Станиславский Константин Сергеевич - Письма (1918-1938)

ием некоторых лиц), младшие же только и мечтают о том, чтобы сделаться солистами. Где же они будут учиться ходить и держаться на сцене, вырабатывать дикцию, жест? Они будут петь свои первые партии раз в две недели. Может быть, в свободное время они будут танцевать, фехтовать, работать над дикцией, над ритмом, как это делают в группе Немировича? Даю руку на отсечение, что лишь как редкое исключение некоторые из них иногда зайдут в класс танцев, системы или ритмики и др. В остальное время они будут халтурить, чваниться и судачить.

   Неужели они серьезно думают, что при таких условиях они смогут сделаться артистами и не пойдут быстрыми шагами назад, потеряв ту практику, которую они в силу обстоятельств и обязательного участия в хору имели?

   Теперь перехожу к старшим студийцам. Это их вина, что подымается вопрос о хоре. Я понимал, что, занятые часто в спектаклях в трудных партиях, многие из них физически не могли петь в хору, но они должны были бы иметь такт, чтобы хотя бы дать иллюзию того, что участие в хору для всех обязательно. Ради поддержания своего дела, которое их питает, они сами должны были бы искать повода петь в хору хотя бы по одному, по два раза в месяц. Но если и это трудно для голоса, то они должны были бы ради поддержания идеи и принципа студийности просить выпускать их безмолвными статистами. Этим они поддержали бы всеобщее обязательство пения в хору, и театр избежал бы деления артистов на группы (это не касается жалованья).

   Мы видим, что этого сознания не было, что многие (не все) подчеркивали то, что они солисты и привилегированные. Они уничтожали принцип студийности, не сознавая, что та известность, которая создалась у дела в России и за границей, завоевана нами именно благодаря этим принципам. Здесь, за границей, меня постоянно расспрашивают: неужели это правда, что сегодняшний Онегин завтра поет в хору? Неужели это правда, что нам удалось так воспитать артистов? Теперь нам придется говорить, что это неправда, что у нас самое обыкновенное дело. Не знаю, будет ли это на пользу нашему театру?

   Еще одно маленькое замечание. Знают ли старшие студийцы о том, что часто говорится за режиссерским столом, когда мы смотрим на игру многих из солистов и тут же сравниваем ее с игрою рядом стоящего хориста? Мы часто говорим: а ведь хорист-то куда сильнее солиста в смысле ритмики, жеста, ловкости, системы и творческого самочувствия. Это происходит потому, что хорист играет каждый день, а некоторые из солистов по разу в неделю.

   Все это предупреждение о грозящей делу опасности и о начавшемся его внутреннем разложении. Пусть об этом подумают посерьезнее те, кому дорого будущее театра.

   Однако, спросят участвующие в хоре, неужели нам на всю жизнь оставаться хористами? Нет, ни в коем случае. Артист, который имеет все данные петь сольные партии, не может помириться с участью хориста. Вот почему я считаю обязанностью театра открыть ход тем, кто по своим данным и искусству, технике и знаниям имеет право на сольные партии.

   Это не значит, конечно, что с каждым, кому вздумается петь сольные партии, несчастный режиссер должен долбить их (ведь режиссер у нас вроде разгонной лошади; не многие понимают этот ужасный труд).

   Это значит другое: раз что роль объяснена и сыграна, каждый из актеров, могущих петь эту партию, должен сам знать все, т. е. все замечания, сделанные мною и другими режиссерами поэтому поводу, все мизансцены, сквозное действие, физические задачи, линию дня, схему, все музыкально-вокальные требования. Это значит, что тот, кто хочет сделаться солистом, знает назубок систему, напрактиковался в ней в хоровых выступлениях, выработал дикцию, великолепно знает законы речи, напрактиковался в хору доносить каждое слово, каждую запятую. Это значит, что он владеет ритмикой, что он умеет танцевать, что у него ноги, руки выправлены и т. д.

   Такому человеку мы обязаны помогать выбраться в солисты, т. е. мы должны дать ему на десяток репетиций аккомпаниатора, на такое же количество репетиций одного из помощников режиссера и отвлечь более старых режиссеров (всегда перегруженных работой) на две, три репетиции перед публичным просмотром. Я утверждаю, что это мы обязаны сделать.

   Но, может быть, у актера неинтересные данные или маленький голос, не позволяющий ему петь сольные партии,- может быть, театр интересуется им только как хористом и раз навсегда отказался видеть в нем будущего солиста? Но разве мы не знаем случаев даже в таком громадном помещении, как Большой театр, что маленькие голоса отлично летят в зрительный зал и доходят до слушателя? Разве мы не знаем певцов с маленькими голосами, которых приятнее слушать, чем феноменальный "благой мат"?

   В нашей театральной семье мы все отлично знаем, кто работает и идет вперед и кто чванится и думает о себе больше, чем он заслуживает.

   Вот этих работающих и не зазнающихся мы обязаны всячески толкать вперед. Я иду дальше. Если они, несмотря на свою работу, не смогут петь в большом помещении, то мы обязаны (я говорю об этом уже несколько лет) в Моцартовском зале создать им маленькую арену, доступную их голосам. Утверждаю, что эти спектакли будут иметь свою особую прелесть.

   Что же касается лиц, которые не работают, а занимаются фанаберией и, не умея себя показать, не приобретя практических знаний, хотят сесть на шею режиссера и театра, заставить их бросить свое спешное текущее дело для того, чтобы всеми правдами и неправдами тащили их вверх, в первые ряды, и без того переполненные, - то им я скажу: покажи хоть что-нибудь заслуживающее внимания, а после требуй. Пока ты не покажешь, у нас нет к тебе никаких обязательств.

   Остается группа людей способных (потому что неспособных нам не нужно), любящих дело, изучивших наше искусство, но лишенных для оперы голосов. Они в нашем деле - навсегда обречены быть в хору. Этим людям надо однажды и навсегда решить: остаюсь ли я здесь, где из меня выработается тот хорист, о котором так мечтает Константин Сергеевич (готов лично помочь им выработаться в таких хористов), или со временем выйдет из меня режиссер или учитель дикции, системы и пр., или же мне нужно уходить в провинцию, где я смогу петь сольные партии. Если последнее перевесит и они не смогут найти удовлетворения ни на большой, ни на малой сцене, с большой грустью придется с ними расстаться и на их место набрать новых хористов.

   Так должно было бы быть, если бы все шло нормально, если бы ценилось должным образом то, что создало дело, если бы не началось разложение.

   Раз что дело обстоит иначе, приходится ножки протягивать по одежке, поэтому, если вся труппа не одумается и не примет моих предостережений о грозящих делу опасностях, нам ничего не остается, как поступать следующим образом.

   Первая группа, так называемых солистов, освобожденных от хора, - главный актив театра. Его создавали много лет, им держится теперешний репертуар и театр. Этими лицами мы жертвовать не можем. Они остаются в прежнем положении.

   Перехожу прямо к третьей группе.

   Раз что не хотят петь в хору, ничего другого не остается, как создавать новый хор. Те, кто пожелает остаться в нем из прежних участников, конечно, принимаются в первую очередь; остальных нужно набирать для постоянного хора.

   Вторая группа - те лица, которые не желают быть в хору и имеют данные для солистов. Эту группу нужно строжайшим и еще раз строжайшим образом пересмотреть. Конечно, качество голоса при новой переоценке будет играть главнейшую роль. Хорошие голоса редки, и ими нужно дорожить. Это баловни судьбы, счастливцы. Для менее значительных голосов важную роль будут играть другие его данные: знание системы, ритмика, дикция, выработка тела и пр.

   Надо надеяться, что среди этой группы найдутся благоразумные лица, которые не захотят итти назад, теряя связь с хором и практику при постоянных публичных выступлениях, практику для выработки опыта, творческого самочувствия, ритмики, дикции, чувства сцены, пластики, внимания, интуиции и пр. (ведь это вырабатывается только практикой, практикой и практикой). Для этих лиц так точно, как и для тех, кто недостаточно занят в первой группе, необходимы параллельные спектакли в Моцартовском зале.

   Конечно, участие этих лиц, желающих петь в хору, нужно регулировать так, чтобы это не отражалось на их голосах.

   Прошу сделать несколько копий на пишущей машинке с этого письма и две из этих копий прислать мне. Я буду здесь до 15 июня.

   10-V-1930

   Ницца

  

   15 -V -930

   Посылаю подписанное письмо Энциклопедического словаря¹. Оказывается, я его не послал, так как не знал адреса. И теперь не знаю и потому прошу Вас - отошлите за меня. Не знаю, какую марку надо наклеить: русскую, французскую или английскую. В какую цену?

  

   Вы мне ничего не написали по поводу снятия моего имени с афиши "Отелло". Зачем меня позорят? Разве я мог бы подписаться под такой мизансценой и постановкой? ²

   Напишите, что делает или предполагает делать Николай Васильевич и что Вы посоветуете мне.

  

   1930-24.V

   Ницца

   Спасибо за письмо. Пишу сначала Вам лично, откровенно, а уже потом из написанного выберу то, что выразится убедительно для той странички, которая Вам нужна для показа.

   Прежде всего объяснить всем, кому нужно, что я искренно тронут и благодарю за внимание и доверие и что мне очень больно отказываться от предложения, но что я теперь, при моей болезни, не смогу сладить с постановкой и расширением оперного дела, особенно в предстоящем сезоне, в котором мне придется быть особенно осторожным и, постепенно приучаясь, входить в работу. Кроме этого есть много других условий, которые мешают принять предложение¹. Перечисляю наобум.

   1) Не верю в сборы театра, находящегося между Большим и Малым Каменными мостами. Публика туда не ездит.

   2) Для Правительственного дома считаю, что мы еще не зрелы.

