоронных шутов. Вы пренебрегаете делом, которое стоит честной защиты и которое привлекло бы на Вас горячую признательность всех литер<атурных> бедняков, всех стариков и бесприютных вдов и сирот и оставило бы о Вас прекрасную память. Но Вы этого почему-то не хотите, и, еще хуже, я боюсь, что Вы когда-нибудь рассердитесь и сорвете на них справедливую досаду, а их надо не оборвать, а доказать их непригодность. На это надо (по-катковски) "предпринять поход" и отстоять свое мнение доказательно. Не понимаю, отчего Вам это не хочется! Покойная Александра Алексеевна приписывала Вам "самодурство", вероятно не отдавая себе ясного отчета в значении этого слова. Это слово было в ряду вокабул, которыми говорили сверстницы ее молодого века, и она его повторяла зря. На ней было сильное отпечатление нигилистического "помазания" и какое-то предопределение к несчастию, при полной возможности устроиться удобно в жизни. Я не вижу в Вас свойства, которое она назвала своим словом. Вы непостоянны, страстны и порывисты, и отсюда у Вас частая непоследовательность, но рядом с тем Вы способны и к очень прочным привязанностям!.. Стало быть, есть и последовательность. "Привязанность" Вы тоже внушали и внушаете. Вы любимы в своей семье. Вас искренно любил покойный Вас<илий> Марков и теперь искренно и горячо любит Гей. Затем есть немало людей, очень к Вам расположенных. Чего же еще? Друзей ни у кого нет или очень мало. "Сам<одур>ство" (если хотите) у Вас есть в манере шутить. Это очень странно, но у Вас это напоминает старинных избалованных бар, Ал<ександра> Н<иколаевича> Арапова, Афросимова и вел. кн. Николая и Владимира, которые, когда шутят, - не хотят замечать обидности их шуток... Когда я слышу о шутках Владимира и Николая, - я всегда вспоминаю Вас и нахожу поразительное сходство... (смейтесь, а это так). Вы как будто не знаете условий общей среды и не замечаете, что, шутя неосторожно, понижаете положение человека среди людей, где есть недоброжелающие ему. Этого люди не прощают и навсегда сохраняют в своем сердце. От этого стоит воздерживаться, и очень можно воздержаться. Думают, что это у Вас "грубость", но Вы человек не грубый, и вел. кн. Николай тоже, а это так - что-то "великокняжеское"... Однако это и не зло, ибо злой воли тут нет, но лучше, если можно это из себя вырвать. - С Шуб<инским> мы кончили к обоюдному удовольствию. Теперь он должен найти нового дежурного покусителя на его спокойствие. - Очень жду Ваших ответов об издании "Захуд<алого> рода" и рассказов. Сделайте решение поскорее, удобное мне и небезвыгодное для предприятия. У меня очень болен сын (воспаление легких), и его надо взять из казармы на свободу. Надо стянуть все средствишки, а май м<есяц> на дворе, и в двадцать один год воспал<ение> легких переходит в роковую чахотку... - Что можете сделать без вреда и стеснения своему издательству, - не откажите в том моему писательству. Все равно ведь издавать кого-нибудь надо, а нас, бог даст, добрые люди купят и прочтут.

Преданный Вам

Н. Лесков.

"Пустой барабан" придет на днях. Как получу - так принесу сам. Только я очень сомневаюсь в его цензурности. Человек неслух - отца-мать не слушал, бога не слушает, а "пустой кадушки" слушается (солдат).

102

А. С. СУВОРИНУ

22 апреля 1888 г., Петербург.

На последнее письмо Ваше, Алексей Сергеевич, я нашелся бы хорошо отвечать, если бы дело шло не обо мне, а о другом писателе. Я бы показал Вам, как я понимаю Ваш поступок и как ценю со стороны его порядочности и доброй услуги человеку, но как дело идет обо мне, то мне остается просто и коротко благодарить Вас за то серьезное дело, которое Вы вызываетесь для меня сделать, и затем я должен позаботиться, чтобы Вы не имели ни малейшего повода пожалеть о том, что вызвались оказать мне содействие к изданию моих сочинений. Я принимаю Вашу помощь; благодарю Вас от всего сердца и буду так же осторожен и честен, как был честен всегда в денежных делах с людьми. - История с полным собранием такова: Вольф (старик) купил издание у Боборыкина по 10 руб. за лист, за 5 тыс. руб., и в то же время предложил мне ту же цену. Я не отдал, более потому, что человек этот казался мне всегда неприятным и тяжелым в делах. Перед смертью своей он снова заговорил об этом, но ранее конца переговоров умер. Потом было предложение Мартынова, - на тех условиях, как издан Григорович, - я на это не пошел по недостатку доверия к состоятельности фирмы. В этих последних днях один молодой писатель, издаваемый Панафидиным, пришел ко мне с вопросом, не желаю ли я, чтобы мои сочинения издал Пнф. на тех же условиях, как изданы им Гаршин и Ясинский? Я оставил за собою время "подумать". Условия их те: Пф. издает все на свой счет и выбирает расходы из продажи первый с прибавкою книгопродавческих 30%. Кто на себя несколько может надеяться, - для того эти условия не хуже 10-15 руб. полистной платы с отчуждением книг в собственность издателя. Я на себя немножко надеюсь, ибо сочинения мои в общем составе их давно спрашиваются, и я верю, что они должны пойти, и после покрытия расходов издателя могут оставить мне 1 тыс. экз. в мою пользу. Следовательно, мне такая комбинация возможна. Но я все-таки и этакую комбинацию всегда предпочел бы иметь с Вами, а ни с кем иным, ибо, хотя у Вас издание выйдет и дороже, но оно будет сделано лучше и без всякой издательской "находчивости". Поэтому я сам хотел просить Вас сделать для меня издание на коммерч<еских> основаниях, то есть издать на Ваш счет; выбрать ваши расходы и книгопр<одавческие> проценты, и потом все остальное, очищенное издание выдать мне. Но просить совестно, и я не умею, хотя я никому не должен и никто на расчет со мной пожаловаться не может. Вы были милостивы - заговорили сами, и я Вас прошу: издайте мои сочинения. Угодно Вам взять издание в собственность - вот какая была цена: Вольф давал 3500 руб. (за 350 лист.) - я просил с него не по 10, а по 15 руб. (на 5 руб. дороже Боборыкина). Около этого я желал бы взять и теперь (за 400-420 л.). - Если это удобно, то платеж денег может быть рассрочен как угодно. Если же Вы не хотите издать меня первым полным автором от Вашей фирмы, - то издайте так, как предлаг<али> Мартынов и Пнф. - то есть за мой счет с залогом издания Вам до погашения Ваших расходов. И этим я тоже буду доволен и сочту это с Вашей стороны за добрую дружескую помощь. Я