Островский Александр Николаевич - Письма 1881-1886 гг.

ть намечены заранее, так как он без меня в этом деле не решится ступить ни шагу из опасения взять задачу не по силам. Майков человек честный, в высшей степени благомыслящий и хороший хозяин, но и только, - художественная часть театрального дела ему не знакома, в этом он совершенно полагается на меня и слепо мне верит. Поэтому не найдете ли Вы нужным чтобы я приехал в Петербург для предварительных объяснений. Я буду свободен на пятой неделе поста и на Фоминой; а потом мне необходимо лечиться, и уж я едва ли буду иметь возможность до осени попасть в Петербург и видеться с Вами.

  В ожидании Вашего ответа с истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть Вашего превосходительства

  

  

  

  

  

   покорным слугою А. Островский. 20 февраля 1885 г.

  

  

  

  

   996

  

  

  

   Н. С. ПЕТРОВУ

  

  

  

  

  

  

   23 февраля 1885 г. Москва.

  

  

  

  Милостивый государь

  

  

  

  Николай Степанович,

  Московский артист, любимец публики, Н. И. Музиль отправляется в Петербург хлопотать о своей пенсии. В Московской театральной конторе ему сказали, что это дело главным образом зависит от Вас; но по робости, свойственной москвичам, он не смеет представиться Вам без рекомендации. Рекомендовать его я могу смело, как человека умного и образованного и очень хорошего артиста; а просить Вас я позволяю себе об одном: чтоб Вы его милостиво выслушали.

  С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть

  

  

   Вашего превосходительства

  

  

  

  

   покорным слугою А. Островский. 23 февраля 1885 г.

  

  

  

  

   997

  

  

  

   А. С. ШАБЕЛЬСКОЙ

  

  

  

  

  

  

   25 февраля 1885 г. Москва.

  О комедии Вашей я скажу подробно, когда прочту другие Ваши произведения. Теперь же, чтобы не оставлять Вас в неизвестности о том, какое впечатление произвела на меня Ваша пьеса, я скажу только, что нахожу в ней некоторые недостатки относительно постройки, т. е. формы; не думайте, впрочем, чтобы форма в драматическом произведении была делом неважным; от нее главным образом зависит успех. Буду ждать Ваших драм. 25 февраля 1885.

  

  

  

  

   998

  

  

  

   А. А. МАЙКОВУ

  

  

  

  

  

  

   26 февраля 1885 г. Москва.

  

  

  

   Многоуважаемый

  

  

  

  Аполлон Александрович,

  Сделайте одолжение, примите какие-нибудь решительные меры понудить Тихонравова заняться присуждением премии. Из Питера есть вести. "_Обособление Московских театров решено, но приведено будет в исполнение не ранее, как по закрытии текущего театрального сезона, дабы в середине его не произвести смуты. Тогда же министр обратится с предложением и к Вам_". Все это пока держится в строгой тайне. Меня, кажется, предварительно вызовут в Петербург.

  

  

  

  

  

  Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   999

  

  

  

   П. К. ДЬЯКОНОВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 12 марта 1885 г.

  

   Милостивый государь Павел Константинович,

  С удовольствием отвечаю на Ваши запросы, хотя, не скрою от Вас, мне это и не легко. В настоящее время я и занят по горло и очень нездоров.

  Вы спрашиваете, как держит себя Незнамов в разговоре с Кручининой и каков его вид: "закинутая назад голова, вызывающий взгляд, саркастическая улыбка и пр. или голова, опущенная на грудь, мрачные взгляды, устремленные в землю". Ни то, ни другое. Незнамов, для постороннего взгляда, есть ни более ни менее, как юный трактирный герой, таким он и должен явиться перед публикой. Он, по молодости лет, ни закаленным наглецом с поднятой головой, ни мрачным человеком, потерявшим веру в жизнь и людей, [не может быть]; он еще многого не знает, многого не видал. Он является полупьяным, с дерзким видом; но дерзость у него стушевана некоторым конфузом. Он знает провинциальных актрис и не уважает их, поэтому он и считает себя как бы вправе говорить им грубости, но в то же время он умен и понимает, что ему еще рано быть судьею чужих пороков, и не может отделаться от конфуза. И в саркастической улыбке у него проглядывает румянец юности и конфуза. Когда он понял, что встретил чистую натуру, невиданную им, он остолбенел - он рот разинул от удивления, он потерялся, он ищет и не может найти тона; прежний его разговор показался ему не только дерзким, но, что еще ужасней для него, глупым. Незнамова очень трудно играть: в нем есть и дурное и хорошее, и все это должно проявляться и в жестах и в тоне; дурное в нем: неблаговоспитанность, дерзкий тон и манеры, приобретенные в провинциальной труппе; хорошее: сознание оскорбленного человеческого достоинства, которое выражается у него хотя и сильно, но более с искреннею горечью, чем с негодующим протестом, отчего его тирады выходят трогательнее. Я желал бы написать Вам и более, но не имею досуга.

  

  

  

  

  

   Готовый к услугам А. Островский.

  Зачем Вы приложили марку на ответ. Никогда больше этого не делайте.

  

  

  

  

   1000

  

  

  

   Н. Г. МАРТЫНОВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 12 марта 1885 г.

  

  

  

  Милостивый государь

  

  

  

  Николай Гаврилович,

  Извините, что долго не отвечал Вам; я был очень нездоров и теперь еще едва держу перо в руках.

  Об Вашем предложении я говорил И. С. Аксакову. Он благодарит Вас; он только желает убедиться, разошлось ли все прежнее издание. Впрочем, он сам хотел писать Вам. Он серьезно нездоров и на-днях уехал в Крым.

  Изданием моих сочинений (1 и 3 т.) я очень доволен; благодарю Вас. Погрешности, конечно, есть, но небольшие.

  

  

  

  

  

  

  Преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   1001

  

  

  

   А. Д. МЫСОВСКОЙ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 13 марта 1885 г.

  

  

  

  Милостивая государыня

  

  

  

   Анна Дмитриевна,

  Извините, что замедлил ответом. Я и нездоров, и очень много было спешного дела.

  Посвящение Ваше я принимаю с большим удовольствием и с благодарностью за честь, которую Вы мне делаете. Точно так же я с удовольствием заявляю свое согласие на переделку Вами моей "Снегурочки" в оперное либретто. Я боюсь только, чтобы Ваш труд не пропал даром: на "Снегурочку" написана музыка Чайковским; кроме того, на нее же, почти прямо по тексту, написана опера Римским-Корсаковым, которая и идет в Петербурге с большим успехом. Молодому музыканту трудно соперничать с такими извести остями, да и дирекция не примет его оперу, пока опера Римского-Корсакова нравится публике и делает сборы.

  С нетерпением буду ждать от Вас пролога и 1-го действия "Снегурочки". По прочтении их я позволю себе написать Вам несколько строк о Вашем уменье владеть русским стихом и о том, как, по моему мнению, Вам можно утилизировать свой талант.

  

  

   С истинным почтением и преданностию имею честь быть

  

  

  

  

  

  Вашим покорным слугою А. Островский.

  

  

  

  

   1002

  

  

  

   И. М. КОНДРАТЬЕВУ

  

  

  

  

  

  

   19 марта 1885 г. Москва.

  

  

   Многоуважаемый Иван Максимович,

  Посылаю Вам протокол со всеми приложениями. В докладе, в конце, есть пропуск.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   1003

  

  

  

   М. И. ПИСАРЕВУ

  

  

  

  

  

  

  Москва, 22 марта {*} 1885 г.

  

  

  

   Многоуважаемый

  

  

  

   Модест Иванович,

  "Воеводу" я вышлю в Петербург в первых числах апреля. Хотя пьесу я переделал еще к прошлому сезону, но, пересматривая ее недели две тому назад, напал на некоторые новые соображения и теперь занят окончательной ее отделкой. О том, что должна представлять моя пьеса в новом виде, о тех идеях, которые я провожу в ней и которые стараюсь довести до ясности, и о том, чего я желаю от исполнения, я Вам напишу, когда пьеса будет готова и переписана; мое письмо Вы получите вместе с пьесой.

  Мое здоровье очень плохо; два сильных припадка удушья разбили меня: я уж едва двигаю ноги и без провожатого выехать из дома не смею. Меня душит и днем и ночью; доктора говорят, что сердцу стало тесно. Надежды на выздоровление я не имею никакой; если доживу до лета, так к осени, может быть, получу некоторое облегчение.

  Марья Васильевна Вам кланяется.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  {* У Островского описка - "октября".}

  

  

  

  

   1004

  

  

  

   Н. И. МУЗИЛЮ

  

  

  

  

  

  

   24 марта 1885 г. Москва.

  

  

  Многоуважаемый Николай Игнатьевич,

  Сделайте одолжение, приезжайте к нам сегодня вечером непременно. У меня будут брат Петя и Н. И. Давыдов, поиграем в сибирку, - я весь пост добивался этого удовольствия. Убедительно прошу Вас приехать и с Варварой Петровной. Не можете ли Вы сообщить адрес Макшеева или попросить его от моего имени заехать ко мне сегодня.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   1005

  

  

  

   М. Н. ОСТРОВСКОМУ

  

  

  

  

  Конец марта - начало апреля 1885 г. Москва.

  

  

  

   Милый Миша.

  Пишу тебе, только что оправившись от страшного припадка удушья, который был со мной в 8 часов вечера 27-го февраля. Теперь осталась некоторая слабость и постоянная боязнь, что этот припадок повторится. Веришь ли, мне не так страшна смерть, как страшны невыносимые страдания, которые причиняет удушье. Точно тебе закрыли рот подушкой и, когда ты уж начинаешь терять сознание, тебе дают несколько передохнуть, потом закрывают опять. Начало этой болезни, конечно, кроется в моем организме, но она поддерживается и питается постоянным душевным волнением, которое я по приезде из Петербурга ежедневно испытываю.

  Благодарю тебя за извещение, теперь мне остается только ждать; ожидание все-таки лучше, чем безнадежность. Но как ухитриться, чтобы не чувствовать и не волноваться, пока ждешь? Есть пословица: "Пока взойдет солнце, роса глаза выест". Она и выедает: глупые и бессовестные распоряжения театрального начальства не дают покоя. Порядочные люди из публики громко негодуют, актеры и актрисы буквально плачут, а я сижу в заключении, молчу и при каждом новом подвиге театрального начальства раздышаться не могу.

  Я себя всячески берегу от волнений; артисты у меня не бывают, исключая Музиля и Садовского, которых я приглашаю раз или два в месяц поиграть в винт, но тут разговоров о театре не бывает. Предосторожности приняты, но уберечься от волнений все-таки нельзя.

  Когда оканчивал письмо, мне пришло в голову еще кое-что, но об этом завтра, а то боюсь опоздать на почту.

  Вот, например, недавно, ни с того ни с сего, является ко мне железнодорожный конторщик Погожев в мундире Министерства двора, в треугольной шляпе и со шпагой, и поздравляет с праздником, потом, не говоря дурного слова, объявляет, что если я хочу, чтоб мои пьесы шли и возобновлялись, то должен войти с ним в _сердечные отношения_. Как это тебе покажется? Я ему отвечал, что я не Тарновский, не Крылов, ни в какие сердечные отношения, ни в какие сделки с начальниками репертуара не входил и входить не буду, что он еще молод и недавно служит и должен остерегаться делать подобные предложения солидным людям, что он обязан исполнять строго и честно свои служебные обязанности, а не руководиться сердечными отношениями. Речь моя ему, разумеется, не понравилась, и он уехал недовольный.

  Не успел я успокоиться от этого посещения, как вдруг получаю письмо от Потехина. Надо тебе заметить, что уже полтора года мы не видимся и не переписываемся. Вот что он пишет: "Я люблю тебя как человека и уважаю как писателя, творца целой школы, патриарха современных русских драматургов, и ожидаю от тебя только сохранения любви твоей и прежней приязни. В доказательство чего посылаю к тебе дочь мою, новую актрису Московского театра, которую ты должен, _во имя нашей продолжительной приязни, сердечно благословить на предстоящий ей тернистый артистический путь_". Чтобы ты понял всю прелесть этого манифеста, я объясню тебе дело подробнее.

  Какого можно ждать добра, когда управляющий персонал по уму, образованию, деликатности и знанию дела гораздо ниже персонала управляемого. С тех пор как я приехал из Петербурга, т. е. с масленицы, умный директор-парфюмер, его храбрые подпоручики и конторщик с железной дороги успели натворить столько мерзостей, что их и не расчерпаешь.

  Чтобы ты мог представить, что у нас делается, довольно рассказать тебе о крупных безобразиях, а о мелочах и говорить не стоит.

  Пост очень дорогое время для театра, постом ревизуется, обновляется и пополняется резерв, т. е. молодая труппа; производятся испытания: 1) окончившим курс ученикам и ученицам школы; 2) прежде выпушенным ученикам, возвратившимся из провинции, которых отправляли туда для практики; У) молодым кардебалетным танцовщицам, желающим перейти в драматическую труппу (Васильева, Колосова); 4) молодым артистам, желающим перейти на другое амплуа или играть более значительные роли; 5) провинциальным актерам, как тем, которые сами желают поступить на императорский театр, так и тем, которые рекомендованы театральному начальству и которых оно желает приобресть для своей сцены (Садовский, Полтавцев, Рыбаков, Милославский, Музиль).

  Теперь, конечно, этого быть не может; испытаний никаких не производится, потому что производить их некому. Но так как начальство, не имеющее достаточного смысла и в искусстве ничего непонимающее, во время поста должно же обнаруживать какую-нибудь деятельность, то очевидно, что этот дорогой досуг будет израсходован им на распоряжения, приносящие вред искусству и ущерб материальным интересам театра. Я это предсказывал, это и случилось. Московское начальство и поста не дождалось, а еще на масленице приняло еще серию любителей. О том, что они нам не нужны, что у нас их и так уж без всякой надобности принят целый гурт, я писать не стану: я об этом уж писал в записке "О школьных спектаклях". Но зачем было торопиться? Если б они и были нужны, так ведь надобность-то в них может оказаться не ранее начала зимнего сезона; а весенний сезон (saison morte) может обойтись и без них. Хоть они получают и маленькое жалованье, а все-таки семь месяцев придется платить его даром, чтоб они шлялись по Москве не в качестве праздношатающихся, а в качестве артистов императорских театров. Легкомысленное швырянье денег даже и своих собственных неодобрительно, а чужих и подавно.

  Неужели театральное начальство опасается, что контингент людей, не имеющих определенных занятий, когда-нибудь истощится в Москве? Никогда. Им деваться некуда; они и даром и в звании праздношатающихся точно так же шлялись бы по Москве все лето, как теперь будут шляться за жалованье в звании артистов императорских театров.

  Затем московское начальство очень озабочено постановкой нового любительского спектакля. Ну и бог с ними, пускай забавляются, это еще беда небольшая, а вот директор Всеволожский тешится и забавляется так, что от его забав плохо приходится Московскому театру. Чего недостает московской драматической труппе? Jngenue, простака и двух или трех резонеров. Вот что нужно было найти во что бы то ни стало.

  Как я уж неоднократно говорил и писал, без школы молодых артистов найти почти невозможно; но бог-то еще милостив до нас: каким-то чудом эти дорогие редкости нашлись и их можно было приобресть дешево. Ничего мудреного нет, что московское начальство их не нашло, оно их и не искало, оно и не знает, нужны ли они. Чего нам не нужно? Драматических актрис; их у нас две отличных: Федотова и Ермолова, да третья очень хорошая к ним дублерка Уманец-Райская, да еще 2-я Ермолова (молодая актриса) начинает приобретать любовь публики. Ну, так вот, нежданно-негаданно является распоряжение директора принять еще двух драматических актрис: бездарную, неуклюжую, шепелявую Раису Потехину и известную всей Москве своим развратом Волгину. О негодности и дрянности побуждений, вызвавших это распоряжение, распространяться нечего, это само собой ясно. Всеволожский знает, что за актриса Раиса, его Григорович еще два года тому назад возил смотреть ее игру в какой-то клуб, кажется в Немецкий. Это был ее дебют в Петербурге.

  Несмотря на то, что Григорович и Потехин единомышленники, что, ко вреду русскому театру, они действуют по соглашению и, как говорят юристы, с заранее обдуманным намерением, Григорович не скрывал впечатления, произведенного на них неуклюжестью Раисы, говорил об этом громко, при свидетелях, при Всеволожском, и тот хоть и не поддакивал, да зато и не отрицал ни одного слова в неодобрительных отзывах Григоровича.

  Если директор полагает, что у Потехиной явился талант, так и оставил бы ее для петербургской сцены, там одна драматическая актриса, и та больная, и Раису там мало знают (для нас же и талантливая будет лишняя, потому что будет четвертой, а бесталанных у нас и без Раисы хоть пруд пруди). А Москва знает Раису хорошо, она целую зиму играла у Бренко, которая по доброте и по глупости приютила ее, да потом чуть и не взвыла с ней. Публика смотреть ее не желала, а актеры отказывались играть с ней. Раиса мало того, что бездарна, а еще зла, капризна и лютая интриганка. Она принесет московской сцене вред своими интригами, а еще более тем, что испортит нам репертуар. Во-первых, она переиграет все главные роли в пьесах отца; значит, в третий раз перед московской публикой возобновится полный комплект скучных и всем надоевших произведений Потехина; во-вторых, откроется легкий доступ на сцену пьесам бездарных писак; всякий понимает, что стоит только отдать главную роль Раисе - и пьеса будет одобрена Комитетом, и последует приказ от директора немедленно ставить ее.

  Другая актриса еще лучше. Сам же Всеволожский в прошлом году при мне называл Волгину похабной женщиной и ставил в вину графу Сальясу, что он допустил ее дебютировать. Директор сам видел эту актрису с круглой, лоснящейся рожей, с выстриженным лбом, с бесстыжими глазами, каждый жест которой непристоен и от разговора которой краснеют мужчины, и при всем этом никаких признаков таланта и ума. Он не мог не знать о ее непристойных дебютах в Москве, особенно о втором, когда с ней случилось маленькое несчастье, от которого актрисы переконфузились до слез, а актеры хохотали до неистового ржанья. Она декольтировалась так неумеренно, что на сцене у нее вывалились груди наружу. Все это Всеволожский, несомненно, знает, но московская труппа ему как бельмо на глазу, он давно уже негодует на нее за ее превосходство над петербургской. Он постоянно слышит похвалы стройности, целости московской труппы и художественному исполнению ею пьес. Забыл, бедный, что ему не негодовать, а гордиться надо ею, что он хоть и номинальный, а все же хозяин ее. Это его бесит. Теперь он напакостил московской труппе и доволен, и хохочет: он очень рад, что представился случай, что ему удалось в хорошо сформированную, цельную труппу внести рознь, впереть туда двух негодных и ненавистных актрис. Директору никакого дела нет, что он отягощает бюджет московских театров лишним непроизводительным расходом. Для чего приглашают артистов и платят им жалование? Для того, чтобы они привлекали публику, доставляли ей удовольствие, а театру сборы. Зачем же, спрашивается, принимать актрис, которые театру не нужны, публике неприятны и сборов не сделают. Не давать им играть совсем, так за что тогда платить жалованье? Давать играть, так не будет сборов, и публика станет обижаться, что выпускают на сцену неприятных ей актрис. Чудные порядки! Должно быть, у дирекции очень много лишних денег, коли она не жалеет их на приобретение предметов, не нужных для Московского театра в настоящее время.

  Стыда и срама до сих пор не было у нас, это точно, да ведь и заводить-то нет надобности. А на эти деньги можно бы приобрести всех добавочных учителей для Театральной школы, и очень хороших. Вот это расход необходимый и производительный. У театра мало ли нужд, подлежащих удовлетворению, деньги отпускаются театру на дело, а не на потеху директорскую.

  И как это малодушно и пошло: мстить московской труппе за то, что она лучше петербургской, и издеваться над московской публикой за то, что она любит и ценит своих артистов. Да шутить с публикой и не безопасно; московская публика серьезна и шуток не любит: Андреянова не Потехиной чета, а попытка насильно навязать ее московской публике кончилась плачевно.

  Но положим, что принятие двух ненужных актрис в Москву есть грех неведения, что директор не знал, что Потехина бездарна и шепелявит, что Волгина бездарна и непристойна, что обе они будут лишние в московской труппе, потому что там своих хороших довольно; все же при принятии их он обязан был соблюсти надлежащий порядок. Он должен был предоставить московскому начальству распорядиться следующим образом: дать актрисам в продолжение весеннего сезона по три дебюта; в случае их успеха сделать в вакантное время представление о зачислении их на службу с начала зимнего сезона. Что они приняты без дебюта, этого хоть оправдать нельзя, но все же понять можно: дирекция справедливо полагала, что московская публика ошикает этих своих старых знакомых при первом появлении их на сцену и что потом принимать ошиканных уж будет неудобно. Но вот чего понять нельзя: зачем их приняли с февраля? Если б они и в самом деле были нужны, то надобность в них может оказаться никак не ранее начала зимнего сезона. В настоящем году спектакли закрылись 3 февраля и откроются 1-го апреля; апрель для избежания большого недобора должен представлять продолжение зимнего сезона, который был очень краток. Апрельский репертуар должен состоять из пьес, представление которых приостановилось при полных сборах, и из одной или двух новых пьес, постановка которых была назначена зимой, но за краткостью сезона отложена и роли в которых уже были розданы. Так в Москве и составлен репертуар, в нем новым актрисам играть не придется, а ломать репертуар для дебютанток и ставить пьесы с ними на счастье, без надежды на сбор нерасчетливо; для этого есть май. Но и в мае новым актрисам не придется сыграть более двух раз каждой, и хотя они приняты без дебютов, но ведь этим распоряжением уничтожается для них только риск, а все же и они сами и публика первые представления их будут считать за дебюты, за которые дирекция ничего не платит. Что же выходит? Раиса зачислена актрисой в феврале. Февраль и март она прожила у тятеньки, приедет в Москву и начнет играть не ранее половины апреля в пьесе отца ("Виноватая"). Ее нужно долго репетировать, потому что все действующие лица новые. Дебютантка успеха иметь не будет, пьеса тоже; как-нибудь под шумок повторят ее в мае месяце при 15 % сбора, вот и все, и затем с половины мая Раиса опять уедет к тятеньке до сентября. Чего ж еще Потехину нужно, зачем он меня беспокоит и расстраивает? Дочь его принята без дебюта, и директор подарил ей за семь месяцев жалованье, более тысячи рублей.

  Да не одна Потехина, на масленице, т. е. с февраля, принята еще серия любителей, и им тоже за семь месяцев даром жалованье отдадут.

  Чудные дела творятся в императорских театрах! В Петербурге драматическая актриса одна - и та больная, нужна по крайней мере еще одна, нашлась такая, дали ей дебют, дебют прошел блестящим образом, и ее не приняли. В Москве четыре драматических актрисы, и приняли еще двух таких, что и дебюта им дать нельзя, страшно публике показать.

  Какая тут хорошая отчетность! Какой приход и расход! Очевидно, что дело делается зря. Если б директор распоряжался так не императорскими театрами, а своим собственным добром, то родные давно уж имели бы право просить правительство об учреждении над ним опеки, и нет такого суда, который бы не признал его неспособным вести хозяйство и не назначил бы над ним опеки. Все эти громадные суммы истрачены благодаря его неумелости. Ведь мы уж очень равнодушны стали, очень распущены, ведь такое разоренье слез достойно, а мы глядим и "ох" не молвим как губят миллионы с легким сердцем, без малейших признаков "думы на челе". Да какие уж тут думы"! Даже и задумчивости нет; все делается посмеиваясь и подшучивая, припевая и подплясывая. Ведь, ей-богу, на те деньги, которые легкомысленно, вертопрашески раскиданы туда и сюда, можно завоевать маленькое европейское государство. "Казны истрачено несчетное число", как говаривал покойный П. М. Садовский, а дела идут хуже прежнего. И какая прибыль от нажитых балаганными спектаклями денег, когда дирекция бросает их зря?

  Принимают всякую дрянь с улицы, а своих, готовых и ловких, увольняют, и они голодают, чуть не умирают с голоду. Я уж об этом говорил Н. С. [Петрову].

  Приведу пока один пример. Служил в балете Бардин - сын известного некогда танцовщика Бардина, его, вероятно, и ты помнишь: большой, румяный и играл в балетах всегда разных королей и герцогов; его сын по окончании учения в Театральной школе поступил в кордебалет, где и прослужил 20 лет, при сокращении штатов был уволен на 120 руб. в год пенсии. Как жить человеку, женатому, имеющему четырех детей и не знающему никакого ремесла, на десять руб. в месяц. Бардин живет в Марьиной деревне со всей семьей в одной комнате; чтоб не умереть с голоду, они дерут бараньи шкурки на перчатки и всей семьей вырабатывают на этой каторжной вонючей работе от 40 до 50 коп. в день. Он человек честный и порядочный и хотя проклинает свою судьбу, но не падает и милостыню не просит, ему помогает, по возможности, актер Миленский, на которого сестре он женат; ни от кого другого он помощи не примет, помочь ему можно только через Миленского.

  И вот ученый, ловкий танцовщик, значит совсем готовый для выходных ролей, чтобы не умереть с голоду, занимается грязным, вонючим ремеслом, а в театр набирают людей, не умеющих шагу шагнуть, разный сброд, чуть не с толкучего рынка, и отважно дают им жалованье и почетное звание артистов императорских театров. Прежде таких порядков не было; прежде театр был недоступен для посторонних и обходился для всех надобностей своими собственными артистами; прежде артисты считали себя людьми придворными, слугами царскими; они гордились своим званием и смотрели на свою будущность без страха, они знали, что цари своих хороших, верных слуг не бросят без призрения. Солидные, величественные, европейски образованные и европейски умные баре, патриоты, лучшие представители тонкого, изящного вкуса, употребив много трудов и энергии, создали умные, честные, добрые порядки для театра, подготовили ему блестящую будущность; вдруг набежала какая-то орда, разрушила и опустошила все. Что же она поставила на место доброго старого? Всеобщую безурядицу и расходы, которые дивят самых равнодушных людей своей громадностью и бестолковостью.

  Как же тут не волноваться? Вот теперь ждут в Москву приезда директора; всем артистам, у которых кончаются сроки контрактов (а таких почти вся труппа), объявлено, что директор сам будет заключать с ними новые контракты. При этом Пчельников сказал, что, по приказанию директора, к приезду его у него будет готов новый план драматической труппы.

  Этот новый план пугает всех артистов, он означает сокращение труппы; орду вновь принятых, никуда негодных актеров не тронут, иначе зачем же было их и принимать, значит лишними оказываются старые, хорошие актеры. Кто же именно? Неизвестно и догадаться никак нельзя, так как логика тут приложения не имеет, а те законы, которыми управляется мышление в головах директора, Погожевых и Пчельникова, неисповедимы. Поэтому боятся все, а всех более Живокини. Он человек недалекий и совсем упал духом, недавно потерял он добрую жену, хорошую хозяйку, и остался с кучей дочерей. Меньшую его дочь, здоровенькую и хорошенькую девочку, которая уж много раз играла на сцене то мальчиков, то девочек и которую всегда публика вызывала (я о ней говорил уж Н. С. [Петрову]), в Театральную школу не приняли, а теперь он боится, что и самого его погонят. Куда он тогда денется с семьей. Он актер очень полезный и играет хорошо многие крупные роли, например Осипа в "Ревизоре", Яичницу в "Женитьбе".

  Господи, когда же кончится издевательство над русским драматическим театром! Пора уж несчастным московским артистам и отдохнуть от разных мытарств, от злых и неразумных мудрований сначала Потехина, потом Черневского и Погожева, пора дать этой лучшей в России труппе возможность спокойно и правильно заниматься искусством.

  А тут еще на грех приехала Мейнингенская труппа! Любопытно узнать, во что обойдется дирекции. Главной-то причины успеха Мейнингенской труппы, т. е. художественной дисциплины, они не видят, да если б и видели, так никакими судьбами завести ее у себя не могут, поэтому они и ухватятся за второстепенную причину, за внешнюю постановку, за декорации и костюмы. Если до мейнингенцев постановка одной залы в "Призраках счастья" обошлась в три тысячи, то во что же будут обходиться подобные залы после мейнингенцев? А если еще задумают ставить исторические пьесы, про что ходят слухи, тогда уж денег не наготовишься. А толку все-таки не будет и безурядица останется прежняя.

  О том, как ставили у нас в пику мейнингенцам "Мессалину", я напишу после; теперь мне не до смеху, а это происшествие преисполнено высокого комизма. Я теперь дышу несколько свободнее, но зато чувствую упадок сил; я все еще не выезжаю, не могу надеть теплой одежи, она меня давит и душит.

  

  

  

  

   1006

  

  

  

   П. А. СТРЕПЕТОВОЙ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 2 апреля 1885 г.

  

  

  

   Многоуважаемая

  

  

  

  Пелагея Антипьевна,

  Только сегодня я в силах был взяться за перо, а то все лежал. Сделайте одолжение, не беспокойтесь! Пока я жив и имею хоть какое-нибудь влияние, я всеми силами и всей душой буду стараться упрочить за Вами то положение, которое Вы должны занимать. Поверьте, что для меня нет выше интереса, как служить искусству и лучшим его представителям.

  Марья Васильевна Вам кланяется.

  

  

  

  

  

  Душевно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   1007

  

  

  

   Г. Г. ЛУКИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 8 апреля 1885 г.

  

   Милостивый государь Григорий Григорьевич!

  Исправлять Ваши пьесы и хлопотать о постановке их на сцену я возьмусь с удовольствием; но о сотрудничестве еще говорить рано. Я знаю, что время и труд дороги для человека делового и что чужим трудом даром пользоваться не следует, на этом принципе основано наше общество; но труды по исправлению чужой талантливо написанной пьесы частию вознаграждаются удовольствием видеть на родной сцене хорошее произведение. Я почти всегда помогаю начинающим писателям безвозмездно; но если Вы находите для себя неудобным пользоваться чужим трудом, то я, уважая Вашу деликатность, и сам не хочу быть неделикатным против Вас. Я соглашусь взять некоторое вознаграждение, о чем мы успеем столковаться после; а теперь прошу Вас об этом уж не беспокоиться и доверить мне Ваши произведения. Что можно сделать из них, я сделаю летом; к осени одна пьеса непременно будет готова. Адрес мой до 5 мая тот же, после 5 мая: в Кинешму, Костромской губернии.

  

  

  

  

   Искренно Вам преданный А. Островский.

  

  

  

  

   1008

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 9 апреля 1885 г.

  

  

  

   Любезнейший друг

  

  

  

   Федор Алексеевич,

  Я и сам хвораю; со Страстной недели сидим безвыходно дома с Марьей Васильевной; сначала я расхворался, потом она простудилась, и у нее, по словам докторов, оказались признаки возвратной горячки, что меня и добило окончательно. В Петербургском музыкальном обществе у меня знакомых нет, кроме одного, но он и тебе знаком, и, к счастию, он там человек могущественный. Это А. М. Клим-ченко. Он был директором Петербургского музыкального общества и сохранил такое влияние, что теперь новые директора ничего не делают без его совета. Обратись к нему; он тебе обделает дело мигом, если только можно.

  В болезни Марьи Васильевны произошел кризис; опасность совершенно миновалась, и я стал пободрее.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   1009

  

  

  

   Г. Г. ЛУКИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 10 апреля 1885 г.

  

   Милостивый государь Григорий Григорьевич!

  Несмотря на множество работ и постоянное нездоровье, я кончил переделку Вашей пьесы "Чужая душа - дремучий лес