Островский Александр Николаевич - Письма 1873-1880 гг.

ступила райская летняя погода и стояла до 20 августа. Потом стало довольно холодно.

  Я работаю без отдыха и очень рад, что хорошо и легко работается.

  Сделай милость, извещай о новостях. Маша тебе кланяется.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   652

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

  Щелыково, 7 сентября 1879 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, передвижение бенефисов, по-моему, дело хлопотливое и неприятное; но пьеса не моя, и пусть Соловьев распоряжается, как знает. Если он отдает пьесу Савиной, то и ставить пьесу надо в январе, если же он непременно желает, чтобы пьеса шла в октябре, то надо было отдать ее кому-нибудь другому.

  К октябрю "Дикарка" будет готова и будет доставлена в Петербург так или иначе, как найду удобнее.

  Тому, что ты пишешь об очень выгодном деле, я, извини меня, не очень верю; честные и благородные предприятия никогда очень выгодными не бывают. Надеяться получить такое дело все равно, что надеяться выиграть 200 тысяч; шансов столько же, если не меньше. Работать без отдыха и собирать за свою работу гроши - вот это наше дело, и дело верное и притом честное и благородное.

  Я теперь так работаю, что не разгибаю спины и не вижу, что вокруг меня делается.

  Поклонись от меня, жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  Поцелуй ручку у Марьи Гавриловны! Как жалко Фурмалея!

  

  

  

  

   653

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

  Щелыково, 7 сентября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, "Дикарка" подвигается и скоро будет окончательно готова. Не говорили Вы или не обещали ли чего М. Г. Савиной? Я получил от нее через Бурдина неожиданно запрос, будет ли готова "Дикарка" к октябрю; я отвечал, что будет. На это я получаю уведомление, что если уж нельзя отложить представление "Дикарки" до января, то она готова хлопотать, чтобы бенефис ее был в октябре, причем очень заметно, что это ей неприятно. Значит, Вы обещали "Дикарку" Савиной в бенефис и вместе с тем желаете, что я вижу по Вашим письмам, чтобы пьеса шла в начале сезона, - это дело мудреное и едва ли без больших хлопот и неприятностей возможное. Вообще всякого рода сделки с артистами к добру не ведут; кроме того, тут путаются отношения: давая пьесу в бенефис, Вы делаете одолжение артисту, как и должно быть; передвигая свой бенефис, артист делает Вам одолжение, чего избави боже! Надо было обещать не пьесу, а роль хорошую; тогда без всяких хлопот пьеса пошла бы, как только готова, т. е. в начале октября. Я приеду в Москву в конце сентября, и если мне не удастся сейчас же отправиться в Петербург, то я вышлю Вам "Дикарку" уж совсем готовую.

  Опять история с портретом, который я обещал Суворину: я просил, чтоб из фотографии доставили в его московскую книжную лавку портрет, какой я послал брату, а доставили карточку, да еще плохую. Коли увидите его, скажите, сделайте одолжение, что я по приезде в Москву дело поправлю. Пьеса, которую Вы оканчиваете, судя по тому, что Вы боитесь цензуры, вероятно, та, которую Вы мне читали, но та ли, другая ли, не пускайте ее в ход и не показывайте никому, не показав предварительно мне.

  Брат в Петербурге, я уж получил от него письмо.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   654

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

  Щелыково, 15 сентября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, я действительно хотел быть в октябре в Петербурге, но при этом подразумевается много разных "если". Если благополучно доеду до Москвы, если не захвораю в Москве и пр.; а здоровье мое к осени опять пошатнулось. "Дикарку" я, как обещал, пришлю Бурдину к 1-му октября, но не поторопились ли Вы назначением дня представления? В 10 дней надо будет успеть переписать несколько экземпляров, представить в Комитет и цензуру, расписать, раздать и выучить роли, поставить и срепетировать пьесу! Я ускорить работу не могу, я и так работаю день и ночь доупаду; кончу пьесу совсем с отделкой я не ранее 25 числа, в Москве буду не ранее 27, три дня на переписку. Писать я начал в конце июля и то понемногу, до того времени никакая работа была для меня немыслима. Вы в Москве видели, в каком я был положении, а в Щелыково я приехал гораздо в худшем, только в конце мая я поправился настолько, что мог доходить от старого до нового дома и то с отдыхом. Вот какие были у меня силы. Над "Дикаркой" мне гораздо больше труда, чем над "Белугиным"; я пишу ее всю снова, с первой строки и до конца, новые сцены, новое расположение, новые лица...

  Сцены "Прославились" пишите, главное дело, набросайте побольше комических положений; это сцены, и потому сценариум для них не важен; был бы материал, а там уж сладить немудрено. Пишите мне, еще успеет Ваше письмо застать меня в Щелыкове, я здесь до 25-го.

  Я знаю, что для постановки именно этой пьесы присутствие мое необходимо, но сказать наверное, что приеду, не могу. Еще беспокоит меня, что в Петербурге нет актера на роль Воржинского (теперь Вершинского). В Москве Решимов будет бесподобен, при моем содействии разумеется.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   655

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

  Щелыково, 19 сентября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, с прошлой почтой я уже писал Вам, когда я могу выслать "Дикарку", раньше я не в состоянии. Вы пишете, что финансы Ваши истощились, в этом обстоятельстве я признать себя виновным никак не могу. Я и прежде весьма заботился о Вашем интересе и в настоящее время ставлю их даже впереди своих; я в прошлом году получил с Петербургского театра только 700 рублей и потому довольно задолжал, и все-таки я, как только поправился, принялся за Вашу пьесу, а не за свою, хотя долг требует довольно скорой уплаты. Работайте, работайте прилежней, скоро Вам придется работать одному, без моей помощи.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  Потрудитесь сообщить в редакцию "Нового времени", чтобы обе газеты, с 25 сентября, высылались мне по адресу: в Москву, на Пречистенке, против храма Спасителя, дом кн. Голицына. Прилагаю старый бандероль для редакции. Да попросите Бурдина, чтобы он сообщил о перемене адреса в редакцию "Вестника Европы".

  

  

  

  

   656

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

  Москва, 29 сентября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, вчера я возвратился в Москву, к счастью благополучно.

  Пьеса переписывается, черновую послать нельзя, писана карандашом. Бурдин получит экземпляр через контору; когда ему явиться за получением, я напишу или телеграфирую. Дня через два-три выяснится, могу ли я приехать сам; об этом тоже уведомлю. Писать больше некогда, занят с переписчиком.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   657

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 5 октября 1879 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, со мной случилось то, чего не бывало 30 лет, а именно: я приехал в Москву в пятницу 28 числа; в субботу 29-го отдал в театр "Дикарку" переписывать, с тем чтоб она была готова в два дня и чтоб во вторник послать ее с казенным портфелем через контору в Петербург на твое имя; но во вторник я тщетно прождал до вечера (сам я не выхожу); оказалось, что переписано, по случаю двух праздников, только 2 листа. В среду я забрал к себе на дом писцов и велел переписывать в три руки (с помощью четвертой); вчера пьеса была готова и сегодня уже отправляется вместе с этим письмом, через Московскую контору, на твое имя. Теперь вот что мне нужно: 1-е) чтоб пьеса была переписана, прочтена в Комитете и цензуре в самом скорейшем времени (мой экземпляр поберегите для печати); 2-е) чтобы "Дикарка" шла в Петербурге по возможности одновременно с Москвой (2-го ноября); 3-е) знать, когда именно пойдет пьеса, чтобы явиться к постановке. Одновременно пишу к Соловьеву; прежде всего прочитай пьесу с ним вместе и уведоми меня, какое она произвела на вас впечатление. Постарайся, чтобы не было реклам и газетных сплетен как против, так и в пользу пьесы. Теперь работаю над своей пьесой, утомлен физически и нравственно, дело идет не ходко.

  Сделай милость, хлопочи и пиши мне о всем, что касается "Дикарки", чаще.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  P. S. Похлопочи, чтоб поскорей была пропущена в Комитете пьеса Вильде (перевод из Линдау), о чем он тебя покорнейше просит.

  

  

  

  

   658

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 5 октября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, когда Вы получите это письмо, "Дикарка" уже будет в Петербурге. О причине замедления узнаете от Бурдина, к которому Вы, вероятно, сейчас же и отправитесь. Прочитайте пьесу с ним вместе и напишите мне о Вашем впечатлении. Не читайте и не давайте читать ее никому решительно до моего приезда. Относительно печатанья "Дикарки" на-днях буду писать Салтыкову. Хлопочите о скорейшей постановке пьесы; в Москве она пойдет 2-го ноября. Отвечайте поскорее.

  

  

  

  

   Искренно Вам преданный А. Островский.

  P. S. Не присылайте писем на больших листах, я каждый раз приплачиваю по 14 коп.

  

  

  

  

   659

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 11 октября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, очень сожалею и Глубоко огорчаюсь тем, что Вы не поняли последних актов "Дикарки". Впрочем, в этом Вы сами виноваты: я Вас звал в Щелыково, а Вы не приехали. Сотрудничество возможно только тогда, когда участвующие в работе так сольются в одно лицо, что не только главная мысль, но и мельчайшая подробность каждому из них кажется своей, и он готов ее отстаивать, как свою. Вы виноваты и в том, что торопились постановкой пьесы на сцену. Я предполагал послать "Дикарку" Вам (о чем и писал Бурдину) с тем, чтобы Вы прочли ее внимательно и сообщили мне все свои замечания и сомнения; тогда я имел бы возможность убедить Вас совершенно, так что Вы отстаивали бы каждую мою мысль, как свою; или в противном случае я обязан бы был отказаться от сотрудничества и предоставить Вам одним отделывать пьесу. Но если уж Вам пришлось читать "Дикарку" с Бурдиным, то Вы должны были если уж не защищать наш общий труд, то по крайней мере не высказывать ему своих критических замечаний, а сообщить их мне одному. А то что же это за сотрудничество, когда один из сотрудников относится к пьесе с критикой! Теперь дело уж испорчено. Выйдет вот что: Бурдин не утерпит, чтоб не огласить свои и Ваши замечания на пьесу, и ничего нет мудреного, что появится в печати заметка, что мне дана была хорошая пьеса и что я ее испортил. Если это случится, то (станьте в мое положение) Вы согласитесь, что за такое сотрудничество нельзя взять никаких миллионов. Я над "Дикаркой" работал все лето, а думал два года, у меня не только ни одного характера или положения, но нет и ни одной фразы, которая бы строго не вытекала из идеи. А идея моя вот какая, постарайтесь ее понять! Каждое время имеет свои идеалы, и обязанность каждого честного писателя (во имя вечной правды) разрушать идеалы прошедшего, когда они отжили, опошлились и сделались фальшивыми. Так на моей памяти отжили идеалы Байрона и наши Печорины, теперь отживают идеалы 40-х годов, эстетические дармоеды вроде Ашметьева, которые эгоистически пользуются неразумием шальных девок вроде Дикарки, накоротке поэтизируют их и потом бросают и губят. Идея эта есть залог прочного литературного успеха нашей пьесы и, как смелое нападение на тип еще сильный и авторитетный, в высшей степени благородна. О характере и о том, как я проводил эту идею, напишу Вам завтра. Хлопочите, чтобы "Дикарка" непременно шла 11 ноября, из письма Бурдина заметно, что он непрочь синтриговать, чтоб пьеса попала ему в бенефис; не допускайте этого ни под каким видом. В Москве идет в бенефис Никулиной. Вы не сочувствуете ни развязке пьесы, ни многим типам, как же Вы будете читать ее у Савиной! По крайней мере исполните вот что: в 3-м акте, после ухода Малькова, со слов: "папка, папка" Дикарка должна вести всю сцену быстро, в полном экстазе, почти в забытьи. До завтра!

