| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 2, Страница 7
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 2ца; но он похож был на древних жрецов, которые читали
во внутренности жертвы, растерзав ее прежде.
***
Я жил в обществе, терся около людей; но общество и я - мы два
вещества разнородные, соединенные случайностью, мы не смешиваемся. И
потому ни я никогда не мог действовать на общество, ни оно на меня.
Меня люди не знают, и я знаю их по какому-то инстинкту внутреннему.
Сердце мое при встрече с некоторыми сжимается наподобие антипатического
чувства иных зверей при встрече со зверями враждебными: лошадь вернее
всякого натуралиста угадает в отдалении волка.
***
Часы повешены на стене, стрелка наведена на такой-то час: указание
свидания.
***
В первые дни весны небеса и земля улыбаются: любуешься зеленью,
цветами, лазурью, блеском воды, но вдали на горах и в лощинах белеется еще
суровый снег, и когда ветерок с той стороны подует, то навевает на вас холод.
Так и в нем: за очерком веселости его летит холод; улыбаясь с ним, невольно
чувствуешь, проникая далее, что улыбка его не из глубины сердца, что на ней
лед, и радость, им возбужденная, внезапно им же и остывала.
Книжка 6. (1828-1830)
Киселев, перед открытием турецкой кампании, предлагал мне место при
главной квартире; разумеется, по гражданской части. Он говорил о том Дибичу,
который знал обо мне, вероятно, по одной моей тогдашней либеральной
репутации и отклонил предложение Киселева.
Тогда Киселев перед отъездом своим дал мне письмо к Бенкендорфу. Я
отправился к нему и нашел его сходящим с лестницы с женой. Он принял меня
сухо. Был недоволен будто настойчивостью, с которой я требовал, чтобы
назначил он мне свидание. Он жаловался на то князю Алексею Щербатову,
который, однако же, наконец свел меня с ним.
***
БЕНКЕНДОРФ - КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ
С.-Петербург. 20апреля 1828
"Милостивый государь князь Петр Андреевич. Вследствие доклада моего
государю императору, о изъявленном мне вашим сиятельством желании
содействовать в открывающейся против Оттоманской Порты войне, Его
Императорское величество, обратив особенно благосклонное свое внимание на
готовность вашу, милостивый государь, посвятить старания ваши службе его,
высочайше повелеть мне изволил, уведомить вас, что он не может определить
вас в действующей против турок армии, по той причине, что отнюдь все места в
оной заняты. Ежедневно являются желающие участвовать в сей войне и
получают отказы. Но Его Величество не забудет вас, и коль скоро представится
к тому возможность, он употребит отличные ваши дарования для пользы
Отечества. С совершенным почтением и проч."...
Примечание автора: Можно подумать, что я просил командования
каким-нибудь отрядом, корпусом или по крайней мере дивизиею в
действующей армии. Тому, кому неизвестны ход дела и письмо мое, может
показаться, что я требовал дивизии или по крайней мере полка для содействия в
открывающейся против Оттоманской Порты войне.
***
КНЯЗЬ Д.В. ГОЛИЦЫН - КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ
Москва. 26 сентября 1828
"Милостивый государь князь Петр Андреевич. Препровождая при сем в
оригинале отношение ко мне графа Толстого за No 2645, из коего ваше
сиятельство увидите высочайшее государя императора повеление о
воспрещении вам издавать Утреннюю Газету, таковую высочайшую волю сим
вам, милостивый государь, объявляю, прося покорно, по прочтении означенного
отношения, оное мне возвратить, а с тем вместе доставить мне письменное ваше
обязательство, что упомянутой газеты вы издавать не будете. Имею честь и
проч."...
***
ГРАФ П.Ф. ТОЛСТОЙ - КНЯЗЮ Д.В. ГОЛИЦЫНУ
С.-Петербург. 3 июля 1828
"Милостивый государь князь Дмитрий Владимирович. Государь
император, получив сведение, что князь Петр Андреевич Вяземский намерен
издавать под чужим именем газету, которую предположено назвать Утренней
Газетой, высочайше повелеть изволит написать вашему сиятельству, чтобы вы,
м.г., воспретили ему, князю Вяземскому, издавать сию газету, потому что его
императорскому величеству известно бывшее его поведение в С.-Петербурге и
развратная жизнь его, недостойная образованного человека. По сему уважению,
государю императору благоугодно, дабы ваше сиятельство изволили внушить
князю Вяземскому, что правительство оставляет собственно поведение его
дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других
молодых людей и не вовлечет их в пороки. В сем же последнем случае приняты
будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни.
Сообщая и проч."...
***
КНЯЗЬ ВЯЗЕМСКИЙ - КНЯЗЮ Д.В. ГОЛИЦЫНУ.
"Узнав из сообщенного мне вашим сиятельством отношения к вам графа
Толстого о высочайшем запрещении мне издавать Утреннюю Газету, которую
я будто готовился издавать под чужим именем, имею честь объявить, что
государь император обманут был ошибочным донесением, ибо я не намеревался
издавать ни под своим, ни под чужим именем ни упомянутой газеты, о которой
слышу в первый раз, ни другого подобного периодического листа. Сими
словами мог бы я кончить свое объяснение, предоставляя на благоусмотрение
правительства исследование источников известий несправедливых, до его
сведения доходящих. Но отношение его сиятельства графа Толстого исполнено
выражений столь оскорбительных для моей чести, так совершенно мною
незаслуженных, что не могу пропустить их молчанием, без преступного
нарушения обязанностей, священных для человека, дорожащего своим именем.
Уже не в первый раз вижу себя предметом добровольного злословия, которое
умеет снискивать доверчивое внимание. Когда лета мои дозволяли мне
беспечно ограничивать свое будущее в самом себе, я был довольно равнодушен
к неприятностям настоящего; но ныне, когда звание мое отца семейства и годы
возрастающих детей моих обращают мое попечение на участь, их ожидающую,
столь неминуемо зависящую от моей, я уже не могу позволить себе равнодушно
смотреть, как имя мое, выставленное на позорище, служит любимой целью и
постоянным игралищем тайных недоброжелателей, безнаказанно
промышляющих моей честью. Отношение графа Толстого доказывает, что злоба
их достигла до высшей степени и что ужаснейшая клевета, поощряемая
успехами, сыскала свободный доступ до престола государя императора,
омрачив меня перед ним самыми гнусными красками. Прежде знал я, что один
образ мыслей моих представляем бывал в ложном виде. Я нес в молчании
предубеждения, тяготевшие надо мной, в надежде, что время и события покажут
правительству обольщенному, что, по крайней мере, действия мои не в согласии
с тайными мнениями, мне приписываемыми; но ныне я поражен в самую
святыню всего, что есть драгоценнейшего в жизни частного человека. Прежде
довольствовались лишением меня успехов по службе и заграждением стези, на
которую вызывали меня: рождение мое, пример и заслуга покойного отца и
собственные, смею сказать, чувства, достойные лучшей оценки от
правительства. Ныне, уже и нравы мои, и частная моя жизнь поруганы. Она
официально названа развратной, недостойной образованного человека. В
страдании живейшего глубокого оскорбления, я уже не могу, не должен искать
защиты от клеветы у начальства, столь доверчивого к внушениям ее против
меня. Пораженный самым злобным образом, почитаю себя вправе искать
ограждения себя и справедливого удовлетворения перед лицом самого государя
императора. Ваше Сиятельство! С сокрушенным сердцем, ободряемым единой
надеждой на вас, прибегаю к вам, как к человеку благородному, к сановнику,
облеченному доверенностью государя, умоляю вас доставить мне, средствами,
от вас зависящими, возможность всеподданнейше довести до престола
справедливое мое сетование и прошение, чтобы исследованы были основания,
на коих утверждены нестерпимые обвинения, изложенные в отношении графа
Толстого. Я должен просить строжайшего исследования поведению своему.
Повергаю жизнь мою на благорассмотрение государя императора, готов
ответствовать в каждом часе последнего пребывания моего в Петербурге, столь
неожиданно оклеветанного. Не стану умолять вашего благодетельного
посредничества, в сем случае, благорасположением вашим, коим я всегда
пользовался и которое, смею надеяться, не пристыдил я доныне. Нет, доводя до
высочайшего внимания голос мой, вопиющий о справедливости, вы окажете
услугу всем верноподданным его императорского величества, исполните
обязанность свою перед государем, которому честь каждого подданного должна
быть дорога, ибо она ограждается его могуществом и должна быть ненарушима
под сенью законов твердых, властью его именем им дарованного. Государь не
может равнодушно узнать, что тайная враждебная сила действиями
ухищренными, так сказать, противоборствует его благодетельной власти и
царскому покровительству, которое Провидение, ум его, сердце его и
священнейшие права возлагают на него, как одну из высших обязанностей его
высокого звания.
Простите мне беспорядок и движение моего письма. Я не имел ни
времени, ни духу сочинять оправдание свое; оно вырвалось из глубины души,
возмущенной тягостными впечатлениями. Кончаю повторением убедительной
просьбы, довести до сведения государя императора, что я прошу суда и
справедливости, уличения недоброжелателей своих, или подвергности себя
последствиям, ожидающим того, кто перед лицом государя осмелится ложно
оправдывать свою честь покушениями на омрачение чести других.
Знаю, что важные народные заботы владеют временем и мыслями
государя императора; но если частная клевета могла на минуту привлечь его
слух и обратить гнев его на меня, то почему не надеяться мне, что и невинность,
взывающая к нему о правосудии, должна еще скорее преклонить к себе его
сердобольное внимание".
Примечание автора: Оказалось, что эта Утренняя Газета, о которой не
имел я ни малейшего понятия, была предположение самого князя Голицына
(долго после приведенное в действие под именем Полицейской Газеты) и что
должен был издавать ее один из его чиновников. Еще до сообщения мне письма
Толстого, князь Голицын объяснил ему это дело, как оно было. Я был тогда с
семейством у Кологривовых в Саратовской губернии, и Голицын посовестился
встревожить меня заочно присылкой этого письма, которое он сообщил мне
только по возвращении моем в Москву. Вообще князь Голицын оказал мне в
этом случае большое участие и даже имел за меня неприятную переписку с
Бенкендорфом. Я никогда не имел случая положительно разведать, что могло
подать повод к этому непонятному и глупому оскорблению, мне нанесенному.
Известно только, что во время Турецкой кампании был прислан в главную
квартиру донос на меня. По всем догадкам, это была Булгаринская штука.
Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять
несколько подписчиков у Северной Пчелы, и думая, что буду в ней участвовать,
он нанес мне удар из-за угла. Я не мог иметь иных неприятелей, кроме
литературных, и по ходу дела видно, что все это не что иное, как литературная
интрига. Пушкин уверял, что обвинение в развратной жизни моей в Петербурге
не иначе можно вывести, как из вечеринки, которую давал нам Филимонов и на
которой были Пушкин и Жуковский и другие. Филимонов жил тогда черт знает
в каком захолустье, в деревянной лачуге, точно похожей на бордель. Мы
просидели у Филимонова до утра. Полиции было донесено, вероятно, на
основании подозрительного дома Филимонова, что я провел ночь у девок. Вслед
за перепиской Голицына, Жуковский вступился за меня, рыцарским пером
воевал за меня с Бенкендорфом, несколько раз объяснялся с государем etc.
***
ВЫПИСКА ИЗ ЖУРНАЛОВ КОМИТЕТА МИНИСТРОВ
11 июля и 1 августа 1833 года, за No 1696
Слушана записка министра финансов от 3-го июля за No 10081 (по
Департаменту внешней торговли) о производстве коллежского советника князя
Вяземского в статские советники.
Комитет, приемля в уважение значительность занимаемой князем
Вяземским должности, усердную его службу, известные литературные труды и
бывшие примеры, полагал, что согласно с представлением можно произвести
его в статские советники, о чем, на случай Всемилостивейшего соизволения, и
определил поднести проект указа к подписанию его императорского величества.
В заседании 1 августа комитету объявлено, что статс-секретарь Танеев от
27 июля за No 1391 сообщил управляющему делами комитета, что государь
император высочайше повелеть изволил: считать дело сие конченным.
Комитет определил сообщить о том министру финансов к исполнению
выпиской из журнала.
Управляющий делами комитета барон М. Корф.
Примечание автора: По приглашению графа Бенкендорфа явился я к
нему сегодня 8 числа августа в 11 часов утра, и он объявил мне от имени
государя, что государь не утвердил представления обо мне за то, что при
пожаловании Эссена графом, сказал я, что напрасно не пожаловали его князем
Пожарским.
***
КНЯЗЬ ВЯЗЕМСКИЙ - Д.Г. БИБИКОВУ
Остафьево, 2 сентября 1830
Вы позволили мне напомнить о себе письменно вашему
превосходительству и желали знать, справедливы ли были слухи о тяжкой
болезни Полевого. Пользуясь обязательным позволением вашим, я
удовлетворяю вашему любопытству. Могу сказать вам положительно, что
Полевой жив и на ногах. С одной стороны, появление второго тома "Истории
Русского Народа", если не есть свидетельство совершенного здоровья, то, по
крайней мере, есть вывеска жизни; а с другой, встреча моя с ним на погребении
нашего собрата по литературе и добрейшего приятеля моего Василия Львовича
Пушкина, удостоверяет, что он здоров. Жаль только, что от него не здоровится
другим. За глупую статью о князе Беззубовом, напечатанную в одной из книжек
Телеграфа, цензор журнала его, С.Н. Глинка, лишился места своего, а с ним и
единственных средств к пропитанию своему и содержанию многочисленного
семейства. Все в Москве жалеют о бедной участи несчастного. Наказав цензора
за оплошность (и почему цензору угадывать личности на лицо, которое может
быть ему и не знакомо?), не имели в виду, что губят вместе с тем и доброго
человека, бедного семьянина и писателя, которого вся жизнь была ознаменована
честностью поступков и беспорочностью мнений, писателя, служившего пером
своим верою и правдой правительству, особенно же в 1812 году, когда Глинка
был оракулом провинций и Шатобрианом Московского ополчения. Но, однако
же, таковы горестные следствия отставки его. Он теперь решительно без хлеба.
Если ваше превосходительство нашли бы случай замолвить кому-нибудь о нем
доброе слово, например, для исходатайствования ему пенсии в уважение
прежних заслуг его, то истинно спасли бы вы несчастного от гибели...
Книжка 7. (1829)
Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно
было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою
жизнь Небесному Отцу; скажу Ему: "Прости мне, о Боже, если я не умел
воспользоваться ею, дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты
единая благость! Ты прольешь на меня капли сей чистой и божественной
радости".
***
Положение Польши. Наличность благ есть; применения этих благ
ответствуют ли наличности? Одно коренное зло: излишнее число войск. Что
такое польское войско? Польше, отдельно взятой, войска не надобно. Войско -
ограда независимости: польская независимость опирается на Россию. Избыток
польского войска утопает в громаде русского. От несоразмерности армии и
средств государства проистекает расстройство финансов, единственная
наружная рана Польши. Тело, однако же, поражено недугом: искать язву
внутри? Где она кроется?
Книжка 8. (1829-1830)
25 мая 1830. С.-Петербург
Получил ответ от цесаревича. Обедал у Молчанова. После обеда на
гулянье в Екатерингофе с Дельвигом. Вечером до 12-го часа у Булгакова.
Булгаков однажды наехал на шум в Ямбурге. Допрашивался. Смотритель
отвечает, что проезжий бил его по щекам, и прибавляет: конечно, одна
пощечина ничего не составляет, но во множестве это делает маленькую
перемену.
27 мая
Трехдневное письмо к жене с Габбе. Вчера обедал у Сергея Львовича
Пушкина. Александру 31-й год. После обеда - в Летнем саду, вечером у
Фикельмонт; большое толкование: род кокетства, волокитства, но без
последствия.
Написал стихи графине Людольф. Был в департаменте у Дружинина,
потом у Бибикова.
29 мая
Обедал у Булгаковых. В 7 часов в заседании советов о закавказской
торговле - о кожах соленых и сушеных. Вечер у Фикельмонта.
31 мая
Ездили с Багреевым в Рябово Всеволожского. В омнибусе M-me Medem,
Arendt, Поливанова, вдова, фамилии Богульянских (так ли? Я не знаю отчего, но
мне всегда стыдно криво написать фамилию. Это кривописание кажется мне
неловкостью).
Местоположение хорошее, есть природа, или природица, движение в
земле, или дергание, озера. Устройство хорошее. Едешь мимо порохового завод
Приютина.
Мы в Приютине остановились, вспомнил я Пушкина, горелки, комары.
Впрочем, комаров вспоминать было нечего, они сами о себе дьявольски
напоминали. Не понимаю, как можно жить в этом комарном царстве, все равно
что в муравейной яме.
Возвратились часу во втором. Ездил в Царское Село, обедал у
Жуковского. Вечером у Dona Sol. Царское Село - мир воспоминаний.
Китайские домики: развалины.
Вторник. Я сбился с числами. Вчера утром в департаменте читал
проекты положения маклерам. Если я мог бы со стороны увидеть себя в этой
зале, одного за столом, читающего чего не понимаю и понимать не хочу, худо
показался бы я себе, смешным и жалким. Но это называется служба, быть
порядочным человеком, полезным отечеству, а пуще всего верным
верноподданным. - Почему же нет.
Обедал у черт знает, как называют этого преемника Andrieux,
Andrieux-вторым что ли. Нашел тут Сергея Львовича (Пушкина). Был день
именин Александра, и чадолюбивый отец разделил человек на семь свою
радость и свою бутылку шампанского.
Вечером был у Закревского, а кончил у Фикельмонт.
Сегодня утром тот же департамент, те же маклера. Я начинаю быть
ленив на письма, пишу их много, но уже не с духом.
15 июня
В среду вечером, т.е. 4-го числа, ехав в Елагинский театр, был я вывален
на мосту Каменного острова с Икскулем. Подробности моего падения находятся
в письмах к жене моей.
Вот скоро две недели, что я сижу дома. Не знаю, от расстройства ли
нервов или от чего другого, но я не могу путно заниматься. Книги грудами
лежат около меня, а я ничего не читаю, кроме газет и журналов, потому что это
отрывочное чтение. Обыкновенно при легких припадках нездоровья я привыкал
к своему заточению и находил отраду и удовольствие в занятиях. Впрочем, если
был бы у меня решительный авторский талант, то я, верно, преодолел неохоту и
мог бы написать что-нибудь путного и большого.
В это время получил я милое письмо от Тургенева из Парижа, от 2 июня,
которое пощекотало мое самолюбие обещанием увидеть мою статью,
переведенную в Париже Сен-При (St. Priest).
Посещали меня чаще: Хитрова каждый день, до отъезда на дачу,
Александр Строганов, слепец Молчанов, Лев Пушкин, Дельвиг, Василий
Перовский, Полетика. Сегодня прикатил было Хвостов, но я был один и не
принял его. Ни обедать, ни дурачить одному не весело.
Графиня Лаваль изъявила мне деятельное участие, была, то есть заезжала
наведываться, несколько раз, писала, советовала лекарство. Был Блудов.
Дашков не был. Вчера был вечером Мейендорф и Оленин. Бывали Гнедич,
Муханов.
Молчанов рассказывал мне сегодня о князе Мещерском, Платоне
Степановиче, бывшем при Екатерине наместником в Казани. У меня молодой
книгопродавец Непейцын по поручению от Салаева. Вот история фамилии его,
им самим мне рассказанная: дед его был Иванов и просил сына своего
переменить фамилию свою на Не Пей сын, а там уже и огерманизировали ее.
Был у меня поэт, литератор, молодой Перец или Перцев, принес свою
книжку: Искусство брать взятки. В шутке его мало перца, но в стихах его
шаловливых, которые Александр Пушкин читал мне наизусть, много перца,
соли и веселости. Он теперь, говорят, служит при Северной Пчеле. Василий
Перовский дал мне la Revue Britannique. В 1825 г. на стр. 270 я нашел:
"Вяземский имел смелость создать и "счастье распространять новые слова и
формы языка". Все-таки лучше, хотя в той же статье сказано: "Востоков ввел
несколько новых изменений в славянскую просодию". (Вероятно, речь идет о
Востокове и о новых метрах, заимствованных им у древних, которые он
употребил в переводах своих.)
Или: Uno barde de la Siberie, l'aveugle Eros, jeta dans le public un volume de
poesies joyeuses (Сибирский бард, слепой Эрос, бросил обществу целый том
веселых стихов). Отгадайте! А я отгадал. Здесь речь идет об Эроте, лишенном
зрения, написанном в Сибири несчастным Сумароковым, и о других
стихотворениях его. Et voila comme on йcrit l'histoire - Так и пишется история.
Все эти дни я ничего не пил за обедом, то есть не в смысле Олениной
Московской, которая, чтобы сказать, что человек не пьяница, говорит: il ne boit
rien (он ничего не пьет). Нет, я ничего не пью и не чувствую жажды. Правда, что
мой обед всегда скромен и трезв и что притом начинаю его обыкновенно
ботвиньей и оканчиваю апельсинами. Надеюсь, что эти безвлажные,
беспитийные обеды надбавят мне несколько лишних месяцев в жизни.
Старик Юсупов, встретившись с известным St. Germain (Сен-Жерменом),
спрашивал его о тайне долгоденствия, если не вечноденствия. Всей тайны он
ему не открыл, но сказал, что одно из важных средств есть воздержание от
пития, не только хмельного, но и всякого. К подтвержению этого правила
можно назвать покойницу Самарину, несмотря на то, что покойница вообще
плохое убеждение в деле жизни. Но она дожила едва ли не до 100 лет на ногах,
при зрении, и этого будет с человека.
Надобно, чтобы всегда что-нибудь бесило меня. В жизни разъездной мои
естественные враги: извозчики, кучера. В жизни сидячей - разносчики. Крик
некоторых из них дергает мои нервы. Например, апельсины, ломаны, харо...ш.
Этот ла, это протяжение на последнем слоге, это басурманское окончание на
рош выводит меня из терпения.
Зачем начал я писать свой журнал? Нечего греха таить, от того, что в
Memoires о Байроне нашел я отрывки дневника его. А меня черт так и дергает
всегда вслед за великими. Я еще не расписался, или не вписался: теперь пока
даже и скучно вести мне свой журнал. Но, впрочем, я рад этой обязанности
давать себе некоторый отчет в своем дне. Между тем и письма мои к жене род
журнала.
16 июня
Была у меня вечером княгиня София Волконская. Я ничего путного не
делаю, однако же, не скучаю, а в доказательство часы у меня всегда впереди
против моих расчетов и удивляюсь, что так поздно. Дал я в Газету статью о
наших модно-литературных журналах. То ли бы дело теперь пересмотреть мне
моего "Адольфа", написать предисловие к переводу, подготовить хоть один том
моих стихотворений. Но что же делать, когда и к легкой работе ни сердце, ни
рука не лежит? Hinc illae lacrinae (Отсюда те слезы...). Неужели в самом деле
учение истории может быть полезно, как предосторожность? Неужели мы
проведем завтрашний день благоразумнее, если узнаем, что сегодня делалось во
всех домах петербургских? История не полезнее другого: она потребность для
образованного человека, в котором родились нравственные, умственные нужды,
требования. Как мне потребно будет слышать Зонтаг, когда она сюда приедет, я
от того не буду ни умнее, ни добрее, ни даже музыкальнее, а тем не менее не
слыхать ее было бы живое неудовольствие.
18 июня
Были у меня Эрминия, Дашков, Николай Муханов, Малевский, Сергей
Львович Пушкин. Я весь день почти ничего не успевал делать, то есть и порхать
по книгам, а все молол языком.
Как хорош Поль Луи Курье (Paul Louis Courier)! Надобно о нем написать
статью. Письма его смесь Галани, Даламберта, Байрона. Не говоря уже о
грецицизме их.
Не знаю, кто-то рассказывал мне на днях, кажется, Дельвиг, о чете
чиновной, жившей напротив дома его: каждый день после обеда они
чиннехонько выйдут на улицу, муж ведет сожительницу под руку, и пойдут
гулять: вечером возвратятся пьяные, подерутся, выбегут на улицу, кричат
караул, и будочник придет разнимать их. На другой день та же супружеская
прогулка, к вечеру то же возвращение и та же официальная развязка.
Дашков мне сказывал, что у него есть еще отрывки из восточного
путешествия своего и, между прочим, свидание его с египетским пашой.
Дашков по возвращении своем в Царьград, по восстании греков, должен был из
предосторожности сжечь почти все свои бумаги, все материалы, собранные им в
путешествии. Оставшиеся отрывки писаны на французском языке - выбраны
из депешей его. Он сказывал мне, что я писал к нему в Царьград о Жуковском:
"Сперва Жуковский писал хотя для немногих, а теперь пишет ни для кого".
19 июня
Сегодня день довольно пустой. Один Courier своими памфлетами
наполнил его. Что за яркость, что за живость ума. Вольтер бледен и вял перед
ним.
Вот моя вакация: я рожден быть памфлетером. Мои письма, которые в
некоторой части не что иное, как памфлеты. Впрочем, так видно и судили их
свыше: и мои опалы политические все по письменной части.
Был у меня сегодня Горголи. Борода его и вообще нижняя часть лица -
Бенкендорфская: видно, тут и есть организм полицейский.
Отослал я стихи о Екатерине Тизенгаузен.
Я отыскал, что Шеридан иногда заготавливал свои шутки и выжидал
случая вместить их в удобное место. То же бывает со мной. Часто понравится
мне фраза где-нибудь и скажу себе: хорошо бы цитировать ее при таком-то
случае, и обыкновенно случай скоро встречается.
Сегодня говорил мне Пушкин об актере Montalan: я применил к нему
стих Лафонтена: Voila tout mon talent, je ne sais s'il suffit (Вот весь мой талант
- созвучно фамилии актера - не знаю, достаточно ли его?). Я помню, что
когда-то писал к Карамзину, что Москва при приезде какого-нибудь почетного
лица, принца, ученого, обыкновенно сварит жирную колебяку (как надобно: ко
или ку!) и, потчевая приезжего, говорит: Voila tout mon talent, je ne sais s'il suffit.
A y меня ведь много острых слов пропадающих, и странное дело я не
слыву остряком. Впрочем, я не отличаюсь быстротой ответов (je n'ai pas la
repartie prompte), особливо же изустно. В памфлетах моих другое дело.
Например, вопрос мой в письме Тургеневу по смерти Козодавлева: правда ли,
что его соборовали кунжутным маслом? - есть, без сомнения, одно из самых
веселых и острых слов.
Надобно мне отобрать свои письма у моих корреспондентов и подарить
их Павлуше. Тут я весь налицо и наизнанку. Более всех имеет писем моих:
Александр Тургенев, жена, Александр Булгаков из Варшавы, Жуковский, но
они, верно, у него растеряны, имел много Батюшков, но, вероятно, пустых, до
12-го года писанных, я тогда жил на ветер, Михаил Орлов. А потом у женщин.
К кому я не писал: это более по-французски.
22, 20 и 21 июня
Читал Courier, наслаждался им. Написал для Газеты статью о "Терпи
казак - атаман будешь". Кончил чтение двух проектов о биржевых маклерах и
проч. Теперь, что приближается день моего освобождения и охота к занятию
пробуждается: противоречие как тут.
В 9 No Московского Телеграфа, в отделении "Живописец", описано дело
Лубяновского и Таубе с имением Разумовского. Это хорошо. Только такие
статьи должны бы выходить в особенной газете для обихода провинциалов. Кто
отыщет их в Телеграфе между пародиями на Жуковского, Пушкина, Дельвига,
меня?
| |
| Просмотров: 486 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры