| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 2, Страница 6
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 2 "Император Александр переходил от увлечения к увлечению и от культа
к культу. С 1803 по 1807 годы у него был культ Екатерины и ее образа
правления, отвергнутого Павлом I; с 1807 по 1811 год у него был культ
Наполеона, его славы, его завоевательных идей; с 1812 по 1815 год у него,
совместно с испанскими кортесами, немецкими студентами, польскими сеймами
и французскими конституционалистами, был культ либеральных принципов,
как это подтверждают его прокламации к народам; с 1815 по 1825 год у него
был культ власти и Священного союза" (le Courier Francais 25 Decembre 1825).
С некоторыми исправлениями и прибавлениями сие разделение было бы
довольно верно. В этой же статье приписывают энтузиастическое расположение
Александра родовому расположению в отрасли Голстейн-Готторпской.
***
В Morning Post уверяют, что Александр умер насильственной смертью, и
к этой сказке припутывают и цесаревича, и прогулку по Азовскому морю, и
проч. и проч.
В Morning Chronicle сказано: "Мы слышали несколько времени тому
назад, что рассудок императора Александра был поврежден, но не могли
удостовериться в истине этого слуха".
***
9 июля
Смешно читать глупости, коими наполнены французские ведомости,
современные смерти государя.
***
10 июля
Сегодня писал А. Тургеневу о его печали: "Такое несчастье ассигнации.
Они имеют ход дома, но за границей теряют всю свою цену и делаются белой
бумагой... Жизнь может принести вам еще несколько вкусных плодов. Плодов
волшебных ждать уже нечего. Драконы существенности поели все гесперидские
яблоки нашей старины, и мы остаемся при одном яблоке, начатом Евой, и
которого по сию пору не переварил еще желудок человеческого рода. Мы все
изгнанники и на родине. Кто из нас более или менее не пария! А лучше же быть
парией под солнцем, чем под дождем и снегом".
***
13 июня
Сюлли говорил: "Пашня и пастбище - два сосца государства".
В царствование Людовика XI святой Франсуа де Поль вывез из Италии
новый вид груши, которую король из уважения к святости его назвал именем:
"bon chretien" - добрый христианин. Генрих IV ревностно покровительствовал
успехи земледелия и садоводства. Как наш Петр, он имел на все время. Мы не
только покоимся под сенью славы, им насажденной в России, но и под тенью
деревьев, насажденных им. Новая, то есть настоящая Россия, есть точно
творение его мысли всеобъявшей. Царствование Екатерины способствовало
созреванию. Другие царствования ничего не насадили, а разве только
простригли чащу. Иное очистили, но зато и многое погубили и извели самые
соки. Теперь во многом нужен новый Петр, то есть новый зиждитель. После
Екатерины след был еще горячий: теперь остыл.
***
Генрих, желая основать благоденствие на земледелии, предписывал
Сюлли оказывать небрежение к дворянам, приезжавшим в Париж, чтобы
величаться своей роскошью. Он хотел, чтобы они жили по своим поместьям и
занимались ими. "Счастлив, - говаривал он, - кто имеет 10000 ливров
годового дохода и никогда не видал короля!"
***
Ньютон родился в самый год кончины Галилея, достойный наместник
вакантного места! Не родится ли и у нас тот, который в мире литературном
заместит Галилея нашей словесности и истории?
***
В Journal des Debats 25 июня есть манифест государя о смертной казни в
княжестве Финляндском. В переводе он очень не ясен. - Сыскать его в
подлиннике.
Существо его в том, что смертная казнь, видимо, расточаемая уголовным
уложением Финляндским, будет в случаях, не касающихся до преступлений
государственных, оскорблений величества, применяема в ссылку в Сибирь на
каторжные работы, но редакция очень многоречива и запутана.
Во французском переводе сказано: "un criminel du genre masculin". Что
это за грамматический преступник? Опечатка ли это, вместо du sexe masculin,
или просто глупость? Вообще у нас все официальные бумаги и акты худо
переводятся, зато, правда, почти все и худо пишутся. Ссылка в Сибирь не
нарушает ли прав финляндцев? В польской конституции именно отьемлется
навсегда кара высылки, de l'exportation, и верно тут подразумевалась Сибирь.
Если ссылка в Сибирь не нарушение политических прав Финляндского
княжества, то к чему и манифест? И без него знают, что государь имеет право
помилования и облегчения, если, впрочем, вечная каторга в Сибири похожа на
облегчение? Может быть, это предисловие к последствиям Верховного суда и
роль повешения, что государь не почитает себя вправе миловать тех, которых
преступление "настолько серьезно, что могло бы нарушить спокойствие и
безопасность государства, компрометировать общественный порядок,
прочность трона и наносило бы оскорбление его величеству".
19 июля
Не знаю, справедлива ли догадка моя, изъявленная выше, по крайней
мере 13-е число жестоко оправдало мое предчувствие! Для меня этот день
ужаснее 14-го.
По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям,
из которых большая часть состояла только в одном умысле. Вижу в некоторых
из приговоренных помышление о возможном цареубийстве, но истинно не вижу
ни в одном твердого убеждения и решимости на совершение оного.
Одна совесть, одно всезрящее Провидение может наказывать за
преступные мысли, но человеческому правосудию не должны быть доступны
тайны сердца, хотя даже и оглашенные. Правительство должно обеспечить
государственную безопасность от исполнения подобных покушений, но права
его не идут далее.
Я защищаю жизнь против убийцы, уже поднявшего на меня нож, и
защищаю ее, отьемля жизнь у противника, но если по одному сознанию
намерений его спешу обеспечить свою жизнь от опасности еще только
возможной, лишением жизни его самого, то выходит, что уже убийца
настоящий не он, а я. Личная безопасность, - государственная безопасность,
слова многозначительные, и потому не нужно придавать им смысл еще
обширнейший и безграничный, а не то безопасность одного члена или целого
общества будет опасностью каждого и всех.
Правительство имело право и обязанность очистить, по крайней мере на
время, общество от врагов его настоящего устройства, и обширная Сибирь
предлагала ему свои безопасные заточения. Других нужно было выслать за
границу, и Европа, и Америка не устрашились бы наводнения наших
революционистов. Не подобными им людьми совершается революция, не
только в чужбине, но и дома.
Пример казней, как необходимый страх для обуздания последователей,
есть старый припев, ничего не доказывающий. Когда кровавые фазы
Французской революции, видевшей поочередную гибель и жертв, и
притеснителей, и мучеников, и мучителей, не служат достаточными
возвещениями об угрожающих последствиях, то какую пользу принесет лишняя
виселица? Когда страх казни не удерживает руки преступника закоренелого, не
пугает алчного и низкого корыстолюбия, то испугает ли он страсть,
ослепленную бедственными заблуждениями, вдыхающую в душу
необыкновенный пламень и силу, чуждые душе мрачного разбойника,
посягающего на вашу жизнь из-за ста рублей.
Плаха грозит и ему так же, как государственному преступнику, но ему
она является во всем ужасе позора, а последнему - в полном блеске апофеоза
мученичества. Когда страх не действителен на порок, всегда малодушный в
существе своем, то подействует ли он на фанатизм, который в самом начале
своем есть уже исступление, или выступление из границ обыкновенного.
Одни безумцы могут затеять революцию на свое иждивение и для своих
барышей. Рассудок, опыт должны им сказать, что первые затейщики бывают
первыми жертвами, но они безумцы, в них нет слуха для внимания голосу
рассудка и опыта! Следовательно, и казнь их будет бесплодной для других
последователей, равно безумных. А для того, который замышляет революцию в
твердом и добросовестном убеждении, что он делает должное, личный успех
затмевается в ложном или истинном свете того, что он почитает истиной!
...Закон может лишить свободы, ибо он ее и даровать может, но жизнь
изъемлется из его ведомства. Смерть, таинство. Никто из смертных не разгадал
ее. Как же располагать тем, чего мы не знаем? Может быть, смерть есть
величайшее благо, а мы в святотатственной слепоте ругаемся сею святыней!
Может быть, сие таинство есть звено цепи нам неприступной и незримой, и что
мы, расторгая его, потрясаем всю цепь и расстраиваем весь порядок мира,
запредельного нашему.
Сии предположения могут быть приняты в уважение и не одним
суеверием. Конечно, они сбиваются на мечтательность, но чем доказать их
неосновательность, какими положительными опровержениями их низринуть?
Человек, закон не могут по произволу даровать жизнь, следовательно, не
властны они даровать и смерть, которая есть ее естественное и
непосредственное последствие.
20 июля
Если смертная казнь и в возвышенном отношении есть мера
противоестественная и нам не подлежащая, то увидим далее, что как наказание
не согласна она с целью своей. Может ли смерть, неминуемая участь каждого,
быть почитаема за верховное наказание, которое в существе своем должно быть
чем-то отменным, изъятым из общего положения? Может ли мысль о смерти
остановить того, который не уверен ни в одном часе бытия своего? Сколько
людей хладнокровно разыгрывают жизнь свою в разных опасных испытаниях, в
поединках, в предприятиях дерзновенных? Если страх насильственной смерти
был бы так действителен над человеком, то из кого вербовалась бы армия?
Говорю здесь об одних политических преступниках, коих единственное
преступление в мнении, доведенном до страсти. У других преступников и
другие страсти; но во всяком случае мысль о смерти никого испугать не может.
Человек, рассуждающий хладнокровно, скажет: я могу только ускорить час
свой, но все пробить ему должно! Сколько раз висела у меня жизнь на волоске
от неосторожности моей, от прихоти. Кто уверит меня, что завтра не постигнет
меня смертельная болезнь, которая повлечет меня к гробу томительной и
страдальческой кончиной, или что сегодня не обрушится на меня смерть
нечаянная? Человеку в жару страсти, или страстей своих порочных или
возвышенных, все равно, не нужно ободрять себя рассуждениями. Он в слепом
отчаянии ничего не видит, кроме цели своей, и бешено рвется к ней сквозь все
преграды и мимо всех опасностей. Страх смерти может господствовать в душе
ясной, покойной, любующейся настоящим, но не такова душа заговорщика. Она
волнуема и рвется из берегов. Мысль о смерти теряется в буре замыслов,
надежд, страстей, ее терзающих.
Карамзин говорил гораздо прежде происшествий 14-го и не применяя
слов своих к России: "честному человеку не должно подвергать себя виселице!"
22 июля
Сам Карамзин сказал же в 1797 году:
Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
Достоин ли пера его?
В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв, не вижу ничего.
Жалеть об нем не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего
Терпя, чего терпеть без подлости не можно.
Какой смысл этого стиха? На нем основываясь, заключаешь, что есть же
мера долготерпению... Был ли же Карамзин преступен, обнародывая свою
мысль, и не совершенно ли она противоречит апофегме, приведенной выше?
Вот что делает разность мнений!
Несчастный Пущин в словах письма своего (Донесение следственной
комиссии, стр. 47): "Нас по справедливости назвали бы подлецами, если бы мы
пропустили нынешний единственный случай", дает знать прямодушно, что, по
его мнению, мера долготерпения... переполнена, и что нельзя было не
воспользоваться пробившим часом.
Человек ранен в руку, лекари сходятся. Иным кажется, что антонов огонь
уже тут и что отсечение члена - единственный способ спасения; другие
полагают, что еще можно помирволить с увечьем и залечить рану без операции.
Одни последствия покажут, которая сторона была права; но различность
мнений может существовать в лекарях равно сведущих, но более или менее
сметливых и более или менее надежных на вспомогательство времени и
природы.
Разумеется, есть мера и здесь. Лекарь, который из-за царапки на пальце
поспешит отсечь руку по плечо, - опасный невежда и преступный палач.
Революционеры Англии и Франции (если они существуют), которые,
раздраженные частными злоупотреблениями, затевают пожары у себя, так же
нелепо односторонни в уме или преступно себялюбивы в душе, как и эгоист,
который зажигает дом ближнего, чтобы спечь яйцо себе...
***
Вот стихи Батюшкова, подражание Байрону, писанные им в чужих краях,
и едва ли не последние:
Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю, но ты, природа мать,
Ты сердцу моему дороже;
С тобой, владычица, я властен забывать
И то, что был, когда я был моложе,
И то, что ныне стал под холодом годов.
С тобой я в чувствах оживаю;
Их выразить язык не знает стройных слов
И как молчать о них не знаю!
Шуми же ты, шуми, огромный океан!
Развалины на прахе строит
Минутный человек, сей суетный тиран;
Но море чем себе присвоить?
Трудися; созидай громады кораблей...
Не сказано ли у него
И то, что был, как был моложе,
а то стих не равен с прочими.
Кажется, так же легко было бы исправить и рифму в прекрасной строфе
прекрасного перевода из Касти:
Сердце наше кладезь мрачный,
Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись ко дну, ужасный
Крокодил на нем лежит.
Вставить бы темный и огромный. Неисправная рифма как разноцветная
заплатка рябит в глазах. Рифма и так уже вставка; так, по крайней мере,
подберите оттенку к оттенке.
***
Мы видим счастья тень в мечтах земного света,
Есть счастье где-нибудь: нет тени без предмета.
Карамзин.
***
Умел же и осмелился же Верховный уголовный суд предписывать закон
государю, говоря в докладе: "И хотя милосердию, от самодержавной власти
исходящему, закон не может положить никаких пределов; но Верховный
уголовный суд приемлет дерзновение представить, что есть степени
преступления столь высокие, и с общей безопасностью государства столь
смежные, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны".
Тут, где закон говорит, что значат ваши умствования и ваши
предложения? Когда дело идет о пролитии крови, то тогда умеете вы дать вес
голосу своему и придать ему государственную значительность... А в докладе
следственной комиссии не хотели и побоялись оставить вопль жалости, коим
редактор хотел окончить его, чтобы обратить сострадание государя на многие
жертвы, обреченные всей лютости закона буквального, но которые должны
быть бы изъяты из списка, ему представленного, по многим и многим
уважениям.
Как нелеп и жесток доклад суда! Какое утонченное раздробление в
многосложности разрядов и какое однообразие в наказаниях! Разрядов
преступлений одиннадцать, а казней по настоящему три: смертная, каторжная
работа и ссылка на поселение. Все прочие подразделения мнимые, или так
сливаются оттенками, что не различишь их! А какая постепенность в существе
преступлений! Потом, какое самовластное распределение преступников по
разрядам. Капитан Пущин в десятом разряде осужден к лишению чинов и
дворянства и написанию в солдаты до выслуги, а преступление его в том, что
"знал о приготовлении к мятежу, но не донес!" А в 11-м разряде осужденных к
лишению токмо чинов, с написанием в солдаты с выслугой, есть
"принадлежавший к тайному обществу и лично действовавший в мятеже".
Тургенев, осуждаемый к смертной казни отсечением головы в первом
разряде, Тургенев, не изобличенный в умысле на цареубийство; зато и в шестом
разряде осуждаемых к временной ссылке в каторжную работу на 6 лет, а потом
на поселение - участвовавший в умысле цареубийства.
Еще вопрос: что значит участвовать в умысле цареубийства, когда
переменой в образе мыслей я уже отстал от мысленного участия. И может ли
мысль быть почитаема за дело? Можно ли наказывать как вора человека,
который, лет десять тому, помышлял, что не худо было бы ему украсть у соседа
сто рублей, и потом во все продолжение этих десяти лет бывал ежедневно в
доме соседа, имел тысячу случаев совершить покражу и не вынес из дома ни
полушки...
Что за верховный суд, который, как Немезида, хотя и поздно, но
вырывает из глубины души тайны и давно отложенные помышления и карает их
за преступление налицо! Неужели не должно здесь существовать право
давности? Например, несчастный Шаховский! Что могло быть общего с тем, что
он был некогда, и тем, что был после. И один ли Шаховский? Зачем так
злодейски осуществлять слова? Мало ли что каждый сказал на своем веку?
Неужели несколько лет жизни покойной, семейной, не значительнее нескольких
слов, сказанных в чаду молодости, на ветер.
***
Wichterpall. Я поехал туда 27 (июля 1826) и возвратился в Ревель 28-го.
Дорога каменная, там, где кончается городская земля, или, правильнее,
городской песок. В Вихтерпале есть шведские селения.
Шведы, говорят, живут чище туземцев и лучше строят свои избы - окна
более. Шведки отличаются от чухны уборкой волос, которые прибраны и
заплетены на маковке полосатыми лентами. В Вихтерпале каждый крестьянин
работает два дня в неделю. Кноринг очень доволен новым распоряжением,
освободившим крестьян. Деревню свою ценит он в сто тысяч рублей серебром,
а дает она ему дохода тысяч 20.
В Padis Kloster крестьяне также в хорошем состоянии. Нравы вообще
непорочные. Девочку проступившуюся наряжают в женский головной убор.
Строгость в таких случаях опасна, но между тем детоубийство редко, потому
что и самая вина очень редка.
***
4 августа
То, что я принял вчера и описал в письме к жене за облако особенного
вида и свойства, была настоящая тромба (по словам морских офицеров), тифон
(тайфун). Она поднялась на море близ гавани, сорвала лайбу (чухонское судно с
дровами), крепко укрепленную, и повалила ее, вскинула и раскидала купальные
будки у Вита, мужские да женские вблизи остались невредимы, сорвала дорогой
шляпу с едущего кучера и закинула ее в Катеринентальский сад и там,
переломав и вырвав с корнем несколько старых деревьев, укротилась.
Говорят также, что мимоездом досталось и корове, которую подняло с
земли и далеко швырнуло. На море тромбы разбиваются ядрами, единственным
спасением, а не то не может судно устоять против нее. Мне говорили моряки,
что однажды у них пустили с корабля до 40 ядер и совершенно разбили.
Счастливо, что вчера никто не купался в этот час, около двух часов.
***
6 августа
Я писал сегодня Жуковскому:
"Чувство, которое имели к Карамзину живому, остается теперь без
употребления. Не к кому из земных приложить его. Любим, уважаем иных, но
все нет той полноты чувства. Он был каким-то животворным, лучезарным
средоточием круга нашего, всего отечества. Смерть Наполеона в современной
истории, смерть Байрона в мире поэзии, смерть Карамзина в русском быту
оставила по себе бездну пустоты, которую нам завалить уже не придется.
Странное сличение, но для меня истинное и не изысканное! При каждой
из трех смертей у меня как будто что-то отпало от нравственного бытия моего и
как-то пустее стало в жизни. Разумеется, говорю здесь, как человек, - часть
общего семейства человеческого, не применяя к последней потере частных
чувств своих. Смерть друга, каков был Карамзин каждому из нас, есть уже само
по себе бедствие, которое отзовется на всю жизнь; но в его смерти как смерти
человека, гражданина, писателя, русского, есть несметное число кругов, все
более и более расширяющихся и поглотивших столько прекрасных ожиданий,
столько светлых мыслей".
***
8 августа
Вчера ездили мы с Карамзиным в Tischer, по-эстляндски Tisker, любимое
место мое в окрестностях Ревельских. За Тишером мыза какого-то Будберга.
Сей (прости мне, Боже, прегрешение) полусумасшедший и полупьяный барон
принял нас очень ласково и даже трогательно. Узнав, что с нами были дети
Карамзина, заплакал он и с чувством подходил к ним, говоря, что никогда не
забудет удовольствия, принесенного ему чтением его сочинений.
Он пленился моей зрительной трубой - просил меня, чтобы я по смерти
своей завещал ему ее, хотя, между прочим, он и теперь лет шестидесяти. Вот и
предсказание мне на раннюю смерть! Вино и безумие внушают дар истины и
пророчества! Как бы то ни было прошу наследников моих исполнить данное
мной обещание и по смерти моей отослать зрительную трубку, оправленную в
перламутр, к Будбергу, живущему за Тишером.
Тишерская скала в руках богатого человека была бы местом
замечательным, т.е. со стороны искусства, потому что теперь, обязанная одним
рукам природы, она уже местоположение прекрасное. Начать бы с того, что
устроить хорошую дорогу от города, пробить несколько дорожек по скале с
верха до низа, построить несколько красивых домиков, чтобы населить жизнью
пустыню.
Громады камней на скале образуют разные виды: здесь высовываются
они карнизами, тут впадинами вроде ниши, здесь поросли частым лесом -
живописной рябиной, орешником. Русский Вальтер Скотт мог бы избрать
окрестности Ревеля сценой своих рассказов.
***
12 августа
Вчера ездили мы на Бумажное озеро. Влево от него род башни, в
которой по преданию были заложены монах и монахиня, убежавшие из
монастырей своих и пойманные на том месте. Основанием башни, или столба -
огромный дикий камень. Посередине в башне в рост человеческий два камня
дикие с изображением на каждом грубо вырезанного креста.
Не доходя до этого места близ озера нашли мы нечаянно эхо
удивительной звучности и верности: я закричал к коляске, отставшей доехать до
нас. Слова мои с такой ясностью и твердостью были повторены, что Катенька
(Карамзина), которая была в нескольких шагах от меня, думала, что она не
расслышала ответа кучера. На стих:
Je ne m'attendais pas, jeune et belle Zaire,
(Я не ожидал, юная и прекрасная Заира)
эхо без малейшего изменения отвечало последнее полустишие. Барышни
перекликались с ним тонкими голосами, и эхо точно передразнивало их. Все
выражение, все ударения, переливы голоса передаются нам в неимоверной
точности. Вот романтические материалы: озеро, закладенная любовь монаха и
монахини и эхо самое предательское.
***
В полсутки с небольшим проглотил я четыре тома: Осады Вены,
сочинение мадам Пихлер - Le siege de Vienne de Madame Fichier, traduit par M-r
de Montolieu. Не стоит Вальтера Скотта, хотя и есть желание подражать ему.
Характеры Зрини, Людмилы, сестры ее Катерины, Сандора Шкатинского
хорошо обрисованы; в особенности же два первые. История искусно, без
натяжки сливается с романом. Описание осады Вены живо. Сцены: цыганская,
прений в кабинете Леопольда, борений Зрини с самим собой, плавание
Людмилы, свидание ее с мужем, заточенным и безумным, живописно
начертаны.
Вообще есть какой-то холод, чувство задето, а не проникнуто. Не бьет
эта лихорадка любопытства, тоски, жадности, увлекательности, которая обдает
читателя Вальтера Скотта, единственного умеющего сливать в своих романах
историю поэтическую и поэзию историческую эпопеи, деятельность драмы то
трагической, то комической, наблюдательность нравоучителя, орлиный взгляд в
сердце человеческое со всеми очарованиями романтического вымысла.
Может быть, Вальтер Скотт - превосходнейший писатель всех народов,
всех веков. Карамзин говаривал, что если заживет когда-нибудь домом, то
поставит в саду своем благодарный памятник Вальтеру Скотту за удовольствие,
внушенное им в чтении его романов.
***
Дрезден, 20 августа, 1827
Выписка из письма А.И. Тургенева.
"Пробежал сегодня акафист Иванчина-Писарева нашему историографу.
И за намерение отдать справедливость спасибо. Но долго ли нам умничать и в
словах и полумыслями? Жаль, что не могу сообщить несколько строк сравнения
Карамзина с историей Вальтера Скотта и изъяснение преимуществ пред
последним. Они перевесили бы многословие оратора.
Но спасибо издателю за золотые строки Карамзина о дружбе, а Ивану
Ивановичу (Дмитриеву) - за выдачу письма его. Я как будто слышу его, вижу
его говорящего: "Чтобы чувствовать всю сладость жизни и проч."... Одно
чувство и нами исключительно владеет: нетерпение смерти. Кажется, только у
могилы Сережиной может умериться это нетерпение; этот беспрестанный
порыв к нему. Ожидать, и ожидать одному, в разлуке с другим, тяжело и почти
нестерпимо. Ищу рассеяния, на минуту нахожу его, но тщета всего беспрерывно
от всего отводит, ко всему делает равнодушным. Одно желание смерти, т.е.
свидание, все поглощает.
Вижу то же и в письмах другого, но еще сильнее, безотраднее.
Приглашение Катерины Андреевны (Карамзиной) возвратиться огорчило, почти
оскорбило меня. Или вы меня не знаете, или вы ничего не знаете.
И отдаленный вас о том же просит (сохранить портрет Сергея
Ивановича). Теперь у него только часы его. Он смотрит на них и ждет. Недавно
писал, что больно будет расстаться с ними, умирая. Вот слова его из письма в
Париж к графине Разумовской: "Мое горе, мое отчаяние заставили вас принять
решение приехать. Ну что же? Видели вы когда-нибудь в доме для
умалишенных людей с расстроенным умом, погруженных в меланхолию,
находящихся всегда в одиночестве, никого не желающих видеть и с кем-либо
разговаривать. Разве врачи вызывают для их лечения их родственников и
друзей? Нет, их оставляют в том же положении, наедине с их болезнями". Это
не удержало, а решило ее ехать к нему".
***
Стихи Сергея Муравьева:
Je passerai sur cette terre
Toujours triste et solitaire
Sans que personne m'ait connu,
Ce n'est qu'au bout de ma carriere,
Que par un grand trait de lumiere
L'on saura ce qu'on a perdu.
(Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду, не знаемый никем;
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренным,
Познает мир,
Кого лишился он.)
***
Остафьево. 12 июля 1831 г.
"В этом есть несправедливость, даже неблагодарность (речь г-на Ксанвье
в защиту Ламенэ). Как любой другой, я люблю равенство. Между тем
существуют спасительные привилегии, которые терпят и даже почитают, когда
они идут на пользу и к славе общества. Привилегия гения - той же природы:
гений это солнце, которое освещает при условии, что иногда оно обжигает...
***
МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ РОМАНА
Видя его, нельзя было не чувствовать, что пронзительные взоры его
читают в глубине серд 
| |
| Просмотров: 560 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры