Островский Александр Николаевич - Письма 1881-1886 гг.

". Вышла цензурная и очень эффектная вещь. Напишите мне, приедете ли Вы в Москву; если не приедете, то я пришлю Вам рукопись на просмотр или только главные перемены, сделанные мной. Торопиться некуда, пьесу надо ставить в разгар сезона. Было бы хорошо, если бы Вы могли приехать к Рождеству.

  

  

  

  

   Искренно Вам преданный А. Островский.

  

  

  

  

   1010

  

  

  

   П. И. ВЕЙНБЕРГУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 11 апреля 1885 г.

  

  

  

   Многоуважаемый

  

  

  

   Петр Исаевич,

  На Страстной неделе или еще ранее я послал Вам перевод "Саламанкской пещеры" и письмо. До сих пор я не имею от Вас известия о получении того и другого.

  

  

  

  

  

  Искренно Вам преданный А. Островский.

  

  

  

  

   1011

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 14 апреля 1885 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, я еще пять раз прочел твое письмо и нигде не нашел, что твое ходатайство препровождено в Московскую консерваторию; напротив, у тебя определенно сказано, что письмо твое препровождено в Общество (в Москве отделение Общества); а записка в Петербургскую консерваторию. В Московской консерватории у меня есть знакомые профессора, с ними я и переговорю; а в Обществе знакомых нет, директор Общества купец Алексеев фанфарон и очень неприятный господин.

  Марья Васильевна поправилась и начала выходить; а я все еще сижу дома.

  Новости из Петербурга будут по окончании сезона.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   1012

  

  

  

   Н. С. ПЕТРОВУ

  

  

  

  

  

  

   16 апреля 1885 г. Москва.

  

  

  

  Милостивый государь

  

  

  

  Николай Степанович,

  Московский артист Музиль, которому я давал рекомендательное письмо к Вам, в прошлый приезд в Петербург не успел, за краткостию отпуска, Вам представиться. Теперь Московская контора театров, затрудняясь на полученное ею от Контроля министерства требование дать ясный и складный ответ о прохождении Музилем службы в Московском театре, сочла за лучшее отпустить, вместе с подлинным делом, самого Музиля для личных объяснений. Музиль, имея настоятельную нужду Вам представиться, вновь просит моей рекомендации, что я исполняю с удовольствием, так как, на этот раз, мне представляется случай рекомендовать Вашему вниманию отличного артиста, прослужившего на русской сцене двадцать лет безукоризненно. Из представляемого конторою дела Вы изволите усмотреть все официальные данные о театральной службе Музиля. Для представления полной картины его сценической деятельности я позволяю себе дополнить официальные показания заметками, извлеченными из статей и докладов, писанных мною для бывшей, три года назад, комиссии (по преобразованию театра). В статье "Об упадке драматического театра в Москве", в отделе "О вреде для искусства театральной монополии", в главе 2-й (о составе трупп) вот что сказано о Музиле: "При канцелярском взгляде на театральное искусство состав труппы и пополнение ее перестали заботить театральное начальство. Когда пришло такое время, что, кто бы ни играл, сбор будет полон, обязанностью начальства стало - сокращение издержек на труппу. Для всей московской публики смерть знаменитых артистов и артисток была большим горем; для театрального же начальства, напротив, утрата дорогих знаменитостей представляла не потерю, а выгоду: по техническому выражению, "освобождался большой оклад"; а сборы все-таки будут, потому что публики много, театр мал, другие зрелища не дозволены, и публике, кроме театра, деваться некуда. Большой оклад или целиком записывался, не без хвастливости, в экономию и составлял уже чистый барыш, или часть его употреблялась на новый ангажемент, подешевле. Вакантные амплуа или вовсе не замещались, или замещались каким-то странным, совершенно необъяснимым образом, - например, выбудет комик, на его место принимают двух ненужных актрис, которые ничего не играют и не могут играть... После смерти Васильева и выхода в отставку Рассказова амплуа простака оставалось не замещенным. Этот недостаток был тем более ощутителен для публики, что остальной комический персонал существовал еще во всем полном, роскошном составе: еще были живы Садовский, Живокини, Шумский, Степанов, Дмитревский, Никифоров, были живы и бесподобные комические актрисы Васильева, Медведева, Акимова, Таланова, и только что появилась блестящая своим редким, непосредственным талантом ingenue - Никулина. Публика желала, чтобы вакантное амплуа было замещено Музилем, с талантом которого она была уже знакома; театральное начальство или не хотело вовсе замещать этого амплуа, или не признавало в Музиле таланта и на службу его не принимало. Что Музиль поступил в императорский театр и 20 лет составлял и теперь составляет его украшение, мы обязаны его энергии и самоотвержению. Поддерживаемый советами друзей и лучших представителей публики, он решился поступить на императорский театр без жалованья; тогда уж театральное начальство не нашло никаких причин для отказа. Музиль поступил в театр насильно, по желанию публики, которая долгое время разными способами поддерживала материальные средства артиста, имевшего успех с первого же дебюта, игравшего чуть не ежедневно и делавшего сборы императорскому театру. Чтобы чем-нибудь обеспечить свое материальное существование, Музиль изредка и негласно устраивал музыкально-литературные вечера, которые публика посещала очень охотно. Потом, когда Музиль получил очень небольшое жалованье и 1/4 бенефиса, публика распорядилась другим образом: в день бенефиса был поднесен Музилю от публики подарок - недорогой серебряный бокал; но в этот бокал были положены билеты внутреннего займа. Этим подарком публика желала пополнить скудное жалованье, на которое артисту существовать было нельзя. Такие ценные подарки подавались публикой ему ежегодно до тех пор, пока он получил от театра приличное содержание. Можно смело сказать, что московская публика талантливого и симпатического артиста содержала в императорском театре на свой счет".

  С поступлением Музиля в театр я все свои пьесы отдавал в бенефис ему. Теплое отношение публики и авторов к Му-зилю почему-то не нравилось театральному начальству, и оно старалось к розам, которыми публика усыпала путь артиста, подбавлять, по возможности, и терния. Так, например, придет вдруг в голову начальству назначить бенефис Музилю в один день с прощальным бенефисом певицы Ниль-сон. В Москве итальянские спектакли и бенефисы Малого театра посещает одна и та же публика; ни один артист в день бенефиса Нильсон не взял бы на свой бенефис и половины сбора, а Музиль взял полный. Вот что еще написано у меня в той же статье и том же отделе, в главе 5-й (О постановке пьес). "Ставил я свою 39-ю оригинальную пьесу "Правда хорошо, а счастье лучше"; потребовалась пратикабельная садовая беседка, без которой нельзя было обойтись, так как в ней происходило действие 2-го акта; по смете, расход оказался в 45 рублях, и мне в этом расходе было отказано. Бенефициант, Музиль, принял расход на свой счет. Пьеса прошла с успехом; когда она поступила в постоянный репертуар и была уже сыграна несколько раз с этой беседкой, внесенной уже в инвентарь Малого театра, бенефициант попросил, чтоб расход на беседку был ему возвращен; в этой просьбе ему было отказано, и еще был сделан выговор за то, что он осмелился произвести расход, который не был "разрешен". Не лишним считаю добавить, что Музиль артист образованный, знающий два языка, французский и немецкий, и свободно ими владеющий, и что он неоднократно, с целью изучения сценического искусства, посещал лучшие театры Европы.

  С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть Вашего превосходительства

  

  

  

  

  

   покорным слугою А. Островский. 16 апреля 1885 г.

  

  

  

  

   1013

  

  

  

   А. А. ПОТЕХИНУ

  

  

  

  

  

   Средина апреля 1885 г. Москва.

  Любезный друг Алексей Антипович! И меня прости, что я причиняю тебе письмами огорчения и разочарования; не я того хотел. Я весьма неохотно возобновил и так же неохотно продолжаю переписку, зная наперед, что из этого никаких дельных результатов не выйдет, а останется только одно мозолие, как говорили в старину. Я должен отвечать тебе и на второе письмо, иначе я могу ввести тебя в заблуждение; ты, пожалуй, подумаешь, что письмо твое было убедительно и что перед твоими доводами я принужден был замолчать. А писать мне вдвойне неприятно: приходится и свои раны растравлять и тебе говорить горькие истины; да и затруднительна для меня переписка с тобой: мы стоим на разных ступенях понимания изящного вообще и сценического искусства в особенности, вследствие ли твоего упрямства, или уж я не знаю чего; я должен объяснять тебе такие положения, которые объяснения не требуют, и доказывать такие истины, которые уж стали аксиомами. Ты пишешь, что ты привык уважать людей, достойных уважения, но мыслить и действовать всегда позволяешь себе независимо и самостоятельно. И прекрасно, на твою самостоятельность действий никто и не посягал; сделай милость, действуй самостоятельно. Но не в том дело! Ты выступил на служение русскому искусству и обществу в должности очень ответственной, требующей твердых, определенных теоретических знаний, и, главное, знаний опытных, знаний тех поистине мудрых артистических приемов, какими просвещенные деятели, подметившие редкую способность лицедейства в русском народе, открывали эту способность, воспитывали ее и потом постоянным наблюдением и руководством уже на сцене развивали и доводили эту способность в артисте до возможной степени совершенства и создали в Москве небывалую в мире труппу; при таких серьезных требованиях вместо откровенного признания в своей несостоятельности, в своем бессилии удовлетворить им, заявлять о том, что ты привык независимо и самостоятельно думать - небольшая заслуга и хвастаться тут нечем. В деле науки и искусства, где есть непреложные основы, где есть последовательное преемство добытых истин, составляющих постепенные завоевания ума человеческого, игнорировать основы и всю сумму приобретений, добытых исследованием и опытом, и доходить до всего собственным умом - есть самодурство, которое и в домашней-то жизни неприглядно, а уж в публичном служении никуда не годится. Возьмем астрономию, уж на что самостоятельнее и независимее думать, что не земля вертится кругом солнца, а солнце кругом земли и что земля стоит на трех китах. Да только эту думу надо думать про себя и держать для домашнего употребления, а ни на кафедру, ни на обсерваторию лазить с ней не следует. Ты, может быть, скажешь, что это сравнение преувеличено? Нисколько. Разве твоя несчастная заветная мысль, что неумелые и неуклюжие любители лучше ученых актеров, не те же киты? Если только хорошенько проникнуться этой мыслью, так вот и довольно, чтобы погубить самый лучший театр с отличными актерами и ансамблем. И откуда попала к тебе эта несчастная мысль, какими неведомыми умственными махинациями могло сложиться в твоей голове такое убеждение?

  Ты пишешь, что действуешь по внушениям "_совести и сознанного долга_". При чем тут совесть? Чего нет в сознании, того нет и на совести; если ты не сознаешь вреда, который ты причиняешь своими действиями, так тебя и совесть не тревожит. А вред-то между тем все-таки остается, и никому от того не легче, что твоя совесть покойна. Что же касается сознания долга, я могу сказать, что степени сознания у разных людей различны. По-моему, чем ответственнее, важнее должность, за которую берешься, тем требования долга должны быть строже. В управление сценическим искусством в двух столичных императорских театрах, которые должны служить образцами для всех театров России, ты вступил совершенно неподготовленный, не зная этого искусства ни теоретически, ни практически, потому что нельзя же считать за практику постановку нескольких своих пьес.

  Для того, чтобы хорошо изображать жизнь, надо ее видеть и слышать. Ни близорукий, ни глухой или человек с фальшивым слухом не могут быть актерами.

  

  

  

  

  

  

  

   [А. Островский.]

  

  

  

  

   1014

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 23 апреля 1885 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич. В болезни моей произошла перемена к худшему; я это приписываю салициловому натру, который стали мне давать в больших приемах. Марья Васильевна только было поправилась и опять захворала, что меня очень расстроило и напугало. Теперь у меня одна мечта: только бы дожить как-нибудь до отъезда в Щелыково.

  О твоем деле я справлялся у двух профессоров Консерватории, Ремизова и Кашкина; они о твоем письме ничего незнают. Полагаю, что оно находится у директора Алексеева; я я там имею возможность навести справки и уж распорядился.

  О деньгах я сообщил Кондратьеву и Майкову. Вероятно, ты их скоро получишь.

  Поклонись от меня [и] жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  В деревню поедем не ранее 9-го мая.

  

  

  

  

   1015

  

  

  

   А. Д. МЫСОВСКОЙ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 26 апреля 1885 г.

  

  

  

  Милостивая государыня

  

  

  

   Анна Дмитриевна,

  Письмо Ваше застало меня в печальном положении, я и болен и в постоянной тревоге, потому что и в семье у меня нездорово. По этой причине, извините, ответ мой будет короток, хотя я хотел писать Вам много, много, у меня есть что писать Вам. Я должен отложить это удовольствие на некоторое время, пока успокоюсь. Все присланные Вами стихи хороши и, за весьма малыми исключениями, бойки и правильны, что же касается "Снегурочки", то Ваше либретто просто прелесть. Жаль только, что Вы даром тратите Ваше прекрасное дарование; для него можно найти лучшее употребление. Сделайте одолжение, не стесняйтесь, пишите мне, когда Вам угодно и все, что Вам угодно; получать такие умные и оживленные письма, как Ваши, всегда очень приятно; они не только доставляют удовольствие, но и обязывают меня благодарить Вас за них.

  

  

  

  Искренно уважающий Вас и преданный А. Островский.

  Около половины мая я уезжаю в деревню, на Волгу; тогда сообщу Вам свой адрес.

  

  

  

  

   1016

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 29 апреля 1885 г.

  

  

  

   Любезнейший друг

  

  

  

   Федор Алексеевич,

  Твое письмо застало меня в положении очень печальном; я был убит и душевно и телесно. Марья Васильевна едва только успела оправиться, как лихорадочные припадки возобновились у ней с ужасающей силой. Волнение и испуг были у меня так сильны, что и моя жизнь была в опасности. Но лучше не вспоминать об этом. Теперь мы оба понемногу поправляемся; я не выхожу из дому со Страстной недели. Записку твою я прочел; в ней много правды, много дельного, и некоторые мысли очень хорошо выражены; но это только начало труда; над этой Запиской придется еще поработать довольно, чтобы она явилась ясным, и законченным трактатом. Ты просишь у меня замечаний; но короткие замечания ни к чему не поведут; а если писать подробно, то придется написать вдвое больше того, что написано тобой, на что у меня теперь решительно нет времени. Это дело серьезное, и им нужно заняться основательно; следует отложить его до личных объяснений или по крайней мере до того времени, когда я буду иметь более досуга.

  Ты желаешь выяснить для себя, можешь ли ты быть наставником драматического искусства; я не понимаю слова "наставник драматического искусства". Драматическое искусство, как наука, не существует. Театральная школа имеет своим предметом не обучение драматическому искусству, а подготовление к нему всесторонним развитием жеста и тона, для чего и требуются дельные и строгие преподаватели. Если б образовалась правильная, серьезная школа, то, я думаю, твое участие в ней было бы не бесполезно. Не далее как через неделю ты еще получишь от меня письмо.

  Марья Васильевна сегодня чувствует себя гораздо лучше.

  Поклонись от нее и от меня Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   1017

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 6-го мая 1885 г.

  

  

  

   Любезнейший друг

  

  

  

   Федор Алексеевич,

  Конечно, "Азбука" не трактат; но и в "Азбуке" должна быть система и полнота. Твою Записку вернее всего будет назвать: "Несколько практических советов актерам провинциальным и любителям"; для актеров императорских театров нужны не советы, а правильная, строгая школа. Замечания я тебе сделаю; а все-таки мой совет: не торопиться отделкой. Из этой Записки можно сделать нечто целое и напечатать.