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   660

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 12 октября 1879 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, очень жалею, что ты не понял "Дикарку", твои замечания о 3-м и 4-м актах, извини, заставили меня улыбнуться. Но это ничего, после моего чтения ты совершенно поймешь пьесу и сам внутренно посмеешься над своей критикой. При моем чтении, в прошлую субботу, именно последние акты и произвели самый большой эффект, и особенно 3-й. Это может подтвердить тебе Родиславский, когда приедет в Петербург.

  Необходимо, чтобы "Дикарка" шла 11-го ноября, или уж в противном случае отложить ее до бенефиса Савиной.

  Хотя я тебе не обещал, да по состоянию своего здоровья и не мог обещать, что моя пьеса поспеет непременно к ноябрю, но, кажется, она будет готова. Я приеду в Петербург в самом начале ноября и, надеюсь, не с пустыми руками.

  С приездом в Москву здоровье мое значительно ухудшилось; да и не мудрено - я безвыходно сижу день и ночь за работой.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   661

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 12 октября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, начнем с Ашметьева. Вы пишете: "Ашметьев в конце производит впечатление жалкого, ничтожного, и ни одного _взмаха_ той _силы_, которая виделась в нем в 1-х актах". Этого я решительно не понимаю! Какая сила у Ашметьева в 1-х актах. По разговору слуг он некрупный Дон Жуан, из разговора с матерью и Зубаревым видно, что он не очень-то беспокоится, что ради его удовольствий притесняют и разоряют крестьян; в разговоре с Мальковым он сам признается, что негоден ни на какое порядочное дело; в разговоре с женой - холодный эгоист. Во 2-м акте, в разговоре о ландшафтах, Мальков уже торжествует над ним; только в конце этого акта является у него _взмах_ чувственности и то короткий, после которого он сейчас и ослабел. Хорошие черты в этих людях - мягкость в обращении, уступчивость и сознание своих слабостей и проступков, но эти черты и являются в нем именно в последнем акте: в сцене с Мальковым, с женой и в монологе, где он называет себя трутнем. В 1-х актах он человек _негодный_, а в последнем - человек, заслуживающий сожаления и некоторого сочувствия. Что же лучше?

  Вы пишете: "лицо Марии Петровны никак не вяжется с _фермой; моя Мария Петровна_ не может стать такой сухо-деловой, трезвой женщиной". Да разве моей задачей было писать Марию Петровну, да притом еще Вашу Марию Петровну? Моей задачей было сделать комедию из "Дикарки". Какая Ваша Мария Петровна? Я ее не знаю. Это лицо в Вашем оригинале не представляет ничего жизненного и только мешает ходу пьесы. О том, что из жены Ашметьева нельзя делать ничего серьезного и драматического и что это будет непростительное нарушение первых правил комедии, я Вам писал еще в Калугу, и Вы были со мной согласны. Мало того, этой весной Вы в разговоре со мной об этом предмете были совершенно убеждены моими доводами и предлагали сами для Марии Петровны _швейную мастерскую_. После этого я, кажется, был вправе считать себя свободным от всяких упреков относительно этого лица. Для пьесы жена Ашметьева не нужна, она нужна, как пандан и дополнение к Малькову. О Малькове и других характерах напишу в следующем письме.

  "Дикарка" читалась у меня в прошлую субботу при небольшом избранном обществе и произвела единодушный восторг - особенно последние акты.

  К Салтыкову Вам ходить незачем, я уж получил письмо

  от него и отвечал ему. Пошлите ему только экземпляр.

  Ради бога, не читайте пьесу никому из литературного мира.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   662

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 13 октября 1879 г.

  

  

  Многоуважаемый Николай Яковлевич.

  Теперь о Малькове. Ашметьеву нужно было противопоставить лицо, которое бы составляло прямую противоположность ему. Такие контрасты не есть что-нибудь насильственно придуманное, они сами непроизвольно являются в голове художника, когда он начинает обдумывать конкретную тему (т. е. сюжет).

  Ашметьев тунеядец, воспитывающий свое эстетическое чувство на крестьянские деньги; Мальков трудится сам и на свои трудовые деньги заводит школы для крестьян; Ашметьев эгоист, готовый ублажать всякую дурь в женщине, только бы ему было это наруку; Мальков жестоко посмеется над такой женщиной и даже обругает, как бы дорога она ему ни была. Ашметьев прогуливается по картинным галлереям, Мальков возится с купоросным маслом. Что в Малькове мало типического - это не беда, этот тип еще не сложился в жизни, о чем Мальков и сам говорит в 4-м акте. Когда автор берет себе задачей отрицание старого идеала, то нельзя от него требовать, чтобы он сейчас же вместо старого ставил новый. Когда старый идеал износится, тогда он начинает прежде всего противоречить всему жизненному строю, а не новому идеалу.

  Несколько слов о Боеве! Как Вы думаете, зачем я его заставил заниматься астрономией? Затем, что он без этой черты был бы лишним в пьесе. С этой чертой он нужен для Малькова как поддержка ему; оба они, как люди ученые, стоят выше среды и потому выражаются шутливо и насмешливо. После этой черты, в сцене 2-го акта с Перминским, слова Боева гораздо весче, это не шутки просто праздного человека, но (шутки) сарказмы обленившегося умного и ученого человека, которые имеют большое значение. О Малькове, Боеве и других лицах я Вам на досуге напишу еще. Мне хочется убедить Вас, что в "Дикарке" (в ее настоящей редакции) нет ни одного слова лишнего или не имеющего значения. Тут все строго обдумано и соображено до конца. Это произведение полное, цельное, кованое; что касается таланта, я за него не отвечаю, - какой есть; но мной положены в эту работу все мои знания, вся моя опытность и самый добросовестный труд.

  Пьеса литографируется и скоро будет готова. У меня три экземпляра: один у Никулиной, с него списываются роли (главные уже готовы и отданы), другой в литографии, третий у меня.

  "Физиологическая потребность" - дело неважное, можно заменить словами: "житейская потребность".

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   663

  

  

  

   Н. А. НИКУЛИНОЙ

  

  

  

  

  

  

   13 октября 1879 г. Москва.

  

  

  

   Очаровательная!

  "Дикарка" одобрена цензурой безусловно.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  Папка. 13 октября 1879 г.

  

  

  

  

   664

  

  

  

   Н. И. МУЗИЛЮ

  

  

  

  

  

  

   14 октября 1879 г. Москва.

  Многоуважаемый Николай Игнатьевич, я должен сегодня читать "Дикарку" у своих, а экземпляра у меня нет. Посылал к Никулиной, она уехала в Рязань. Сделайте одолжение, помогите выручить пьесу или научите по крайней мере, как это сделать! Как здоровье Варвары Петровны?

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   665

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 16 октября 1870 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, торопить меня кончить пьесу будешь не ты, а нужда, и мне хоть умереть, а в конце октября надо пьесу кончить. Суть пьесы и главные сцены давно готовы, остается только отделка; но то, на что прежде требовалось дней 5 или 6, теперь дай бог сделать и в 2 недели. Бывают дни, когда я не в состоянии работать более часу.

  Соловьеву я написал только то, что нужно было написать. Сотрудничество с таким писателем, как я, - это не то что простое покровительство, которое оказывает опытный писатель начинающему, - это положение возлагает некоторые обязанности, которые я ему и объяснил. Сердиться на него я и не думал, а подать несколько советов считал себя обязанным.

  О ходе моей работы я тебя буду извещать. О "Дикарке" поговорим при свидании, это дело не так просто, как сразу кажется.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   666

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 17 октября 1879 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, до нас уж доходили слухи, что Лукашевич недоволен слабостью цензуры, и потому я твоим известием только огорчен, а не удивлен. С твоим распределением ролей я ни под каким видом согласиться не могу. Вершинского надо играть, а Полонский совсем не актер и ровно ничего представить не может. Ты пишешь, что Полонский будет похож на птицу, да разве в этом главное? Вершинский значительный губернский чиновник из Петербурга, т. е. вице-губернатор, значит человек с известным тоном и с известными манерами. Как же возможен тут Полонский? У него тон постоянно фальшив, неловкость и неуклюжесть режет глаза, и манеры непозволительные. Да и зачем прибегать к этому невозможному актеру, когда всякий сыграет лучше его, не говоря уже о Петипа, которому эта роль прямо подходит. Что он хорощ собой, это не беда, для этого есть гримировка. Гладко стриженный парик, широкие бакенбарды, нос кверху, золотые очки - вот и неприятная физиономия; а только то и нужно. Вершинский не урод, а только неприятен своими гордыми манерами и презрительным тоном. Без совершенно приличных манер и строго выдержанного тона Вершинского играть нельзя, а именно ничего этого у Полонского и нет.

  Ехать сейчас в Петербург, уговаривать Нильского я не могу; во 1-х, нездоров, а во 2-х, в таком случае я не успею кончить пьесу к ноябрю. Подумай, что для меня дороже! Написать Нильскому я могу. Если ж он не согласится играть, то, по-моему, должен играть за него опять-таки не Степанов, а Малышев, который, пожалуй, будет лучше и Нильского.

  Левкеева, если хочет, может играть няньку, а уж никак не Ашметьеву.

  Пиши мне обо всем, даже об мелочах!

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   667

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 18 октября 1879 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, отдать роль Ашметьева Киселевскому я согласен; только, как говорят, за ним есть маленький недостаток: он никогда и никаких ролей не учит и без суфлера не разговаривает!

  Теперь вот что я считаю себя обязанным сказать тебе: я боюсь, чтобы роль Боева не повредила тебе в глазах начальства. Боев - человек сильный, живой и до того цветущий здоровьем, что сам себя называет "красной девкой". В этой роли ярче всего выкажется недостаточность твоих физических средств. Найдутся приятели (а у тебя их довольно), которые укажут на это начальству. А газетчики уж непременно будут ругать тебя и меня; для меня это ровно ничего не значит и последствий никаких иметь не будет; а для тебя последствия неудачи могут быть роковыми!

  Тебе чтобы упрочить себя на сцене, надо совершенно отказаться от ролей, требующих живости и большого движения и комизма, и остаться исключительно при ролях покойных, резонерских. Вспомни о контракте и подумай об этом! Это говорит тебе любовь моя.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   668

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 18 октября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, в Москве распределение ролей следующее: Анна Степановна - Медведева, Ашметьев - Самарин, Мария Петровна - Ермолова, Зубарев - Музиль, Вершинский - Решимов, Боев - Макшеев, Мальков - Садовский, Нянька - Акимова. Если Нильский положительно отказывается от роли Ашметьева, то нужно будет отдать ее Киселевскому (он принят). За ним есть недостаток, он совсем не учит ролей, но это не беда, мы заставим его выучить.

  Вершинского ни под каким видом нельзя отдать Полонскому, это актер невозможный, нескладный, с фальшивым тоном, с непростительными жестами.

  Он ничего представить не может, а надо представить петербургского чиновника с важными, неприятными манерами, с презрительным тоном. Для этой роли есть Петипа. Что он хорош собой, это не беда, гладко (под гребенку) стриженный парик, широкие черные бакенбарды, золотые очки или пенсне, нос кверху, тон и манеры a la Боборыкин - вот и неприятная физиономия! А только и нужно. Левкеева пусть играет няньку, а Анну Степановну - Читау. Что Ьоев не Бурдин, об этом и разговору быть не может. Сегодня я ему пишу увещательное письмо, но прямо отказом огорчить его боюсь: при его здоровье с ним просто может сделаться Удар.

  Таким образом распределение следующее:

  Анна Степ[ановна] - Читау..

  Ашметьев - Киселевский {1}.

  Мария Петровна - Дюжикова.

  Зубарев - Варламов (с грехом пополам).

  Варя - Савина.

  Мальков - Сазонов.

  Боев - Бурдин? ?

  Вершинский - Петипа.

  Нянька - Левкеева.

  Если найдете возражения, то, не сообщая никому распределение, напишите мне.

  Исправьте в театральном экземпляре следующие ошибки, те же поправки надо сделать и в ролях:

  Действ. 1. Явл. 4. Анна Степановна: "Я о _ней-то_ слышала" - надо: "Я _кой-что_ слышала".

  Там же - Ашметьев: "_Новый_ преобразователь" - надо: "_Юный_ преобразователь".

  Явл. 8. Вершинский: "Я хочу _узнать_" - надо: "Я хочу _думать_".

  Д. 2. Явл. 2. Мальков: "А ландшафтами-то любу_ешься_, любу_ешься_; ан глядишь, и _ау_кцион" - надо: "А ландшафтами-то любу_ются_, любу_ются_; ан глядишь, и _су_кцион" (умышленная неправильность). Там же - Боев: "А с аукциона" - надо: "А с укциону".

  Д. 4. Явл. 10. Варя: "Тебе, скучно нянчить _меня_" - надо: "нянчить _некого_?"

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  P. S. Если буду здоров, приеду 5-го ноября. --------------------------------------

  * Если же не он, то Малышев, а никак не Новиков или Степанов. (Примечание А. Н. Островского.)

  

  

  

  

   669

  

  

  

   К Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 19 октября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, ни Жулева, ни Левкеева не годятся для Анны Степановны; надо отдать Читау, а няньку Левкеевой. Громова рутинна и однообразна до противности. Нильскому можно отдать Зубарева, если Варламову еще не обещана эта роль и если Бурдин сам не откажется от Боева; в противном случае Боева - Нильскому а Зубарева - Варламову. О Киселевском я Вам писал.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   670

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 22 октября 1879 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, я очень рад, что ты чувствуешь себя в силах играть роль Боева, в таком случае эта роль бесспорно принадлежит тебе. Последнее письмо я написал тебе потому, что получил известие (к счастию, неверное), будто здоровье твое значительно ухудшилось.

  О твоем предполагаемом переезде на Пески Марье Васильевне передавать незачем; она и над первым письмом твоим уж не один раз плакала. Об ответе Кистера, сделай милость, уведомь нас сейчас же.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   671

  

  

  

   Н. Я. СОЛОВЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 22 октября 1879 г.

  Многоуважаемый Николай Яковлевич, роль Зубарева надо сейчас же отдать Нильскому. Я получил от него очень-очень неприятное письмо, которое представляет дело совсем в другом свете. Письмо Ваше, в котором Вы просите меня отдать роль Зубарева Нильскому, пришло уже после того, как я послал Вам распределение ролей: письмо Ваше я получил 17 октября вечером, а распределение я послал утром. Но я Вам писал, чтобы Вы, если встретите какое-нибудь возражение, сейчас же отписали ко мне, не показывая никому распределение ролей; а Вы его показали даже режиссеру, тогда как есть возражение, и немалое. Нильский пишет вот что: "Вам, конечно, не могло быть не известно предложение Н. Я. Соловьева, чтобы я играл, а между тем Вашим назначением ролей Вам угодно было отстранить меня от участия в пьесе... Мне не понятно, скажу больше, обидно, что Вы пожелали исключить меня из пьесы, участвовать в которой уже просил меня г. Соловьев". Ничего этого я не знал. Если Вы не только предлагали Нильскому роль Боева или Зубарева, но даже, как он пишет, просили его играть одну из этих ролей, то Вы должны были сейчас же известить меня об этом. Но это дело поправимое: надо отдать роль Зубарева Нильскому. Вот что худо: если Натаров скажет Варламову, что эту роль я прежде назначал ему, то я стану с Варламовым в дурные отношения, чего я боюсь и всячески избегаю. Постарайтесь как-нибудь это дело поправить.