   3) Вы пишете, что театр будет великолепно отделан, и тут же говорите, что над порталом 2 ¥ метра, что над сценой будут какие-то посторонние театру помещения, что нет никаких складов и удобств для выноски, что это клубное помещение, в котором мы не можем быть одними единственными хозяевами, что буфет днем будет занят и проч. Какую же при этих условиях можно создать дисциплину и режим?

   Я рассмотрел Ваш план сцены, и если только я правильно понял его, то в этом плане вообще нет никакого плана, никакого расчета, никакого знания тех условий, которые необходимы для правильного закулисного строя. [...]

   4) Открытие 7-го ноября. Значит, весь сезон ломается. Прибавить к этому, что стройка запоздает месяца на два. Значит, еще год пройдет зря для студийной работы.

   5) Кто поручится, что в только что отстроенном здании не будет сыро? А сырость для меня смерти подобна. Больше всего я должен бояться холодного, сырого, нетопленного помещения.

   6) Где же мы будем репетировать? В коридорах? Или в столовой, где целый день 3000 человек? (Не говорю уже о заразе.) О Леонтьевском переулке надо будет забыть, потому что, если теперь актерам затруднительно перебегать с Дмитровки в Леонтьевский, то как же они это сделают между Леонтьевским и Москвой-рекой?

   7) Вы пишете, что это предложение поднимет нас в глазах общества и что нужно оправдать доверие. Совершенно с Вами согласен, но сможем ли мы это сделать, особенно теперь, когда уже в труппе началось разложение, которое прежде всего нужно излечить?

   8) Вы пишете, что материальное положение дела изменится. Да оно ведь изменится и в старом помещении, если мы там будем играть круглую неделю. Думаю, что материальной разницы не будет, и вот почему: оказывается, театр не на 2000 мест, а на 1600 мест, т. е. на 300 мест больше, чем у нас.

   Эта разница в 300 мест поглотится целым рядом новых расходов по увеличению количества оркестрантов, хора, сценического персонала, количества холста, поделки поломок декораций. Кроме того, если публика не очень пойдет в отдаленный театр, то эти 300 мест не очень помогут и может быть убыток по сравнению со старым помещением.

   9) Большое помещение потребует от меня удвоенной энергии, утроенной дисциплины, поддерживать которую несравненно труднее, чем в малом помещении.

   Вы пишете, что можно увеличить количество моих помощников,- откуда же я их возьму? [...] Помощники не создаются в два месяца, а выращиваются десятками лет. Кроме того, нужно родиться помощником.

   10) Художественный совет высказался за новое помещение, но ведь они и за Экспериментальный театр высказывались.

   Большая прелесть теперешнего дела в близости театра от студии, студии от меня. Место на Дмитровке - золотое, возможности в нем для создания настоящего театра и сцены огромны. Количество комнат бесчисленно. Прибавьте к этому сад и Моцартовскую сцену, которая нам теперь так нужна. Если у нас отнимут помещение, я считаю, что наш театр наполовину уже разрушен. Дальше я скажу, идя по параграфам моих соображений об Экспериментальном театре, что относится и к новому театру. Это будет ответ, почему дирекция считает нужным остаться в том же помещении.

   Дальше идут неспешные вопросы. На них я отвечу в следующий раз. [...]

   11) Зал-фойе вокруг зрительного зала - это очень плохо и показывает, что архитектор не в курсе нашего дела.

   12) Еще раз повторяю, так как Вы возвращаетесь к этому вопросу: в клубном помещении серьезного театра сделать нельзя.

   13) Это очень интересно - все электрические приспособления, но ведь не забывайте, что у нас театр актера, а не постановки.

   14) Сарай далеко от сцены. Вы понимаете, каким расходом это пахнет.

   15) Всей труппе, которая устроилась поближе к Дмитровскому театру, которая каждый день обедает в Леонтьевском переулке (эти обеды - спасение для актера), придется колесить пешком или на трамваях между Леонтьевским и Каменным мостом. Еще раз с Вами соглашаюсь, что ничего лучшего нам не нужно, как старое помещение.

   Я считаю, что мы в первую голову имеем на него право, потому что мы получили этот театр, Вы его отделали, мы приютили Немировическую группу, а теперь она нас выгоняет.

   Возвращаюсь к моему мнению, высказанному по поводу Экспериментального театра². Сравниваю, что остается в силе и в отношении к театру в Доме правительства.

   Параграф первый относится целиком и к теперешнему случаю.

   Второй параграф относится к новому театру, за исключением конца, где говорится о хоре Экспериментального театра.

   Третий параграф не будет относиться к новому театру, если удастся хорошо разместить закулисное помещение.

   Четвертый параграф целиком относится к новому театру.

   Пятый параграф - целиком относится.

   Шестой - целиком.

   Седьмой параграф - не относится.

   Прилагаю присланную Вами копию моего мнения об Экспериментальном театре. Я его подписал - в подтверждение того, что мое мнение относится и к настоящему моменту, т. е. к 23 мая.