  Марья Васильевна поправилась, я тоже чувствую себя лучше.

  В Московском театре, по видимости, к концу мая должно что-нибудь произойти решительное; так по крайней мере полагают люди, видевшие директора в недавний его проезд через Москву. Будет ли это нечто существенное, или только перемена кого-либо из начальствующих лиц, еще неизвестно. Я не уеду в деревню, пока не получу определенных известий, и тогда сейчас же тебя уведомлю.

  Поклонись от меня [и] жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   1018

  

  

  

   Н. Г. МАРТЫНОВУ

  

  

  

  

  

  

   Москва, 6-го мая 1885 г.

  

  

  

  Милостивый государь

  

  

  

  Николай Гаврилович,

  Если Вы, по Вашим расчетам, признаете необходимым увеличить продажную цену издания моих сочинений (8 т.) на 50 коп., то я, вполне доверяя Вам, охотно изъявляю на то согласие.

  

  

  

  

   Уважающий Вас и преданный А. Островский.

  

  

  

  

   1019

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

  

  Москва, 13 мая 1885 г.

  

  

  

   Любезнейший друг

  

  

  

   Федор Алексеевич,

  Сейчас уезжаю в Щелыково, откуда и отвечу тебе подробно на последнее письмо твое. Собрался быстро, хлопот было много, а здоровье плохо. Что говорит директор, то уже не составляет тайны; а того, что я знаю из других источников, я оглашать не вправе. Пока скажу тебе, что дела идут хорошо.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   1020

  

  

  

   А. Д. МЫСОВСКОЙ

  

  

  

  

  

  

  

  Москва, 13 мая 1885 г.

  

  

  

  Милостивая государыня

  

  

  

   Анна Дмитриевна,

  Любезное письмо Ваше я получил перед самым отъездом, подробно отвечать Вам буду из деревни. Адрес мой: в Кинешму, Костромской губернии, усадьба Щелыково.

  

  

  

  Искренно уважающий Вас и преданный А. Островский.

  

  

  

  

   1021

  

  

  

   А. Д. МЫСОВСКОЙ

  

  

  

  

  

  

   21 мая 1885 г. Щелыково.

  

  

  

  Милостивая государыня

  

  

  

   Анна Дмитриевна,

  Позвольте опять обратиться к "Снегурочке". На императорских сценах "Снегурочка" идет в двух видах: моя пьеса целиком с музыкой Чайковского, который написал только номера к пьесе: антракты, песни, хоры, марши и пр.; и опера того же названия, написанная Римским-Корсаковым на либретто, сделанное из моей пьесы. Вам, как я вижу, угодно сделать из моей пьесы нечто вроде оперетки; но в таком виде она итти на императорских театрах не может; во 1-х, потому что это будет третья пьеса на один и тот же сюжет, а во 2-х, потому что на императорских театрах опереточного персонала нет. Отдавать же Ваш труд на жертву провинциальным исполнителям - жаль; вот почему я и считаю его потерянным даром. Не угодно ли Вам будет обратить внимание на следующую мысль, которую я давно думал привести в исполнение, но за недосугом до сих пор откладывал. У англичан есть особого рода представления, которые даются в зимний сезон, начиная с Рождественских праздников, - это нечто среднее между феериями и оперетками, - сюжетом служат всегда общеизвестные сказки: "Сандрильона", "Синяя борода" и пр.; тут есть все: и пение, и музыка, и балет, а главное, много движения и остроумия. Подобное надо завести и у нас. Образцов драматической обработки сказок у меня довольно; есть и итальянские известного К. Гоцци, и множество французских и английских; все это надо сообразить и переработать по-русски. Вот где, по моему мнению, для Вашего таланта, для Вашего бойкого стиха найдется самое лучшее употребление. Такая пьеса, роскошно поставленная, может иметь громадный успех. Если Вы мне ответите, что эта мысль Вам нравится, то в следующем письме я напишу Вам, как я предполагаю осуществить ее.

  

  

  

  Искренно Вас уважающий и преданный А. Островский.

  Кинешма, Костромской губернии,

  усадьба Щелыково.

  

  

  

  

   1022

  

  

  

   Д. В. АВЕРКИЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Щелыково, 24-е мая 1885 г.

  

  

  Многоуважаемый Дмитрий Васильевич,

  Письмо Ваше не застало меня в Москве и препровождено ко мне в деревню, отчего, конечно, произошло замедление и в ответе. Общество ссуд под проценты никогда не выдавало и, по уставу, не имеет на то права. Авансы прежде выдавались действительно щедрее; во 1-х, потому что были значительные остатки от так называемой оборотной суммы, а во 2-х, потому что наличных денег в распоряжении казначея было больше. Теперь же, с назначением из оборотной суммы пенсии Родиславскому, остатков от нее мало, а количество наличных денег, которые казначей может хранить у себя, ограничено постановлениями общих собраний. Мелкие авансы выдаются и теперь беспрепятственно; у нас есть члены, которые еженедельно являются за получением 5-ти рублей. Майков выдает иногда и довольно крупные авансы (200-300 р.), но он делает это, не доводя до сведения комитета, на свой страх, из своих денег. При ревизиях сумм Общества, производимых комитетом, Майков никогда не показывает авансов, а всегда представляет небольшое количество наличных денег, а на все остальные суммы билеты кредитных учреждений. Таким образом, выдача Вам аванса не зависит ни от меня, ни от комитета; нам распоряжаться чужими деньгами, согласитесь сами, неловко. Чтобы не затруднять Вас перепиской с Майковым, я сам передал ему Вашу просьбу. Он - человек добрый, и если у него есть свободные деньги, то, вероятно, не откажет. Поверьте, что по Вашей просьбе я делаю все, что только могу; если б у Общества были свободные деньги, я бы не задумался ни одну минуту сделать распоряжение о выдаче Вам, за моим поручительством, требуемой суммы.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   1023

  

  

  

   Н. А. КРОПАЧЕВУ

  

  

  

  

  

  

   Щелыково, 24 мая 1885 г.

  

  

  Многоуважаемый Николай Антонович,

  Письмо Ваше и _великолепную аттестацию_ я получил. Почти весь июнь я пролечусь, а в конце месяца, вероятно, приеду в Москву. Тогда я Вас извещу; сообщите только Ваш адрес; в Щелыково мы можем отправиться вместе.

  

  

  

  

   Искренно Вам преданный А. Островский.

  

  

  

  

   1024

  

  

  

   В. Ф. ВАТСОНУ

  

  

  

  

  

  

   Щелыково, 29 мая 1885 г.

  

  

  

   Многоуважаемый

  

  

  

   Василий Фомич,

  Перевод Ваш я весь просмотрел и все, что, по моему мнению, для гладкости языка нужно было сделать, сделал. Остается только два темных для меня места во 2-м действии, - при пересмотре пьесы вместе с Вами я их проглядел.

  Вот они: 1-ое) 2-ое явление. С. Джеффри и Миддльуин... Мид... "И вот, сэр Джеффри, я теперь здесь на 53-м году жизни и могу скупить хоть полдюжины важных шишек в округе". Что значат эти _шишки_? Это надо непременно объяснить; 2-ое) явление XIX - Тальбот и Мэри-Тальбот... "Я могу усидеть на самой бешеной лошади, которой когда-либо приходилось _радовать крутой_ поворот?" Этого уж ни один русский человек ни за какие блага не поймет. Сделайте одолжение, просветите меня поподробнее насчет этих трудностей! А я чуть было не умер. Но об этом страшно и вспоминать. Сегодня опять воротилась ко мне надежда дожить до июля; мне надо до него дожить, я его жду с сентября прошлого года. Буду ждать Вашего ответа. Если получу какие-нибудь известия, немедленно Вас уведомлю.

  

  

  

  

   Искренно преданный Вам А. Островский.

  

  

  

  

   1025

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Щелыково, 5 июня 1885 г.

  Любезнейший друг Федор Алексеевич, не удивляйся, что я так долго не писал тебе; я в деревне захворал и чуть не умер. Из теплой комнаты с тройными рамами я вдруг попал на открытый воздух; хотя после нашего приезда с неделю погода стояла теплая и мы все ходили в летнем платье, и я уж начал пить воды, но вдруг потянул едва заметный вначале северный ветер, и готово, и я свернулся. Температура стала быстро падать и по ночам падала сначала до 2¹, а потом и ниже нуля; 23-го мая я простудился, а через день уж лежал без движения. Что со мной было, об этом и говорить страшно, я терял всякую надежду на выздоровление, теперь понемногу поправляюсь. О театре я тебе ничего не могу сказать, пока дело не выяснится окончательно, что должно произойти никак не позже первых чисел июля.

  Если переедешь на дачу, то сообщи адрес.

  Поклонись от меня и жены Анне Дмитриевне.

  

  

  

  

  

  

  Любящий тебя А. Островский.

  

  

  

  

   1026

  

  

  

   А. С. ШАБЕЛЬСКОЙ

  

  

  

  

  

  

   5 июня 1885 г. Щелыково.

  Я, вероятно, забыл сообщить Вам мой адрес, и поэтому Вы письма ко мне адресуете в Московский театр, что очень затрудняет получение Вашей корреспонденции. Вот мой постоянный адрес: Москва, Пречистенка, против храма Спасителя, дом князя Голицына; а летний, с мая до сентября: Кинешма, Костромской губернии, усадьба Щелыково. Пьесы Ваши я только что получил, мне их привезли из Москвы дети, кончившие там экзамены. Прочесть Ваши пьесы я еще не успел; по прочтении немедленно напишу Вам свое искреннее мнение о них. Вы мне пишете, что у Вас есть более богатые сюжеты; я этому очень рад; но прошу Вас, прежде чем приступать к драматической разработке этих сюжетов, сообщить их мне. Самое трудное дело для начинающих драматических писателей - это расположить пьесу; а неумело сделанный сценариум вредит успеху и губит достоинства пьесы. Ловко писать пьесы можно научиться только из опыта; поэтому я и хочу облегчить Вам Ваш опыт, Вы будете работать по готовому, сделанному мною сценариуму и вместе с тем будете учиться. Сделайте одолжение, не стесняйтесь и обращайтесь ко мне без церемонии по всем вопросам, касающимся литературы и в особенности театра. Щелыково, 5 июня 1885.

  

  

  

  

   1027

  

  

  

   П. А. СТРЕПЕТОВОЙ

  

  

  

  

  

  

   Щелыково, 9 июня 1885 г.

  

  

  

   Многоуважаемая

  

  

  

  Пелагея Антипьевна,

  Я взялся хлопотать за Вас и непременно доведу свои хлопоты до какого-нибудь результата. О том, какой это будет результат, я ничего еще сказать не могу; решать не мое дело, мое дело только хлопотать. С июля месяца я буду иметь гораздо более влияния на дела театра, чем имею теперь; тогда мои хлопоты будут иметь больше силы, и я возьмусь за Ваше дело серьезно. О результате моего ходатайства я Вас немедленно уведомлю и напишу, что Вы должны делать с своей стороны. А пока предоставьте мне думать о Вашей судьбе, а сами ни о чем не думайте, ни о чем не печальтесь и будьте покойны, что необходимо для Вашего здоровья. Все возможное я сделаю, а невозможного, вероятно, Вы и сами от меня требовать не станете.

  Марья Васильевна, после лихорадки, значительно поправилась. Она Вам кланяется. А мое здоровье было и лучше и опять хуже, и теперь понемногу поправляется. Я никуда не поеду из деревни, разве только в июле придется съездить в Петербург и Москву по театральным делам.

  Что-то бог даст; а впереди я жду много хорошего.

  

  

  

  

  

  Душевно Вам преданный А. Островский.

  

  

  

  

   1028

  

  

  

   Ф. А. БУРДИНУ

  

  

  

  

  

  

   Щелыково, 11 июня 1885 г.

  

  

  

   Любезнейший друг