Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 2, Страница 18 - Книги

"> пошлостью; ждешь, пока положит он ее в рот переводчику, который пережует

ее и потом уже передаст тебе. Здесь же, на Востоке, каждое слово обшивается

комплиментами. Я не понимаю, как европейские путешественники и книжники

имели дар заводить любопытные разговоры со здешними жителями, не зная ни

одного из восточных языков. Я думаю, что многие из этих разговоров выдуманы

на досуге, чтобы бросить на книгу местную краску. Меня тошнит от всякого

шарлатанства - после двух-трех фраз мне всегда хочется сказать через

переводчика собеседнику: убирайся, пожалуйста, к черту и оставь меня в покое,

как и я оставлю тебя.

Во вторник, 6 июня, отправился я из Бекфея в 6-м часу утра. Ночевать

должен я был в Захле, часов за 7 или 8 - заезжал я в иезуитский монастырь

возле дома эмира. Два иезуита, церковь и школа. В горах есть и другие

иезуитские заведения.

Нельзя не отдать справедливости иезуитской и вообще римской

церковной деятельности. Зовите ее властолюбием, но она приносит полезные

плоды, а лица, которые именем церкви действуют, достойны всякого уважения

и не заслуживают никакого нарекания. Они учат тому, во что сами верят и чем

проникнуты с детства. Церковь их, может быть, ошибается, но они

добросовестные, ревностные исполнители ее воли и учения. Самоотвержение их

поразительно. Духовные лица эти вообще люди образованные - и должны

жить посреди невежества и лишений всякого рода. Что же им делать, как не

пропаганда? На то они и посланы - духовные воины, разосланные по всем

концам мира, чтобы завоевать края оружием слова и покорять завоеванных

власти, пославшей их. Они бодрствуют на страже и не упускают ни одного

случая умножить победы свои. Да это жизнь апостольская.

От настоятеля узнал я, что жив еще иезуит патер Розавен, который был

при мне в иезуитской школе в Петербурге. Я просил его передать ему поклон от

старого ученика, про которого он, вероятно, забыл, хотя он, и вообще иезуиты,

меня любили и отличали; но никогда, ни полусловом не старались поколебать

во мне мое вероисповедание и переманить к себе.

Можно осуждать правительство или владыку за честолюбие его, но

преданные ему воины, которые, не жалея трудов жизни своей, ратуют с честью

и самоотвержением по долгу совести и присяги, возбудят всегда почтение во

всех беспристрастных людах, и потому толки о пронырствах римского

духовенства всегда мне кажутся нелепы.

Духовные начала, на коих основана церковь наша, могут быть чище, но

духовное воинство римской церкви образовано и устроено гораздо лучше

нашего. Их точно снедает ревность о Доме Господнем - как, то есть чем, учили

их признавать этот дом. Смешно же требовать от этих миссионеров, чтобы они

обращали в христианство в пользу протестантской или греческой церкви, а

надобно же обращать или набирать в какое-нибудь вероисповедание, пока не

будет общего, пока не будет единого пастыря и единого стада. Единый Пастырь

и есть, но стадо разбито и ходит под различными таврами.

Дорога в Захле лучше Бейрутской, усеяна зелеными оазисами деревьев.

Есть даже рощицы - что-то вроде нашего ельника. Так пахнет иногда от них

Русью, что захочется слезть с лошади и пойти по грибы, но вспомнишь

Тредьяковского и скажешь:

Лето, всем ты любовно,

Но, ах, ты не грибовно.

На дороге роща старых и широковетвистых деревьев в местечке Эльмруз,

с маронитской церковью и школой. Мальчишки на дворе у церковной паперти

твердили уроки свои по арабским книгам, вероятно, духовного содержания. Что

из этого будет, Богу известно; но семена сеются.

Нельзя вообразить себе, как вся эта страна взволнована, взъерошена

горами. Какая революция, почище всякой Июльской и Февральской, раскопала

эту мостовую и раскидала ее громадные камни. Ламартину, вероятно, было бы

завидно, глядя на это. Революция его рукоделия - детская игрушка; а тут видна

рука Божия. Впрочем, и эти титановские и, казалось бы, неприступные и

непереступные баррикады не заградили пути ни человеческой

промышленности, ни суетному человеческому любопытству. И здесь, где

только можно и где природа немного уступчивее и ручнее, засеяны полосы,

зеленеют виноградники и шелковица. И здесь путешественник от нечего делать,

покинув гнездо свое, карабкается по этим чудовищным горам, под опасением,

при малейшей неверности шага лошади своей, нанятой за 15 пиастров на день,

переломать себе ноги и руки, если не голову, один раз навсегда.

Впрочем, надо отдать справедливость горам: они здесь очень живописны

и своеобразны: то иссечены они в виде крепости с башнями, то громадные

камни лежат в каком-то порядке, точно кладбища с гробницами исполинов,

допотопных титанов. Поминутно прорываются, с прохладительным туманом,

стремительные потоки. Нет сомнения, что в этой знойной стороне чувствуешь

не только внутреннюю жажду, но жаждут зрение и слух; и один вид, и одно

журчание воды уже усладительно, и утоляет и освежает воображение. Со всем

тем горы хороши как декорация, но лазить с непривычки по декорациям тяжело

и накладно.

А.Л. Нарышкин, путешествуя в Германии, отвечал проводнику своему,

предлагавшему взойти на высокую гору, что он обходится с горами, как с

женщинами, и любит быть всегда у их ног. Шатобриан написал против гор злой

и красноречивый памфлет.

К вечеру приехал я в Захле. Остановился в доме шейха Абу-Ассафа,

православного, род арабского старосты или бурмистра, но старосты на лихом

коне и воинственного. В Захле смешанного народонаселения тысяч до десяти.

За несколько лет они воевали с друзами и одержали над ними победу. Мой

староста показывал мне с гордым удовольствием место его военных подвигов.

Захле на горе, в виду Анти-Ливан, внизу извивается речка. У меня вовсе нет

местных красок, имен урочищ не помню, а записывать по пути скучно. Берега

реки обсажены высокими тополями - царство прохлады. Отужинав с шейхом,

лег спать. Тут было царство мух и мошек невидимых и неслышных - только

догадаешься о них, когда тайно и предательски впустят они жало свое в щеку

или веки, которые они особенно жалуют.

В среду, рано утром, отправился в Балбек. Дорога ровная как скатерть по

Балбекской долине, широко расстилающейся между двумя стенами Ливанской и

Анти-Ливанской. Она почти вся обработана. Жатва, луга, на коих пасутся

богатые стада. Шелковая мурава, на которую можно и прилечь. Сельские

картины, успокаивающие и освежающие чувства после судорожных сцен

истерзанной и ломаной природы утесов; тут можно пустить коня своего вскачь,

что я и сделал к неудовольствию спутников и проводников моих. Пришлось же

мне прослыть отчаянным наездником: я был всегда далеко впереди от каравана

своего. Долина простирается верст на 60 в длину и, судя по глазомеру, верст на

20 в ширину. Я проехал ее с небольшим в четыре часа, а казенная езда - шесть

часов.

О развалинах Балбека, после того, что было о них мною сказано,

говорить нечего, к тому же жарко и писать не хочется. Развалины сами по себе,

какие бы они ни были, для глаз и чувства моего, не имеют много приманки. Я

рад, что видел Балбекские развалины, но еще более рад, что на пути к ним

проехал часть Ливанских гор и Балбекскую долину.

Природа, в каком бы виде она ни была, для меня всегда привлекательнее

зданий здравствующих и зданий развалившихся; но здесь любопытно и

поразительно видеть, что делали люди за несколько тысяч лет до нас, какими

громадами они поворачивали и какие памятники воздвигали. В сравнении с

ними наши монументальные здания - карточные домики и детские игрушки; а

Краевский толкует о прогрессе. Пришел бы он посмотреть на развалины храма

Балбека, посудить по нему, что должен был быть город, вмещавший в стенах

своих такое громадное здание. На какую высшую степень просвещения,

промышленности и художественности такое строение указывает, и сравнить все

это с опустением, невежеством и бедностью духовной и материальной, которые

овладели ныне этим местом.

Я два раза осматривал развалины: в первый день приезда и во второй при

месячном сиянии. На другой день еще посвятил несколько часов на прогулку по

развалинам. Они обведены речкой. Вода превосходная. К развалинам на ней

построена мельница. Под широкими сводами сучат веревки. Вот нынешняя

жизнь и значение некогда знаменитого и великолепного храма. В Трое и того не

найдешь. Впрочем, там найдешь Гомера и его "Илиаду", как в Гомере найдешь

Трою.

В Балбеке ночевал у мутрана, епископа, грека Нимского. Он спрашивал

меня о графе Остерман-Толстом.

Возвращаясь ночью от прилунной прогулки по развалинам, проходили

мимо сада, где за стенами совершался мусульманский девичник, пели

предсвадебные песни и били в ладоши. Провожавшие нас турки и христиане

боялись долго оставаться на улице, чтобы не нарушать близким присутствием

нашим таинства женского сборища, которое признается у турков гражданской и

домашней святыней, неприкосновенной для мужчин и особенно для гяуров.

В четверг в 3 часа пополудни выехал я из Балбека; часу в 8-м вечера

возвратился в Захле. За полчаса до селения выехал ко мне навстречу шейх в

красном бурнусе, соскочил с коня и с поклоном вложил мне в рот свою

курящуюся трубку - величайшая восточная учтивость, которая некогда

переводилась на Западе предложением понюхать табаку из табакерки. И тут и

там табак - символ приветствия. Если хорошо бы порыться в древних обычаях,

то, может быть, найдешь, что обычаи одни и те же, как мысли и понятия,

обходят с некоторыми изменениями круг земли и столетий.

Шейх провез меня по всей столице своей, вероятно, с мыслью удивить

меня ее обширностью и многолюдством, которое стекалось по пути его со

знаками почтения. А мне хотелось проехать по другой стороне - низменной,

чтобы при вечерней прохладе и блеске звезд полюбоваться течением реки и

темной зеленью тополей. Но, несмотря на мои убеждения, которых он, впрочем,

не понимал, я должен был переменить свою поэтическую прогулку на

торжественное, но прозаическое шествие по кривым и крутым улицам, мимо

мазанок и лачуг, и только с вершины прислушиваться к плеску струй,

разливавшихся в глубине оврага.

Вечером арабы пели, плясали передо мною род восточного канкана с

отрывистыми и угловатыми телодвижениями. Мало-помалу плясун входит в

пассию, кидается, вскликивает, перегибает спину свою назад так, что, закинув

голову назад, чмокается сзади губами своими с одним из присутствующих и

изнуренный падает на свое место.

На другой день, в пятницу, худо выспавшись от нашествия

разноплеменных насекомых, отправился я в обратный путь в 5 часов утра. По

маршруту моему, этот переход разделен был на два дня. Так и лошади были

наняты; но я совершил его в один присест, к неудовольствию моих спутников и

к удивлению ожидавших меня в Бейруте не ранее пятницы. Около тринадцати

часов был я на коне, с малыми остановками в конаке, чтобы выпить чашку кофе,

и к 7-ми часам, т.е. к обеду, был я в доме Базили.

Мой возвратный путь лежал, или карабкался и корячился, по другим

горам. Путь такой же тяжелый и со всяким другим конем, не туземным или

тугорным, опасный; при солнечном сиянии ехал я часы по туманам, или

облакам, и проникнут был плавающей надо мной и вокруг меня влагой. Дороги

разглядеть не мог; но тут были нужны не мои глаза, а лошадиные.

По вершинам некоторых гор лежали снежные полосы, как у нас холсты

для беления по деревням. Горы еще тем нехороши, особенно для усталого

путника, который видит перед собою цель своего странствования, что эта

мнимая близость обманывает его зрение. С крыльями и легко бы долететь по

прямому направлению, но тут кружишься иногда час и более почти все на

одном месте, потому что крутизна скалы не дозволяет прямо спускаться, а

надобно лавировать.

В субботу пришел австрийский пароход; прибывший на нем из

Константинополя ... дал нам известие об отъезде Павлуши и другие

стамбульские вести. В воскресенье пришел русский бриг "Неандр" с

архимандритом Софониею и Галенкою. У Базили обедали архимандрит,

капитан брига Рябинин и граф Бутурлин с сыном, променявший свое русское

графство, свои русские поместья и свою коренную личность на состояние не

помнящих родства и приписанных к Римской церкви. Итальянцами им не

бывать, разве потомкам их, а русскими они уже не суть. Если все это по

убеждению и для спасения души, то и прекословить нечего. В некотором

отношении можно иногда пожалеть о них, но еще более должны им

позавидовать, ибо временные блага принесли они в жертву.

В понедельник, в Духов день, архимандрит служил обедню в греческой

церкви. В отступнике Бутурлине замечательно много русского духа и вообще

русской складки. Он даже усердный читатель "Северной Пчелы" и говорил, что

по отъезде из Италии тоскует по ней. Ему известны и приснопамятны выходки

Булгарина против толстых журналов.

Во вторник, к пяти часам пополудни, сели мы на австрийский пароход

"Шилд". Он был окрещен во имя Ротшильда, но Ротшильд не согласился быть

восприемником его, и пароход обезглавили. Дня два пред отъездом нашим дул

сильный ветер и раскачал море. До острова Родоса нас порядочно било, тем

более что машина не в соразмерности с величиною судна. Мы шли медленно,

узлов по пяти в час. Пароход новый, и деревянная обшивка его, хотя очень

щеголеватая, не обдержалась и не отселась. Никогда не слыхал я подобной

трескотни и скрипотни. Казалось, что все лопается, трескается и того и смотри

- распадется. Со всем тем в субботу, в 4-м часу пополудни, бросили мы якорь в

Смирнском рейде; и к 7 часам были мы уже заключены в свою карантинную

тюрьму.

На Смирнском рейде стоял французский пароход, отправляющийся в

Константинополь, - и на нем Ламартин. Если турецкое правительство не было

бы нелепо, то оно засадило бы Ламартина в карантин, вместо того, чтоб дать

ему богатое поместье в своих владениях. Ламартин перевернул Францию вверх

дном и после того бежит из нее как кошка, когда напроказит и разбросает

посуду; а Диван, который ищет покровительства и милости Франции, оказывает

неслыханное благодеяние безумцу, от которого все партии во Франции

отказались и которого все равно обвиняют. Да и он хорош, устроив у себя

республику, христорадничает у потомков Магомета и записывается к ним, более

нежели в подданство, а в челядинцы, ибо идет питаться их милостынею и

хлебом.

На возвратном пути ничего замечательного не было. Плыли мы по

знакомой дороге и мимо знакомых островов, только приставая к некоторым, а

не выходя на берег, согласно с карантинными правилами. Либеральные врачи

воюют против карантинов, но они видят в них вопрос, более политический,

нежели вопрос общественного здравия, и негодуют на них как на стеснение

свободы человеческой - наравне с цензурой, с запретительными тарифами и

пр. и пр.

Дело в том, что, со времени учреждения турецких карантинов, о чуме в

Турции не слыхать. Это лучшее свидетельство в пользу карантинной системы

- разумеется, благоразумной и умеренной, а не произвольной и излишне

притеснительной. Что чума заразительна, что неограниченная свобода тиснения,

в своем роде, общественная чума, что безусловная свобода торговли мечта

несбыточная, все это оказывается на практике вопреки человеколюбивых и

благодушных теорий. Смирнский карантин очень порядочен - на берегу моря,

свежий ветер от него утоляет жар, и шум разбивающихся волн сладостно

пробуждает внимание. Комнаты просторны и чисты, вероятно, потому, что

султан на днях проехал через Смирну, и на всякий случай все в ней освежили и

побелили.

Точно то же делается и на святой Руси. Карантинная стража не пугает,

как в Одессе, своими смертоносными мундирами, забралами и проч. У нас все

пересолят. Между тем наблюдательность здешней стражи очень бдительна и

вовсе не докучлива. Я бросил бумажку из окна, и через несколько времени

пришел ко мне один из надзирателей и спросил меня: я ли бросил? На ответ

мой, что я, просил меня вперед не делать. Сошел в сад, подобрал все лоскутки

бумаги, апельсинные корки и бросил их в море.

Обедаем мы с августейшего стола, то есть обед наш готовится поваром

из Смирнской гостиницы Des deux freres Augustes (Два брата Августа). В

карантине с нами англичанин Робертсон, сын датского консула в Смирне с

женою, ребенком и братом, барон Шварц, баварец, наш иерусалимский спутник,

два немецких живописца и около ста человек разного сброда. Вечером турки

поют, играют в жгуты на дворе. Много в них живости и веселости. В то же

время другие турки обращаются к востоку и не смущаемые ни присутствием

нашим, ни играми своих братьев - с благоговением совершают, под открытым

небом, свою вечернюю молитву. В числе стражи есть турецкий офицер, балагур

и шутник; около него собирается кружок и потешается его рассказами и

разными выходками.

Вообще в Турции заметно равенство между различными степенями

состояния. Дух братства, вероятно, от того, что степень образованности, то есть

необразованности, почти всем общая. Вместе с тем много у них челядинства, и

турок, немного зажиточный, ничего сам не делает и окружен большей или

меньшей прислугой.

В среду (я сбился числами), при восхождении солнца, отворили нам

ворота нашей карантинной темницы. Множество барок было уже у берега. Все

бросились нагружать на них свою кладь, и через час никого уже не было в

карантине. Дул довольно сильный ветер против обыкновенного, ибо он

поднимается вообще не ранее десятого часа, - и море барашилось. Жене не

хотелось пасти это волнующееся стадо, и мы послали в город за porte-chaise

(носилками) и за лошадью, чтобы ехать берегом. Между тем море стихло, и мы

спокойно отправились в лодке, под охранением русского матроса,

поселившегося в Смирне. Остановились мы по-прежнему в "Августейшей"

гостинице.

Был я у паши, московского знакомца. Он немного говорит

по-французски, помнит Петербург и многие лица, которых он там знал, и

расспрашивал меня о них. Его почитают приверженцем русской системы и

потому удаляют его от султана.

Султан заехал в Смирну вопреки маршрута, начертанного ему

министерством. Уверяют, что сераскир, другой его beau-frere (зять), умолял его

на коленях не заезжать в Смирну, пугая его болезнями, землетрясениями etc.

Но, если не удалось им помешать султану быть в Смирне, то успели они

ограничить пребывание его в ней несколькими часами, тогда как приготовления

и праздники устроены были на несколько часов. По всему видно, что паша в

оппозиции. Он очень худо отзывался об египетском паше, которого султан

видел в Родосе и от которого принял в подарок богатый пароход, чему

Галиль-паша будто верить не хотел, говоря, что это противно последнему

торжественному постановлению султана принимать подарки свыше стольких-то

ок (мер веса) винограда, груш etc.

Говоря о Ламартине, недавно проехавшем через Смирну, припоминал он

слова его в Палате депутатов, что Турция - это труп; и я сказал, что тогда

Ламартин - червь, который питается этим трупом, что очень рассмешило

пашу.

Я просил его держать построже своего нового помещика. Он отвечал

мне, что не боится его. Вообще пашу очень хвалят за деятельное и хорошее

управление. От него поехал я на Мост Караванов и опять не видал ни единого

верблюда.

Вместо пятницы пароход отправился в четверг. К четырем часам

переехали мы на него в лодке, которую порядочно качал противный ветер, но

русский матрос перевез нас благополучно. На пароходе нашли мы знакомое

семейство муллы, бывшего в Иерусалиме, и очень дружно жили с гаремом его,

на пароходе, очень обходительным и даже не закутывающим лица своего. Ветер

был сильный и совершенно противный. Мы шли медленно, пароход скрипел во

всю мочь, но качка была сносная. Нервы мои сначала несколько

взбудоражились, но вскоре угомонились, и все обошлось благополучно.

Ночью остановились мы у острова Мителена и нагрузили на наш

пароход около ста сорока негров и негритянок, - более последних, которых

везли на продажу в Константинополь. Вот тебе и работорговля, против которой

так либерально толкуют и так либерально крейсируют на далеких морях и

которая здесь открыто производится под австрийским флагом. Впрочем, негры

эти казались очень покойны и даже веселы, лежа на палубе, как скотина. Их

ощупывали и осматривали, чтобы видеть, нет ли каких телесных пороков.

Охотники и знатоки определяли, каждому и каждой, чего тот или другая стоит.

Кажется, средняя цена от 1500 пиастров до 2000 и 2500. Но капитан парохода

говорил, что совершить покупку на пароходе он не дозволит.

Нас пугали усиления качки в Мраморном море, но ветер к вечеру утих, и

мы спокойно проспали последнюю ночь нашего плавания.

В субботу, 24 июня, к десяти часам утра, бросили мы якорь в красивом

Константинопольском рейде.

В том или другом восточном городе славятся в особенности

какие-нибудь плоды, например сидонские абрикосы (белокожие). Но вообще

нет для фруктов лучшего климата как Милютинские лавки. Здесь нет поры

зрелости для плодов. За неумением и неимением средств сохранить их в

холодном месте, срывают их с дерева зелеными, да и пора их кратковременна.

То их еще нет, то их уже нет. Восток роскошен только в тысяче и одной ночи.

Какая роскошь в стране, где женщины невидимки.

Буюкдере. Мы переехали сюда в дом Титова 28 июня. Утром в Пере

около 5 часов утра пробудило нас легкое землетрясение. Встал с постели. Все в

воздухе, на небе, на море, на земле было тихо и ясно. Волновалась одна

внутренность земли. Нас провожало из Перы землетрясение (8 апреля), и на

обратном пути почти встретило землетрясение. Неприятная мысль, что если

было одно землетрясение, почему не быть еще землетрясению завтра,

послезавтра и так далее. Землетрясения, по несколько пароксизмов в день, били

же, как лихорадка, Смирну в течение целого месяца.

Ламартин нанизывал фразы перед Фуад-эффенди о благоденствии

Турции, которую он не узнает, так много подвигнулась она на дороге успехов и

улучшений. "Это огромный прогресс, настоящее воскресение", - отвечал ему

Фуад, лукаво намекая на прежние слова Ламартина, который на трибуне

говорил, за несколько лет перед сим, что Турция это труп. Ламартин попал на

мель и закусил губы.