   Не пойму, какую еще бумагу Вам писать? Ведь я же буду повторять, что сказано в этом письме.

  

  

   Как бы мне хотелось принять участие в праздновании 25-летнего юбилея Немецкого театра и Вашего блистательного руководства его деятельностью. Но, к величайшему сожалению, болезнь не позволяет мне приветствовать Вас лично. Я могу только этим скромным письмом от всего сердца присоединиться к ликованию бесчисленных поклонников Вашего гения и издали аплодировать юбиляру.

   Теперь часто слышишь: Рейнгардт создал великое дело своей жизни - один из лучших театров мира¹. Но, может быть, еще важнее то, что он вызвал к жизни целое поколение зрителей, талантливых и больших актеров, режиссеров. Вы принесли своим современникам бесконечно много разнообразнейших, незабываемых сценических созданий. Вы выработали превосходные традиции, Вы основали великую школу, целую культуру. Ваше удивительное чутье позволяет Вам открывать молодые таланты, новые силы, необходимые для сцены ².

   В Вас живет артист редчайшего дарования, который, к сожалению, почти никогда не появляется перед восхищенной публикой на сценических подмостках.

   Вы обладаете совершенно исключительным организаторским талантом, благодаря которому Вам удалось создать множество театров ³.

   Одна из крупнейших Ваших заслуг состоит в том, что Вы сумели во время мировой катастрофы бережно охранить созданную Вами культуру и передать ее следующим, молодым поколениям.

   Вы - гениальный руководитель, оказавший неоценимые услуги мировому театру.

   Мне хочется добавить к этому еще несколько слов о той роли, которая ждет Вас в будущем. Она была велика и в прошлом, будущее сделает ее еще значительнее. Недалеко то время, когда на свете оправдано будет существование только необыкновенных театров. Все остальные, малозначительные, посредственные будут раздавлены Великим немым - кинематографом, который недавно к тому же и заговорил. Но совершенный театр требует гениального руководства. Это - редкость. Поэтому Ваше значение в будущем будет все сильнее и сильнее возрастать. От всего, всего сердца желаю Вам, дорогой Рейнгардт, чтобы вторая половина Вашей жизни принесла Вам еще больший успех, чем первая.

   Ваш творческий гений поможет Вам сохранить вечные традиции, питающие подлинное искусство, и открыть и обосновать новые законы, которые в ближайшем и отдаленном будущем приведут к дальнейшему развитию нашего искусства.

   Обращаюсь к Вашему любезному посредничеству, чтобы передать самые сердечные пожелания счастья всем юбилярам, всем актерам, режиссерам и сотрудникам Немецкого театра.

   В заключение прошу извинить меня за ошибки, которые Вы найдете в этом письме; я, к сожалению, недостаточно владею немецким языком.

   Обнимаю Вас с глубоким дружеским чувством.

   24 - V - 1930

   Ницца

  

   Спасибо тебе за твои два милых, интересных письма. В них есть много грустного, над чем надо задуматься. Но издали этого не исправишь, поэтому надо ждать и пробовать по приезде лечить болезнь студии. Может быть, она уже неизлечима. Если, как ты пишешь, постановка "Пиковой дамы" нехудожественна и все-таки делает сборы, такой успех мог уже деморализовать труппу, так как думают, что качество постановки создало ей популярность и сборы. Если это так, то это плохо, так как всякую мою критику будут принимать за зависть.

   Согласен с тобой, что давать "Пиковую даму" пять раз в неделю и заставлять теноров петь партию по 2 ¥ раза в неделю - преступление и провинциальный прием гнать деньгу. Неужели Платонову разрешили петь эту партию вокалисты?¹

   Согласен с тобой и в том, что учить партию, не зная того, что учишь, глупо и непрактично. Но с этим предрассудком борьба долгая, и издали вести ее нельзя.

   О том, что тебя не признают музыкантом, да и не только музыкантом, но то же относится и к режиссеру, ритмо-темпу и дикции, мы с тобой не раз говорили и никогда не могли сговориться ². В тебе самом есть нечто, что идет вразрез с законами коллективного творчества, но мне никогда не удавалось убедить тебя в этом.

   Как жаль бедных актеров, что они так много труда тратят на недаровитую вещь ³.

   Теперь о "Петушке". Начать с того, что я согласен ставить его, оговорившись разными условиями. Если их не выполнят, то я не буду ставить ни его, ни других опер. При моей болезни и преклонном возрасте я имею право не халтурить. При всяком случае напоминай об этом. Я предпочитаю совсем отойти от студии, чем работать кое-как, на скорость. Считаю себя обязанным работать вовсю на качество, а не на количество.

   Относительно твоих запросов о действующих лицах я ничего не могу тебе сказать, так как даже не задумывался об этом. Да и возможно ли что-нибудь ответить, не зная музыки. Мне прислали клавир, но ни аккомпаниатора, ни пианино нет. И этот вопрос приходится отложить до возвращения. Пока же могу посоветовать линию:

  

   Показать, какую власть

   Над людьми имеет страсть.

  

   Это, несомненно, нужно показать очень ясно, так как это входит и в главную линию самой фабулы. Вот над проведением этой линии и работай. Остальное же, если оно найдется, явится лишь пятнами на главной линии. Их можно будет дать со временем. О сверхзадаче пока ничего не могу сказать.

   О декорациях я тоже ничего не думал, но и у меня главная забота, чтоб уйти от боярства и от хором. Поэтому мне представляется первый акт не внутри дворца, а снаружи. Под какой-то клюквой. Жарища несусветная. А люди живут попросту, по-мужицки. И царь мужицкий, и бояре мужики, комичные своей необыкновенной наивностью. Так как в хоромах душно, вот и вытащили трон под клюкву, где шмели, и сами попросту расселись на траве вокруг этого трона. Царь в рубахе, с накинутой на плечи, точно халат, мантией (мне почему-то представляются византийские костюмы с смешением мужицких. Сам еще не знаю, возможно ли это). Царь в рубахе и в короне. Трон громадный, вроде постели. Широкие ручки, на которые он ставит кружку с медом или квасом, с брагой.

   Тут же вдали стоит бочка, к которой подходят бояре, пьют из ковша, утирают пот и опять ложатся на свои места. Все это заседание напоминает что-то вроде пикника. В царстве Дадона царит благодушие. Он груб, строг, как всякий самодур. И он тоже снимает корону, утирается полой и опять надевает корону, как шапку, то на затылок, то немного набок.

   Недалеко от клюквы - башня. По ней сверху, с колосников, по наружной лестнице сходит звездочет.

   Одно время мне представлялось, что звездочет все время сидит в зрительном зале, в левой ложе бельэтажа от сцены. Там устроена вышка и лестница, идущая по порталу на сцену. Где-то на потолке в зрительном зале мне представлялся громкоговоритель - радио. Артистка должна петь где-то за кулисами и слышаться через радио в потолке зрительного зала. При этом на сцене все актеры подходят к самой рампе и пялят глаза на потолок зрительного зала.

   В другое время мне казалось, что вышка звездочета должна быть сделана против сцены, сзади за балконами, и голос петушка доносится оттуда. Сам же звездочет появляется по среднему проходу зрительного зала и подымается на сцену по мостику.

   Потом мне представляется какой-то забор царского сада. За забором проходят жители города, останавливаются, смотрят, что делает царь, как он заседает, как он спит; вроде того как в Черногории в одно время проходила на глазах у всех жизнь Николая черногорского, и каждый мог, проходя мимо дома, заглянуть в окно и видеть, что он делает. Так и тут: все у всех на виду.

   Далее представляется мне, как приносят постель под клюкву и уносят трон, как царь раздевается и в рубашке ложится, сняв сапоги. Потом вижу, как его будят и как он в кровати спросонья облачается в военные доспехи. Как потом за забором проходит огромное количество пик и верхушек шлемов, которые по беспрерывной линии носят на палках статисты. На этих палках сделаны, конечно, чучела. Там же проезжают всадники. Человек живой, а лошадь - голова, спина и хвост - сделана. Их тоже несут люди.

   Видно, как за забором Дадон и Полкан садятся на таких лошадей.

   Второй акт мне представляется значительно яснее, но не совсем так, как тебе. Начинается с такого же ущелья, как ты описываешь. Лежат фигуры воинов. В действительности это материи и подушки, на одной стороне которых написан мертвый воин, а на другой - персидский ковер, с подушками. Хористки завертываются в эту материю и вначале изображают мертвых воинов. Потом они же сами развертывают эту материю, переваливаясь с одного бока на другой. Получается возлежащая на подушках персиянка.

   Тем временем скалы, сделанные из тюля в складках, начинают просвечиваться, раздвигаться, раскрываться и ползти к авансцене. Освещенные сзади, они кажутся туманом, а потом, когда свет ударит на них спереди, они превратятся в роскошный персидский шатер.

   Тут мне мерещатся еще разные феерические превращения, как-то: появление Шемаханской [царицы], ее трона, роскошной персидской обстановки и проч. с помощью черного бархата. Но это трудно объяснить в письме, кроме того, требуется изучение на месте.

   Все время, пока происходят превращения, Дадон и Полкан находятся на сцене и в ритме играют, пугаясь, удивляясь той чертовщине, которая происходит у них перед носом.

   Третий акт я еще себе не представляю, но чувствую его трудность на нашей сцене. Площадь изобразить мы, конечно, не можем, и потому придется вывернуться с помощью какого-нибудь трюка, как это было сделано в "Борисе" с внутренностью собора вместо площади.

   Там огромное шествие свиты Шемаханской. Чувствую, что там должно быть много всяких сказочных чудищ и всякой персидской ерунды. Если это делать гримами и живыми людьми, театр и уборные не вместят количества статистов. Кроме того, на маленькой сцене нельзя давать площади. И тут придется делать увертку. На авансцене показывать какой-то балкон с какими-то колоннами, аркадами или окнами, через которые видна площадь и верхушки проходящей процессии. Люди, перемешанные с куклами, до груди или до пояса, несомые на палках (два человека на палках несут десять кукол).

   По ту сторону улицы за аркадой вначале стоит толпа, которую видно по пояс, а за ней на заднике нарисованы с начала акта площадь и несметная толпа (нарисовано на заднике). Через дыру аркады или окна такая площадь даст большую даль. Трудность будет заключаться в мизансцене, так как царю и Шемаханской при такой планировке придется стоять полуспиной и надо будет находить предлоги естественно поворачивать их в сторону зрительного зала.

   Вот пока все, что само собой представилось о "Петушке" под впечатлением либретто ⁴.

   Игорь захворал, и я не мог ему диктовать. Вышла задержка в несколько дней, так как я думал, что он скоро встанет. Но у него грипп, и это на несколько недель. Допишу ответ на этих днях, а пока посылаю, так как занят германскими визами, опросными листами и пр. за болезнью Игоря.

  

   12 июня 30

   Ницца

  

   По случаю праздников письмо пойдет лишь через несколько дней. Простым посылать боюсь.

   Напиши скорее сюда, что тебе и Зине привезти и где ты будешь жить летом, в Цекубу?!

   25-го уезжаем в скучнейший Баденвейлер. Адрес прежний.

  

   16/VII

   Только что получил Ваше письмо и спешу без задержки ответить, хотя бы несколькими словами.

   Очень был бы рад, если б Вы приехали сюда и поселились здесь. По-моему, тут отдохнуть можно куда лучше, чем в ужасных Карловых ваннах и Мариенбадах¹. Вот плюсы Баденвейлера:

   1) Спокойствие. Если поселиться в окраинах города (как я это сделал), то будете себя чувствовать в деревне, при всех городских удобствах.

   2) Юрий Николаевич (доктор) уверяет, что здесь можно установить нужный Вам режим. Правда, в этом году не очень благополучно с зеленью. Но на Вас, конечно, хватит. Я поручил ему расследовать это дело, так точно как и вопрос о докторах, здешних санаториях. Сам я зайду сегодня к Швёреру и; поговорю с ним. Узнав, тотчас напишу.

   3) В этом году сезона нет, и все рады сдать свои помещения. Цены дешевые. Можно иметь хорошую комнату со всем пансионом (утром кофе, днем обед и вечером ужин) за 8, 8-50 марок. Такие цены в пансионе Heinke, где живут наши. Я обитаю в Villa Schönblick (Hau's Hodurek), Friedrichstra?e, 2. Плачу 10 марок за две хорошие комнаты (с балконом) и за большую столовую. Отличная обстановка (конечно, безвкусная, мещанская), два балкона на разные стороны. Обед мне приносят от Heinke (5 марок). Если прибавить утренний кофе (1 м. 25), куртаксу {Искажен. Kurtaxe (нем.) - курортный сбор.}, 10% в пользу прислуги, то выйдет в общем, что я плачу 12 марок с персоны (что считается здесь дорого). В нашей вилле есть хорошая комната. Я берегу ее для Игоря, если его отпустят из Давоса. Если же нет - очень был бы рад, если б Вы поселились. Цена ее в день 2 марки (самая роскошная комната из всей квартиры).

   4) Здесь пока погода дождливая, но тем не менее я считаю место сухим.

   5) В Баденвейлере в двух шагах живет вся семья Хэпгудов. Она целые дни летает на автомобиле и охотно приглашает желающих. Прогулки здесь чудесные. Воздух изумительный (но только не в самом городе). Городок маленький, глухая провинция. Каждый день играет музыка, по понедельникам - кино. Если поселитесь на окраине, не будете даже слышать звуков музыки.

   6) Народу мало. Спокойно.

   7) Рядом (1 ч. езды на автомобиле) Фрейбург - университетский город. Доктора всех специальностей. Туда часто ездит Елизавета Львовна ².

   8) Приезжает часто Шаров (!?) ³.

   9) Здесь, в самом Баденвейлере, хорошие доктора: Стефан, Швёрер и еще? - забыл фамилию.

   10) Вечером, часов в 9 вечера, Вы садитесь в поезд (есть и спальные вагоны - великолепные, нового типа). Едете ночь и утром в 10 или 11 часов приезжаете в Мюльхейм. Там Вас, вероятно, встретит на автомобиле Елизавета Львовна, и через 20 минут Вы на месте. Если же она не встретит, Вы садитесь на трамвай и через ¥ часа - в Баденвейлере.

   Пока кончаю, чтоб скорее послать письмо.

   Мое здоровье - в зависимости от погоды, от состояния желудка, от переутомления и от состояния нервов.

   Сказать, что я совсем поправился, - нельзя. Но вернуться и начать работу (очень осторожно) разрешается.

   Конечно, я вернусь, что будет дальше - не знаю. Раньше года я не смогу совсем побороть болезнь и совсем здоровым никогда больше не буду.

   Итак, до скорого свидания либо в Баденвейлере, либо в Москве. Желал бы, чтоб было первое.

   Обнимаю. Все шлют Вам дружеский привет.

  

   Я получил Ваше письмо (посланное с Леонидом Мироновичем) и благодарю Вас как за его присылку, так и за сведения об истекшем сезоне, которые Вы в нем даете¹.

   Задержка ответа на это письмо произошла по разным причинам. Во-первых, я не знал Вашего адреса, полагал, что Вы сами еще не решили, где будете жить в Женеве. Названия гостиницы, в которой Вы останавливались в прошлом году, я не мог припомнить и думал, что Вы меня известите по приезде на место. Не получая ответа, я сделал запрос в Берлин и недавно получил от Бермана письмо, в котором он извещает, что Вы остановились в гостинице Бристоль, куда я и направлю письмо. Но я пишу его не сразу, а частями. Так мне легче, хотя и долже. Вот причина задержки ответа, за которую прошу простить меня.

   Вы спрашиваете, какие у меня планы; что позволит мне здоровье; какие месяцы в году разрешают мне провести в Москве? На все эти вопросы ни доктора, ни я сам ответить пока не можем.

   Знаю только, что - больные или здоровые - мы с Марусей возвращаемся в Москву. Когда? Это зависит от моего доктора. Пока мне известно, что он будет в Берлине в первых числах октября.

   Что будет далее, по приезде в Москву, сказать трудно. Все зависит от того, как подействуют на меня холод, дорога, волнение, все новости, в какой мере я окажусь трудоспособным.

   "Радостно работать Вы можете, с волнением - нет", - говорит Швёрер, который не считает меня оправившимся и надеется на это лишь через год.

   Самые страшные враги мои: холод, простуда и волнения. Как их избежать? На случай, если я не смогу перенести климата, готовлюсь к тому, чтоб просидеть зиму в четырех стенах в Леонтьевском переулке и там репетировать в одной из комнат студии или моей квартиры. Вот почему на этот год я не переезжаю еще в Брюсовский переулок, до весны.

   Как я себя чувствую здесь?

   Когда не утомляюсь (особенно физически и нервами), когда нет волнующих неприятностей, когда погода не холодная - я чувствую себя весьма прилично, могу немного ходить (до 1500 шагов в день). Когда одно из указанных условий исключается - болезнь возвращается назад.

   Утомляюсь легко. Работаю довольно много над книгой и ее английским переводом (конечно, последнее - в качестве помощника Хэпгуд).

   Недавно я устроил себе экзамен, чтоб проверить, могу ли я заниматься с актерами. Ко мне приехала артистка театра Гилд в Нью-Йорке, и я с ней работал по полтора часа ежедневно в течение двух недель. Первое время уставал очень сильно, а потом привык ².

   Большой успех еще в том, что я живу сейчас почти без лекарств. Вот все, что я пока могу сказать о себе.

   Далее, в своем письме Вы говорите о Гейтце, о новых организациях и форме управления.

   Пока мне трудно сказать свое мнение. Ведь скоро уже два года, как я выброшен из театральной жизни. Нужно увидеть и подышать воздухом, чтоб сказать что-нибудь дельное. Как и Вы, я был бы чрезвычайно счастлив уйти от директорства и администрации. Да и хватит ли у меня на это сил и нервов? Это пусть решат доктора. Кроме того, есть некоторые условия, которые мешают мне вернуть свое прежнее положение. Но об этом поговорим лично, при свидании.

   Переходя к самому острому и трудному вопросу: о недавнем прошлом, - мне хочется посвятить Вас в то, что мне пришлось пережить за тяжелое время моей болезни, после моего сердечного припадка. Дни и ночи я думаю о будущем, о моей семье, которую я оставляю нищими, в которой нет ни одного здорового, работоспособного человека, могущего прокормить себя. Мысль об этом давит меня и заслоняет все другие заботы. Другая моя забота в том, чтоб как-нибудь записать то, что я знаю и что дал мне опыт в театре. Больше чем когда-нибудь я верю в неиспользованную силу подлинного театра, сознаю непонимание его общественной роли. Этому вопросу я также отдаю много сил и времени.

   Что касается ближайшего прошлого, я о нем не думаю, если не считать некоторых моментов жизни, которые лежат тяжестью на душе. Одна из таких больших тяжестей - та же, которая давит и Вас. Но я еще недостаточно поправился, чтоб решиться вновь теребить старые раны. Поэтому я вношу такое предложение.

   Во исполнение Вашей клятвы над могилой друга³ давайте с благодарностью и любовью утвердим в своей душе и памяти воспоминания о хорошем и далеком прошлом. Пусть они станут залогом и для будущего. Давайте приложим все усилия, чтобы устроить наше будущее на более мудрых основаниях, чем это было в последние годы. Пусть это новое будущее вытеснит из наших сердец и памяти воспоминания о ближайшем прошлом. Будем больше и чаще говорить о первом и постараемся забыть второе. Бывают в жизни обстоятельства и недоразумения, которые нельзя ни выяснить, ни исправить. Наш случай - таков. Запутавшийся гордиев узел надо разрубить! Чем? Забвением и мечтой о будущем.

   Вы пишете о клятве наших секретарш. Я искренно люблю обеих и верю в их хорошие помыслы. Но думаю, что было бы лучше, чтоб между нами не было никаких посредников, особенно женского рода.

   Вы хотите приехать сюда. Очень был бы рад Вас видеть, но не на несколько часов. Это не даст нам ничего и утомит Вас. Если б Вы захотели отдохнуть здесь от городской женевской сутолоки и пожить в полной тишине, рекомендую Вам приехать в нашу лесную глушь. Но об этом надо списаться, так как Баденвейлер переполнен и нелегко найти квартиру.

   Шлю Вам и Екатерине Николаевне мой самый сердечный привет. Поздравляю Вас обоих с прошедшим днем Вашего ангела, а Екатерину Николаевну с именинником. От всего сердца желаю хорошего отдыха, здоровья Вам обоим, а себе с Вами - установления прежних дружеских отношений, о которых я скорблю теперь всем сердцем.

   1930 -8 -VIII

   Баденвейлер.

   Villa Schönblick

   (Haus Hodurek)

   Friedrichstr. 2.

  

   2 -IX -930

   Баденвейлер

   Прежде всего простите за то, что не ответил на Вашу телеграмму из Харькова. Писать Вам туда я не мог, так как по окончании гастролей, вероятно, Вы тотчас же оттуда выехали. Потом мне говорили, что у Вас призыв и что Вы отбываете свой срок по военной службе. После этого слух прошел, что Вы больны и уехали.

   Благодарю Вас за Ваше милое письмо, которое передала мне Рипсимэ Карповна. Она и Владимир Иванович (письменно) с Леонидовым (устно) рассказали мне о том, что происходит у нас в театре. Так что до некоторой степени я теперь в курсе. При скором свидании - поговорим.

   Для театра наступают тяжелые годы. У него вырос опасный соперник - говорящее кино. Для меня несомненно, что все плохие и средние театры в самом скором времени погибнут. Останутся только великолепные театры, основанные не на постановках и изощренности, а на хорошей игре актеров. Только и только это ценно в нашем искусстве. Остальное все картон и клей. Я самого низкого мнения о скудных внешних возможностях существующих театров, особенно по сравнению с широкими возможностями в этой внешней области - кино.

   Но благодаря тому, что театр свихнулся и не идет теперь по верной дороге, благодаря тому, что все свои расчеты он строит на внешней постановке, - нет больше роста актеров, нет и режиссеров, особенно для нашего театра. То, что хорошо и сходит в другом театре, у нас не примется. Нам самим нужно создавать актеров и режиссеров. Другие театры нам ничего не дадут, и на них расчет плохой.

   Большие надежды возлагаем на Булгакова. Вот из него может выйти режиссер. Он не только литератор, но он и актер. Сужу по тому, как он показывал актерам на репетициях "Турбиных". Собственно - он поставил их, по крайней мере дал те блестки, которые сверкали и создавали успех спектаклю. Алексей Попов? - Не знаю. Помню его у нас в самом начале его карьеры. Помню, что в нем было больше ума, чем чувства. Что он сделал в последнее время, не знаю. Кроме того, требования Третьей студии и МХТ - разница. Но, может быть, в нем и есть задатки. Но едва ли он пойдет и едва ли можно отрывать его от Третьей студии Вахтангова ¹.

   Все это темы для нашего разговора при скорой встрече.

   Мое возвращение находится в зависимости от д-ра Бергмана, берлинской знаменитости, который меня лечит. Перед возвращением мне необходимо ему показаться и получить его наставления на дальнейшее. Моя болезнь почти целиком зависит от режима. Я могу работать, но, стоит мне переутомиться, и я на две недели - труп. При возвращении пугают меня 1) гриппы, 2) холода. Пока тепло, я чувствую себя хорошо, а как наступают холода - совсем иное самочувствие. Может случиться, что на время больших холодов меня запрут в четырех стенах. На этот случай я решил первое время или год остаться в своей старой квартире, в Леонтьевском, так как там есть хорошее репетиционное помещение, в котором я мог бы работать, не выходя из дома.

   Будем надеяться, что все будет хорошо, и я протягиваю Вам руку и говорю - до скорого свидания (вероятно, в середине октября).

  

   Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр!¹

   Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях "Турбиных", и я тогда почувствовал в Вас - режиссера (а может быть, и артиста?!).

   Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой!

   От всей души приветствую Вас, искренно верю в успех и очень бы хотел поскорее поработать вместе с Вами.